«Значит, хорошие сапоги, надо брать», т. е. читать.
КОГДА ДОСТОВЕРНОСТЬ В ОПАЛЕ
С танкистами-гвардейцами, ставшими действующими лицами повести Мих. Панина «Любовь к афоризмам» (журнал «Звезда», 1974 г., № 9), мы знакомимся в тот момент, когда в расположенной «в северном безлюдном лесу» части властно раздался сигнал боевой тревоги и солдаты, сержанты, офицеры бросились к боевым машинам. Автор спешит предупредить: мол, боевая тревога эта, в отличие от предыдущих, о которых «обычно... узнавали заранее», была на этот раз действительно неожиданной. Видимо, потому — предоставляется заключить читателю — действия танкистов не отличались проворством, слаженностью.
Особенно много всяких неладностей обнаружилось в седьмой танковой роте, которая станет средоточием событий, составивших сюжет повести. Начать с того, что командир роты старший лейтенант Баранов, запоздавший с возвращением из летного городка, куда был отпущен комбатом, явился в часть «в то время, когда танки должны уже быть на пути в район сосредоточения». За то время, что Баранов отсутствовал, один, из лучших механиков-водителей — младший сержант Венков угодил на гауптвахту. И когда объявили тревогу, Венкова из-под ареста освободить забыли, машину повел ее командир, который двинул танк так, что «высадил пушкой ворота в боксе». Существенные упущения выявились и в других подразделениях.
И тем не менее часть удостоилась оценки «хорошо», поскольку объявивший боевую тревогу командир дивизии «стоял с командиром полка на одном месте, не видел ничего конкретно, но видел единое, целеустремленное движение людей и машин по сигналу».
Не без удивления узнает читатель и о том, что старший лейтенант Баранов, так потерянно метавшийся между опупевшими боксами, командует... отличной ротой. Побуждаемый надеждой, что случившееся с героем — лишь неприятный эпизод, по которому не стоит судить об офицере, читатель постарается еще пристальней всмотреться в нарисованную автором картину жизни воинского коллектива. Однако по мере углубления в повествование недоумение его не рассеивается, а еще более возрастает. Многое из того, о чем поведал Мих. Панин, оказывается настолько измышленным, что его свидетельства, право же, трудно принять на веру.
Решительное несогласие с авторской интерпретацией армейской повседневности вызывает прежде всего то обстоятельство, что повесть заселена людьми почти сплошь нравственно скособоченными, духовно приниженными, питающими к службе поразительное безразличие, а то и отвращение. Хотел того автор или не хотел, но даже центральный персонаж повести — старший лейтенант Баранов, на стороне которого откровенные авторские симпатии, по сути должен быть тоже отнесен к их числу. То-то и парадоксально, что, с охотой «протежируя» своему герою в продвижении по службе (за три с небольшим года после училища он успевает подняться до должности командира роты), писатель почти начисто отказывает ему в надлежащих офицеру достоинствах, живописуя большей частью его инфантильность, безволие.
Едва появившись в повести, Николай Баранов — в ответ на доброе слово, сказанное о нем командиром полка — еле-еле сдерживает «всегда близкие у него слезы». Баранов и сам признает, что он «такой тонкослезный». Подобная сверхэмоциональность, видимо, мешает офицеру установить должные отношения с подчиненными, при необходимости призвать к порядку нерадивых. «Сколько раз бывает, какой-нибудь языкастый солдатик, непризнанный гений из мальчиков, не поступивших в институт, лодырь и неумеха, хамит тебе таким «неподсудным» образом... Много раз решал Баранов... отвечать ударом на удар, и никогда не получалось». И действительно, когда, скажем, ефрейтор Прохоров, самый «пожилой» солдат в батальоне, успевший до армии отсидеть два года в тюрьме за хулиганство, нагло потребовал у командира роты назначить его старшиной подразделения, Баранов не нашел ничего лучшего, как обозвать его «нахалом» да заставить «повторить отход!».
Не менее странно выглядят отношения старшего лейтенанта с командирами взводов. Один из них — лейтенант Платонов — позволяет себе разговаривать с командиром в насмешливо-покровительственном тоне. Другому командиру взвода — лейтенанту Сикорскому — ничего не стоит сказать своему командиру, что тот «прост, как Устав гарнизонной службы».
Более того, не только офицеры, но и сержанты, рядовые не считают большим грехом непочтительно разговаривать с командиром роты. Придя однажды в подразделение, Баранов стал свидетелем того, как солдаты препирались со старшиной: какую песню петь (заметим кстати, что рота славится умением петь строевые песни. Но вот одну из известных песен военных лет рота почему-то поет на мотив... блатной песни «Гоп со смыком»). Младший сержант Мамонтов «шустрый болтунишка» (по характеристике Баранова), заметивший, что командир роты слышал перебранку, без тени стеснения выговорил офицеру: «А подслушивать некрасиво, товарищ старший лейтенант!». И Баранов вовсе не усмотрел в этом замечании нарушения норм взаимоотношений между военнослужащими, отступления от воинской этики...
Нет, требовательным командира роты никак не назовешь. Хотя сам он считает, что идет к ней, этой взыскательности, «преодолевая себя, свою доброту», добывает «кровью моральное право быть суровым».
Можно ли всерьез говорить о взыскательности старшего лейтенанта, если за «те два года, что командует ротой, он не сумел отвратить Сикорского и Платонова от частых нарушений ими элементарных требований дисциплины, пробудить у них интерес к службе, заставить их выполнять должным образом высокие обязанности командиров? А ведь Баранов наблюдает своих взводных не только на службе, но и вне ее, так как все трое живут в одной комнате офицерского общежития.
А разве фактом самой гибели главного героя (или тяжелого ранения, по повести не составишь об этом определенного заключения) не подтверждается все та же невзрослость Баранова? Очутившись лицом к лицу с вооруженными бандитами, он, правда, не струсил, но и не проявил необходимой для военного человека сметки, находчивости, ловкости, а легко подставил себя под бандитские пули.
Впрочем, писатель не делает секрета из незрелости, детскости этого героя и не раз заставляет его покаянно говорить о своих изъянах. Постоянно углубленный в себя, занятый своими переживаниями, Баранов давно лишил себя веры в собственные силы. Отсюда мальчишечья переменчивость, непостоянство не только в большом, скажем, в определении своего предназначения, но и в малом, в таком, как манера поведения. Поэтому Баранов то старается походить на командира полка и становится безулыбчивым, отращивает усы, то подражает комбату и начинает участливо расспрашивать солдат об их домашних делах, то избирает предметом подражания взводного Платонова и принимается вместе с солдатами драить пушку.
Вот таким сверхранимым, слабовольным, беззащитным молодым человеком, находящимся в плену невнятицы чувств и убеждений, выведен в повести командир отличной роты. Познакомившись с ним, читатель не перестает удивляться: как же такой офицер смог вывести подразделение на первое место в полку?
Этот вопрос автор оставляет без ответа. Дело в том, что в повести не нашлось места для сцен и зарисовок, которые позволили бы представить, как учатся воины, как они закаляют свою волю, постигают боевую технику, если не считать уже упомянутой сцены действий танкистов по сигналу боевой тревоги. Правда, несколько страниц в произведении занимает описание стрельб. Но и здесь крупным планом поданы лишь неурядицы в подготовке учебных машин к стрельбам, а сами стрельбы выглядят так: «Один за другим уходили к машинам экипажи — большей частью некрупный ребячливый народ, даже здесь, в мороз и ветер, на глазах у большого начальства то и дело ухитряясь незаметно дать приятелю подножку, сунуть за воротник снега... Но вот машины срываются вперед, гремят орудия, и снаряды летят точно в цель, и пулеметные трассы находят в кромешной темноте подвижные мишени. И задумывается иной рано постаревший командир, привыкший брюзжать на современную молодежь,— черт их знает, все у них не так, как у нас бывало на гражданке, может, и волосы до плеч носили, гундосили под гитару, а гляди — умеют, научились». Вот и вся картина стрельб.
Читательское недоумение относительно того, кому же доверено руководство подразделениями, еще более возрастет после знакомства с командирами взводов седьмой роты — лейтенантами Платоновым и Сикорским.
Первого из них, лейтенанта Платонова, призванного на два года из запаса, писатель представляет так: «Рослый, подчеркнуто интеллигентный офицер, инженер-химик..., полковой остряк, работящий и компанейский малый». Но в авторском изображении Платонов не служит, а нехотя, лениво тянет служебную лямку. Любит выдавать себя за правдолюба, но когда Баранов — после нелегкой внутренней борьбы — справедливо бросает лейтенанту Сикорскому упрек в эгоистичности, Платонов принимает сторону последнего. Единственно, в чем действительно преуспел Платонов, так это в волокитстве. Готовясь к увольнению из армии, он пытается походя умыкнуть жену командира полка, красавицу, в которую, как уверяет автор, были влюблены все офицеры части.
Еще более нравственно непригляден лейтенант Сикорский. «Небольшой, похожий на итальянца,— представляет его литератор,— с тонкими усиками, тридцатилетний, поздно закончивший училище, невезучий и остро переживающий свое несолидное офицерство, всегда мрачный и недовольный жизнью». Полагая себя — без каких-либо к тому оснований — человеком благородным м тонким, Сикорский без конца сетует на то, что «ключевые позиции в жизни от века занимались и будут заниматься грубыми, нетонкими людьми».
Тридцатилетний офицер пятый год ходит в лейтенантах, в личном деле его — «куча выговоров за... пристрастие ко всему спиртному», много раз сидел на гауптвахте. На служебных совещаниях его фамилия часто упоминается «в назидание прочим». Свою энергию Сикорский обратил не на служебное радение, а на писание многочисленных жалоб: дескать, его не ценят, затирают. А в общем-то «его устраивала трагическая роль непризнанного, загубленного таланта и слава первого в полку добытчика спиртного». Сикорский сам признает, что он «ни на что не годен» и что «об этом давно знает». Читателю остается только подивиться, как в течение пяти лет бездельник и пьяница удерживается на посту командира?
Не лучше выглядит в повести и еще один офицер, чья ущербность и неприкаянность успешно «конкурируют» с инертностью, слабоволием, бесхарактерностью уже названных выше персонажей, — командир шестой роты капитан Кравцов. О нем автор отзывается так: «Служба Кравцова, что называется, не пошла. С виду бравый и деловой, гренадерского роста, хозяйственный, если дело касалось семьи и дома, он, между тем, на службе всегда был вял и нерасторопен. Заядлый охотник, рыбак и игрок на бильярде, он никогда не засидится в казарме сверх положенного по распорядку времени. В семь часов Ванечка — так его прозвали в полку — уже летит на всех парах к своему «вигваму».
Удивительно ли, что рота, которой командует столь апатичный, откровенно презирающий службу, холодный и безразличный человек, хуже других подразделений стреляла и водила танки. В обращении с подчиненными капитан то «зверел», кричал на всех, не задумываясь, отправлял подчиненных на гауптвахту, то ни на что и ни на кого не обращал внимания, всем и все прощал. Неизменным оставалось лишь страстное стремление «получить как-нибудь (?1) майора и избавиться» наконец от хлопотливой должности».
И чтобы у читателя не оставалось никаких сомнений относительно полнейшей несостоятельности Кравцова, писатель спешит уверить, что ротный «за восемнадцать лет службы так и не научился требовать с подчиненных». Почему? У Кравцова на этот счет своя «теория». Мол, требовать легко тем, кто сидит где-то в штабе и не видит людей. А как, дескать, потребуешь с солдата, если «ты с ним мерзнешь по полигонам, глотаешь пыль в танке, кашу трескаешь из одного бачка и на учениях спишь зад к заду с ним на теплой трансмиссии».
Впрочем, деформированностью представлений о сущности воинской требовательности страдают почти все офицеры, которым автор отвел хоть чуть приметную роль.
Сам писатель тоже не торопится выразить несогласие с пониманием доброты как антипода требовательности. Нет, он не высказывает прямо одобрения взглядам названных офицеров. Но косвенно — на их стороне, что особенно подтверждается его отношением к командиру батальона подполковнику Разину, которого он любовно называет «добрейшим Иваном Яковлевичем». Он очень душевен, офицер Разин, отзывчив на чужую беду, любит поговорить с солдатами об их домашних делах, у него за плечами — опыт войны. Его личное мужество на фронте отмечено многими правительственными наградами. А вот с продвижением по службе у подполковника что-то не заладилось. А почему? «Потому, — отвечает автор устами лейтенанта Сикорского, — что тихий он, наш Разин... голос на человека поднять не может».
А коли так, успеха в армии ему, как и другим «добрейшим», дескать, не видать. Мысль эта утверждается и через образ «крутонравного» начальника штаба полка майора Глинникова. Тот поднимает голос по поводу и без повода, жить не может без того, чтобы не накричать на подчиненного. Как говорит о нем Баранов, начальник штаба «с самого начала усвоил нехитрую логику — погонять во всех случаях жизни, и будешь прав».
И Глинников погоняет. Не смущаясь, с большим удовольствием. Взыскание, окрик почитаются Глинниковым за единственную форму воздействия на военнослужащих. Никто из подчиненных не питает к нему уважения. Но это нимало не беспокоит Глинникова, который гнет свое. Ему лишь бы по службе продвигаться. И продвигается. Кажется странным, но Глинникову все сходит с рук. Однажды на учениях он «посадил в болото первый батальон... а отвечать пришлось комбату». Майор всех держит в страхе. Его побаивается даже заместитель командира по политчасти Харченко, чья бескомпромиссность, смелость почитаются в полку за эталон офицерской чести.
Думается, нет надобности доказывать крайнюю ошибочность утверждаемого повестью взгляда на методы укрепления дисциплины, на практику воспитательной работы в боевом коллективе. В произведении по сути дела почитателем верных воззрений на сей счет выступает лишь один персонаж — подполковник Харченко. Но лишь сторонником, а не поборником, так как этот политработник лишь декларирует справедливую точку зрения. В действии, в деле, в работе мы замполита не видим. И тут, пожалуй, в самую пору сказать о том, что персонаж этот оставляет у читателя двойственное впечатление. Угадывается, что Харченко наделен добрым и отважным сердцем: его личное бесстрашие в минувших боях отмечено Золотой Звездой Героя Советского Союза. Вместе с тем он до непонятного бездействен. Да и внешне этот человек выглядит чрезвычайно странно. «У богатыря Харченко, — сообщает писатель, — ни один ремень самого большого размера не сходился на животе». И причина тому — чрезмерные гастрономические склонности персонажа. Дома жена держала Харченко на диете, когда же тот вырывался на полигон, то «давал волю богатырскому аппетиту и в один присест мог уложить чуть ли не полведра гречневой каши с мясом и выпить после всего еще четверть ведра». Не упустил автор возможности сообщить и о том, что говорят злые языки о заместителе командира по политчасти: будто именно по причине своего непомерного аппетита, а вовсе «не из служебного рвения замполит со своим весомо и астмой любит так пропадать на полигоне». И еще свидетельствует писатель: Харченко может одним глотком осушить стакан коньяку.
Читателя смутит не то, что недостоверность портрета подполковника, а его явная недорисованность. В деталях выписав внешние черты Харченко, не поскупившись на подробности его чревоугодия, автор оставил в тени деловые свойства и особенности характера задуманного им персонажа.
Бросается в глаза то обстоятельство, что среди офицеров полка нет недостатка в любителях пображничать. Тут пьют и в одиночку, и скопом. В части есть искусные «доставалы», чья энергия и находчивость обращены на добычу спиртного. Особенно преуспевают в таких увеселениях неженатые офицеры, которые доставляют «немало хлопот... семейным сослуживцам частыми темпераментными пирушками...». А тем из офицеров, кто, вроде Баранова, потрезвее, трудно бывает уединиться в общежитии, «чтобы никто... не тащил бы за рукав выпить по сто граммов, забить козла». В повести воспроизведению веселых застолий посвящены две красочные сцены: одна, так сказать, локальная, в которой участвуют лишь трое (подполковник Харченко, капитан Датский и лейтенант Баранов), вторая — «тотальная», участниками которой становятся почти все офицеры полка (такое случается, по уточнению автора, раз в году, когда в полк привозят пиво). И обе эти сцены, и упоминания о холостяцких попойках, и портреты людей, совсем уж погрязших в пьянстве, — все это подводит читателя к выводу о том, как до обидного узок круг интересов офицеров, как ограниченны, «короткометражны» их помыслы и устремления.
А разве не о той же неприкаянности командного состава гвардейского танкового полка свидетельствует такой штрих, который мы находим в повести. Словно об удивительном исключении из общего правила, писатель рассказывает об одном дне в штабе части, когда никто из командиров взводов и сверхсрочников «не выпрашивал у начфина тайно от жены трояк до получки, никто не ругался насчет «несправедливого» наряда на выходной день и просто не слонялись из комнаты в комнату, выуживая какую-нибудь новостишку». Причиной подобной исключительности обстановки в штабе, оказывается, было то, что к гвардейцам прибыл командир дивизии. Следовательно, в штабной обыденности, свободной от начальственного догляда, считается нормой бесцельное блуждание взводных и сверхсрочников, изнывающих от безделья и снедаемых желанием разжиться злосчастной трешкой или — на худой конец — какой ни есть новостишкой. Да ведь это, если угодно, уже не штрих, а законченная карикатура. И вовсе не безобидная, а довольно злая...
Нельзя не сказать и еще об одном авторском обобщении, с которым трудно согласиться. По Мих. Панину получается, будто не очень ладящие с дисциплиной люди чаще и бывают лучшими мастерами военного дела. Таков уволенный в запас капитан Жуков. «Хотя он и был пьяница и безвольный человек, он... водил танк и стрелял, как бог», — свидетельствует писатель. Мастерски стреляют духовно замшелый «ленивый и равнодушный ко всему» Сикорский и позер Платонов. Разумеется, бывает и так, что и нравственно неприглядный человек добивается некоторых успехов в боевой выучке. Но зачем же подобную ситуацию, исключительность которой не нуждается в доказательстве, возводить в закономерность?
Советский офицер... Пожалуй, не сыскать другой такой синтетической, «всеохватной», многотрудной профессии, представителями которой выступают командиры, политработники, военные инженеры, техники, люди других военных профессий. Они — и военные специалисты, владеющие подчас не одной инженерной квалификацией, и педагоги, и знатоки партийно-политической работы, и администраторы. Не трудно представить, какой идейной определенностью, каким высоким пониманием долга, ясностью мышления, неодолимостью воли, неистощимым трудолюбием и личным обаянием должен обладать тот, кому вверено руководство подразделениями, частями.
Писатель рассказал нам о гвардейской воинской части, в которой служат десятки офицеров, поименно назвал нам до двадцати командиров и политработников.
И не странно ли, что среди немалого числа действующих лиц произведения мы почти не обнаруживаем натур деятельных, крупных, нравственно красивых, увлеченных своим делом, самозабвенно несущих нелегкую службу, глубоко осознающих ее социальное предназначение. Более того, некоторые из представленных в повести персонажей высказывают донельзя странные в устах военнослужащих воззрения. Чего, к примеру, стоят выводы, сделанные офицером после совещания, на котором, подводились итоги действий полка по тревоге. «Через тридцать минут ракета в городок прилетит, ты на танке воевать уедешь, а семья останется эту ракету ждать, — ворчит в толпе расходившихся из клуба офицеров начхим майор Шереметьев. — Как подумаешь иной раз, есть ли на земле животина какая-нибудь, чтоб глупей человека была. Тоже воюют промеж собой, но не так».
Какая смесь наивности, обывательского испуга, политического невежества в этом с чувством произнесенном монологе! Ведь тут такое смешение понятий и представлений, что диву даешься: как может говорить это человек, избравший своей профессией защиту покоя страна! В словах начхима на одну доску поставлены и те, кто из своих корыстных империалистических интересов грозится ввергнуть планету в пучину ядерной войны, и те, кто изо всех сил стремится сорвать это намерение реакции и стоит на страже интересов социалистического содружества, на страже интересов людей труда всей земли. И никто из внимавших излияниям насмерть перепуганного майора не образумил его, не объяснил ему популярно, что существует принципиальная разница между нашим осуждением гонки вооружений, активным противодействием ей и пацифистским пустословием.
Никак нельзя согласиться и с собственно авторскими представлениями о роли командирского труда, о мере ответственности командиров различных рангов за состояние дел в подразделении, части. Зачем-то противопоставив всем командным кадрам командира роты, он утверждает в одном из публицистических отступлений: «...так уж повелось с искони, чуть ли не с самых суворовских времен, что ротный — единственный командир в полку, несущий прямую ответственность за то, чтобы солдат был сыт, обут, одет, чтобы он умел стрелять из автомата и пистолета, из пушки и пулемета, днем и ночью, с места и с ходу, бросать гранату из окопа и люка башни, водить танк на суше и под водой, в противогазе и в специальном костюме, работать на радиостанции, перевязать товарища, а кроме того, прыгать через «коня», бегать кросс, крутить на турнике «солнце» и знать назубок все начальство от командира взвода до Министра обороны».
Разумеется, нельзя не отозваться с похвалой о стремлении литератора воздать должное поистине безразмерному объему хлопот командиров рот. Но с такой же определенностью хочется заявить и о несогласии с целым рядом его суждений. Прежде всего с тем, будто роль «ротного» не претерпела изменений и девственно сохранила свою первосуть «чуть ли не с самых суворовских времен» до наших дней. Кому не ведомо, что принципиально иным стало социальное назначение армии, что совершенно иные требования предъявляются к ее офицерскому корпусу, в том числе, разумеется, и к командирам, возглавляющим роты. Писатель почему-то сбрасывает со счетов данное обстоятельство, что и это — кроме всего прочего — оборачивается и смысловыми несуразностями в рассуждениях, вроде того, что с суворовских времен «ротные» обучают солдат стрелять из пулемета, гранатомета, танка, водить танк по суше и под водой, работать на радиостанции... Ни единого слова не сказано автором о роли командиров в воспитании подчиненных.
Не более справедливы представления литератора о роли различных звеньев командного состава в подготовке вооруженных защитников Родины. Снисходительно допуская, что «и полковник, и генерал, и маршал несут ответственность за вверенные им войска», писатель тем не менее считает, что это «не та ответственность». Все, кому доверено командовать войсками, от лейтенанта и до маршала, несут перед Родиной и партией полную меру ответственности за выполнение возложенных на них нелегких и почетных обязанностей. И незачем противопоставлять одних командиров другим. В Советской Армии нет должностей «легких» или «безответственных».
Не лучшим образом «объяснены» в повести и суть солдатской службы, вехи становления защитника Родины.
«Поначалу тушуются, — пишет автор о рядовых воинах, — смотрят зверьком на командиров, ревностно следят за буквой устава в том разрезе, что упаси бог взводному превысить отпущенную ему власть (?!). Но, чуть пообтершись и увидев, что в армии тоже люди (?!), быстро осваиваются. И глядишь, уже у рядового Иванова с буфетчицей в офицерской столовой железный блат, в магазине ему откладывают до получки дефицитный итальянский свитер, а зав вещевым складом, сержант-сверхсрочник, ему закадычный друг, и он в увольнение спешит к нему на блины. И жизнь кипит, летит незаметно служба, летит, пока не наступят последние два-три месяца... И тогда на глазах тает солдат от нахлынувшей тоски о доме, о друзьях, о знакомых девушках, о вольной молодой жизни. И ищет уединения, часами валяется на койке вялый, безучастный».
В этом живописании — что и удивляет — совсем выпали почему-то солдатские заботы об овладении техникой, повседневные занятия, приноровление к армейскому укладу жизни; ни слова не сказано о других сторонах нелегкой воинской службы, в ходе которой солдат не только набирается знаний, обретает навыки владения оружием, но и взрослеет нравственно.
Подводя итоги сказанному о произведении Мих. Панина, можно утверждать, во-первых, что писателю не удалось постичь сегодняшнюю войсковую реальность, увидеть и художественно осмыслить ее главные параметры. В самом деле, хотя автор недвусмысленно определяет время изображенных им событий (конец шестидесятых годов); ничто не указывает на то, что повествование относится ко времени, когда происходит революция в военном деле, предопределившая многие коренные перемены не только в вооружении, но и в облике военнослужащих, их внутренних свойствах, в характере самой службы.
Во-вторых, знакомя читателя с танкистами, автор постарался высветить лишь тех людей, которым явно недостает ни осознанного отношения к своему долгу, ни воли. В этом раскладе действующих лиц по сути дела нет ни одной подлинно деятельной нравственно привлекательной натуры. Коли поверить Мих. Панину, то опознавательными свойствами изображенного им коллектива танкового полка служит крайняя — как теперь принято говорить — некоммуникабельность, больше того, отчужденность людей. Каждый занят только своей персоной, думает только о себе, стремится только к личному преуспеянию.
Может, автор где-то и сам почувствовал, что, изобразив военнослужащих столь духовно, интеллектуально низкорослыми, он разминулся с армейской данностью. И не для того ли, чтобы его художественные свидетельства выглядели достовернее, ввел в число действующих лиц командира дивизии генерала Павлова и командира полка полковника Майкова, людей, судя по наброскам их портретов, примечательных, интересных? Но ввести-то ввел, а вот наделить того и другого характером, запоминающимися чертами не сумел, И общее впечатление от знакомства с персонажами произведения — несмотря на предпринятую автором попытку «сбалансировать» их соотношение — остается безотрадным, тягостным.
В-третьих, «укомплектовав» танковую часть почти сплошь нравственно ущербными людьми, автор не счел нужным на судьбе хотя бы одного из них выяснить, откуда рекрутируются сикорские или кравцовы, стечение каких обстоятельств способствовало зарождению в них предосудительных свойств и наклонностей характера, мешающих им нести службу, выполнять свой долг. Литератор только бесстрастно констатирует: один спился и уволен из армии, другой находится на пути к тому же, третий до сих пор никак не выпутается из пеленок детской неопределенности представлений о своем предназначении, четвертого обрекла на бездействие несусветная лень, пятый, беспардонно расталкивая всех локтями, стремительно поднимается вверх по лестнице карьеры.
Нам неведомо, где литератор брал «пробу» для своих художественных анализов, для определения доброкачественности микроклимата воинских коллективов. Одно неоспоримо: армейская повседневность в повести не столько исследуется, сколько препарируется. И самым прискорбным представляется, в-четвертых, то обстоятельство, что литератор не увидел силы, способной оздоровить обстановку в части, оказать благотворное воздействие на людей, не любящих нести нелегкую службу. Создается впечатление, что ни командование полка, ни партийную и комсомольскую общественность части нимало не волнует явно ненормальное положение в подразделениях, возглавляемых непригодными к командирской деятельности лицами.
В разную пору и в разных подразделениях автор, может, и встречал людей, послуживших ему прототипами выведенных в повести персонажей. Но ведь, как мы убеждены, писатель замышлял свое произведение не как сборник анекдотических событий и фактов, а как художественное исследование и отображение характера современника в шинели, сущности происходящих в частях процессов и явлений. У нас, к глубокому сожалению, нет оснований поздравить Мих. Панина с успешным осуществлением им задуманного, ибо нарисованное в повести слишком далеко отстоит от достоверности.
