ВИФ2 NE

	От	Исаев Алексей
	К	All
	Дата	05.11.2003 11:45:21
	Рубрики	Танки; 1941; Артиллерия;

История лейтенанта-артиллериста 1941 г. 81 мд 4 мк.

Доброе время суток

Журнал "Подъем" № 3 за … год.
Валентин Иванов "ШЛИ БОЙЦЫ. Записки офицера"

Шли бойцы за нами следом, Покидая пленный край. Я одну политбеседу Повторял:
— Не унывай:
Не зарвемся, так прорвемся, Будем живы — не помрем. Срок придет, назад вернемся, Что отдали — все вернем,
А. Твардовский
И вот мы. наконец, окончили Киевское артиллерийское училище имени С. М. Кирова и получили звания лейтенантов. Это произошло 12 июня 1941 года.
На нас была новенькая форма с двумя 'кубиками в петлицах, золотистые нашивки на рукавах и пахнущие кожей портупеи. Правда, сапоги нам выдали не хромовые, о чем мы так мечтали, а яловые. Немножко смущали и тощие кобуры пистолетов, которые висели у каждого на боку. Всем хотелось ощутить в них тяжесть оружия. В остальном же мы были самыми счастливыми людьми на свете. Ведь пройдет всего неоколыко дней, и каждый из нас станет командиром взвода и сможет показать на деле свои способности и свою готовность беззаветно служить великой Родине.
Разъезжаться из училища стал-и 14 июня. Я и мой однофамилец Василий Иванов получили назначение во Львов, чем оба мы были очень довольны. Ведь Львов находился возле самой границы с Польшей, за которой стояли немецкие войска. В случае нападения на пас мы первыми должны были нанести удар по вражеским войскам и отбросить их от наших рубежей.
И вот мы в последний раз идем через проходную будку, где молодые курсанты отдают нам честь, и навсегда покидаем свое училище.
Мои друзья Юрий Иванов и Борис Зайченко провожают меня на вокзал. Их поезд идет значительно позже моего. Они тоже будут служить вблизи западной границы, но далеко от меня и порознь друг от друга. Договорились списаться через моих родителей.
На перроне после гудка паровоза прощаемся. «Или грудь в крестах, или голова в кустах», — говорит Борис, обнимая меня. Юрий жмет руку и желает мне поскорее стать генералом. Я тоже желаю им всего самого наилучшего и, уже стоя на подножке уходящего поезда, самоуверенно кричу: «Если будет война и вы услышите, что я убит, не верьте этому! Меня не убьют!»
В вагоне я спал всю ночь так крепко, как может спать только самый счастливый человек. А на следующее утро мы с Василием были уже во Львове.
Пер&ое, на что мы обратили внимание, были маленькие трамвайчики, которые юрко сновали по узким улицам старинного города. Против киевских они казались игрушечными.
Один из таких трамвайчиков и привез нас с вокзала в воинскую часть, куда нам надлежало явиться. Здесь дежурный лейтенант нам сказал, чтобы мы на следующий день отправились в лагерь с попутной машиной, которая повезет туда продукты.
На «зимних» квартирах было пусто.
Побродив по городу, мы подошли затем к уличному фотографу и сфотографировались на фоне оперного театра. Карточки получили тут же, посидев четверть часа в скверике. Теперь у нас были фотографии, которые будущие исследователи наших биографий могут назвать редкими.
Стояли мы с Василием плечом к плечу, вытянув руки по швам, словно докладывали старшине о своем прибытии из увольнения.
Возвратившись в часть, я перед сном написал письмо домой, в котором советовал своим родителям и брату готовиться в скором времени к переезду во Львов, где я предполагал по возвращении из лагерей получить квартиру, причем, такую, которая бы во всем удовлетворяла потребностям будущего полководца.
На следующий день машина, идущая из города в лагерь, доставила нас к месту назначения.
Здесь, в лагере, мы стали командирами взводов 125-го артполка 81-й дивизии 6-й армии.
Наш полк был механизированным. Все его орудия передвигались только с помощью быстроходных тракторов СТЗ НАТИ. Это в значительной мере увеличивало его маневренность и боеспособность, но для меня создавало определенные трудности. Ведь в Киевском училище мы много времени уделяли конному делу и совершенно не изучали механику и технику вождения машин. Мы не могли управлять ни трактором, ни автомашиной, ни даже мотоциклом.
Разместив свои вещи в отведенной для нас палатке, мы тотчас же отправились к своим взводам, во главе которых временно стояли младшие командиры. Целый день ушел на знакомство с личным составом и техникой. Я получил в свое распоряжение две 122 мм гаубицы и два трактора.
Так началась моя служба в полку. Началась легко и непринужденно, словно я здесь работал уже не первый год. И этому в значительной степени способствовало душевное, товарищеское отношение старших командиров к нам, молодым.
В свободное время я читал привезенные с собой книги по военному искусству — Клаузевица, Жомини, Зайончковского, мемуары Наполеона, а также сочинения современных авторов о гражданской войне, о финской кампании и о действиях немецких войск на западе. Думалось, что в предстоящей войне мне все это пригодится.
Одновременно с этим меня увлекала идея перевооружения армии (а у кого в двадцать лет не было каких-нибудь идей?). В своей общей тетради я записывал: «Война будущего — это война скоростей и маскировки. Тот, кто будет обладать большими скоростями и лучшей маскировкой, тот будет иметь больше шансов на победу». «Танки должны быть приземистыми и быстрыми. Возможно, их стоит заменить танкетками, рассчитанными на два человека экипажа, которые будут находиться в ней в полулежачем состоянии. Такую танкетку можно сделать не более метра высотой». «В маскировке должно учитываться все, начиная от расцветки танков и орудий и кончая пуговицами бойца. Если, при всех равных условиях, у солдат одного противника будут в летнее время зеленые пуговицы, а у другого иного цвета, то второй понесет потери более ощутимые, чем первый». Думал я и над усовершенствованием нашего оружия. «Внутри одного снаряда следует поместить другой, бронебойный, который в нужный момент, при взрыве пороха, получит дополнительную скорость и в значительной степени увеличит силу своего удара по броне». «В головку осколочного снаряда целесообразно перед стрельбой ввинчивать металлический стерженек в 5— 10 см длиной. Взрыв снаряда будет происходить на какие-то доли секунды раньше, что уменьшит количество осколков, уходящих в землю».
Все эти записи я делал с такой серьезностью, словно выполнял срочное задание наркомата Обороны СССР.
...И вот наступил воскресный день 22 июня.
Бойцы еще спали, когда я поднялся с постели, сделав зарядку, умылся, надел новенькие синие диагоналевые брюки и зеленую, тоже еще ни разу не надеванную гимнастерку, начистил до блеска сапоги. Выйдя из палатки, я бодро зашагал к штабу полка узнать, нет ли мне из дома письма. Но не успел пройти и половины расстояния, как меня встретил наш командир батареи. Полное, всегда добродушное лицо его на этот раз было необыкновенно серьезным и взволнованным.
— Переодеться в повседневную форму. Разойтись по взводам, — сказал он, не останавливаясь.
Я молча последовал за капитаном, вопросительно глядя на него.
— Потом все узнаете,—сказал он.—Сейчас некогда. Необходимо немедленно всю материальную часть увезти в лес и замаскировать.
В лесу уже ревели моторы. Трактора, лавируя между деревьями, завозили в лес с опушек и полянок орудия, прицепы, кухни. Все это сверху маскировалось ветками и травой. Наша батарея тоже немедленно принялась за работу.
— Ну, товарищ лейтенант, кажется, начинается горячее дело, — сказал сержант Негей. — Вот такая же возня была и тогда, перед освобождением Западной Украины. Так же вот все перевозили с места на место, маскировали, приводили в боевую готовность, а потом — марш вперед.
Я усомнился. Если это начало войны, то почему же нам ничего не говорят?
— Об этом начальство знает, оно газеты читает, — сказал сержант и мотнул головой вверх. — Слышите?
Я прислушался. Высоко в небе тревожно гудели самолеты, слышались пулеметные очереди, а со стороны Львова донеслись тяжелые взрывы.
— Может быть, учения, — сказал я.
Но в это время над нами низко пронесся самолет, стреляя из пулеметов. С деревьев посыпались листья. В кустах раздался стон.
— Вот вам и учения, — сказал сержант. — С этими учениями мы уже знакомы.
Подошел капитан:
— Немедленно получите со склада снаряды и личное оружие. Склады с боеприпасами были тут же, в лесу. Чтобы не демаскировать себя, мы принялись вручную таскать ящики со снарядами к
тракторам и грузить их.
В это время из Львова приехало несколько командиров и бойцов. Они рассказывали, что над городом идут воздушные бои и что один наш летчик, полковник по званию, «дал жизни» немцам, сбив несколько их самолетов.
У меня учащенно билось сердце: «Наконец-то началось!»
На складе я получил синий комбинезон и наган с обоймой пистолетных патронов. Револьверных не было. Но я тут же выпросил у одного лейтенанта два патрона и заложил их в барабан. Теперь моя кобура на боку не коробилась в виде пересохшего блина, а солидно оттягивала поясной ремень книзу. Правда, для того, чтобы наган уместился в пистолетную кобуру, мне пришлось сделать в ней отверстие для ствола, и теперь он выглядывал из нее наружу. Но мне это даже нравилось: вид у меня стал более воинственным.
Наконец, часов в десять утра командир полка и комиссар собрали весь командный состав в лагерный клуб, где и объявили, что началась война и что наша задача теперь — идти навстречу врагу и наголову .разбить его. В заключение командир полка подполковник Ковалев выразил уверенность в том, что мы в предстоящих сражениях за свою Родину будем сражаться как герои.
После этого все командиры разошлись по своим местам, и полк подивизионно стал выходить из леса и строиться в походную колонну. Вышел со своим взводом и я.
Я сидел в кабине трактора первого отделения. Второе отделение вел следом за нами сержант Негей.
Вскоре немецкие самолеты заметили нас и несколько раз попробовали атаковать, но наша зенитная артиллерия и счетверенные пулеметы успешно отгоняли их. Несколько сброшенных бомб упали в стороне от колонны, не причинив ей никакого вреда. Правда, при пулеметном обстреле с самолетов в полку было ранено два или три человека.
Во время таких обстрелов я снимал с головы пилотку, а вместо нее надевал каску, но скоро мне такое «переодевание» надоело, и я больше им не занимался, так и ехал вес время в пилотке. Чувство опасности постепенно притупилось и перестало беспокоить.
Обгоняя нас, в сторону фронта мчались быстроходные танки, танкетки, бронемашины. Иногда мы сами обгоняли тяжелые танки «KB» и дальнобойные орудия. «Ну, кот эти сейчас дадут прикурить фрицам», — думал я, разглядывая могучую технику. Несколько смущало только то, что наших самолетов совершенно не было видно. Но на это тотчас же нашелся ответ: они там, где нужно. Они там, где наши войска рвут сейчас оборону врага, где гонят его с нашей территории. А может быть, уже там, за границей, громят и уничтожают его живую силу и технику.
На обед остановились на опушке леса, замаскировав трактора и орудия, а сами рассыпались по кустам. Походные кухни приготовили нам аппетитно пахнущий поджаренным луком пшенный суп и кашу с салом. У меня от такого аромата слюнки потекли, тем более, что я с самого утра ничего не ел. Но когда боец принес мне в котелке первое, я вдруг к своей досаде обнаружил, что у меня нет ложки. В лагере я питался в столовой, и собственная ложка мне не была нужна. А теперь вот неожиданно понадобилась.
Выручил меня один из запасливых бойцов, у которого оказалась лишняя ложка.
После обеда захотелось пить. Нещадно пекло солнце! Но всех нас предупредили, чтобы мы без разрешения врачей не смели пользоваться колодцами, криницами и другими источниками, так как они могут быть отравлены вражескими агентами.
Первое время мы так и делали: пили только там, где нам разрешали, но потом стали пить где придется. И не было ни одного случая отравления. Видимо, немцы были уверены в своем быстром продвижении вперед, и поэтому не отравляли воду нигде. Наше же командование предупреждало об отравлении, исходя из намерения воевать на чужой территории.
И вот мы, наконец, встретились с противником. Произошло это на окраине города Яворов. Здесь уже шел бой, В ясном безоблачном небе кружил немецкий самолет «рама». Над нашими головами время от времени разрывались шрапнели. Мы получили приказание надеть каски.
Войска двигались по дороге плотной массой, и это создавало впечатление мощи и несокрушимости нашей армии.
Потом мы остановились, совершенно не понимая причины задержки. Где-то впереди шел горячий бой. В районе леса тоже. Там виднелись черные столбы дыма. Это горели танки, причем, как мы потом узнали, наши танки. Танкисты, стремясь скорее разбить и вышвырнуть с нашей земли зарвавшегося врага, без разведки ринулись в бой и напоролись на его противотанковую артиллерию, использующую подкалиберные снаряды. Нам один такой снаряд показывали в училище, и то предупреждали всех, чтобы мы об этом нигде не болтали, так как такие снаряды были секретными.
А «рама» все кружила над городом. Знающие командиры говорили нам, молодым, что с помощью этого самолета — «Фокке-Вульф 189» — немцы ведут корректировку артиллерийского огня.
Вместе с нашим полком на окраине Яворова стояли и другие части. Здесь было много пехотинцев, конных повозок, передков со снарядами, полковых кухонь, тракторов, автомашин. На одной из повозок сидел боец с автоматом ППШ. Это был первый наш автомат, который мне пришлось увидеть. Да и не только мне. К повозке подошло много бойцов и командиров, которые с интересом разглядывали невиданное доселе оружие.
Недалеко от повозки в кювете лежали два убитых бойца. Казалось, что они пригрелись на солнышке и спят.
Мелькнула мысль: «А ведь и меня через минуту вот так же, может быть, изуродует осколками снарядов». Но я решительно отогнал эту мысль от себя, не позволив ей поколебать моей уверенности в том, что всяческие опасности меня минуют, и я выйду из войны совершенно целым и невредимым. Вероятно, у каждого человека, идущего на войну, теплится в душе вот такая же вера в свою счастливую звезду. Без нее людям трудно было бы воевать.
Мне хотелось поскорее получить боевое крещение. Досадно и обидно было стоять без дела, когда рядом идет бой.
Но вот, наконец, впереди, нашей колонны началось какое-то движение, которое быстро стало приближаться к нам. Мимо нас проскакало несколько верховых, затем — упряжки с орудиями, появился танк. Потом я увидел нашего капитана. Он созвал к себе всех командиров взводов нашей батареи и отдал приказание: трем взводам следовать за ним, а взводу лейтенанта Иванова (то есть, моему) остаться на месте и ждать дальнейших указаний. Он тут же сел в кабину соседнего трактора и увел всю группу за собой. Там, куда они спешили, шел бой, в который постепенно втягивалась наша дивизия. Но было много непонятного: смущало обилие, стоящих без дела войск, их скученность и какая-то неразбериха. Стояли все вместе: пехота, артиллерия, обозы... Все время кто-то кого-то искал, спрашивал, окликал. В этой сутолоке терялись не только отдельные люди, но и целые взводы.
Во мне все дрожало от нетерпения. Я боялся, что в этом сражении немцы будут наголову разбиты, а мне так и не удастся принять участия в нем.
А огонь со стороны противника становился все интенсивнее. Невдалеке от нас лопнул зажигательный снаряд, из которого медленно выползло яркое и злое пламя. Мы его тут же засыпали песком. На дороге разорвалось несколько осколочных снарядов, убив лошадь и двух бойцов.
И тут вдруг мне повезло.
— Товарищ командир! — неожиданно кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел направляющегося ко мне полковника. Я подскочил к нему и щелкнул каблуками:
— Лейтенант Иванов вас слушает.
— Товарищ лейтенант, немедленно займите огневую позицию и приготовьтесь к отражению атаки танков со стороны леса. Возьмите для этого еще несколько орудий, — показал он в сторону дороги.
Я снова щелкнул каблуками и взял «под козырек».
— Товарищ полковник, разрешите узнать, чье приказание я выполняю?
Полковник назвал себя. Он оказался командиром полка, ведущего здесь бой. К сожалению, я забыл его фамилию.
Установив свои орудия в полукилометре от дороги, я кинулся назад и, действуя именем полковника, направил на свою огневую позицию еще четыре гаубицы. Так, неожиданно для самого себя, я стал командиром батареи. Теперь дело было за танками, но они почему-то задерживались. Без дела же стоять я уже не мог. Мне не терпелось поскорее открыть огонь, но я не знал точных данных о противнике.
В это время недалеко от нас заняла позицию батарея 76 мм пушек, видимо, тоже по приказанию «моего» полковника. Я сбегал к соседям, по карте их командира ознакомился с расположением немецких передовых частей и уточнил это на местности. Своей карты у меня не было. Командирам взводов их не давали.
Через несколько минут пушечная батарея сделала первый залп по врагу, вслед за ней ударили и мы. В душе моей был праздник: наконец-то и я принял участие в разгроме немецко-фашистских захватчиков. Правда, результатов своей стрельбы мы видеть не могли, так как наши снаряды рвались за лесом. Но чтобы не бить все время по одному месту, я после каждого залпа изменял прицел и угломер, поражая, таким образом, значительную площадь, занятую немцами. И в моем воображении рисовались горящие танки и автомашины, разгромленные склады, исковерканные орудия врагов, убитые немцы...
Огонь наших батарей, видимо, доставлял какие-то неприятности противнику. В небе снова появилась исчезнувшая было «рама», и тут же над нашей огневой позицией стали возникать белые облачка шрапнельных разрывов, вслед за которыми на нас обрушились десятки снарядов.
Этот шквал нам пришлось переждать в щелях. А когда он, наконец, прекратился, мы тут же бросились к орудиям и открыли огонь.
Ущерб, причиненный нам, был невелик. У одного орудия заклинило затвор. Ранило двух бойцов. Меня тоже задело. Одна из картечин рикошетом от щита орудия попала мне в ногу. Я отделался синяком и страшно досадовал на это. Будь я ранен, я бы продолжал, конечно, вести огонь по врагу, и это было бы похоже на героический поступок. Обо мне могли бы написать, что я, получив ранение, не покинул своего боевого поста. А теперь что напишешь? «Он получил синяк и, несмотря на это, продолжал вести бой»? Смехота!
Какие события в это время происходили в районе леса, откуда доносились до нас звуки боя, мы не знали, но перед вечером оттуда начала отступать наша пехота. К нам подошел старший лейтенант. Лицо и руки у него были в крови, гимнастерка и брюки в нескольких местах пробиты осколками.
— Бьют, сволочи, из минометов — дыхнуть не дают! — зло сказал он, глядя в сторону леса. — А потом танки с автоматчиками пустили... Много наших там полегло, но и мы им дали... — и он, сутулясь, пошел от батареи к городу, вслед за остатками своей роты.
Узнав о том, что немцы полностью овладели лесом, мы ударили по его опушке, постепенно перенося огонь в глубину.
Танки противника неожиданно для нас появились правее леса. Мы сперва подумали, что это свои, но когда их снаряды стали рваться на нашей позиции, мы перенесли огонь на них. Соседи нас поддержали. Было подбито три танка. Два из них загорелись. Остальные ушли назад.
У нас осколком снаряда заклинило затвор. К счастью, никто из расчета не пострадал. У «пушкарей» имелись потери, но какие — узнать не пришлось. Прибежал боец, посланный командиром батареи, и передал его приказание: немедленно сниматься с огневой позиции и выезжать на дорогу.
Я дал сигнал трактористам: подгонять трактора, и в это время на грузовой машине подъехал сам комбат. Лицо его было бледным и измученным. Он сказал мне, что командир полка убит, а комиссар сгорел в танке. Командование полком принял майор Кегелес, а ему приказано командовать дивизионом, от которого неизвестно что осталось.
Когда я вывел орудия на дорогу, там колонна войск двигалась уже в обратном направлении. Я ничего не понимая. По всей вероятности, мы отступали. Но почему? Это не укладывалось в голове. Ведь перед нами стояла ясная задача: разгромить врага и вышвырнуть его с нашей земли. Так почему же мы этого не делаем? Почему отходим? Мне было тем более досадно и обидно, что для меня все так хорошо началось: в первый же день довелось командовать батареей и довольно успешно, а тут вдруг приказ — немедленно отходить...
Сидеть в кабине медленно двигающегося трактора не хотелось, и я шагал рядом со своим взводом по обочине дороги. На улицах была такая скученность, что если бы в это время по городу ударила немецкая авиация, то она сделала бы здесь кровавое месиво. Но, к счастью, ни один самолет нас здесь не бомбил. Видимо, у немецкой авиации было другое задание.
На одной из улиц города я вдруг увидел майора Кегелеса. Он шел в сопровождении лейтенанта Иванова и хромал. Навсегда запомнилось осунувшееся посеревшее лицо Василия. В широко раскрытых, и без того больших серых глазах его было что-то обреченное.
Позже я узнал, что и минувшем бою он потерял обе гаубицы и часть своего взвода. Оставшихся его бойцов присоединили к другому потрепанному взводу, а его самого командир полка оставил при себе в качестве адъютанта.
В течение нескольких последующих дней я раза два виделся с Василием, а потом мы расстались с ним навсегда.
Когда в 1944 году я написал письмо его матери, она мне ответила, что Василий в начале войны пропал без вести.
Во время нашего движения вокруг беспрерывно раздавалась стрельба. Казалось, что стреляют со всех сторон и даже сверху, но ни убитых, ни раненых я при этом не видел. Несколько раз с наганом в руке я заскакивал в пустые дворы, надеясь захватить вражеских стрелков врасплох, но везде было пусто. Все жители города, вероятно, покинули его. Во всяком случае, я в Яворове не видел ни одного местного жителя. Окна покинутых домов тревожно и настороженно всматривались в идущие мимо них массы войск, как будто тоже пытались попять происходящие здесь события. На заборах города висели афиши, извещающие жителей о том, какое будет демонстрироваться кино 22 июня и какую лекцию они прослушают перед началом сеанса.
А стрельба все продолжалась. Кто-то сказал мне, что это немцы стреляют паническими снарядами, которые, подобно шрапнели, выбрасывают много пулек, а те, в свою очередь, взрываются еще раз. При этом создается впечатление, что противник тебя обстреливает со всех сторон. О таких снарядах я больше никогда не слышал и думаю, что это плод чьего-то испуганного воображения, однако объяснить ту беспорядочную пальбу вокруг пас до сих пор не могу.
В городе в нескольких местах горели дома. На одной из поперечных улиц пылала грузовая машина с боеприпасами. Вскоре в той стороне раздался мощный взрыв, от которого вздрогнула земля. Возле одного палисадника я увидел повозку без задних колес. Лошади стояли, помахивая хвостами, понуро опустив головы. Хозяин их, вероятно, был убит. Мне стало жалко лошадей. Я распряг их и предоставил им полную свободу. Они тут же стали щилать траву на обочине дороги.
Было уже совсем темно, когда движение наших войск прекратилось, и я забрался к своим бойцам в кузов. Некоторые из них уже спали, другие еще бодрствовали, с тревогой прислушиваясь к напряженной тишине.
Я тоже улегся между ними, но, несмотря на усталость, заснуть не мог. Мысли настойчиво вертелись вокруг одного и того же вопроса:
«Что происходит?» Почему наш полк понес большие потери, а противника я, но сути дела, еще и не видал, если не считать нескольких танков вдалеке да «рамы» в небе. А где же немецкая пехота, которую я должен был уничтожать, стреляя по ней картечью в упор?
За городом, который мы покинули, время от времени раздавались винтовочные выстрелы и пулеметные очереди, а в небе то и дело вспыхивали ракеты. На чьем-то дворе пофыркивали лошади и, словно заблудившийся котенок, где-то жалобно плакал сыч.
С этими мыслями я и заснул. Но ненадолго. Проснулся неожиданно от тяжелого грохота. Все мои бойцы тоже не спали. Придя в себя, понял: это била наша тяжелая артиллерия. Вскоре противник тоже ответил артиллерийским огнем. В городе стали рваться снаряды. Начало рассветать. Войска, находящиеся впереди нас, зашевелились, раздались крики: «По машинам!», — и мы двинулись дальше.
За городом увидели свои тяжелые орудия. Словно неведомые существа, подняв длинные шеи стволов вверх, с мрачной сосредоточенностью они залпами били по врагу. Горько подумалось: «Такая техника, а мы отступаем!»...
Двигались несколько часов подряд. Затем сделали остановку. На опушке леса заняли оборону.
Замаскировав орудия и трактора, я пошел к штабу полка, который расположился неподалеку от нас. Командир полка произвел подсчет оставшихся в батареях орудий и объединил их по калибрам. Я был назначен командиром противотанковой батареи. Сдав свой взвод одному из лейтенантов полка, который формировал гаубичную батарею, я получил три оставшихся в «живых» 76 мм пушки с расчетами и сразу же приступил к оборудованию и маскировке огневой позиции.
В это время над лесом закружили немецкие самолеты. Они опускались так низко, что можно было разглядеть лица летчиков. Это была воздушная разведка противника. Один из самолетов открыл но лесу пулеметный огонь. Вблизи нас с деревьев посыпались листья.
Некоторые из бойцов начали палить по самолетам из винтовок, но тотчас же последовал строгий приказ: «Не стрелять!». Немцы, обнаружив нас, могли подвергнуть бомбежке. Зенитных же орудий и пулеметов мы не имели.
Затем снова был бой. Моей батарее вначале поставили задачу — отражать возможную атаку танков. Но так как танки не появлялись, мне было приказано обстрелять занятое немцами село.
Я корректировал огонь батареи с дерева, и мне хорошо был виден разрыв каждого снаряда. Один из них угодил прямо в машину, на которой, вероятно, находились боеприпасы. Над селом взметнулся столб огня и дыма, а до нас долетел тяжелый грохот взрыва. Затем мне удалось накрыть вышедший на окраину танк. Он завертелся на месте и замер.
В этом бою мы впервые испытали на себе сосредоточенный удар вражеской авиации. Жутко было под вой пикирующих бомбардировщиков лежать на дне окопа и беспомощно ожидать своей участи. Полк понес новые потери. Только в моей батарее были разбиты две пушки. Имелись убитые и раненые.
И снова произошли изменения в командном составе. Меня при этом повысили вторично. Я был назначен на должность начальника боепитания полка. Однако вскоре стало ясно, что моя должность в полку абсолютно не нужна, так как в сложившейся обстановке ни о каких базах снабжения не могло быть и речи. Даже командир полка не имел ни малейшего представления о том, где и как можно что-то получить для своей части. И я снова принял свой взвод.
А дальше были новые упорные бои. Мы не переставали верить в то, что наш отход временный и что мы вот-вот перейдем, наконец, в решительное контрнаступление и погоним врага назад. Говорили даже, что в некоторых местах наши части перешли государственную границу и ведут бои на территории противника. Были и другие разговоры. Впервые я услышал зловещее слово «измена», которое прежде всего связывали с отсутствием нашей авиации. У каждого невольно возникал вопрос: где же та авиация, которая летала выше всех, дальше всех и быстрее всех? И тут появился слух о том, что кто-то за несколько дней до начала войны отдал приказ — разобрать моторы самолетов на ремонт. Затем то же самое стали говорить и о танках. Истинных же причин наших неудач никто не знал...
Беспокойство, тревогу и подозрительность вызывали и ночные вспышки ракет, которыми отмечался наш путь. Говорили и о том, что немцы забрасывают к нам в тыл своих разведчиков в форме наших бойцов и командиров, которые дезорганизуют армию и всячески вредят ей. Такие случаи якобы имели место уже в Яворове, где на перекрестках дорог стояли немецкие регулировщики.
27 июня, во время отдыха после боя, я подал заявление в партию. Комсомольцем я был с 1936 года, взысканий не имел, в боях ничем себя не запятнал, за свою Родину готов был отдать жизнь, и поэтому надеялся, что партийная организация полка примет меня в свои ряды. В этот день как раз и намечалось партийное собрание. Но мне не повезло. Наш полк неожиданно снялся с места и быстрым маршем устремился в сторону Тернополя.
Запомнилась печальная картина. По обеим сторонам многокилометрового шоссе, по которому мы двигались, стояли и лежали сотни наших сожженных и разбитых машин, тракторов, повозок, передков, прицепов. Всюду виднелись воронки от авиабомб. Немало их, засыпанных и незасыпанных, встречалось и на самом шоссе.
Тугой комок горечи подкатывался к горлу. В бессильной ярости сжимались кулаки. Хотелось драться, хотелось бить и кромсать эту погань, что уродовала, топтала и оскверняла нашу любимую землю. Хотелось гнать ее назад, туда, откуда она заявилась.
И тут в моей судьбе произошел новый поворот. Во втором отделении у нас вдруг забарахлил трактор. Я доложил об этом командиру батареи. Он приказал мне остаться при тракторе, а когда неисправность будет устранена, двигаться к Тернополю и там найти свою батарею. Я остался.
С трактором мы провозились около двух часов. У него пришлось заменить прогоревшие прокладки.
Но вот, наконец, мы снова тронулись в путь. Однако, когда мы прибыли в Тернополь, то полка своего там не обнаружили. Один из старших командиров, к которому я обратился, сказал мне, что части 81-й дивизии пошли через город в направлении на Проскуров.
Заправившись горючим и взяв его про запас, мы погрузили в кузов трактора два мешка сахарного песку, который нам выдали на одном из складов города, и двинулись вдогонку за своим полком.
В одном местечке мы впервые увидели немцев. Это были пленные.
По улицам шла наша пехота, конные упряжки тащили полковые пушки, тут же двигался обоз и санитарные повозки. А сбоку в сопровождении конвоя шагало шестеро длинных сухощавых немцев. Гимнастерки без поясов, рукава по лакоть засучены, прямые штанины брюк заправлены в коротенькие с широкими голенищами сапоги. Они оживленно переговаривались друг с другом, и, смеясь, дурашливо козыряли нашим командирам.
Глядя на них, я испытывал двойственное чувство. Вначале подумалось: и зачем только этих гадов берут в плен? Расстреливать бы их надо на месте. А теперь вот сопровождай, корми... Но тут же возникла другая мысль: а что, если они сдались добровольно? Не все же немцы наши враги. Там же есть и сознательные люди, коммунисты, Тельман...
Несколько раз мы видели сбитые немцами наши самолеты. Среди них были почтовые, учебные, сельскохозяйственные и даже спортивные. Наши летчики, горя желанием остановить ненавистного врага, бросались в бой даже на таких утлых машинах, заведомо зная, что идут на верную смерть.
Возле старой границы колонна советских войск неожиданно попала под жестокую бомбардировку. Свести машины и трактора в этом месте с крутого дорожного ската было невозможно, и поэтому все бойцы и командиры, оставив технику на дороге, рассыпались по сторонам и распластались на земле.
Самолеты делали один заход за другим, и казалось, этому аду не будет конца. На дороге уже горело несколько машин и тракторов, а бомбы все рвались и рвались.
Когда бомбежка кончилась, мы кинулись к своему трактору, он лежал на боку. У орудия были разбиты прицельное приспособление и правое колесо.
Я приказал вынуть из орудия замок и зарыть его в стороне от дороги, чтобы немцы не могли использовать нашу пушку.
Потом бойцы взяли из кузова трактора свои карабины, и мы отправились дальше в путь уже пешком. Пошли, чтобы не рисковать, по проселочным дорогам.
Когда переходили реку Збруч, вспомнилась песня, которую пели в училище и во львовских лагерях: «По-над Збручем, по-над Збручем войско красное идет. Мы любых врагов проучим — Тимошенко нас ведет!» Стало горько от мысли, что свой поход мы совершали совсем не в том направлении, о котором говорилось в песне.
В тот же день перед вечером мы, наконец, увидели в воздухе свой самолет. Это был маленький «ястребок». Пристроившись сзади к группе немецких бомбардировщиков, он один за другим сбил на наших глазах три самолета и продолжал вести бой дальше. Мы кричали ему «ура» и махали пилотками. Наши сердца были наполнены радостью. Есть еще у нас авиация? Есть бесстрашные соколы!
А на следующий день мы видели, как немецкие самолеты бомбили наш санитарный поезд, стоявший возле одной железнодорожной станции, название которой в памяти не сохранилось.
Группа немецких пикировщиков неожиданно появилась над станцией на небольшой высоте. Летчики, несомненно, прекрасно видели санитарные кресты на вагонах поезда, но, несмотря на это, стали его бомбить, делая один заход за другим.
После первого же бомбового удара повалился на бок и окутался густым белым паром паровоз. Затем от мощных взрывов стали в щепки разлетаться вагоны. Людей, которые разбегались и расползались в стороны, пытаясь спастись от бомб, немцы расстреливали из пулеметов на бреющем полете.
Сделав свое кровавое дело, фашистские самолеты, наконец, ушли, а мы бросились к станции и стали помогать оставшимся в живых врачам и санитарам, работникам станции и местным жителям спасать тех раненых бойцов и командиров, кого еще можно было спасти.
В Проокуров мы пришли в полдень 8 июля. Город этот «низкорослый», в основном одноэтажный, после Киева и Львова никакого впечатления на меня не произвел и в памяти запечатлелся не особенно четко. Запомнилось только, что его улицы тогда были пустынными. Никаких воинских частей там не было. Это нас очень огорчило. Теперь мы должны были искать свой полк в неизвестном направлении.
Местные жители сообщили нам, что последние наши воинские части покинули город утром. Мы тоже решили здесь не задерживаться, заскочили только в большой подземный холодильник, откуда люди тащили мясо. В холодильнике висело много различных туш — свиных, бараньих, говяжьих... Целую тушу нам брать было ни к чему — нести неудобно, и я приказал взять каждому по одному гусю. После этого мы вышли на окраину города и, расположившись неподалеку от шоссейной дороги, идущей на Старо-Константинов, стали варить гусятину. Для этого использовали ведра, которые попросили у хозяйки крайнего двора.
Очень хотелось горячего. Уж несколько дней мы питались только всухомятку, и теперь, расположившись вокруг костра, с вожделением смотрели на кипящий в ведрах бульон и глотали слюнки.
Но отведать горяченького нам так и не пришлось. В третьем часу мимо нашего привала вдруг торопливо прошло несколько бойцов, таких же горемык, отставших от своей части, как и мы.
— Чего вы тут расселись? — крикнул нам один из них. — Немцы в городе!
Это известие, словно кипятком, ошпарило нас. Быстро вытащив недоваренную гусятину из ведер, мы отнесли ведра с бульоном хозяйке, а сами по проселочной дороге ушли на восток.
Остановку сделали в небольшом селе километрах в семи от Проскурова. Здесь мы раздобыли хлеба и впервые за этот день поели.
Немцев нигде не было видно, и мы уже стали думать, что бойцы возле Проскурова просто разыграли пас. И тут вдруг увидели, как на шоссе со стороны города, словно змея, выползла длинная колонна танков и машин.
В долину реки с правой стороны, словно большое стадо коров, идущих на водопой, спустилось несколько десятков танков. Ведя огонь, они медленно двинулись вперед. С противоположной стороны им ответили пушки. Среди танков взметнулись вверх фонтанчики разрывов. Танки остановились, а затем, не переставая стрелять, стали отходить назад.
А мы сидели на своем возвышенном месте и гадали: чьи это войска — немецкие или наши? Дело в том, что перед этим до нас дошел слух, будто к нам на помощь спешили части Московского военного округа. Почему именно Московского? А кто же еще, кроме Москвы, мог прийти на помощь нашему фронту в тяжелые для него дни? Мы продолжали думать, что отступление наших войск совершается только на нашем участке фронта, а на других направлениях мы, конечно же, успешно продвигаемся вперед. И нам очень хотелось верить в то, что перед нами проходят войска Московского округа, хотя и двигались они совсем не с той стороны. Но на войне все может быть. Войска на войне могут двигаться в любых направлениях. Это мы хорошо знали теперь по себе. Вместо того, чтобы двигаться на запад, мы все время откатывались на восток.
Чтобы прояснить обстановку, я послал к шоссе двух бойцов, которые вскоре вернулись и доложили, что перед нами проходят немецкие войска.
А по шоссе нескончаемым потоком все двигались и двигались механизированные части. Ни одного конного, ни одного пешего, ни одной упряжки, ни одной повозки. Страшная сила!
Колонна двигалась молчаливо и зловеще, спокойно и уверенно, чувствуя свою гигантскую мощь, перед которой ничто не должно устоять.
Теперь мне стала понятна веселость и дурашливость немецких пленных солдат. Они были уверены в том, что их войска быстро разобьют нас, и тогда в плену будут не они, а мы.
Хотелось чем-нибудь нарушить это парадно-слаженное, отрепетированное на западных фронтах движение немецких войск. Я вспомнил, что видел за селом 152 мм орудие, оставленное нашими частями, и с бойцами направился туда, рассчитывая послать несколько снарядов по мосту, перекинутому через небольшую лощину. Если бы удалось его разрушить, то колонна приостановила бы свой бег, по крайней мере, на несколько часов. Но увы! — ни одного снаряда возле орудия не оказалось, да и само оно стояло, тяжело осев на изуродованное колесо.
Дело приближалось к вечеру. Находиться в селе было уже опасно. В любую минуту немцы могли нагрянуть сюда. Нужно было уходить. Но куда? Где находились в это время наша дивизия и наш полк, я не мог сказать даже приблизительно. Что-то, однако, подсказывало мне, что свою часть мне следует искать по ту сторону шоссе. И я решил пересечь его ночью.
Дождавшись темноты, мы низинкой двинулись в путь. Местность в районе моста все время освещалась ракетами, и поэтому нам пришлось ползти. Высокая трава, а затем и кукуруза были щедро покрыты росой, и вскоре на нас не осталось ни одной сухой нитки. От холода и нервного напряжения я весь дрожал. Но чем ближе мы подбирались к шоссе, тем это напряжение становилось все сильней и сильней.
Расстояние до моста оказалось значительно большим, чем я предполагал. Мы добрались до пего уже на рассвете. Но когда я выглянул из кукурузы, то понял, что перейти шоссе мы не сможем: на мосту стоял броневик, из которого то и дело взлетали ослепительно ярко горящие ракеты. Если немцы нас заметят, то всех перестреляют. Поэтому я решил перейти шоссе правее моста, с проскуровской стороны. Поползли снова. Теперь начали подниматься по склону вверх.
По шоссе в это время шли только крытые грузовые машины. К мосту они подходили группами. Одна группа переезжает мост, другая - стоит в отдалении, ожидая своей очереди. Затем эта группа направляется к мосту, а следующая занимает ее место.
Возле шоссе мы обнаружили саманную стенку, оставшуюся от какого-то строения, и спрятались за ней. Группа немецких машин, стоявших на шоссе, двинулась в это время в сторону моста. Подождав немного, сержант Негей перемахнул через стенку. Мы хотели последовать за ним, но тут вдруг услышали шум моторов. Меня окватил страх:
если сержанта обнаружат — конец всем.
Машины остановились вблизи нас, и почти тотчас же мы услышали отрывистую немецкую речь. Разговаривало несколько человек. Один гитлеровец вплотную подошел к нашему укрытию. Со стены на нас упало несколько кусочков глины. Я приподнял руку с наганом над собой, готовый в любой момент нажать на спусковой крючок. Но стрелять не пришлось. Немец ушел. А затем, фыркнув моторами, стали удаляться от нас и машины.
К тому времени небо посерело. Каждая минута промедления грозила нам бедой. Я посмотрел через стенку: на шоссе никого не было, только справа вдалеке светились фары приближающихся машин. Лучшего момента трудно было ожидать. Я махнул рукой бойцам и, обогнув стену, кинулся бежать через шоссе. Бойцы последовали за мной.
Бежали мы изо всех сил, стараясь скорее преодолеть открытое возвышенное место, спуститься в низину и укрыться в приречных кустах и камышах.
Когда мы, наконец, достигли безопасного места, уже рассвело. Здесь к нам присоединился и сержант Негей. Он рассказал следующее. Перескочив через стенку и увидев подходящие к этому месту машины, он упал в траву в надежде, что его никто не заметит. Но из остановившихся машин вышло несколько солдат и офицеров. Сперва они стояли и разговаривали, а затем офицер, увидев сержанта, направился к нему. Негей притворился мертвым. Немец пнул его несколько раз ногой, потом подошел к стене и, посмотрев через нее, что-то крикнул своим солдатам. Те сели в машины. Офицер снова, проходя мимо сержанта, ударил его ногой в бок и, не задерживаясь, залез в кабину первой машины, которая тут же двинулась вперед. После этого сержант перебежал через дорогу, спустился в низину и стал поджидать нас.
И вот мы опять окунулись в росу. Идти пришлось по высокой траве, через заросли ивняка и камыша. Встречающиеся водные преграды преодолевали где вброд, а где и вплавь.
Так шли несколько часов, наконец, добрались до сухого места. Здесь мы немного обсушились, выжав одежду и вылив воду из сапог, затем снова двинулись в путь. Но прошли недалеко.
Выбравшись из кустов тальника, мы неожиданно наткнулись на огневую позицию двух 45 мм пушек. Это они минувшим днем вели неравный бой с танками противника. Один из них с разорванной гусеницей стоял тут же неподалеку.
Земля на огневой вся была изрыта вражескими снарядами и гусеницами танков. Одна из пушек с погнутыми станинами лежала на боку, у другой был наполовину оторван щит. Возле них в беспорядке валялись пустые орудийные гильзы.
Мы заглянули в продырявленный осколками зарядный ящик — там не было ни одного снаряда.
Все говорило о том, что тут наши солдаты стояли насмерть. И если кто остался в живых, то он покинул поле боя только тогда, когда уже нечем и не из чего стало стрелять по врагу.
Необычайное волнение снова охватило нас, когда мы неподалеку от огневой позиции в пшенице неожиданно обнаружили тело убитого артиллериста.
Молодой, русоволосый, раскинув руки, он лежал на земле лицом вверх, и казалось, что, пригревшись на солнышке, крепко спал. Это впечатление усиливалось тем, что убитый был в нижнем белье. Верхнюю одежду и сапоги с него сняли немцы.
Саперными лопатками мы вырыли могилу и схоронили в ней неизвестного героя, отдавшего жизнь за нашу Родину.
К обеду мы пришли в село Жовтнэвэ. Здесь немцев еще не было. Наших — тоже. Отдыхать сели возле колхозного амбара. И тотчас же к нам подошли женщины и старики. Принесли поесть. Всем им хотелось узнать положение на фронтах, но мы сами об этом знали не больше их. Однако я старался успокоить людей. Я говорил им, причем говорил убежденно, что наше отступление временное и что скоро войска Красной Армии нанесут немцам решительный удар и погонят их с советской земли. -
Покинув село, мы снова торопливо зашатали по пыльным дорогам, стараясь держать направление на восток, и перед вечером, к своей радости, неожиданно услыхали впереди звуки боя. Мы прибавили шагу, стараясь засветло попасть к своим.
В одном месте нам повстречался раненный в руку боец-узбек, который своим ходом добирался до ближайшего села. Отвечая на наши расспросы, он сказал: «Мы совсем разбиты. Снаряд попал прямо в нашу кухню, и от нее ничего не осталось». Мы потом .долго вспоминали эти слова и смеялись. Смешное на войне тоже бывает, хотя и редко.
Командир пехотного батальона, с которым я вскоре встретился, рассказал мне, что он вел бой с десантом противника и уничтожил его. Нам же он советовал идти в сторону Винницы, где должен был находиться штаб 6-й армии. Только там мы могли узнать местонахождение своего полка.
Добраться до Винницы нам, однако, не пришлось. На станции Калиновка, куда мы пришли через два дня, скопилось много наших войск. Здесь мы узнали, что штаб нашей армии находится совсем недалеко от станции, в лесу. Туда мы через полчаса на попутной машине и добрались. Штаб размещался в небольшом деревянном домике, скрытом от глаз немецких летчиков кронами высоких деревьев, и в нескольких автобусах, стоящих возле него. А вокруг штаба, словно в пионерском лагере, раскинулись зеленые парусиновые палатки разной величины. Одни из них служили жилищем для штабистов, в других размещались некоторые отделы штаба.
В одной из них я нашел капитана — дежурного по штабу. Он сказал мне, что наша 81-я дивизия, потрепанная в боях, отправлена в Белую Церковь на отдых и для получения пополнения. Во время моего разговора с капитаном из дверей домика вышел высокий генерал. Он сел в легковую машину и в сопровождении броневика куда-то уехал.
На мой вопрос: «Кто это?» — капитан ответил: «Генерал Музыченко». Это был командующий нашей 6-й армией.
Затем капитан достал из планшета карту и назвал несколько наиболее крупных населенных пунктов, по которым мы должны были держать направление на Белую Церковь. В Калиновке мы получили на продовольственном окладе сахар, консервы, комбижир и отправились по указанному маршруту.
Но план наш в этот день был нарушен. И вот как это произошло. В одном селе мы неожиданно увидели батарею 76 мм пушек. Командир батареи Бахтин, стройный и по-девичьи миловидный лейтенант, пришелся мне и моим бойцам по душе. И когда он предложил нам остаться на батарее, мы все с радостью согласились. Нам надоела наша «сиротская» бродячая жизнь, надоело искать свою неуловимую часть.
Да и какая, собственно, разница, в каком полку сражаться? Главное — это бить врага.
Лейтенант Бахтин тоже был нам очень рад. Дело в том, что их 595-й артиллерийский полк (из 12-й армии) потерял в боях значительную часть своего личного состава и испытывал острую нехватку в людях. В батарее Бахтина орудийные расчеты чуть ли не наполовину состояли из отставших от своих частей пехотинцев. Мои же бойцы, прослужившие в армии более года, знали толк в артиллерии и сразу же пришлись ко двору. Правда, в батарее, к нашему общему огорчению, меня с бойцами разъединили. Часть их взял к себе в свой взвод лейтенант Янин, другую часть—младший лейтенант Жорин. Я же с Бахтиным на другой день отправился к командиру полка на утверждение.
Штаб полка располагался в небольшой сельской школе. Командир полка — длиннолицый, с темными «сталинскими» усами капитан в шинели с кавалерийскими петлицами, выслушав лейтенанта и меня, тут же отдал приказ штабным работникам зачислить меня на должность командира взвода управления в батарею Бахтина. Так снова я оказался при деле.
Каждый день у нас был насыщен событиями. Нам приходилось участвовать в контратаках, часто подвергаясь ударам со стороны артиллерии и авиации противника. Но яростно обстреливая нас и бомбя, немцы не забывали и о психологическом давлении. Они сбрасывали с самолетов листовки, в которых сообщалось, что Красная Армия на всех фронтах полностью разбита и что немцы триумфальным маршем движутся к Москве, что ими уже взяты Ленинград, Одесса, Минск и Киев.
Мы не верили ничему, что писали немцы в своих «прелестных письмах», и использовали их либо на самокрутки, либо по другому назначению. Но что происходило на фронтах в действительности, мы толком не знали.
В батарее у нас сложились теплые дружеские отношения, которые помогали нам легче переносить все тяготы боевой жизни. Угнетало только то, что мы все время отходили и что по ночам наш путь непременно отмечался вспышками вражеских ракет. Невидимые вражеские лазутчики все время находились где-то вблизи нас. Таким образом, наши передвижения всегда были в поле зрения врага.
Однажды я с двумя бойцами находился на окраине села. Вдруг из-за копны раздался глухой выстрел из ракетницы, и над нашими головами вспыхнул яркий свет. Мы упали на землю и притаились. А когда ракета потухла, подползли к копне поближе и метнули туда гранату. На месте взрыва мы затем обнаружили двух убитых вражеских лазутчиков. При них были найдены ракетница и два парабеллума.
В селах, через которые мы проходили, нас донимали старики:
«Як же воно получается: мы у германьску войну з однымы вынтовка-мы отстоялы Россию от врага, а вы з такою тэхникою и тикаете?» Что им ответишь? Из солдатского окопа недалеко видно...
Вскоре в нашей судьбе произошел крутой, совершенно неожиданный поворот.
В конце июля наш полк находился в Ново-Архангельском районе Кировоградской области. Мы занимали огневую позицию в нескольких километрах севернее села Терновка. Слева от нас находился глубокий и широкий лог, на дне которого росли деревья и кустарник, а между ними, то растекаясь вширь на несколько десятков метров, то сужаясь до одного прыжка, протекал ручей. Впереди и справа расстилались поля высокой и тучной пшеницы, кукурузы, подсолнечника. Здесь же, неподалеку от нас, занимали огневые позиции и другие батареи нашего полка и соседних с нами частей. На этой же возвышенности накапливалась и пехота. Прошло несколько танков. Назревали какие-то важные события. Мы мечтали о контрнаступлении. Но этот день прошел в спокойной обстановке, если не считать довольно вялого артиллерийского огня противника, снаряды которого рвались где-то позади нас в районе села, а иногда и па нашей возвышенности.
В то время, когда артиллеристы занимались оборудованием и маскировкой огневой позиции, я с двумя разведчиками отправился вперед, в сторону противника, искать место для наблюдательного пункта.
Местность была довольно ровной, и только километрах в трех от батареи мы увидели два кургана. На одном из них я и решил установить наблюдательный пункт, так как впереди до самого горизонта местность была ровной и хорошо просматривалась с курганов. Но в этом заключалась и отрицательная сторона нашего КП. Он. тоже просматривался со всех сторон. Однако другого выбора не было.
Отправив одного из разведчиков к командиру батареи с донесением, я с другим бойцом осмотрел левый курган, а затем, пригибаясь, по пшенице перешел на правый. Эту скифскую могилу когда-то расковыряли грабители, и по форме она стала похожей на чернильницу-«непроливашку».
Добрались мы до кургана благополучно, но едва перевалили через его «борт» и очутились внутри воровки, как тут же услышали над собой воющий звук летящей мины. Взрыв грохнул где-то сбоку. Над нашими головами засвистели и завыли осколки. Некоторые из них упали к нам в воронку, сокрушая растущие лопухи. Затем мы снова услышали противный и жуткий вой приближающейся мины. Взрыв. И тут же подала голос следующая гостья.
То ли противник заметил нас и пытался уничтожить минометным огнем, то ли обстреливал курган с профилактической целью. Но так или иначе, а находиться на нем было уже нельзя, и после следующего взрыва мы с бойцом выскочили из его чрева и бросились в пшеницу. Но тут же знакомый воющий звук толкнул нас в спину, и мы распластались на земле. Мина рявкнула совсем рядом. На нас посыпались комья земля и пыль. В нос ударил сладковатый запах взрывчатки.
В следующее мгновение мы вскочили и, сделав короткую перебежку, снова залегли. На этот раз мина угодила прямо в воронку кургана. Там же легли и две следующие.
Дело уже было к вечеру, когда мы, наконец, увидели своих связистов, тянущих провод к нам. С ними был и лейтенант Бахтин. Я доложил ему обстановку, и мы решили наблюдательный пункт оборудовать на левом кургане, как только достаточно стемнеет, а пока ничем себя не обнаруживать. Так к сделали: расстелили плащ-палатки в пшенице и легли отдыхать. Фашисты прекратили стрельбу. Было тихо и хорошо...
И когда на землю опустились сумерки, мы принялись за дело. На кургане были вырыты окопы. Один, побольше — для бойцов, другой — для нас. Затем все здесь же расположились на ночлег. Некоторое время я лежал на спине, смотрел в звездное небо и слушал немудрящую песенку перепела. Вспомнилось детство, когда мы с товарищем ходили ночью в поле ловить их сетью. Делалось что так. Плетенная из тонких ниток сеть раскидывалась поверх высокой ржи, а сами мы садились под ней и специальным манком, который по-местному назывался «сюсюркало», подражали голосу перепелки: «Фю-фю... фю-фю... фю-фю...» А когда перепел, очарованный этими звуками, шел навстречу пернатой красотке и, в свою очередь, хриплым от волнения голосом, откликался ей: «Ха-вав, ха-вав, ха-вав...» — мы подпускали его как можно ближе к себе и затем вспугивали. Взлетев, перепел запутывался в сети и попадал к нам в руки.
Убаюканный своими воспоминаниями, я незаметно уснул. Однако ненадолго. Ночью меня разбудил холод. Траса и пшеница были мокрыми от росы. Влажной была и моя плащ-палатка, на которой я лежал. Бахтин и бойцы не спали.
Осторожно покурив, мы снова теснее прижались друг к другу. Но до самого рассвета я так больше и не заснул. А когда стало светать, мы заняли свои места на наблюдательном пункте.
Вначале из-за тумана видимость была плохой, а когда туман рассеялся, мы в бинокли увидели врага. Километрах в пяти от нас на открытом месте стояло много немецких машин. Никакого движения возле них мы не заметили. Вероятно, для немцев еще не наступил час подъема.
— Сейчас мы их взбодрим, — сказал Бахтин, устанавливая буссоль. — Ишь, разоспались, сволочи! — И он стал готовить данные для стрельбы.
Чтобы захватить немцев врасплох, решили вести огонь без пристрелки сразу всеми орудиями батареи. И после отданной по телефону команды мы впились биноклями в расположение врага, с нетерпением ожидая результатов стрельбы.
Первые наши снаряды вздыбили землю немного впереди цели. Бахтин мгновенно увеличил прицел и передал новую команду на батарею. На этот раз, к нашей радости, снаряды взметнули землю в самой середине скопления вражеских машин.
— Ага, проснулись, паразиты! — торжествующе воскликнул Бахтин, увидев панику у врага. И, не давая немцам опомниться, передал на батарею команду: «Четыре снаряда, залпом, огонь!» И мы снова увидели, как четырежды наша батарея накрыла цель. Немецкие машины стали поспешно расползаться в разные стороны. Однако многие из них, пораженные нашими снарядами, остались на месте. Некоторые горели. А Бахтин, раскрасневшись от волнения, продолжал передавать все новые и новые команды на огневую позицию. Вскоре нас поддержали и другие батареи. Ударили 152 мм пушки-гаубицы.
Немцы после некоторой растерянности, наконец, тоже ответили артиллерийским огнем. В небе появилась «рама», но, встреченная дружным зенитным огнем, она вынуждена была уйти. А вслед за ней пронеслись пикирующие бомбардировщики, и мы тут же услышали тяжелые разрывы бомб в районе расположения наших батарей. Нас охватило беспокойство. Но с огневой позиции нам передали, что у них все в порядке и что один самолет зенитчики сбили.
В этот день немецкие самолеты еще несколько раз бомбили позиции наших войск.
Наблюдая за огнем, который так успешно вел комбат, я неожиданно заметил какое-то движение в пшенице, километрах в трех от НП. Приглядевшись, обнаружил вражеских автоматчиков, продвигающихся в нашем направлении. Я сказал об этом Бахтину, и он, в свою очередь, увидев немцев, тут же передал на батарею новую команду. Теперь разрывы своих снарядов мы увидели в пшенице. Автоматчики вначале залегли, а потом стали продвигаться вперед перебежками. Затем мы услышали впереди себя винтовочную и автоматную стрельбу. Немцев встретила наша пехота. Мимо нас прошли в тыл несколько раненых бойцов.
Но вот, наконец, и фрицы прислали нам свою «визитную» карточку. Первый их снаряд разорвался впереди нашего КЛ, метрах в ста. Второй — ближе. А третий — сзади 'кургана. Это была пристрелка.
Перед нами встала задача: либо уничтожить вражескую огневую точку, либо сменить свой наблюдательный пункт. Но мы ни того, ни другого сделать не успели. Очередной снаряд противника разорвался в нескольких метрах от нас, а через минуту на курган обрушилась целая лавина снарядов.
Один из них грохнул рядом с нашим окопом. Нас оглушило и завалило землей. И теперь я уже не столько слышал, сколько ощущал всем телом последующие разрывы.
После каждого из них курган вздрагивал, словно от боли. И когда, наконец, обстрел прекратился, я с трудом поднялся со дна окопа, сбросив с себя тяжесть обрушившейся на нас земли, и помог подняться Бахтину — вся его левая щека была в крови. Ранен был и один из наших связистов. Я на время потерял слух, но затем пришел в себя и посоветовал лейтенанту идти на батарею, так как при нас не было ни бинтов, ни йода. А потом, если будет возможно, он снова вернется назад. Бахтин согласился и вместе с пострадавшим связистом эвакуировался в тыл. На всякий случай я отправил с ними и разведчика.
Оставшись с одним из связистов, я осторожно перебрался «а второй курган и стал с него внимательно осматривать местность впереди себя. А связист в это время соединил перебитый провод и установил телефон на дне кургана.
Через некоторое время я обнаружил, наконец, батарею противника. Она была замаскирована на краю подсолнечного поля правее и несколько ближе того места, где стояла перед этим группа немецких машин.
Я начал пристрелку. И почти тотчас же открыла огонь и батарея противника. Ее снаряды снова обрушились на первый курган, с которого мы только что ушли. Но фрицы вскоре поняли свою оплошность и нанесли удар по нашему К.П.
Началась настоящая дуэль. Я в бинокль видел орудийные вспышки на огневой позиции врага и тут же слышал свист приближающихся снарядов. В свою очередь я торопливо передавал команду огневикам и, прильнув к биноклю, нетерпеливо ждал результатов своей стрельбы. Меня охватил азарт, словно на спортивных соревнованиях, где каждый стремится быть первым. Я старался первым накрыть батарею противника. Немцы же пытались уничтожить мой НП.
Их положение было более выгодным. Во-первых, они вели стрельбу прямой наводкой, а во-вторых, соседний с нами курган ими был уже пристрелян, и они быстро перенесли огонь на нас.
Несмотря на это, мне удалось положить несколько снарядов на огневую позицию врага. Однако минутой позже вражеская очередь накрыла и наш курган. При этом был ранен в руку мой связист и вдребезги разбит телефонный аппарат. Один из осколков слегка задел и меня, распоров гимнастерку и кожу на спине.
Оставаться на кургане больше не имело смысла, так как без телефона мы были совершенно беспомощными. Это и заставило нас покинуть наблюдательный пункт.
В пшенице, однако, нам еще раз пришлось припасть к спасительной матушке-земле. Один из немецких снарядов, перелетевших через курган, разорвался метрах в десяти от нас...
После этого мы сделали бросок в сторону своей батареи и, выйдя из опасной зоны, сели. Здесь я перевязал руку бойцу, оторвав у него подол нижней рубахи.
А немцы в это время все еще продолжали гвоздить по кургану.
Я чувствовал себя героем. Пусть мне не удалось уничтожить батарею противника, а, наоборот, она ликвидировала мой наблюдательный пункт, но я вел себя- достойно, и если бы не разбитый телефонный аппарат, то еще неизвестно, чем бы окончилась наша дуэль. И как жаль, что меня на кургане не видела та, о которой с такой иронией в училище всегда говорил нам майор Губарев. Она бы по достоинству оценила мое поведение на НП.
Узнав о том, что телефонный аппарат разбит, Бахтин тотчас же послал в село сержанта и приказал ему найти там начальника связи полка и попросить у него новый.
Личный состав батареи, пообедав, отдыхал. Я тоже навзничь лег на траву и закрыл глаза. Пока принесут из полка телефонный аппарат, можно было бы и соснуть немного, а потом уже снова отправиться к курганам. Я еще лелеял надежду разделаться с немецкой батареей.
Где-то сзади и правее нас лениво ухали крупнокалиберные орудия. Противник тоже изредка постреливал по нашим позициям.
Я ужо начал было дремать, когда раздался чей-то истошный крик:
«Танки!» Я вскочил на ноги и тут же нырнул в глубокую, вырытую огневиками щель. Я живо представил себе, как стенки окопа через несколько минут обрушатся под тяжестью многопудовой брони и погребут меня под собой. Мне захотелось тотчас же выскочить на поверхность земли. Но в этот момент танки открыли огонь из пушек и пулеметов, и я буквально прирос к своему месту. Теперь мне представилось, что как только я высунусь из щели, так меня тут же либо разорвет на куски снаряд, либо пополам перережет пулеметная очередь.
Я обязан был покинуть щель не только потому, что являлся командиром огневого взвода. Этого требовали законы товарищества. Но тело не повиновалось мне. В этот момент я не хотел бы, чтобы меня увидела «она»... Преодолев секундную слабость, я крикнул: «За мной, товарищи! Ура-а-а!..», в следующее мгновение пулей вылетел из ровика. А батарея спокойно и слаженно вела огонь по врагу. Бахтина я увидел в одном из окопчиков возле первого взвода, откуда он наблюдал за танками противника и подавал четкие команды.
Я не знал, что делать: расчеты не нуждались в моей помощи, прыгать же снова в щель мне было уже стыдно. В это время Бахтин увидел меня и махнул рукой.
— Не форси! — крикнул он мне на ухо. — Убьют — ничего никому не докажешь!
Я усмехнулся: где уж тут форсить! Но окрик его окончательно отрезвил меня.
Наша батарея оказалась в выгодном положении. Немецкие танки вели огонь по целям, расположенным на вершине холма. Нашу же батарею, хорошо замаскированную и стоящую на краю лога, они вначале не заметили. А когда, наконец, обнаружили — было уже поздно. Наши пушкари подбили четыре танка. Остальные, отстреливаясь, стали поспешно отходить назад. На нашей позиции разорвалось несколько снарядов, которые никакого ущерба нам не причинили.
Когда немецкие танки скрылись за бугром, Бахтин предупредил командиров выводов, чтобы они были начеку, так как немцы могут повторить атаку. Однако противник, получив отпор, решил с этой стороны к нам не соваться.
Через некоторое время бой разгорелся на левом фланге, где-то около села Мартыновка.
Немного погодя, Бахтин оказал мне, что неплохо бы в каком-либо подбитом танке установить наблюдагельный пункт. Я согласился с ним и, приказав одному из разведчиков следовать за собой, спрыгнул в овражек и начал по нему спускаться в лог.
Перейдя вброд ручей на дне лога, мы с разведчиком направились затем вдоль заросшего 'кустарников глубокого оврага в сторому подбитых танков.
Дойдя до его конца, осторожно выглянули. Ближайший танк стоял метрах в ста пятидесяти от нас. Три других — несколько дальше. Мы медленно, с опаской начали приближаться к крайней машине. Но опасения наши были напрасными. У танка была перебита гусеница. Мотор его .продолжал работать, и он дрожал словно перепуганная лошадь. Экипаж его сбежал. Через открытый люк я влез внутрь машины, приказав бойцу быть начеку и в случае чего тотчас же предупредить меня.
С интересом рассматривая внутреннее устройство танка, я обнаружил там, кроме пустых гильз и неиспользованных снарядов, еще массу вещей, не имеющих никакого отношения к военному делу. Здесь были предметы женской и детской одежды, игрушки, разносортная обувь, посуда, наши фотоаппараты, ручные часы, мужские и женские шляпы... Впечатление было такое, будто я нахожусь не в боевой машине, а в лавке барахольщика...
Наши солдаты так никогда не поступали. Помнится, готовясь к отражению танковой атаки, наша батарея развернулась однажды на клубничной плантации. У нас под ногами краснели крупные, ароматно и соблазнительно пахнущие ягоды. Глотая слюнки, мы с вожделением смотрели на них, готовые съесть бог знает сколько, но никто из нас ни одной ягодки в рот не положил. Был строгий приказ: ягод не рвать.
Единственной находкой в танке, которой я от души обрадовался, был немецкий автомат. Жаль только, что я нашел для него только одну обойму с патронами.
После осмотра танка я решил наблюдательный пункт сделать прямо под ним. Но для этого мне теперь нужна была связь. Я написал несколько слов на бумажке и, передав ее бойцу, отправил его на батарею, а сам в ожидании связистов стал рыть окоп под танком. Потом решил подкрепиться. Но не успел я распечатать трофейную банку консервов, как вдруг услышал автоматную и винтовочную стрельбу по ту сторону холма. Глянул в бинокль: от куста к кусту перебегают немецкие автоматчики. На наших позициях рвались снаряды и мины. Туда же пронеслись надо мной и несколько групп пикирующих бомбардировщиков.
Своей батареи на месте я почему-то не обнаружил. Это меня озадачило. Если она сменила огневую позицию, то и наблюдательный пункт придется переносить в другое место. Я решил немедленно, пока автоматчики не добрались до вершины холма, возвращаться назад. Прикинул: если на батарее ничего не произошло, то бойцы, тянущие ко мне связь, должны со мною встретиться. В противном же случае Вахтин непременно пошлет ко мне бойца, чтобы сообщить о новом местонахождении батареи или о ее маршруте.
Приняв решение, я бегом преодолел открытое пространство и стал пробираться ж логу. Я успел преодолеть почти половину пути, как вдруг меня кто-то окликнул. Я остановился, подумав, что это может быть один из наших бойцов, посланных Бахтиным мне навстречу.
— Лейтенант, скорее лезь к ним! — снова раздался голос из густых кустов, росших на склоне отрога.
Я раздвинул кусты и увидел сидящих на земле двух человек. Один из них — старший лейтенант, другой — боец. Оба пехотинцы.
Не успел я поинтересоваться, почему они сидят здесь, как старший лейтенант потянул меня за рукав к себе, и, сказав: «Садись!», сразу же -испуганным шепотом стал рассказывать, что их часть разбита, что он едва избежал плена и что мы теперь в окружении.
Не дослушав его, я молча поднялся с места и торопливо пошел вниз, надеясь незамеченным проскочить через лог и вернуться на свою батарею. Но только вышел на открытое место, как туг же снова бросился в кусты. Впереди меня, там, где кончается отрог, стояла большая немецкая машина, из которой на землю спрыгивали солдаты. Я кинулся бежать назад, совершенно не представляя, как выберусь из этой ловушки.
Остановила меня автоматная трескотня, раздавшаяся вверху. Я прислушался. С той же стороны донеслись и звуки моторов. Это немецкие части, обходя отрог, двигались к селу. На душе стало тоскливо и одиноко.
И тут меня снова окликнули: «Лейтенант, давай сюда!» Одна из веток справа от меня качнулась. Я узнал это место. Раздумывать было нечего, пригнувшись, я полез под куст и сел рядом со старшим лейтенантом.
Мой сосед оказался пожилым резервистом с сединой на висках. С посеревшим от волнения лицом, он сидел, поджав под себя ноги, и, медленно поводя из стороны в сторону глазами, прислушивался к каждому долетавшему до нас звуку. Мне он тоже сделал пальцем знак: «Сиди тихо».
Вторым моим товарищем по несчастью был молоденький круглолицый боец в выгоревшей гимнастерке. Он сидел, опустив голову, и все время сдержанно вздыхал.
Где-то вдалеке за логом слышалась пулеметная и орудийная стрельба. Глухо рвались авиабомбы. А вблизи нас, и правее и левее отрога, в сторону Терновки двигались многочисленные немецкие машины.
Я уже стал думать, что немцы не обратят внимания на наш отрог, но тут вдруг сверху на нас посыпался песок и кусочки земли. Мы окаменели. Фриц выше наших голов дал очередь из автомата и тут же, словно эхо, несколько дальше от нас раздалась вторая очередь. Затем стрельба стала перемещаться к верховью. Немцы тщательно прочесывали кустарник.
Но едва мы пришли в себя от прошедшей мимо нас опасности, как появилась новая.
Автоматная стрельба стала приближаться к нам со стороны лога. Немцы шли по кустам, и, стреляя на ходу, кричали: «Рус, сдавайс! Рус, сдавайс!» Положение наше ухудшалось с каждой минутой. Фрицы могли нас изрешетить издалека, не дав возможности встретить их огнем. Но я все же взял наизготовку автомат, передав старшему лейтенанту свой наган, у которого, как и у бойца, никакого оружия не было. Но стрелять нам не пришлось.
Немного не доходя до нашего укрытия, немцы — судя по голосам, их было двое—еще раз крикнули, чтобы «рус» сдавался, а затем, пальнув по кустам, двинулись в обратный путь.
И на этот раз судьба была благосклонна к нам. Так мы и просидели в своем укромном местечке до самого вечера. Звуки боя стали повсюду затихать, и только со стороны села до нас время от времени доносились одиночные выстрелы. «Это наших раненых добивают»,— сказал старший лейтенант. А когда оттуда донеслось несколько залпов, он сказал, что это расстреливают наших пленных.
Здесь же у нас состоялся военный совет, на котором мы решили, что с сегодняшнего дня становимся партизанами. Затем старший лейтенант спросил у меня, кто будет командовать партизанским отрядом. Я сказал, что — он, как старший по званию. Это ему явно польстило, и он даже немного повеселел.
Я передал ему свой автомат, забрав наган, так как он в части был записан на меня, и я за него отвечал.
А когда окончательно стемнело, мы выбрались из кустов и спустились в лог. Тут послышался шум мотора: навстречу нам шла немецкая автомашина. Я предложил старшему лейтенанту: «Давайте уничтожим ее». «Командующий» вспылил: «Ты что, сдурел? Они нас тут же всех уничтожат. Машину не трогать! Всему свое время».
Я подчинился приказу, но в храбрости своего командира весьма усомнился. В логу к нам присоединилось еще около десятка бойцов, которым так же, как и нам, удалось отсидеться до темноты.
Вскоре мы поднялись на противоположную сторону лога и, ориентируясь по компасу, напрямую через поля двинулись на восток.
Шли гуськом: впереди старший лейтенант, за ним — я, за мной — бойцы.
Над полями стоял довольно плотный туман, но небо было ясным и лунным.
И вот тут произошел забавный случай. В одном месте мы увидели приближавшихся к нам по полю двух человек. Мы остановились. Остановились и они. Старший лейтенант негромко крикнул: «Эй, кто вы?!» Те стояли и молчали. Старший лейтенант снова хриплым голосом спросил: «Кто вы? Отвечайте!» Неизвестные молча залегли в гречихе. И тут наш предводитель поворачивается ко мне и дрожащим голосом говорит: «Лейтенант, веди теперь отряд ты. Не все же время мне быть впереди». И поспешно уходит в хвост нашей цепочки.
Тогда я повернулся к тем двоим и достаточно громко приказал:
— Иван, брось-ка туда гранату! Чего с ними разговаривать! Те двое тотчас же вскочили на ноги и жалобными голосами запричитали:
— Подождите, товарищи!.. Не надо! Мы же свои! Мы от части отбились!..
— Так чего же вы молчали?—опросил я, когда они подошли к нам.
— Да мы думали, что вы — немцы.
Двинулись дальше и шли без остановки несколько часов подряд. А на рассвете забрались в подсолнечник и остановились. Днем идти было опасно.
Я осторожно осмотрел местность в бинокль. Километрах в двух от нас — село. В нем немцы. На окраине стоит их зенитная батарея. Впереди, по ходу нашего движения, видится дорога, по которой движутся немецкие автомашины. А через нее нам переходить. Правее нашего поля торчат поднятые вверх стволы орудий. Не разобрал, то ли зенитные, то ли дальнобойные.
Мы решили отсидеться в подсолнухах до вечера, а с наступлением темноты продолжить свой путь на восток.
Когда взошло солнце, мы прежде всего разделись и высушили свое обмундирование. Казалось, мы собрали всю росу с полей: на нас были мокрыми даже портянки. А затем сели завтракать, делясь своими скудными продуктами. Я немецким тесаком, взятым в танке, открыл банку консервов и поставил ее в общий круг. Больше у меня ничего не было.
Немного подкрепившись, мы легли отдыхать. При этом было установлено дежурство. Я боялся, что немцы еще засветло обнаружат нас. В целях предосторожности приказал, чтобы никто никуда не ходил и не выглядывал из подсолнухов. Если нас здесь обнаружат, — пиши пропало: кроме нагана, имелось несколько винтовок, но без патронов. Кроме того, некоторые были ранены.
Спал я недолго. Чувство тревоги все время не покидало меня. А тут еще нестерпимая жара и духота. Хотелось пить. Вскоре проснулись и другие. Тогда я приказал двум бойцам собрать имеющиеся у нас фляги и осторожно пробраться к селу и достать воды. Это можно было сделать в огородных криницах.
Бойцы успешно возвратились назад часа через полтора. Но, утолив в какой-то мере нашу жажду, они принесли нам такие вести, от которых мы пришли в смятение.
Скрытно добравшись по подсолнечнику до села, бойцы обнаружили в одном из садов колодец, напились из него, наполнили фляги и, никем не замеченные, отправились в обратный путь. И вот тут, разыскивая нас в подсолнухах, они наткнулись еще на одну группу бойцов, которые, так же, как и мы, пробирались к своим частям.
Я тут же приказал всем немедленно, с предельной осторожностью перебраться на другой конец подсолнечного поля подальше от села. Но эта мера нам не помогла. Перед самым закатом солнца, когда до спасительной темноты оставалось совсем немного, в подсолнухи со всех сторон въехало несколько немецких грузовых машин с солдатами. Немцы, стреляя из автоматов и винтовок, громко кричали: «Рус, сдавайс! Хенде хох!..»
Я скомандовал своим бойцам: «Рассыпайтесь по подсолнухам! Пригинайтесь ниже!» Это была единственная возможность хоть кому-то вырваться из ловушки.
Сам я тоже, выстрелив из нагана по ближайшей машине, пригинаясь, побежал. Немцы сразу же открыли по мне стрельбу. Стреляли разрывными пулями. Две из них с треском разорвались рядом со мной. Я почувствовал острую боль выше правого колена и в левой ягодице и упал. В это мгновение меня вдруг обожгла мысль, что мой комсомольский билет может попасть в руки врага. Этого нельзя допускать. Нам внушали всегда, что даже номер своего комсомольского билета мы не могли показывать никому, кроме своего секретаря. А в случае невозможности спасти билет от врага, его нужно немедленно уничтожить. А враг находился рядом.
Медлить было некогда. Достав из внутреннего кармана гимнастерки билет, а из кобуры — наган, я быстро подпихнул их под кучу сухих подсолнечных будыльев, лежащих рядом со мной. И вовремя. Едва я это успел сделать, как рядом со мной остановилась большая немецкая автомашина. Соскочившие с нее два солдата, что-то крича, стали усердно бить меня ногами. Я с трудом поднялся с земли, ощутив при этом, как струйка крови потекла у меня по ноге в правый сапог. Но стоять я мог, значит, кости были целы.
Не поднимая рук, я подошел к машине. Здесь немцы, сняв с меня пояс и портупею, тщательно затем обыскали, прощупав и внутренний карман гимнастерки, и, забрав часы и деньги, заставили влезть в кузов, где уже сидело и стояло более десятка наших бойцов. Тронулись с места. И снова солдаты громко закричали: «Рус, сдавайс! Рус, сдавайс!», время от времени стреляя по подсолнухам.
Я сидел в машине, оглушенный и подавленный. Мне было стыдно смотреть нашим бойцам в глаза. Без пояса и портупеи я себя чувствовал так, словно меня догола раздели на людной площади.
Вскоре нас привезли в село, где на большом бригадном дворе, огороженном высоким деревянным забором и колючей проволокой, находился временный концлагерь. При этом рядовых разместили либо в больших пустых сараях для скота, либо прямо под открытым небом, а командиров — в небольшой хатке, — помещении для дежурных конюхов и для хранения конской сбруи.
Старшим по званию среди нас был полковник. Его взяли в плен вместе с дочерью — санитаркой. Некоторые видели и генерала, но его быстро куда-то увезли.
Был здесь и военврач. Я попросил его оказать мне помощь. Но у него не оказалось перевязочного материала — все уже было израсходовано на других раненых. Тогда он оторвал от подола моей нижней рубахи широкую полосу и перевязал мне рану на правом бедре, которая продолжала кровоточить. Рану на ягодице перевязывать было нечем. Один из осколков, попавших в эту часть тела, как память о сорок первом годе, остался во мне навсегда.
После перевязки, испытывая слабость во всем теле, я лег «а пол в углу комнаты, закрыл глаза и попытался заснуть. Но безуспешно.
На сердце было тягостно и горько. В голове, словно жернов, тяжело ворочался один и тот же вопрос: «Как могло случиться, что я, командир Красной Армии, вдруг оказался в плену у немцев, у врагов, которых по долгу службы и по долгу совести обязан был громить и гнать со своей земли?»
Мучаясь над этим вопросом, я мысленно возвращался к событиям минувшего дня, четко, словно наяву, представляя каждый свой шаг и каждый свой поступок. Но найти причину рокового исхода событий никак не мог. Мне казалось, что я сделал все от меня зависящее и для людей, попавших в мое подчинение, и для самого себя, чтобы избежать беды. Единственное, что я мог сделать и не сделал, это не застрелился. У меня в нагане было два патрона. Можно было: одну пулю — в немцев, другую — в себя. И никаких терзаний, никаких мучений. «Мертвые сраму не имут». Но я не совершил этого по своему глубокому убеждению, что в любом положении есть выход. Его только нужно найти. А я в себя верил. Верил, что непременно преодолею все преграды на своем пути, какими бы трудными они ни были. Да и к самоубийству я всегда относился отрицательно, считая его проявлением малодушия.
Я верил, что непременно вырвусь из плена на свободу, доберусь до своих частей и буду снова сражаться с немецко-фашистскими захватчиками, верил, что доживу до нашей великой победы над ненавистным врагом. И тем не менее, чувство смятения и какое-то необъяснимое чувство своей вины не оставляло меня. Ночь подходила к концу, а я так и не смог заснуть. Беспокойно ворочались на своих местах и другие пленные. Откуда-то издалека доносились приглушенные выстрелы, а за стеной на дворе кто-то не то плакал, не то стонал.
Утром нас по одному стали вызывать на допрос. Когда очередь дошла до меня, я •во.шел в комнату неболышого домика, который располагался недалеко от места нашего ночлега. Там за столом сидел пожилой немец с длинным морщинистым лицом. У него время от времени судорожно дергалась правая щека. Перед ним лежала толстая тетрадь, в которую он, посасывая сигарету, что-то записывал.
На чистом русском языке он спросил у меня мою фамилию и номер моей части. И то, и другое я назвал наобум. Много лет спустя я узнал, что в районе юго-восточнее Умани были окружены две наши армии — 6-я и 12-я. И мои маленькая 'хитрость тоща не имела 'никакого значения.
Вернувшись с допроса, я прилег на траву. В двух метрах от меня проходила колючая проволока, за которой ходили часовые с автоматами и палками в руках. Вскоре я увидел, для чего им нужны были палки.
Часов в десять к нашему лагерю подошло несколько женщин, которые принесли пленным поесть. Немцы разрешили им подойти к колючей проволоке и раздать принесенные продукты. Увидев женщин, голодные люди — а некоторые находились здесь без пищи уже несколько дней — кинулись к проволоке .и, толкая друг друга, стали хватать подаваемые им вареную картошку, хлеб, огурцы, помидоры, яблоки. И вот тут-то немцы с явным удовольствием стали бить пленных палками. А женщины, отбежав в сторону, стояли и плакали. Одна из них сказала другим, увидев меня: «Дывиться, раненый!» И они стали кидать мне через проволоку то, что у них осталось.
Немного отдохнув, я решил пройтись по двору и поискать кого-нибудь из нашей батареи.
Пленных во дворе было несколько сот человек. Основная масса их располагалась под открытым небом, раненые же находились в пустой конюшне. Возле них хлопотал врач, который сделал мне перевязку, и несколько санитаров.
Посреди двора, обнесенная колючей проволокой, стояла широкая печь, в которую был вмазан банный котел. В нем два повара из пленных бойцов варили просо. Вокруг кухни стояла толпа голодных людей, некоторые из них настолько ослабели, что не могли стоять на ногах.
Я отошел от кухни и больше к ней не подходил. Первым, кого я здесь встретил из знакомых, был старший лейтенант, с которым мы собирались партизанить. Без нашивок и без знаков отличия, подперев голову рукой, он полулежал на земле возле небольшой группы бойцов и невидящим взглядом смотрел перед собой. Меня он не заметил. Я же не подошел к нему.
Потеряв надежду встретиться с кем-нибудь из своих, я направился было снова к сторожке, и тут вдруг меня окликнули: «Товарищ лейтенант!..»
Оглянулся. Привалясь спиной к стенке сарая, сидел боец из моего взвода — Мищенко. У него была обмотана тряпкой голова. Мы оба обрадовались встрече. Узнав, что он голоден, я отдал ему все, что у меня было.
Мищенко мне рассказал, что после того, как я ушел к подбитым танкам, командир батареи получил приказ немедленно сменить огневую позицию. Вахтин тотчас же послал ко мне бойца и, не дожидаясь нас, перебросил батарею в другое место, где ей тут же пришлось отражать танковую атаку. В этом бою батарея подбила несколько машин, но и сама была полностью разгромлена. Лейтенант Бахтин убит, а раненые лейтенанты Янин и Жорин попали в плен....
После встречи с Мищенко я еще некоторое время ходил по двору, пытаясь найти Жорина и Янина, но их здесь не было.
Осматривая двор, я все время искал удобное место для побега. Однако дальнейшие события спутали все мои планы.
Примерно в полдень всех ходячих пленных неожиданно вывели из лагеря, построили на площади в колонну и куда-то повели. Что сталось с теми ранеными, которые не могли ходить, я не знаю.
Небольшая группа пленных командиров шла впереди колонны. Здесь же находился и полковник со своей дочерью. Он был среднего роста, коренастый, с суровым задумчивым лицом. На правой щеке у него алел шрам. Девушка была стройной и миловидной. Запомнились ее большие серые печальные глаза. На ней были защитного цвета гимнастерка и юбка, а на ногах — маленькие парусиновые сапожки.
Я шагал немного сбоку, искоса поглядывая на нее, и, несмотря на боль в раненой ноге, по-мальчишески мечтал о том, как помогу бежать ей с отцом из плена, как затем мы станем с ней неразлучными на всю жизнь.
Это бредила во мне юность, ограбленная войной.
Но девушка, шагающая рядом, была далеко не так романтично настроена, как я. На меня она не обратила ни малейшего внимания. Иногда она поворачивалась к отцу и что-то тихо говорила ему. Он также тихо ей отвечал.
Я не понимал тогда, что их положение было неизмеримо драматичнее, чем положение каждого из нас. Отец и дочь в плену... У каждого тревога за судьбу другого, значительно большая, чем за самого себя. У каждого горечь предстоящей неизменной разлуки, возможно, навсегда.
Я же, почти полностью придя в себя от пережитого потрясения, радуясь, что ноги целы, уже всем существом своим стал нацеливаться на побег.
К вечеру нас пригнали в город Ново-Архангельск и разместили в огромном, обнесенном высоким дощатым забором, дворе, где уже находилось много пленных, и в небольшом тесном помещении, в котором ранее, вероятно, была школа.
Расположились мы прямо на полу. Некоторым удалось взять из библиотеки в соседней комнате несколько книг под голову. Но затем немцы заперли библиотеку на замок.
Я успел взять себе лишь томик Некрасова. Меня всегда до глубины души олновали 'стихи и поэмы этого великого поэта.
Особенно глубоко запали мне в душу его слова: «Народ, народ, мне не дано геройства служить тебе — плохой я гражданин, но жгучее святое беспокойство об участи твоей донес я до седин».
Эти строки волнуют меня и сейчас, спустя много лет. Еще было светло, когда я вышел во двор. И тут вдруг я увидел «Жирного». Я был абсолютно уверен в том, что это был именно он. Это был высокий и толстый интендант с тремя кубиками в петлицах. Он резко выделялся среди остальной массы наших пленных. Объемистый живот его был туго перетянут широким командирским ремнем. На щекастом, рыхлом лице с маленькими заплывшими глазками я прочел рабское угодничество и животный страх,
Интендант шел по двору, ни на кого де глядя, и только когда приближался к какому-нибудь немцу, сейчас же переходил на строевой шаг и, выбросив перед собой в приветствии руку, кричал: «Хайль!» и, тараща на начальство глаза, усиленно топал ногами. Зрелища более омерзительного я еще не видел.
Немцы, проходя мимо усердно сопящего и топающего интенданта, смотрели затем ему вслед и смеялись. Однако его усердие было замечено: они на первый случай оставили ему командирский ремень. Вернувшись со двора, я лег на полу посреди комнаты, так как места у стен были уже заняты, и почти тотчас же заснул. Проснулся неожиданно среди ночи, и первой моей мыслью была мысль о побеге. Осторожно поднявшись, я подошел к двери и выглянул в коридор. Там тускло горела керосиновая лампа. Присмотревшись, увидел:
двери, выходящие на улицу, заперты на засов, а возле двери, выходящей во двор, сидит на стуле часовой. Окна и форточки в нашей комнате были забиты и не раскрывались, это я обнаружил еще днем. Выдавливать стекло — наделаешь шуму. Таким образом, у меня оставался только один выход — во двор. Нужно было попасть туда, а там видно будет.
Приняв такое решение, я объяснил жестами гитлеровцу, что мне надо в туалет. Фриц махнул рукой в знак согласия, и я, не торопясь, вышел во двор. Там вповалку на земле всюду спали пленные. У ворот стояли часовые. На улице вдоль забора тоже ходили немцы, время от времени они перекликались друг с другом. В небе светила полная луна.
Уйти незамеченным со двора было невозможно. И тут у меня возникла такая мысль: выдать себя за рядового бойца. Дневной переход показал, что их охраняют менее тщательно, чем командиров, значит, и бежать из колонны рядовых военнопленных будет легче.
Я оторвал от своей гимнастерки нашивки, вынул кубики из петлиц, а затем лег на землю и вскоре тоже заснул.
Таким образом, когда немцы утром построили нас в колонну и снова куда-то повели, я шагал уже среди основной массы наших пленных. На улицах Ново-Архангельска было много немецких солдат. Они вели себя так, словно были не на войне, а в туристическом походе: играли в волейбол и футбол, ходили в майках, а то и вовсе обнаженными до пояса, дурачились возле колодцев, обливаясь водой. У многих были фотоаппараты, и они со всех сторон фотографировали нас, переговариваясь между собою и громко смеясь. Чувствовалось, что военные успехи кружили им головы. Каждый фриц мнил себя завоевателем, у которого скоро будет много земли и работников. Все они, конечно, считали, что Красная Армия полностью разбита и что до конца войны рукой подать. Недаром же начальник немецкого генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер запишет в своем дневнике 3 июля: «По-видимому, не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней».
Ах, как поторопился с таким заключением господин генерал, как поторопился!
Не могли предугадать тогда фашисты, что вот эти пленные, внешне покорные и смирившиеся со своей судьбой люди, через некоторое время покажут, на что способен советский народ.
Это они будут вредить немцам, работая на их фабриках и заводах. Это они будут поднимать восстания в концлагерях и сражаться в партизанских отрядах Франции, Италии, Югославии, Польши, Норвегии. Это они будут наводить ужас на захватчиков, громя их в лесах Белоруссии, в степях Украины, в Крымских и Карпатских горах, в оккупированных городах и селах. Это из их среды выйдут такие прославленные герои, ка.к генерал Карбышев, летчик Девятаев, Василий Войченко, Федор Полетаев и многие другие, имена которых войдут в историю Великой Отечественной войны.
А в тот памятный день колонна пленных, выйдя из Ново-Архангельска, устало двигалась по пыльной дороге в сторону Звенигородки. Пленные через местных жителей узнали, что там находится большой концлагерь, из которого немцы увозят людей на работы в Германию.
Когда мы проходили через села или вблизи них, то, как правило, нас там встречали украинские сердобольные женщины с кувшинами молока, с хлебом, фруктами и овощами. Все они жадно всматривались в наши лица, пытаясь найти кого-нибудь из своих родных или близких.
Однако когда голодные люди кинулись однажды с дороги навстречу женщинам, немцы тут же открыли стрельбу, ранив несколько пленных. А затем двух человек, которые не смогли самостоятельно продолжать путь, на наших глазах пристрелили.
Однажды мы проходили вблизи ограды, через которую свешивались вишневые ветки. Я подошел к краю дороги и, не останавливаясь, нарвал себе целый карман вишневых листьев. А затем понемножку стал их жевать. По вкусу они напоминали мне вишневый клей, который я любил есть в детстве.
В другой раз мы проходили через гороховое поле. Все бросились рвать горох. В открытом поле все были на виду, и если бы кто-нибудь попытался убежать, его тотчас же поймали бы на мушку.
Здесь я набрал целую охапку густо унизанной стручками ботвы, взвалил ее себе на голову и плечи, а затем, шагая по дороге, ел горох. Некоторую часть его я засыпал в карманы про запас.
Сослужила мне службу и ботва: я использовал ее в качестве прикрытия от неожиданно разразившегося перед вечером дождя.
Весь день мы шли без остановки. У немцев за это время несколько раз менялся конвой, а нас все гнали и гнали вперед: «Шнель! Шнель! Быстро! Бистро!..»
Чем ближе мы подходили к Звенигородке, тем сильнее ощущалось мной беспокойство. Я понимал, что если мне не удастся совершить побег и пути, то сделать это в городском «благоустроенном» лагере будет значительно труднее.
Сначала я думал кинуться где-нибудь в лесу в кусты и быстро скрыться в них. Можно было, переходя реку, незаметно нырнуть в заросли камыша и отсидеться там до наступления темноты, но ни леса, ни подходящей реки на пути у нас не встречалось, а время … Уже стемнело, когда мы подошли к небольшому хуторку. Рядом со мной нога в ногу шагал чернявый парень в пилотке набекрень. Мы с ним перед этим договорились бежать вместе. Составили план: сдвинуться к правому краю колонны, а затем, когда с нами поравняется конвоир, расправиться с ним (для этого каждый из нас приготовил по увесистому камню) и, прихватив оружие, скрыться. Фашисты вряд ли будут преследовать нас в темноте, оставив без присмотра колонну.
Несколько Приземистых хаток стояли в стороне от дороги, испуганно прижавшись друг к другу. За ними темнели дворовые постройки, а чуть подальше — сады.
В голове, словно молотком по наковальне, стучала мысль: «Беги! Беги! Беги!..» Я оценил обстановку. До конвоира, шагающего по правой стороне дороги впереди нас, было около полусотни шагов, до идущего сзади — не .более двадцати. Мы замедлили шаг, в напряжении ожидая момента, когда немец поравняется с нами. Он подходил все ближе и ближе, но вместе с тем мы сами приближались к последней хате хуторка, за которой снова открывалось голое поле.
И тут вдруг задний конвоир остановился и начал на кого-то кричать, а потом, повернувшись к нам спиной, двинулся в обратную сторону. Молоток в моей голове застучал с удвоенной силой: «Беги! Беги! Беги!..» Я дернул своего товарища за рукав и, сорвавшись с места, что есть духу, бросился бежать к хуторку. Нужно было успеть проскочить открытое пространство, прежде чем немцы нас заметят и откроют огонь. «Скорей! Скорей! Скорей!»
Но вот, наконец, и угол хаты, вот и сарай. Забежав за него, мы остановились, прильнув к саманной стене, еле сдерживая рвущееся из открытых ртов дыхание. Прислушались: нет ли погони. И тут вдруг мы услыхали топот бегущих к сараю людей и незнакомую речь. Сердце в бешеном ритме заколотилось в груди. «Немцы!»
Я еще плотнее прижался к стене, стиснул в руке камень и, изогнувшись, приготовился нанести удар по голове первому появившемуся передо мной врагу.
Еще мгновение, и я расколол бы череп выскочившему из-за угла человеку. Но он, выбросив перед собой руку, успел выдохнуть: «Свой я!.. Свой!.. Узбеки мы!..»
Я ругнулся в сердцах: «Черт вас тут носит! Ведь убить мог!» А через несколько минут, оставив позади себя хуторок с его огородами и садами, мы выскочили в поле, а затем, перейдя на шаг, стали быстро уходить все дальше и дальше от страшной дороги, по которой с глухим шумом катился людской поток, полный горя и страдания, унижений и ненависти.
После побега из плена, совершив тяжелый и опасный путь по оккупированной земле, я, наконец, вышел к своим частям.
Здесь мне пришлось снова побывать в резервном полку, затем я учился в Высшей офицерской школе, командовал учебной батареей, а в 1944 году снова попал на фронт, который теперь двигался в обратном направлении — с востока на запад.
Но изо всего этого пройденного пути самый глубокий след в моей душе оставил 1941 год, когда мы, советские воины, отступая под напором превосходящих сил врага, делали все возможное и невозможное, чтобы измотать его и обескровить, чтобы остановить его, а затем вышвырнуть вон с нашей земли.
И, несмотря на все наши неудачи и на все успехи врага, в конечном итоге 1941 год был началом конца гитлеровских планов завоевания Советского Союза и порабощения советских людей.

С уважением, Алексей Исаев

А вот тут один товарищ считает... - Евгений Дриг 06.11.2003 13:11:43 (93, 1610 b)
Интересно, но два вопроса - Cat 05.11.2003 21:18:07 (171, 118 b)
- Re: Интересно, но... - СанитарЖеня 06.11.2003 09:50:51 (105, 225 b)
- Re: Интересно, но... - Гриша 05.11.2003 22:43:40 (142, 154 b)
- Первый вопрос снимаю- совсем плохой стал (-) - Cat 05.11.2003 21:19:09 (74, 0 b)
интересная вещь память, а потом "теоретики" делают глубокие выводы... - FVL1~01 05.11.2003 18:47:50 (226, 425 b)
- У него там и ППШ есть. :-) (-) - Исаев Алексей 05.11.2003 19:30:23 (91, 0 b)
  - Скорее всего это ППД был (-) - Cat 06.11.2003 12:05:09 (44, 0 b)
    - Это как раз очевидно - Исаев Алексей 06.11.2003 22:20:42 (73, 179 b)
      - Так ... - Евгений Дриг 06.11.2003 23:07:24 (67, 157 b)
  - И как всегда все немцы с автоматами... (-) - Евгений Дриг 05.11.2003 22:33:10 (80, 0 b)
    - А вот с автоматами - вопрос не такой ясный - Лейтенант 06.11.2003 11:03:48 (115, 826 b)
      - Автоматы и автомобили... - Artem 07.11.2003 02:19:41 (60, 672 b)
  - ППШ теоретически МОГ быть. первую партию отгрузили в мае 1941 - FVL1~01 05.11.2003 21:44:03 (137, 69 b)
Дополню... - Евгений Дриг 05.11.2003 11:53:12 (278, 162 b)