Было тихо, как редко бывает на  фронте.  И  лишь  шипение
взлетающих  в  мутное  небо   осветительных   ракет   нарушало
могильный покой. Их неживой, дрожащий свет, то усиливаясь,  то
выдыхаясь, делал  все  вокруг  призрачным,  нереальным.  Ветер
завывал в дырявом боку танка.
     Моня  Цацкес  разрядил  гнетущую  обстановку,  с  треском
выпустив пулеметную очередь кишечного газа.
     - Умирать, так с музыкой, - оправдываясь  за  не  слишком
джентльменское  поведение,  сказал  он   Шляпентоху,   надеясь
вызвать хоть подобие улыбки на его бледном как  смерть  кривом
лице.
     Шляпентох почему-то отозвался на чистом немецком языке, и
Моня, ни разу не слыхавший, чтобы друг изъяснялся  по-немецки,
был чрезвычайно удивлен. Он обернулся  к  Шляпентоху  и  снова
услышал вопрос по-немецки, хотя Шляпентох при этом  не шевель-
нул губами:
     - Кто здесь?
     Было ясно как божий день, что не Фима задал этот  вопрос.
Во-первых, он рта не раскрыл, во-вторых, уж он-то  знает,  кто
здесь, в-третьих, он по-немецки ни в зуб ногой, в-четвертых...
     Из открытого бортового люка танка высунулась рыжая голова
в немецкой пилотке, натянутой на уши.
     - Кто здесь? - в третий раз спросил немец.
     Монин автомат лежал в стороне, и дотянуться  до  него  не
представлялось возможным. Шляпентох же просто не  вспомнил  об
оружии, хотя автомат с полным диском покоился у него на груди.
     - Вы-русские? - на ломаном русском языке спросила  голова
в пилотке, моргая рыжими, как у поросенка, ресницами.
     -  Мы-евреи,  -  по-немецки  ответил  Моня  Цацкес,  чтоб
кончить этот дурацкий разговор и получить свою пуля сразу, без
лишней болтовни.
     - Евреи?! - не поверил немец. - Не может этого быть!
     - Не веришь, - лениво огрызнулся Моня,  -  расстегни  мне
ширинку - и увидишь там самый верный документ.
     - Я тоже еврей, - сказал немец. И глупая улыбка растянула
его толстые губы до самых ушей.