Выставленные на Форум части 1-4 составляют около половины сборника стихов Булушева "Слово о первом эшелоне", но не подряд. В целом, я выбирал стихи, которые больше меня тронули. Кроме того, у автора есть весьма длинные, состоящие из нескольких частей стихотворения - иногда неравноценные по силе частей. В любом случае, если кто-то захочет переиздать весь сборник (даже в форме самодельной брошюры, как упоминалось после появления на ВИФе 1-й части) - я буду рад предоставить и его, и другие имеющиеся у меня "вразбивку" стихи Булушева.
ЛОКТЕВОЕ СОСЕДСТВО
Сотоварищам по бою – стрелкам из Эстонского гвардейского корпуса
Нам соседями – рота престранных ребят:
Непонятен их говор, неслыханны песни.
Только больше молчат… А когда говорят –
Что? О чём? Почему? – Непонятно, хоть тресни!
Мы к соседям по дружбе – и этак и так,
И махорку, и более крепкие средства…
Ведь соседи по фронту – отнюдь не пустяк,
Очень важно, к а к о е на фланге соседство!
А начальство уже расписало нам срок.
На заре нам с соседями лезть через речку.
А они то поют, то молчок да молчок.
А начнут говорить – не понять ни словечка!
Нам комбат прояснил непонятность их слов.
По-эстонски, выходит, соседи нам пели.
Завтра в бой. Через кровь под родительский кров
Предстоит им вернуться под грохот шрапнели.
Нелегко помирать у родных хуторов.
Всю войну снилась им только э т а дорога.
Натерпелись от дома вдали – будь здоров!
…Будь здоров, как сквозь смерть шли к родному порогу!
И в атаку рванулись молчком, без «ура!».
Вместе с нами. И всё же – чуть-чуть перед нами.
Факелами пылали окрест хутора,
И в солдатской слезе билось горькое пламя.
Здешний дым пепелищ, как в российских краях,
Звал вперёд нас настойчивей трубного зова.
Мимо скорбных жилищ, обращенных во прах,
Мы в тот день сообща пробивались без слова.
А когда нас пытались зажать с двух сторон,
Мне сосед прокричал, примостившись к кювету,
А вот ч т о? – не понять. Лишь «патрон» да «патрон»!
И я отдал ему предпоследнюю ленту.
Нас не много осталось на том берегу.
Но никто не сплошал, не метнулся обратно…
Мой сосед уцелел. И опять – ни гу-гу!
Что ж, молчи, побратим. Мне и так всё понятно.
ВО ИМЯ…
Фрицев в хуторе разделав спозаранку –
Сам ещё в пороховом дыму, -
Звал из подпола наш ротный хуторянку:
«Вылезай! Мир дому твоему!»
ОТВЕТСВЕННОСТЬ
Взвод на хутор был брошен с ходу.
(Посложней выполняли задачки мы.)
Но ударили с фланга по взводу
Приблудившиеся автоматчики.
Я не стал менять направления:
Хутор всё-таки брать было надо.
- Куликов! Разверни отделение,
За камнями в меже – засада!
Как приказано, так исполнено.
Только бой этот – словно проклятие.
Вспомню хутор, и сердцу больно мне:
Расстреляв троих, пали пятеро.
Моему повинуясь приказу,
Не поставив приказ под сомнение,
Не взглянуло назад ни разу
Победившее отделение…
Говорят, что за каждого павшего
Боль до века терзает маршалов
И, как пепел фламандца Клааса,
В сердце бьёт до инфарктного часа.
Я себя не равняю с маршалом,
Я чуть видные звёздочки нашивал.
Но зато разложилось на равных
Всё в теперешних кардиограммах.
ТРУДНЫЕ СТРОКИ
Стихи эти написаны в два приёма – с промежутком в три с лишним десятилетия. Лучше, может быть, вовсе не возвращаться бы к написанному так давно, в жарком эстонском агусте 1944-го? Но тогда в стихах моих о войне был бы существенный пробел, как в песне, из которой преднамеренно выброшено слово. А речь – о 189-й стрелковой дивизии и её геройском командире – генерал-майоре П.А.Потапове.
Накануне прорыва, как водится,
Офицерский состав весь навалом
Привели к генералу знакомиться
И с задачей, и с ним, генералом.
Капитаны, майоры, полковники
До разменных монет – взводных Ванек
(Большинство в дивизии новенькие)
Собрались в генеральский предбанник.
Орденами сверкая и пряжками,
Наш комдив, указуя на карту,
И полками, и судьбами нашими
В этот раз замахнулся на Тарту.
Говорит нам: готовьтесь, мол, Родина
Завтра спросит со всех нас едино!..
Это зря он. Как будто бы ровня нам.
Даже слушать такое обидно.
Это нам под свинцовыми всплесками
На огонь подниматься раз до ста.
А ему? Вроде и неуместно бы
С нами в ряд этак запросто-просто.
Генеральское дело знаемо:
Замышлять да командовать нами.
Генерал – он незыблем у Знамени.
Наше дело – падать под Знамя…
Так я думал, когда возвращались мы
В лес, где наши взвода окопались.
На тропинке с того совещания
Я впервые споткнулся о зависть.
Жизнь бежит… Нет в ней хода обратного.
Только память хранит всё без скидок,
Извлекая корни квадратные
Из когда-то свершенных ошибок.
Эх ты, зелень! Ребячество вздорное
Мне б забыть за любую приплату.
Вот живу да живу Ванька-взводный я –
Генерал был убит под Тарту.
СВОЯ БОЛЬ
Неладно у меня чего-то с печенью.
Но не о чем мне говорить с врачом.
Винить войну? Чего, казалось, легче бы.
Да вроде бы война и не при чём.
А боль – сквозь сон, - всё воскрешая, злобится,
Сечёт в ночи под рёбра невпопад,
Как будто стоя с «Дегтярём» у пояса,
Бью по цепи, зажав локтём приклад.
Приклад опять под бок колотит яростно,
Аж до печёнок прошибает дрожь.
Стучит-стучит под рёбра так безжалостно,
Что даже с люминалом не заснёшь.
А что сказать врачу? Неловко вроде бы
Сквозь толщи лет войну винить опять.
И надо ль боевыми эпизодами
Историю болезни заполнять?
Нет, э т о й боли не унять лекарствами.
Ничто не помогло мне до седин!
Как видно, с этой болью просыпаться мне,
Пока не расстреляю магазин.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я иду по деревне вдоль новых подворий.
Слава богу, безлюдно: август, страда…
Я шагаю один в давнем споре с собой,
В нескончаемом споре –
Можно ль было деревню отстоять нам тогда?
Узнаю здесь теперь только речку да холмик.
Свежей рубки дома, ни следа от войны.
…А т о г д а б ы л п р и к а з.
Чтоб исполнить его, к нам пробился полковник.
Так что в сдаче деревни нет нашей вины.
Мне названье её – точно старая рана.
Словно пуля в груди, что со мной навсегда.
Я д е р е в н ю с д а в а л!..
И глаза отвожу, повстречав мальчугана.
Время смыло следы. Но не смыло стыда.
ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН
Домашний адрес в жестяной оправе –
Всем, кто дорог, - прощальный поклон…
Паспортом смерти мы называли
Опознавательный медальон.
Но мне он казался немыслимо тяжким,
И я медальон не носил никогда.
Зачем мне таскать свою гибель в кармашке?
Я лишний патрон лучше спрячу туда.
Писарь напишет и без медальона,
Ежели выйдет за упокой.
А лишний патрон… В том и сила патрона,
Что к случаю будет как раз под рукой.
Добавочный выстрел всегда пригодится.
Он в битве за жизнь – как подарок судьбы
Не кончился порох в пороховницах,
И я ещё не закончил стрельбы!
Я славлю борьбу до последнего вздоха.
Ни в жизнь не поверю, что срок мой сочтён.
Я – без медальона! Не так всё и плохо,
Пока не расстрелян последний патрон.
УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ В ЛЕНИНГРАД
(1942)
При бомбёжке города где же ещё
Быть прикажете, как не в убежище?!
Я в притушенном грохоте пушечном,
Еле слышимом через продух,
Оказался в компанье старушечьей –
Воин, прибывший с фронта на отдых.
Бабки косо глядят на воина,
Бабки явно обеспокоены.
Без винтовки я здесь и без пропуска.
Лишь с сомнительной увольнительной.
…Сам себе показался я в отпуске
И никчемным, и подозрительным.
САЛЮТ
(27 января 1944 года)
Мне повезло: я был в числе тех, кому 27-го января 1944-го было поручено произвести праздничный салют в честь окончательного снятия блокады и полного разгрома фашистов под стенами Ленинграда. Это был всем праздникам праздник! Яркие всполохи многоцветных ракет высвечивали из январского мрака лица ленинградцев. Люди смеялись и плакали. Я выбрасывал в чёрное небо шары ракет большой мощности и тоже смеялся и плакал. Но слёзы были горьки, как пороховой нагар.
Победа! Победа! Но на войне даже огромная радость ходит рука об руку с большой бедой…
Чёрное небо вспорото
Сабельным взмахом ракет.
Небо великого города
Окрашено в разноцвет.
Падает чёрное небо
Отблесками в Неву.
Отныне блокада – небыль!
В полнеба салют – наяву!
А мы у моста Дворцового,
Из сквера, что у дворца,
Привычные к ливню свинцовому,
Впервой палим без свинца.
И я – сотоварищи рядом, -
Сбросив на снег шинель,
Развешиваю над Ленинградом
Праздничную шрапнель.
Небо золотом вспорото,
Но чёрен январский лёд.
И по червонному золоту –
Чёрный свинцовый налёт.
И свет, и мрак непролазный
Отныне в едином ряду.
Победа, вобравшая разом
И празднество, и беду.
В сверкающем сабельном взмахе
Взмывает салют в зенит…
За этот салют в атаке
В среду мой брат убит.
ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
Памяти Владимира Булушева, павшего при атаке на Красное Село в январе 1944 года; памяти моего старшего брата, которому навсегда двадцать четыре…
На холмик рядышком – стопку
И ломтик от хлебной пайки.
Свинтим у фляжки пробку,
Смахнём слезу без утайки.
Далёкая годовщина,
Давние горькие дали.
Но старая эта причина,
Как прежде, на сердце давит.
Не гаснет от времени горечь
Той чёрной январской даты…
Вернёмся в метельную полночь,
Без слов помянем солдата.
Наполнем стаканы и встанем
Над нашим безлюдным застольем,
Не оскверняя память
Бессмысленным суесловьем.
В солдатской святой печали
Пусть память наша крепчает.
Помянем павших молчаньем,
Как раньше, сжав зубы, молчали.
Выпьем без разносолов
На этом пиру невесёлом.
И пусть будет трижды горькой
Нам горького хлеба корка.
Сегодня не крупная дата
Сегодня не круглая дата.
Просто – убили брата.
И я поминаю брата.
Тогда он считался старшим.
Теперь – и до века! – младший,
Под Красным Селом пав где-то
За наши многие лета.
Стопка до края долита.
И навсегда недопита.
…Январское черное небо.
И корка горького хлеба.
ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА ВОЙНЫ
В военкомате Октябрьского района Ленинграда к моменту моей демобилизации (январь 1945-го) имелась специальная картотека – скорбный перечень офицеров, которым не суждено возвратиться домой. Я нашёл там смертную карточку своего старшего брата, гвардейца Владимира Булушева. Следом за ней стояла моя собственная карточка-похоронка. Однако через всё её поле наискосок красным карандашом было крупно нечертано: «ЖИВ!»
Сама эта карточка меня не тронула нисколько: время было мало приспособленное для сантиментов. Но карандашная надпись… Чувствовалось, писавший был рад от души. Писал он размашисто, жирно, со вкусом вдавливая грифель в полукартон карточки. А кроваво-красный восклицательный знак, казалось, сам исторгал вопль восторга: «ЖИВ!», «ЖИВ!»
Танкист-капитан, под Ижорой термиткой израненный,
В тылу сподобился службы без малого каиновой.
Он посредник и вестник от службы учёта несчастий.
А посредник и вестник, считай, что без мала – участник.
Он теперь, как взаправду, багровой печатию меченный.
И чёрт знает какие в районе идут о нём россказни.
При встрече с ним вздрагивают вечно усталые женщины,
А старухи крестятся: «Пронеси-пронеси его, господи!»
Капитану бы легче Неву вновь два раза форсировать
Или снова под Прохоровкой идти под удар полутонок,
Чем чужую беду в кабинетной тиши фокусировать
На казённых страничках плывущих к нему косяком похоронок.
Но служи, где приказано, коль уж фронту ты больше не нужен,
Коль горел, и прострелен, и два раза контужен.
Пусть твоя седина, пусть твои ордена за тебя говорят, за израненного.
Не твоя в том вина, это – наша беда, что теперь твоя служба каинова.
Он пришёл ко мне в госпиталь обожженный нежданной радостью.
Был смущён, словно сам всю войну кантовался вдали от войны.
Он в глаза всем заглядывал с непонятною виноватостью
И не открещивался от своей безусловной и тяжкой вины.
- Мне твой адрес, - сказал он, - вчера твоя мать указала.
Я о старшем – Владимире – ей вручал документ в феврале.
А вчера на тебя, на геройски погибшего Павла,
Увидала она у меня на служебном столе…
Я, воскресшему, рад тебе больше, чем первому ордену.
Я вас полк схоронил и отныне до века в крови.
Так спасибо, земляк, не пропал ты, не сгинул за Родину.
Ты живи за неё. Вопреки похоронке Ж И В И!
СТАРЫЕ ПИСЬМА
В 1944-м, когда фронт наконец отодвинулся далеко от стен Ленинграда, единственной формой общения с мамой стала полевая почта. Нужно ли говорить, как ждали наши мамы этих военторговских открыток или самодельных треуголок – коротеньких, написанных наспех, но несущих с войны самое главное для мамы известие: сын жив!
После того, как погиб мой старший брат – гвардейский строевой офицер, - я и придумал ту хитрость, о которой рассказывается в стихотворении. Я не держал её в секрете от друзей. Хитрость быстро завоевала популярность, и в полку у автора появилось много последователей. Правда, мама потом говорила, что сразу же разгадала мою уловку.
Ты прости, я тогда обманул тебя, мама.
Всё обман: и открытки, и та телеграмма.
Всё – строка за строкою – наивный подлог.
Но иначе тогда поступить я не мог.
Пожелтевших страниц вновь шуршит листопад.
Мама их сберегла. Я читаю листки.
Их писал девятнадцатилетний солдат.
Я тогда обманул тебя, мама. Прости!
Одинаков их текст: «Жив-здоров и – в резерве.
Пусть хоть это избавит тебя от седин.
Обо мне не тужи, береги свои нервы.
Как у бога за пазухой младший твой сын!»
Так я врал. Врал почти исступленно,
Загодя сделав открыток запас.
И по штуке сдавал через день почтальону,
Если он, почтальон, добирался до нас.
А вот это письмо, что надрезано пулей,
Я отправил, оставшись от взвода один:
«Жив! В резерве! Вот так-то, мамуля!
Как у бога в гостях тут последний твой сын!»
Пожелтевших страниц отшумел листопад.
Разыскав те листки средь бумажного хлама,
Их читает давно поседевший солдат.
Ты прости! Я тогда обманул тебя, мама.
