Катынь. Сергею Стрыгину и другим. Интервью Станислава Свяневича.
Тема уже давно вроде как заезжена и вроде как исчерпала себя, но в последнее время она вдруг возродилась - прошу прощения у трудящихся, что надоедаю.
Станислав Свяневич уже умер (1997), интервью было взято Натальей Горбаневской 25 лет назад, но в России оно сегодня абсолютно забыто. В нем нет ничего супернового в дополнение к известной книжке "В тени Катыни", однако Сергей при своих удивительных способностях переиначивать сможет, вероятно, найти новые доводы в пользу сталинско-мухинской версии о виновниках-германцах. И все равно - реальный рассказ реального человека. Еще один документ.
Интервью будет повторно опубликовано в журнале "Новая Польша", 2005, номер 4. Там же будет опубликована еще одна статья Натальи Горбаневской (в дополнение к той, что я вывешивал где-то далеко внизу), а также мой краткий коммент - совершенно частное мнение по поводу, скажем так. Сергей, если хотите, эти материалы вывешу тоже, согласие Натальи Горбаневской имеется.
Дасси.
------------------------
Наталья Горбаневская
«С КРАЯ КАТЫНСКОЙ МОГИЛЫ»
Беседа со Станиславом Свяневичем
Станислав Свяневич — польский ученый-экономист, перед войной профессор Виленского университета, был мобилизован как офицер запаса и в конце сентября взят в плен Красной армией. Вместе с большой группой польских офицеров отправлен сначала в Путивль, а после передачи пленных в руки НКВД — в Козельск.
— Пан Станислав, расскажите немного о самом Козельском лагере.
— Нас привезли в Козельск в начале ноября 1939 года. Это был большой лагерь; конечно, было довольно тесно, однако условия жизни по сравнению с лагерями, в которых я был после*, не были очень плохие. Еда была достаточная, нам давали почти тот же паек, что и солдатам Красной Армии. Мы скоро сообразили, что, собственно говоря, это был следственный лагерь: каждого допрашивали, было там известное количество следователей НКВД. Эти следователи не только допрашивали, но собирали о каждом информацию из разных других источников. Это продолжалось в декабре и в январе, и мы точно не знали, какая будет наша участь, но уже в марте 1940 года стало известным, мы это знали от политруков — там было много политруков, таких унтер-офицеров из НКВД, — что уже решение принято. Были на этот счет разные слухи: одни говорили, что нас будут выдавать нашим союзным странам, другие ожидали, что нас передадут немцам, были такие, которые ожидали, что нас перевезут в иные лагеря и будем сидеть в Советском Союзе до конца войны, никто не ожидал, что может быть какое-нибудь трагическое решение нашей участи, как потом оказалось. В начале апреля началась разгрузка лагеря: вывозили каждый день около трехсот человек. Меня забрали 28 апреля.
* Пройдя восьмимесячное следствие на Лубянке, Свяневич был отправлен в полярные лагеря, где находился до апреля 1942 года. [Стоит напомнить, что амнистия осужденным на лагерные сроки полякам была объявлена в августе 1941-го. — НГ, 2005.]
— Первая вывозка из Козельского лагеря, о которой вы рассказываете в вашей книге «В тени Катыни», была перед Рождеством, когда вывезли целую группу ксендзов?
— Да, священников. Не только католических ксендзов, но и протестантских пасторов, и православных священников. Это было в сочельник. Их было не очень много — вероятно, 20 или 30 человек. Потом некоторые из них нашлись после войны. Их забирали индивидуально.
— Это значит — так же, как и вас в конце концов этапировали индивидуально?
— Меня забрали с группой около 300 человек 28 апреля 40го года, везли всю ночь, и мы проехали Смоленск утром. Поезд остановился около 15 верст за Смоленском, на запад от Смоленска, и тут меня выделили и перевезли в тюрьму, внутреннюю тюрьму НКВД в Смоленске. Я там сидел шесть дней, а потом меня перевезли в Москву, в Лубянскую тюрьму, где я сидел около 8 месяцев.
— Пан Станислав, расскажите, пожалуйста, подробнее момент высадки из вагона, в котором вы оставались один.
— Нас везли в так называемых столыпинских вагонах. Было шесть вагонов, нас посадили по 14 в каждое «купе», рассчитанное на восемь человек. Там нет окон, окна находятся только по той стороне, где коридор, так что мы не могли видеть, что происходит. Но по звукам, которые до нас доходили, мы сообразили, что началась разгрузка поезда: какие-то там автомобили подъезжали, и мы слышали это. Возможно, мы простояли около часа, когда в наш вагон вошел полковник НКВД, большой мужчина с красным лицом мясника, и он меня вызвал. Это произвело впечатление, потому что полковник — это очень высокий чин в НКВД, мы редко видели полковников, и он пришел, вызвал мою фамилию и сказал мне, чтобы я шел за ним. Мы вышли из вагона, поезд стоял — это значит: вагоны стояли, потому что паровоз уже ушел, — не на станции, а немножко за станцией, на запасных путях, но станцию я видел. Станция была совершенно пустая, не было там никого, кроме стрелков НКВД, ни одного железнодорожника я не видал. И он меня повел в иной вагон, который был совершенно пустой уже, выгружен, и приказал мне войти в одно отделение, там была дверь с решеткой, закрыл эту дверь и поставил часового перед дверями. Спросил меня, не хочу ли я чайку, приказал часовому принести мне чайку, и я там сидел некоторое время — вероятно, несколько часов. Но я очень интересовался, что происходило снаружи, потому что я слышал звуки, слышал какие-то автомобили. Там нет окна, но было маленькое отверстие под самым потолком, и я влез на полку для вещей, часовой мне не препятствовал, стоял спиной ко мне и смотрел через окно, которое было в коридоре, — и в это время я подвигался к этому отверстию и старался увидеть, что делается извне. Там время от времени подъезжал автобус, не очень большой, на тридцать человек, я думаю, с дверями в самом конце, и окна этого автобуса были замазаны какой-то белой краской. И я видел, как из соседних вагонов выводили моих товарищей — это была такая... не площадь, что-то вроде площади, которая была обставлена НКВД, стрелками НКВД со штыками. Часовые стояли также при выходе из вагона, так что мои товарищи, которые выходили, должны были прямо со ступеней вагона переходить на ступени этого автобуса. Автобус уезжал и через полчаса или три четверти часа, у меня не было часов, возвращался, чтобы взять следующую партию. И так он ездил туда и обратно, что мне казалось чем-то непонятным, потому что погода была хорошая: если возили куда-то близко — он через полчаса возвращался, — значит, можно было просто идти пешком...
— Это если бы в другой лагерь переводили?
— Да. Раньше, когда нас перевозили в Козельск, тогда была очень плохая погода: был ноябрь, был дождь, было болото [грязь], нас погнали пешим порядком в лагерь. Теперь тут перевозили автобусом, брали около тридцати человек, почему-то эти окна были замазаны, никаких людей, которые не принадлежали бы к НКВД и не были в форме НКВД, не было видно. Все производило впечатление, что дело организовано так, чтобы жители не видали, что происходит. Это казалось мне странным.
И в конце, в известный момент, пришел какой-то унтер-офицер НКВД и приказал мне следовать за ним, собрать мои вещи, и он меня вывел и привел к автомобилю, который, как я сообразил, был так называемый «черный ворон», в котором в Советском Союзе возили арестантов. И при этом автомобиле стоял полковник, тот же самый полковник, и кроме того — капитан, немножко старший человек, лет около пятидесяти, который оказался начальником тюрьмы в Смоленске. И вот этот полковник несколько, как мне показалось, в торжественной форме передал меня этому капитану. Капитан приказал мне войти в этот автомобиль, который выглядел, как черная коробка, и там были отделения тоже...
— ...боксики.
— ...приказал занять место в этом боксике, сам сел около шофера, двое стрелков сели сзади, двери закрылись. Было совершенно темно, везли меня, вероятно, около получаса, открылись большие железные ворота, я только слышал, а не видал — конечно, я сидел в этом закрытом боксике, но я слышал, как тяжелые ворота отворяются, и когда мы туда въехали, отворили мне этот боксик и приказали мне выйти, и это был двор Смоленского НКВД. Тюрьма была в подвале, и меня перевели в подвал...
— Гораздо позднее вы пришли к выводу, что торжественность, с которой вас передали начальнику тюрьмы, вероятно, объяснялась тем, что вы чудом ушли от массового расстрела: в последний момент на вас, видимо, было получено особое распоряжение.
— Когда я вспоминаю поведение этого начальника тюрьмы... Оно было довольно странное: он приходил меня каждый день навестить и разговаривал со мной, рассказывал мне разные вещи, про жизнь в Смоленске, даже про свою семью, про свое происхождение, принес мне на Первое мая большую миску макарон, где были три котлеты, — обращался со мной очень хорошо. И я его спрашивал: «Почему меня отделили?» Потому что это было мне, конечно, неприятно, я хотел быть со своими товарищами. «Какой повод, что меня отделили?» Он мне сказал, что он этого мне не может сказать, потому что он не знает, он только начальник тюрьмы, но одну вещь он знает: что я большой человек. Меня это удивило: «Почему большой?» А он сказал: «Потому что наше правительстве вами интересуется».
— Как вы думаете, он знал, куда повезли ваших товарищей?
— Он не мог не знать, когда он тут же был — когда их выгружали, когда их вывозили, — и, конечно, он знал. Мое впечатление было, что это были специальные отряды НКВД, которые делали вот эти казни, выполняли эти распоряжения убить людей, потому что среди этих стрелков, которые нас сопровождали, не было ни одного из Козельского лагеря, это был совершенно другой тип людей. Вообще я, конечно, не знаю, как русский человек выглядит теперь, после этого «перевоспитания» советской системой, но в то время это еще были люди, было много людей, которые помнили предреволюционное время. И вообще русский человек — добродушный, и стрелки НКВД тоже были люди добродушные. Но вот эти, которые сопровождали нас в Смоленск и туда, на эту станцию Гнездово, — это был совершенно другой тип людей, которые выглядели жестоко, что-то было в них такое... И я полагаю, что стрелки и даже офицеры, которые были в администрации Козельского лагеря, — они не знали, куда нас везут, потому что все было обставлено большим секретом. Утром даже политруки не знали, что будет этап этого дня, и, конечно, не знали, кто поедет, потому что рано из Москвы был телефон, где передавали фамилии тех офицеров, которые в этот день должны были уехать этапом. Так что все было централизовано в Москве.
