Полоса препятствий: рассказы о солдатах
Борис Николаевич Никольский, А. Крутцов - 1964
СОДЕРЖАНИЕ
Командир 5
Шинель 12
Боевое крещение Юрия Савицкого 15
Цена слова 18
Поединок 23
Три солдата 32
День рождения 36
Лева 40
Высшая мера наказания 50
Карен Багдасаров — фокусник 54
Делай как я 61
Барабан 63
Чрезвычайное происшествие 66
Холостой патрон 73
Мы идем в театр 77
Марш-бросок 83
Ромашка 85
ЦЕНА СЛОВА
— А сегодня, — сказал капитан, — мы практически отработаем все, что проходили на прошлых занятиях. Солдаты обрадованно зашумели. Уже несколько дней они учились правильно передавать и принимать радиограммы, входить в связь, точно и быстро заполнять журнал. Но все это до сих пор делалось тут же, в классе. И то, что называлось громкими словами «входить в связь», на самом деле выглядело так. Вставал рядовой Петров и говорил:
— Сосна, я Береза. Сосна, я Береза. Как слышно? Я Береза. Прием.
А рядовой Иванов, который сидел рядом, отвечал:
— Береза, я Сосна. Береза, я Сосна. Слышно хорошо. Как слышно? Я Сосна. Прием.
И так по нескольку раз. Это было не очень интересно и порядком всем надоело. Но сегодня, кажется, намечалось что-то новое.
— Для начала, — сказал капитан, — будем работать на телефонах. . . Что ж, на телефонах, так на телефонах. . . Это тоже неплохо.
Во всяком случае, повозиться с телефонным аппаратом, покричать в телефонную трубку куда интереснее, чем сидеть в классе и слушать объяснения преподавателя. Поэтому все солдаты тянули руки и смотрели на капитана просящими глазами. Капитан подумал, подумал и выбрал трех: Зайцева, Воробьева и Леонтьева. Эта троица не отличалась ни особой усидчивостью, ни старательностью — не раз все вместе, и Зайцев, и Воробьев, и Леонтьев, отправлялись работать на кухню в наряд вне очереди за разговоры на занятиях.
Всем троим капитан выдал по полевому телефону и большой моток серого провода. — Только предупреждаю, — сказал он строго, — работать по законам радиодисциплины, как положено. Чтобы ничего лишнего. Понятно? — Понятно! Еще бы не понятно! — сказали Зайцев, Воробьев и Леонтьев. Они явно торопились выскочить за дверь, пока капитан не переменил решения. Когда они ушли и их шаги затихли в коридоре, капитан вызвал Яшу Часовщикова и протянул ему еще один телефонный аппарат.
— А вы, — сказал он, — будете радиостанцией подслушивания. Поняли?
— Так точно, — тихо ответил Яша. Он был самый тихий солдат во всем взводе, командиры обычно даже не замечали его. А тут вдруг ему повезло. Все отлично знали, что это значит — «радиостанция подслушивания».
Радист такой станции всегда молчит. Он не передает радиограмм, он не называет своих позывных. Он молчит и слушает. Он, точно разведчик и наблюдатель, все слышит и ничем не выдает себя. И Яше теперь предстояло незаметно подключиться к телефонной линии и терпеливо слушать и записывать в специальный журнал все, что будут говорить Зайцев, Воробьев и Леонтьев... Они вернулись в класс через полчаса. Лица у всей троицы были довольные, словно они только что побывали в увольнении.
— Ну как? — спросил капитан. — Все в порядке?
— Так точно, — сказал Зайцев.
— Так точно, — сказал Воробьев.
— Полный порядок, — подтвердил Леонтьев. В этот момент дверь открылась, и в класс вошел Яша.
— Так, так, сейчас проверим, — сказал капитан.
— Давайте-ка, что там у вас?
Яша переступил с ноги на ногу и медленно, точно нехотя, протянул тетрадь. Капитан раскрыл ее и нахмурился.
— «Алмаз, я Гранит. Алмаз, я Гранит. Заяц, ты что, оглох там? — прочел он. — Почему не отвечаешь?» По классу побежал смешок. И Зайцев, и Воробьев, и Леонтьев засмеялись вместе со всеми, потому что они еще не понимали, в чем дело. Капитан поднял глаза, и в классе снова стало тихо. — «Гранит, я Алмаз. Гранит, я Алмаз, — продолжал читать капитан.
— Подожди, Воробей, я сниму гимнастерку. Солнце здорово припекает. Прием».
Солдаты низко наклонялись над столами, прятали глаза, стараясь сдержать смех. Зайцев, Воробьев и Леонтьев переглянулись. Кажется, они тоже начинали догадываться, что произошло, Им не пришлось долго раздумывать, потому что капитан отложил тетрадь в сторону и сказал:
— Что же это, друзья, выходит, а? Во-первых, вы меня обманули. И за это я вас накажу. Во-вторых, вы не выполнили задания. И за это я вам поставлю двойки. А вам, Часовщиков, я ставлю пять. Есть вопросы? Вопросов не было. Зайцев, Воробьев и Леонтьев сразу погрустнели и пошли на свои места.
Время от времени они оборачивались и свирепо посматривали на Яшу. А Яша сидел тоже нахохленный и печальный. Выходило, он и правда подвел товарищей. Будто он и на самом деле доносчик. Капитан посмотрел на всех четверых, потом на часы и усмехнулся.
— Хорошо, — сказал он, — я расскажу вам одну историю.
Солдаты опять зашевелились, усаживаясь поудобнее, потому что слушать «истории» всегда интереснее, чем отвечать урок или повторять пройденное. А капитан отошел к окну, постоял немного в задумчивости и стал рассказывать .
— Было это в сорок третьем году, на Украине, в самый разгар тяжелых боев. Я в то время был старшим сержантом и служил при штабе в радиоразведке.
Кстати сказать, тогда на нашего брата, радиста, смотрели довольно косо. Все больше на телефон полагались — привычнее. Да и верно, аппаратура тогда была не то, что теперь, и нередко в самый нужный момент либо помехи такие начнутся, что ничего не разобрать, либо просто связь нарушится. Но это я так, между прочим. У нас-то работа была особая. Мы подслушивали немецкие радиостанции, перехватывали радиограммы. Потом, уже в штабе, расшифровывали их.
Ну, расшифровать радиограмму, сами понимаете, дело не простое и довольно долгое. Так что не всегда удавалось сделать это вовремя. А в те дни сумели мы засечь очень важную радиостанцию.
Немцы как раз сосредоточили на нашем участке танковую дивизию. И вот штабную радиостанцию этой дивизии мы и засекли. Позывные еще у нее такие красивые были: «гвоздика» — «Helke» по-немецки. Мы эту «гвоздику» и днем и ночью слушали. Работала она, прямо скажем, на полную мощность, без отдыха.
То принимает шифровки, то передает. Нам уже даже казалось, что мы ее радистов чуть ли не в лицо знаем. Особенно одного. Он всегда перед тем, как перейти на прием, как-то по-особенному последнее слово произносил — с присвистом каким-то, точно лихой росчерк ставил в конце письма. . .
И вдруг исчезла «гвоздика». Замолчала. Мы всю ночь по эфиру шарим, и направленность антенны меняем, и на другие волны переходим, — ничего нет. Наши радиостанции работают. Немецкие друг друга перебивают, а ее нету. Не иначе, как готовится дивизия к контрудару — потому и притихли, наверно. Ну, и наши, конечно, тоже к отпору приготовились, ждут. Тут еще гроза неподалеку прошла, в наушниках треск — ничего не разобрать. Только вдруг — уже к утру дело шло — мне мой напарник говорит: — Узнаешь? Я слышу: далеко где-то, слабо совсем, работает немецкая радиостанция. Радист передает радиограмму, обыкновенную шифровку, быстро-быстро цифры называет и. . . слово последнее вдруг произносит с присвистом, точно лихой росчерк ставит. Неужели — «гвоздика»? И волна совсем другая, и позывные другие. А все- таки она! — Что за чертовщина! — говорит напарник. — Не может быть. Она же совсем рядом была. Неужели перебросили? И, знаете, прав он оказался. Прав! Запеленговали радиостанцию — она, оказывается, уже в ста пятидесяти километрах от нас, южнее работает. Ну, тут уж обыкновенная разведка в дело пошла. И выяснилось: немцы ночью тайно свою дивизию перебросили — совсем в другом месте удар готовились нанести. Неожиданно. Только неожиданности у них и не получилось. И все из-за радиста. Не будь у него привычки этой — по-своему последнее слово произносить, «росчерк» свой ставить, — неизвестно, как бы дело еще обернулось. . . Капитан отошел от окна, посмотрел на солдат и уже веселым тоном спросил:
— Понятно, зачем я вам эту историю рассказал?
— Понятно! — закричали солдаты.
— Расскажите еще что-нибудь, товарищ капитан. Расскажите! Зайцев, Воробьев и Леонтьев больше не кидали на Яшу свирепых взглядов, а просили вместе со всеми: — Расскажите! . . Может быть, на них произвела впечатление история капитана, а может быть, просто они были добродушными людьми и не умели долго сердиться. — В следующий раз расскажу, — засмеялся капитан — в следующий раз. А сейчас — продолжим занятия. . .
ПОЕДИНОК
Девять человек в нашем отделении были самыми обыкновенными новичками. Мы скучали по дому, огорчались оттого, что нам выдали брезентовые ремни — то ли дело кожаные! — форме. Десятым в нашем отделении был Вадим Селихов. Хотя в армию его призвали вместе со всеми, он не шел с нами ни в какое сравнение. Прежде всего, он был старше любого из нас. До призыва он успел окончить десять классов плюс два курса авиационного института, — больше никто в роте не имел столь высокого образования. О том, почему он ушел из института и какими судьбами попал в армию, Селихов не распространялся, а отвечал лаконично и несколько загадочно: — Всякое бывает. . . У него был второй разряд по шахматам, третий по волейболу, и на гражданской куртке красовались два иностранных значка с непонятными надписями. Он любил музыку и вечно напевал что-нибудь себе под нос, причем не какую- нибудь «Помнишь, мама моя», а совсем неизвестные песенки с красивыми иностранными словами, которых никто из нас никогда раньше не слышал. . . Но главное — была в нем особая уверенность — уверенность взрослого, знающего себе цену человека. Это и делало его и старше и значительнее любого из нас. Вадим Селихов стоял в строю первым, на правом фланге, и поэтому наш командир, младший сержант Морозов, именно с него начал свое знакомство с отделением. Наш сержант был совсем не похож на остальных командиров — невысокий, худенький, даже, пожалуй, щуплый на вид. Вероятно, он и сам еще не очень привычно чувствовал себя в роли начальника, командира, и потому старался выглядеть построже. Но селиховские два курса института, конечно, не могли не произвести на него впечатления.
— С вами, — сказал он Селихову, — о сознательности, понятно, говорить не стоит. Надеюсь, вы станете моим помощником. — Я тоже надеюсь, — ответил Селихов и слегка наклонил голову. Ответ прозвучал слишком вежливо, и сержант нахмурился. Мы радостно улыбались. Мы ждали, что еще скажет Вадим. Мы-то знали его немножко получше, чем сержант, недаром целых восемь суток тряслись в одном вагоне. Но ни он, ни Морозов больше ничего не сказали. Только пристально, словно оценивая, посмотрели друг на друга. Морозов — строго, Селихов — с легкой усмешкой. И сержант пошел дальше вдоль строя . Он разговаривал, знакомился с нами, но все оглядывался и посматривал в сторону Вадима — видно, все время думал о нем. На другой день с утра сержант проводил с нами беседу о дисциплинарном уставе. Делал он это старательно. Подробно, с увлечением рассказывал о взысканиях и поощрениях, объяснял, кто и когда может наложить на солдата взыскание. И вдруг в глубине класса кто-то вздохнул и негромко произнес: — В общем, ясно: у сильного всегда бессильный виноват. . . Сержант резко поднялся.
— Кто это сказал?
— Это сказал Иван Андреевич Крылов, — медленно вставая и глядя прямо на сержанта невинными глазами, пояснил Вадим Селихов, — между прочим, это проходят даже в неполной средней школе. . . Мы замерли. Мы поняли, на что он намекает. И увидели, как совсем по- детски, обиженно дрогнули губы сержанта и тут же твердо сжались. Теперь мы ждали взрыва. Но Морозов только вплотную подошел к Селихову и сказал тихо, но раздельно:
— Вот что, Селихов. Чтобы вы меньше болтали в следующий раз, сегодня вечером вымоете раздевалку и канцелярию. Ясно?
— Так точно! Ясно! — бодро ответил Селихов. Вечером мы уже лежали на койках, когда Вадим, высокий, гибкий, в нижней рубахе с закатанными рукавами, с ведром и тряпкой прошествовал в канцелярию. Он подмигнул нам и приветственно помахал тряпкой. Он гордился тем, что первый наряд вне очереди выпал на его долю, — это сразу делало его бывалым солдатом по сравнению с нами. Мыл пол он долго. И когда дежурный по роте, наконец, принял его работу, все уже спали. Койка Вадима была наверху, как раз над сержантской, и пока Вадим забирался на свое место, койки качались и скрипели. Сержант проснулся и посмотрел на Вадима.
— Товарищ младший сержант, — весело сказал Селихов, — придется вам пореже меня наказывать, а то каждый раз стану будить... Морозов то ли не понял со сна, то ли не нашелся, что ответить, молча отвернулся и закрыл глаза. Вадим рассказывал нам об этом на другой день в курилке, в перерыве между занятиями. Уж чго-что, а рассказывать он умел. Мы покатывались со смеху, когда он изображал, как сержант взглянул на него сонными растерянными глазами. И тут в курилку вошел Морозов. Он махнул рукой, чтобы мы не вставали, и присел на край скамейки. — Ну-ка, — сказал он, — может, и я посмеюсь вместе с вами? Но Вадим, конечно, замолчал, и в курилке сразу наступила тишина. Лица у всех моментально стали скучными. И пока не кончился перерыв, все курили молча и чувствовали себя неловко. Так началась скрытая борьба между этими двумя людьми — Селиховым и Морозовым. Вадим изменил тактику. Он вел себя образцово. Он не нарушал устава, не вступал в пререкания, все приказания Морозова выполнял с подчеркнутой старательностью, а слушал его с выражением самого напряженного внимания, словно ужасно боялся пропустить хотя бы слово. Но в то же время в глазах его постоянно светилась усмешка, и когда он лихо гаркал: «Так точно!» или «Никак нет!» — мы начинали корчиться от еле сдерживаемого смеха. Он донимал Морозова вопросами. На занятиях по уставу гарнизонной и караульной службы он тянул руку и спрашивал: — Товарищ младший сержант, вот мы всегда говорим, что человек в нашей стране — самое ценное. Так ведь? — Так, — соглашался Морозов, и видно было, как весь он напрягается, чувствуя подвох и стараясь вовремя разгадать его. — А в уставе сказано, что часовой не имеет права покинуть пост даже при угрозе неминуемой гибели. Что же выходит, цистерны с бензином дороже человеческой жизни? Объясните, пожалуйста. Сержант объяснял старательно и толково; он говорил, что нередко от поведения часового на посту зависят десятки, а то и сотни жизней и что поэтому часовой всегда должен бороться до конца. . . Морозов волновался, приводил примеры, но как-то получалось так, что мы уже не слушали его, а поглядывали на Вадима, ожидая новых вопросов. На дополнительных занятиях по политподготовке Селихов вдруг спрашивал:
— Товарищ младший сержант, вы не помните случайно, кто президент Эквадора? У меня что-то выпало из головы. . . Он смотрел на Морозова своими невинными правдивыми глазами, пока тот обещал выяснить все к следующему разу, а потом вдруг спохватывался: — Минуточку. . . Кажется , вспомнил. . . — и называл длинную замысловатую фамилию. Все предметы давались Вадиму легко, занимался он отлично. Единственно, чего он не любил, что его раздражало — это бег. А бегать нам приходилось много. Бегали но утрам перед физзарядкой, бегали на уроках физкультуры, бегали на тактических занятиях. — Выносливость — сейчас самое главное, — говорил Морозов, — без выносливости в современной войне сразу конец...
— Какое-то лошадиное воспитание, — ворчал Селихов. — Вероятно, наш сержант по наивности полагает, что спасет нас от атомной бомбы, если научит бегать... Однажды во время очередного марш-броска Вадим не выдержал и прямо на бегу скороговоркой сказал сержанту:
— Товарищ младший сержант, дали бы отдохнуть... Никто же не видит... И вам не надо бегать, и нам хорошо...
— Разговоры! — так же на бегу сердито прикрикнул сержант. — По наряду соскучились?
Будь на его месте человек поопытнее, он бы, вероятно, быстро поставил Селихова на место, но Морозов, видно, просто не знал, как это сделать. Обращаться же за помощью к командиру взвода или роты ему не позволяла гордость. Он хотел справиться с отделением сам. Конечно, он мог придираться к Селихову по каждому пустячному поводу. В конце концов, всегда можно найти недостаточно блестящую пуговицу на гимнастерке или морщинку на одеяле.
Он мог наказывать Селихова каждый день. Но он не делал этого. Видно, он верил в силу убеждения и упорно надеялся воздействовать на сознание Селихова. Иногда он оставлял Вадима после отбоя в Ленинской комнате и подолгу беседовал с ним. Вадима это забавляло больше всего. Он слушал с самым серьезным видом все, что говорил ему Морозов, время от времени даже переспрашивал, словно стараясь получше запомнить его слова, а на другой день в курилке, посмеиваясь, говорил нам: — Опять о подвигах рассказывал. . . Героя из меня хочет сделать, не иначе...
Иногда по вечерам Морозов собирал всех нас и рассказывал об отделении, в котором он служил в прошлом году солдатом. Это отделение было лучшим в батальоне. Во всяком случае, никому не удавалось быстрее собраться по тревоге, никому не удавалось быстрее обнаружить неисправность в радиостанции. . . Рассказывая, сержант увлекался, даже румянец выступал на его щеках. И мы тоже незаметно увлекались, нам тоже хотелось, чтобы наше отделение было лучшим. Но потом, в курилке, когда мы оставались одни, Селихов говорил снисходительно: — Начальства боится. Из кожи вон лезет, чтобы на сверхсрочную остаться. Да и понятно. Куда он без специальности со своими семью классами денется... И наше воодушевление моментально исчезало. Нам становилось даже немного стыдно оттого, что мы могли так легко увлечься. И мы кивали головами и рассуждали вместе с ним: конечно, куда денешься с семью классами... Ясно, — лезет из кожи... Морозов теперь заходил в курилку редко. Обычно он либо дымил самокруткой в одиночестве в стороне, либо уходил куда-нибудь с озабоченным видом. Он знал, что стоило ему появиться в курилке, как сразу наступала неловкая унылая тишина. Впрочем, сержант делал вид, что его вполне устраивают такие холодные официальные отношения с отделением. Но мы-то прекрасно видели, что это не так. Каждый вечер, когда рота уже засыпала, Морозов брал «Учебник сержанта», толстую тетрадь и шел в канцелярию заниматься, готовиться к следующему дню.
Может быть, в этом учебнике он надеялся найти ответ на свои вопросы. . . Но однажды Морозов изменил себе. Он лег вместе с нами сразу, как только скомандовали отбой. Наверно, он простудился накануне на тактических занятиях. Всю ночь он тяжело дышал, ворочался, вставал пить воду и подолгу кашлял. Утром во время подъема, торопливо наматывая портянки, Вадим проговорил: — Ребята, сегодня живем! Ручаюсь — марш-броска не будет. Но Морозов уже, как обычно, стоял возле дверей и покрикивал: — А ну, поторопись! Поторопись! Осталось двадцать секунд. Десять секунд! И только глаза выдавали его — усталые воспаленные глаза больного человека. На улице еще серели предрассветные морозные сумерки, и жесткий ветер обжигал лицо. Сержант, чуть ссутулившись, хмурясь, следил за тем, как мы строимся, как ежимся и прячемся друг за друга от ветра. — Бего-ом марш! Мы побежали не торопясь, стараясь экономить силы. Обычно в таких случаях сержант всегда поторапливал нас, но сегодня он бежал тяжело, сосредоточенно глядя под ноги, словно отсчитывал каждый оставшийся позади метр. Грузно топая сапогами, мы пробежали мимо темного осевшего здания бани, мимо новенького клуба, мимо оврага, вперед, к заснеженной узкой дороге. И тут Вадим несколько раз оглянулся и неожиданно начал ускорять бег. Всегда он бегал с ленцой, быстро уставал, и сержанту вечно приходилось подгонять его, а теперь он бежал все быстрее и быстрее. И все отделение бежало за ним все быстрее и быстрее. И сержант тоже бежал все быстрее и быстрее. И чем дальше в полусумрак уходила дорога, тем шире становился шаг Вадима. Он оглянулся еще раз; выражение его лица было торжествующим, азартным. — Давай! — одними губами прошептал он нам, И тогда мы поняли его план. И сержант тоже понял. Он бежал по-прежнему рядом с нами, и было слышно, как тяжело, с хрипом, вырывается воздух из его груди. Конечно, он мог подать команду «короче шаг», он мог попросту остановить нас, но он прекрасно понимал, что это было бы его поражением. И он продолжал бежать сосредоточенно, молча, словно ничего не случилось, словно все шло как надо. Дорога становилась все уже и уже, и теперь сержанту приходилось тяжелее, чем нам: мы бежали по утоптанной твердой колее, а он по рыхлому вчерашнему снегу.
Его сапоги с хрустом проламывали ледяную корочку и проваливались чуть ли не по самый край голенища. Мы ждали, что вот сейчас он остановится, подаст команду — и все кончится. Но сержант упорно молчал, и мы чувствовали, что дело заходит слишком далеко. Мы видели, как багровеет лицо Морозова, как старается он сдержать приступ кашля, как крупные капли пота собираются у его висков и одна за другой скатываются вниз, к вороту шинели. Откуда только он брал силы — этот невысокий, щуплый на первый взгляд человек? Честно говоря, нам уже становилось не по себе. Вокруг лежала серая снежная равнина, где-то позади слышались голоса, звучали команды, а мы все бежали и бежали вперед...
Вадим перестал оглядываться: или он потерял надежду победить в этом поединке, или просто берег последние силы. Теперь каждый думал об одном — лишь бы выдержать, и мы тоже все реже поглядывали на сержанта, только слышали рядом его тяжелое, хриплое дыхание. Хватая ртами морозный воздух, мы продолжали бежать вперед к маленькому заброшенному домику, где дорога поворачивала обратно, где обычно нас ждала передышка... Вадим из последних сил еще пытался ускорить бег. Но мы уже не видели ничего, кроме этого домика. Вот до него пятьдесят метров... десять... пять... Вот уже Селихов начинает поворачивать, не дожидаясь команды.
— Вперед! — глухо крикнул сержант.
Вадим быстро оглянулся. Наверно, он думал, что ослышался, наверно, он думал, что это ошибка.
— Вперед! — еще раз, задыхаясь, крикнул сержант.
Он остановил нас только через полкилометра, когда Селихов уже спотыкался каждую минуту и, казалось, вот-вот упадет в снег. Назад, в казарму, мы возвращались ускоренным шагом. Все тяжело, часто дышали и не смотрели друг на друга. Возле казармы Морозов скомандовал, как обычно: — Разойдись!
И, как обычно, Селихов первым направился в курилку, на ходу доставая коробку с папиросами. Но никто не пошел за ним. Мы остались стоять возле сержанта. Мы задавали ему пустячные вопросы, просто потому, что нам хотелось говорить с ним. Морозов улыбался и хмурился одновременно. Кашель мучил его, и бледность медленно разливалась по лицу. А Вадим сидел в курилке и в одиночестве курил свои длинные изящные папиросы.
ТРИ СОЛДАТА
От электростанции к военному городку тянули линию, и вдоль всей дороги солдаты копали ямы под столбы. Копали большую яму и возле Витькиного дома. Зима в этом году выдалась морозная, ветреная. Изредка шел снег, мелкий и сухой, точно песок. Ветер тут же сдувал его, и земля по-прежнему лежала серая, оголенная, холодная. Каждую ночь в яме возле Витькиного дома жгли костер, и оттуда тянуло горьковатым дымом. А утром приходили два солдата и по очереди долбили землю ломом и скребли лопатой. Земля не поддавалась. Глина крошилась мелко, как сухая замазка. Очень медленно солдаты продвигались вглубь, но и там была все та же сероватая промерзшая глина вперемежку с камнем. Каждый день, возвращаясь из школы, Витька заглядывал в яму. Он уже познакомился с обоими солдатами. В одинаковых ватных куртках, в одинаковых шапках и рукавицах, в больших разношенных валенках, они были очень похожи друг на друга. Только работали по-разному. Один бил ломом часто-часто, лом отскакивал от земли с глухим звоном, и солдат бил снова и снова с каким-то веселым остервенением. Потом подгребал лопатой сухую глиняную крошку и швырял так, что она вылетала из ямы далеко за кучи уже вынутой земли.
Через каждые полчаса он командовал сам себе тонким протяжным голосом: — Пере-кур! Вылезал из ямы, садился на бревно и закуривал.
— Вот, брат, — говорил он Витьке, — копаем мы с тобой, копаем, да вдруг клад и найдем. Я сам в газетах читал — бывают такие случаи. А? Ты бы клад нашел, что бы стал делать? Витька растерянно молчал, польщенный тем, что с ним советуются по такому важному вопросу. А солдат тер замерзшие щеки и говорил мечтательно: — Эх, экскаватор бы сюда... Потом он снова спрыгивал в яму и снова отчаянно долбил землю, лишь время от времени вскидывая голову, чтобы вытереть рукавом пот со лба.
Второй солдат работал размеренно, не спеша и почти без отдыха. Но уж если вылезал покурить, то курил тоже неторопливо. Курил и негромко, словно сам с собой, разговаривал:
— Разве ж это земля? Камень. Вот у нас земля так земля — вся перепахана да перекопана, а здесь — вон она и не тронута. Лет, может, тысячу — какое тысячу! — сто тысяч так лежит...
— Экскаватор бы сюда... — солидно замечал Витька.
— Экскаватор... Да разве твой экскаватор такую землю возьмет? Такую землю только солдат и может выдолбить...
Так шел день за днем. И каждое утро к яме приходили солдаты и долбили землю ломом и скребли лопатой. И Витьке казалось, конца не будет этой яме — так медленно она уходила вглубь. Как-то был такой мороз, что Витьку не пустили в школу и даже на улицу велели не выходить. Он продышал в морозных узорах на оконном стекле ровный глазок и увидел, что из ямы, как обычно, вылетает мелкая глиняная крошка. Потом вылез солдат. Края шапки, ресницы и брови у него были совсем белыми от инея. А лицо по самые глаза завязано полотенцем. Он развел маленький костер и грелся возле него, протягивая к огню большие красные руки. Витька видел, как минут через десять солдат вы- прямился и пошел к яме, но тут же вернулся к костру и погрелся еще немного. Потом опять шагнул к яме и опять вернулся. Но тут же встал, сердито высморкался, поправил полотенце, закрывающее лицо, и, не оборачиваясь, пошел от костра. А однажды — это было в воскресенье — пришел солдат, не знакомый Витьке.
Он бросил в яму лом и лопату. Затем сел на бруствер так, что глина с шорохом посыпалась вниз, осмотрелся, увидел Витьку, весело подмигнул ему. А когда Витька осмелел и подошел поближе, — спросил: — Это ты, что ли, такую яму выкопал? — Нет, не я, — сказал Витька. Солдат посмеялся, спрыгнул в яму, крикнул оттуда: — Слышь, парень, свистеть умеешь? Витька кивнул, вытянул губы трубочкой и издал звук, средний между шипеньем и свистом. — Ну вот и порядок. Как сержанта увидишь, — так свистни. — Хорошо, — согласился Витька. Он не понял сразу, зачем это нужно, отошел в сторону и все ждал, когда же из ямы начнут вылетать комья глины. Но прошел час, а все было тихо, словно человек в яме уснул. Витька хотел пойти и заглянуть туда, но в этот момент увидел приближающегося сержанта. Он свистнул, и секунду спустя из ямы уже летели мелкие комки земли. Сержант подошел к краю, посмотрел вниз. — Ну как дела? Вроде бы не очень? — Да земля-то, земля то какая... — ноющим голосом заговорил солдат. — Уж бьешься с ней, товарищ сержант, бьешься — и никакого толку. . . А Витька слушал, и ему было неловко, даже стыдно, будто он сделал какой-то нехороший поступок. И, когда на другой день пришли опять два знакомых солдата, — он обрадовался. Он ничего не рассказал им, но теперь все свободное время проводил возле ямы и помогал как мог. А солдаты все так же упорно и медленно делали свое дело.
Теперь уже яма стала такой глубокой, что Витька даже побаивался подходить к ней. Он так привык к солдатам и к горьковатому дыму от костра, и к глухим ударам лома, что ему казалось — это никогда не кончится, так будет все время.
Но наступил однажды день, и к яме никто не пришел. И на другой день, и на третий. . . Только на самом дне ямы валялась забытая рваная рукавица.
Яма была готова. А потом, когда уже начало теплеть, пришли сразу несколько человек и поставили столб, который давно уже лежал здесь же поблизости.Другие солдаты протянули провод — он был медный и сверкал на солнце. Еще через несколько дней солдаты уезжали. С вещевыми мешками за спиной ровным строем они прошли недалеко от Витькиного дома.
В предпоследнем ряду Витька увидел обоих солдат, копавших яму. Один из них подтолкнул другого — они оба обернулись и посмотрели на столб. И пошли дальше. А столб стоял совсем новенький — даже желтые застывшие капли смолы были видны на его поверхности. И провода по-прежнему сверкали на солнце.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Андрею Бокову здорово не повезло: день своего двадцатилетия ему пришлось встречать в карауле.
Андрей огорчился, расстроился и даже никому в роте не сказал о дне рождения. Да и что говорить — без толку: от наряда все равно не освободят. . . Пост ему достался самый плохой — далекий.
И ночная смена самая тяжелая — под утро, когда особенно клонит в сон и под тулуп пробирается промозглый предутренний холод. К тому же впереди было воскресенье, а это значило, что почты не будет, и на письма из дома рассчитывать нечего. Вот уж поистине — не повезет человеку, так не повезет. . . Было морозно, дул резкий ветер. Степь дымилась. Сначала снежный дымок струился понизу, по самой земле, потом легкая снежная пыль взмывала вверх, и маленькие холодные смерчи кружились в воздухе. Завернувшись в тяжеленный тулуп, Андрей бродил среди заснеженных цистерн, и разные невеселые мысли лезли ему в голову. А когда в голову лезут невеселые мысли, время тянется очень медленно.
Вокруг все было спокойно. На темном фоне неба смутно белели сопки. Там, вдали, возле них, проходила железная дорога. Изредка пробегали поезда, дразня гудками, мелькая освещенными окнами. Солдаты уверяли, что стоит насчитать восемь поездов, и все — двух часов как не бывало, жди разводящего со сменой. Но Андрей никогда не считал эти поезда. Просто терпения не хватало ждать их. . . Клонило в сон. Андрей встряхнулся, поправил автомат и снова зашагал вдоль колючей проволоки. Тридцать шагов туда, тридцать — обратно, тридцать — туда, тридцать — обратно. . . Хоть бы что-нибудь случилось, что ли. . . Андрей вспомнил, как праздновал он день рождения в прошлом году, — было шумно и весело. И в позапрошлом тоже было хорошо, много гостей, танцевали до часа. ..Ив позапозапрошлом. . . Так он перебирал в голове все свои дни рождения, и получалось, что все они проходили хорошо, весело, даже тот — далекий, когда ему исполнилось двенадцать лет и он болел воспалением среднего уха. . . Ветер усиливался, снежная пыль неслась все быстрее и быстрее. Сначала исчезли из виду сопки. Потом Андрей перестал различать телефонные столбы. Затем растворились цистерны. Снег бил в лицо, залеплял глаза, не давал вздохнуть. И Андрею приходилось нагибаться, чтобы идти против ветра. Тридцать шагов туда, тридцать — обратно. Валенки проваливались в снег. Можно было спрятаться за цистерну. Можно было прислониться к ней и отдохнуть. Можно даже сесть — прямо в снег. Все равно никто не увидит. Но он продолжал ходить — туда и обратно, туда и обратно, как заведенный. Он не знал, сколько прошло времени. Ему казалось, что много.
Может быть, что-нибудь случилось там, в караульном, может, его забыли сменить...
Буран кончился неожиданно. И сразу стало светло. И только сейчас Андрей почувствовал, как тяжело далась ему эта ночь. Плечи ломило, лицо горело. Но оттого, что бессонные два часа и одиночество, и этот буран — все уже оставалось позади, а впереди его ждало теплое караульное помещение, Андрею вдруг стало легко и празднично и захотелось сделать что-нибудь особенное.
И сразу опять вспомнилось, что сегодня его день рождения. . . Тогда он вытащил из кармана нож, подошел к столбу и торопливо нацарапал: «ЗДЕСЬ, НА ЭТОМ ПОСТУ, МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ». Замерзшие пальцы плохо слушались, буквы получились кривыми и угловатыми. Андрей подумал немного и внизу вырезал дату и еще две большие буквы — свои инициалы. Он так увлекся, что вздумай сейчас кто-нибудь укатить цистерну, Андрей ничего бы не заметил. Теперь пусть пройдет месяц, пройдет год, два, а память об этой ночи все равно останется. Он уже уедет из части, будет жить дома, другие незнакомые солдаты станут сменяться на этом посту, станут считать по ночам поезда и ждать разводящего... Но каждый, кто ни придет сюда, прочтет эту надпись. И подумает о нем, об Андрее...
... Вдали показались темные фигурки. Шла смена. Через несколько минут Андрей Боков уже шагал в караульное помещение. Шли, как положено, гуськом, впереди разводящий, сержант Богданов, за ним трое солдат. И пока добирались до караульного помещения, солдат, который шел впереди Бокова, оборачивался и громко шептал — торопился рассказать новости: — Ты целых, пятнадцать минут лишних простоял, знаешь? В буран три раза выходили тебя сменять. И все никак. Не найти дорогу и все. . . Сержант совсем измучился. Начальник ему говорит: « Оставайтесь, я пойду». А он: «Никак нет, разрешите мне. . .»
И снова. . . А потом. . .
— Разговоры! Что там за разговоры? — не оборачиваясь, сердито прикрикнул сержант. В этот день Андрей Боков гордился собой. Что ни говори, а человек простоял на посту лишних пятнадцать минут, в буран, в мороз, и ничего — не жалуется, это чего-нибудь да стоит! И все время, и в караульном помещении, и потом, когда взвод вернулся в казарму и солдаты принялись чистить и смазывать автоматы, Андрей старался держаться на виду у командира. Он все ждал, что сержант похвалит его, поставит в пример взводу. Но тот молча чистил свой автомат и не глядел на Андрея. Только незадолго перед ужином сержант приказал своему отделению построиться. — Рядовой Боков, выйти из строя! — скомандовал он. Боков отпечатал два строевых шага, лихо повернулся кругом и замер. «Вот оно!» — подумал он. Сержант внимательно посмотрел на Андрея. — Это вам сегодня исполнилось двадцать лет? — спросил он. — Так точно! Мне! — радостно прокричал Боков. — Ну вот что. За нарушение устава гарнизонной и караульной службы объявляю один наряд вне очереди. Это во-первых. Андрей молчал и продолжал улыбаться. — А во-вторых, отправляйтесь-ка с разводящим сейчас на пост и соскребите со столба ваши художества. И впредь не занимайтесь на посту посторонними делами. Все ясно? — Так точно, — сказал Андрей. — Все. Солдаты дружно хохотали. Андрей повернулся и пошел одеваться. Он был уже у дверей, когда сержант окликнул его: — Боков! — Андрей остановился. — Да, вот еше что. . . — неожиданно смущаясь, сказал сержант, — поздравляю вас. . . с днем рождения. . .
ЛЕВА
Сначала он показался нам странным. Весь взвод хохотал, когда Лева первый раз подошел к турнику. Он сумел подтянуться всего два раза, а потом долго и смешно болтал ногами и извивался всем телом. Вернувшись в строй, вежливо осведомился у соседа: — Разве я что-нибудь не так сделал? В тот же день перед отбоем Витька Масленников, наш взводный остряк, утащил из-под носа у Левы приготовленную для обмундирования табуретку и, как ни в чем не бывало, спросил: — Разве я что-нибудь не так сделал? Лева не обиделся. Он вообще и не думал обижаться, когда над ним смеялись. Он, кажется, даже вовсе не замечал этого. Только один раз он расстроился почти до слез. Это случилось, когда его сосед по койке Сергей Королев долго размахивал конвертом перед Левиным лицом и заставлял его плясать, а потом, смеясь, сообщил, что письмо это вовсе и не Леве.
— А тебе еще пишут! — весело сказал он. Лева молча отвернулся и ушел из казармы. Сергей, конечно, переборщил, это была глупая шутка. Но даже эту обиду Лева забыл очень быстро.
Еще у него было удивительное умение высказываться некстати и вмешиваться в разговоры командиров. Он смотрел на сержанта спокойными ясными глазами и говорил: — А я думаю. . . — А вас кто спрашивает? —
сердито обрывал сержант.
Стр. 41
Лева хмурился, отходил в сторону, но очень скоро, как ни в чем не бывало, снова обращался со своим неизменным:
— А я думаю...
Он смешил солдат тем, что ночью по казарме ходил только на цыпочках — точно от его шагов мог кто-то проснуться, тем, что всех нас первое время называл только на «вы», и тем, что долго удивлялся, как это за обедом можно обходиться без вилки. — Подумаешь, барин нашелся, — ворчал Сергей Королев. Лева раньше всех умудрился записаться в полковую библиотеку и успевал читать книги, когда нам еще казалось, что не хватает времени даже на то, чтобы написать письмо домой. А однажды — мы сами видели — он подошел к дневальному и попросил разбудить его ночью, когда будут передавать последние известия. Мы служили далеко на востоке, наше время отличалось от московского на шесть часов; и когда московский диктор говорил: «Спокойной ночи, товарищи», — наш дежурный по роте командовал: «Подъем!», а московские семичасовые последние известия приходились на час ночи. Дневальный изумленно посмотрел на Леву и спросил: — А может, ты за меня подежуришь? Мы все ценили каждую минуту сна, мы еле добирались до своих коек и сразу же засыпали как убитые, а тут человек вдруг просит разбудить его посреди ночи, словно он не может дождаться следующего дня. Было чему изумиться! После этого случая Леву прозвали «лунатиком».
Наш командир взвода был уверен, что Корецкий сочиняет стихи, и хотя сам Лева никогда в этом не признавался, его, как поэта, назначили редактором «Боевого листка». ; Однажды ночью Лева дневалил по роте вместе с Сергеем Королевым. Сергей дежурил у входа, у тумбочки с телефоном, а Леве предстояло навести порядок в Ленинской комнате: подмести пол, расставить табуретки, сложить подшивки газет. Но когда он вошел в Ленкомнату, он вдруг вспомнил, что весь день сегодня собирался написать письмо домой, да так и не успел.
Стр. 42
А теперь все спали, в казарме стояла тишина — самое подходящее время, чтобы сосредоточиться.
Он отложил в сторону веник, вырвал из тетради листок в линейку, достал ручку и забрался с ногами на табуретку — привычка так сидеть за столом у него осталась еще с детства. Потом он в задумчивости покусал кончик ручки и принялся писать, и писал о том, как сегодня он выпустил первый боевой листок — ничего, кажется, получился удачный, — и о том, как тихо сейчас в казарме, все спят, и только он один не спит и охраняет казарму. . . Лева увлекся и не слышал, как хлопнула входная дверь, как негромко отдал рапорт дежурный по роте, как заскрипели половицы под тяжелыми шагами, и опомнился лишь тогда, когда на пороге появился дежурный по части — майор Савельев — с красной повязкой на рукаве шинели.
Командир третьего батальона, майор Савельев, был угрюмым, неразговорчивым человеком.
О его строгости, о придирчивости в полку рассказывали самые фантастические истории. Когда майор дежурил по части, дневальные особенно старательно подметали полы, протирали подоконники и пирамиды — охотились за каждой пылинкой. Все знали, что майор, придя в казарму, не поленится сам и заглянуть под койку, и посмотреть, есть ли вода в питьевом бачке, и наугад открыть любую тумбочку, и проверить еще что-нибудь, что предугадать уже совершенно невозможно. У майора не было семьи, служил в армии он уже третий десяток, и потому казармы давно уже стали ему ближе и роднее, чем полупустая комната в двухэтажном доме для офицерского состава...
Стр. 43
Лева торопливо соскочил с табуретки, вытянулся и растерянно смотрел на майора — он никак не мог вспомнить, что положено делать в таких случаях.
— Здесь у вас что — главпочтамт? — резко спросил майор Савельев. — Письма пишем? Он посмотрел на пол, на брошенный веник и коротко добавил: — Грязь. Потом его взгляд пробежал по стенам, по столам и остановился на Леве.
— А что у вас за вид, рядовой ...
— Корецкий, — вежливо подсказал Лева.
— Что за вид, я спрашиваю?
Действительно, пока Лева писал письмо, ерзал на табуретке, его гимнастерка собралась в складки, ремень распустился.
И теперь майор смотрел на него с удивлением и снисходительностью, с какой, наверно, смотрит отлично развитый спортсмен на хилого, плохо сложенного человека. — Если через час не будет наведен полный порядок, — сказал майор, обращаясь уже к дежурному по роте, — всех снимаю с наряда и докладываю командиру полка. Все. На другой день Леве попало и от старшины и от командира роты, и он ходил печальный и молчаливый Утешался он только тем, что теперь ему не скоро придется снова столкнуться с майором Савельевым. Но он ошибся.
Стр. 44
Это произошло значительно быстрее, чем он предполагал. Спустя примерно неделю после злополучного дневальства Лева возвращался из клуба.
Он взял в библиотеке новый сборник стихов и, конечно, не выдержал — начал его листать, пока шел в казарму. — Товарищ солдат! Лева оторвался от книги и увидел майора Савельева. — Ага, — сказал майор, — мы, по-моему, уже знакомы. Вы что, забыли, что командиров следует приветствовать? — Я. . . я думал... — сказал Лева. — Меня абсолютно не интересует, о чем вы думали. Вы в армии находитесь, а не в публичной библиотеке. И запомните: еще раз попадетесь, — прямым ходом отправлю на гауптвахту. Понятно? И он опять посмотрел на Леву с сожалением, даже с грустью, словно никак не мог понять, откуда берутся такие солдаты. А Лева пришел в казарму вконец расстроенный, — ему вовсе не хотелось первым из роты садиться на гауптвахту. — Теперь всё, — говорил Леве Сергей Королев. — Раз уж он тебя запомнил, ничего хорошего не жди. Мы все собрались вокруг Левы, сочувствовали ему, давали советы, спорили, чем кончится эта история. . . Но прошел месяц, и другие события, куда более важные, взволновали нас и заставили забыть на время о майоре Савельеве. Как-то наш взвод был в карауле. Наша смена только что вернулась с постов и теперь должна была бодрствовать. Мы уже протерли насухо отпотевшие после мороза автоматы — делать больше было нечего, играть в домино не хотелось, писать письма не хотелось, читать — тоже.
Горела керосиновая лампа, от печки несло жаром, глаза закрывались сами собой. . . Лева сидел в стороне и читал газету. — Скоты! Вот скоты! — неожиданно сказал он. — Ты что? — недовольно спросил Королев. Он только что задремал, положив голову на руки, и теперь на его красном разморенном лице отчетливо белели следы пуговиц. — Скоты! — повторил Лева. — Они же хотят убить его! — Кого? — Да Лумумбу! Вы что, не знаете? — Почему это не знаем? — отозвался Масленников. — Знаем. Что там нового? — Нового? Что там может быть нового? — сказал Лева. — Я знал это с самого начала. С самого начала Это было ясно. Помните — когда провозглашалась независимость Конго. . . — Ну да, — сказал Королев. — Еще бы! — сказал Лева. — Тогда ведь в Конго приехали и бельгийские министры, и дипломаты, и сам король Бодуэн приехал. И все произносили речи. А потом встал Лумумба — первый премьер-министр республики. И все смотрели на него и ждали. Только что президент Конго поцеловал королю руку. Теперь очередь Патриса Лумумбы. . . Лева замолчал на секунду и огляделся, точно сомневаясь, слушаем мы его или нет. ~~ Мы слушали. - .:: — Лумумба не подошел к королю. Он только слегка поклонился и начал говорить. «Вы думаете, мы забыли, — говорил он, — какой ценой куплена свобода? Вы думаете, мы забыли о пролитой крови, забыли о страданиях наших?» Дипломаты растерялись. О, они, конечно, не ожидали этого. Король покраснел, король беспокойно задвигался на своем месте. А Лумумба продолжал говорить: «Вы думаете, мы забыли о тех, кто никогда не вернется, о тех, кто отдал жизнь за нашу свободу? Думаете — забыли? Нет, мы ничего не забыли!»
Стр. 45
Лева разволновался, словно сам произносил речь перед бельгийским королем, перед всеми этими министрами и дипломатами. Мы смотрели, на него с любопытством и удивлением, мы даже не подозревали за ним таких способностей. Никто из нас не умел так говорить Он говорил почти целый час, на него точно нашло: он рассказывал о Конго, о Гане, об Алжире, и мы слушали не перебивая.
Потом, когда он замолчал, Масленников похлопал его по плечу и объявил: — Сила! Тебя бы к нам в район — лекции о международном положении читать!
Лева смущенно улыбался; он щурился и часто моргал, глядя на керосиновую лампу. После этой ночи мы нет-нет, да и собирались вокруг Левы, и он рассказывал нам о последних событиях. Нельзя сказать, что мы раньше не интересовались тем, что делается в мире. Мы читали газеты, слушали радио, но в то же время отчаянно скучали на политинформациях, не любили коллективные читки, — мы никогда не думали, что о политике можно говорить так горячо. Может быть, у Левы была такая фантазия? А может быть, он действительно знал все это — даже всякие мелочи? И какая форма у французских парашютистов, и что добывают на Мадагаскаре, и сколько получает рабочий в Южной Корее. Даже если он иногда и присочинял что, мы прощали ему.
Теперь мы называли его «лектором», «политиком», «ходячей энциклопедией ». На политзанятиях мы хором кричали: — Корецкий хочет выступить! Корецкий! Лейтенант сердито смотрел на Леву, спрашивал: — Вы что, сами не в состоянии сказать? Вы действительно хотите выступить? Лева смущался и пожимал плечами: — Могу...
Мы по-прежнему частенько подшучивали над ним, но теперь, протирая автоматы или подшивая подворотнички, мы старались подсесть поближе к Леве. Больше всего он любил рассказывать об Африке. И больше всего мы любили слушать об Африке.
Стр. 46
С детства, с самого раннего детства, Африка волновала нас. Если мы встречали на улице негра, — это было целое событие. Нам, мальчишкам, обязательно хотелось подойти к нему и сказать что- нибудь хорошее или просто пожать руку. Пусть знает, что мы за него, что мы за тех, кто угнетен, кто борется. И мы не верили, что среди негров могут быть плохие люди, нам просто в голову это не приходило. Человеку достаточно было иметь черную кожу, чтобы мы считали его своим товарищем, своим другом. И вот теперь в далеком Конго происходили непонятные вещи. Негры предавали негров.
Оказывается, и среди них тоже были свои предатели, свои подлецы и убийцы. Слово «Леопольдвиль» все чаще звучало в эфире. Газеты опаздывали к нам на двое суток — конечно, смешно было ждать их. Утром, заправляя койки, мы все время посматривали на репродуктор, прислушивались к голосу диктора. Лумумба спокоен. Лумумба продолжает работать. Войска Объединенных наций занимают аэродромы. Солдаты Мобуту бесчинствуют в Леопольдвиле.
Теперь ждать утра нам казалось слишком долго, и мы тоже просили дневального разбудить нас ночью, когда будут передавать последние известия.
Мы готовились к инспекционной проверке, долгие часы проводили на стрельбище или полигоне, работали на радиолокаторах, уставали страшно — и все-таки просыпались ночью и потихоньку от командиров слушали радио. . . Лумумба окружен. Лумумба среди врагов. Лева молчал. Только однажды он спросил: — Ребята, неужели его не спасут? Мы привыкли всегда задавать вопросы ему, а теперь он сам спрашивал нас, и глаза у него были растерянные, грустные...
Зато, когда радио передало, что Патрису Лумумбе удалось на машине прорваться сквозь окружение и выехать из Леопольдвиля в неизвестном направлении, Лева сразу повеселел и все время повторял: — Вот видите! Вот видите! Это же такой человек! Он даже притащил из библиотеки русско- французский словарь и целый вечер листал его, выписывал какие-то слова.
Стр. 47
Стр. 48
Стр. 49
Странно, но после разговора с Этим типом у нас почему-то испортилось настроение.
Возвращались мы в казарму молча, каждый думал о чем-то своем. В эту ночь Лева был дневальным по роте. Мы все с нетерпением ждали последних известий, и Лева осторожно разбудил нас и включил репродуктор — на этот раз чуть погромче, чем обычно. Мы лежали, прислушиваясь и стараясь по голосам дикторов определить — что там, впереди. Но голоса звучали ровно, как всегда, и по ним невозможно было ни о чем догадаться. Лева стоял под самым репродуктором, он боялся, что в самый нужный момент испортится слышимость. И вдруг дверь в казарму открылась и вошел майор Савельев. Сегодня он был дежурным по части. Он сразу увидел включенный репродуктор, и пока Лева, вытянувшись и путаясь от волнения, отдавал рапорт, майор смотрел мимо него — на динамик.
— Это еще что такое? — спросил он.
И даже при слабом дежурном свете было видно, как бледнеет от сдерживаемого гнева его лицо. Лева молчал. Он стоял по-прежнему вытянувшись, неподвижно. Мы не шевелились на своих койках. А диктор говорил негромким ровным голосом: — Как передает агенство Ассошиэйтед Пресс из Леопольдвиля, сегодня машина с премьером законного правительства Патрисом Лумумбой и его спутниками задержана мобутовским патрулем в ста пятидесяти километрах от границы Восточной провинции. . . Майор вздохнул, ничего не сказал и вышел. А Лева выключил радио, и в казарме наступила тишина. Мы молчали. Мы ничего не могли изменить. Мы должны были лежать и делать вид, что спим. И это было тяжелее всего. Ворочался на своей койке Масленников, все поправлял и поправлял подушку Королев. Никто не говорил ни слова. Было отчетливо слышно, как где-то вдали часовой настойчиво повторяет свое: «Стой! Кто идет? Стой! Кто идет?» Да еще с полигона доносилось прерывистое тарахтенье — это работал движок. Там сейчас шли ночные занятия, гудели электромоторы, и в темноте медленно и бесшумно вращались антенны радиолокаторов...
ВЫСШАЯ МЕРА НАКАЗАНИЯ
Уже третью неделю отделение сержанта Богданова работало на лесозаготовках, в тайге, в пятидесяти километрах от военного городка. Последнее время по ночам шли затяжные дожди, палатка набухала от влаги , и к утру солдаты мерзли. Спали не раздеваясь, укрывались одеялами и шинелями, но все равно было холодно, и все тесно прижимались друг к другу. Спать ложились голодными.
Вероятно, машина с продовольствием застряла где-то на дороге, размытой дождями, и уже два дня подряд солдаты получали на завтрак по полтора сухаря, и вечером, после работы, тоже пили чай с сухарями. Делить сухари сержант поручил комсоргу взвода — застенчивому, тихому Гоше Беляеву. Ни один человек больше не вмешивался в это дело. Только Виктор Сеньков сказал как-то: — Комсорг-то комсорг, а себе сухарь, небось, побольше оставляет. . . Но никто не обратил внимания на его слова: все подумали, что это просто неудачная шутка. Вечером солдаты сидели у костра и негромко пели песни или рассказывали разные истории, кто что помнил, чтобы меньше думать о еде. И все время ждали, что вот- вот послышится урчание мотора и на дороге покажется армейский «газик». Но в тайге стояла тишина. Снова начинал накрапывать дождь. Было уже поздно, и Гоша ушел в палатку делить сухари на утро, когда у костра вдруг появился человек. Он подошел совсем бесшумно и остановился за спиной у сержанта. Человек был маленький. Огромный мокрый капюшон почти закрывал его лицо, а за плечами висел вещмешок. Солдаты вскочили на ноги, и тогда человек откинул капюшон и залился мелким веселым смехом: — Что-о, не ждали? И теперь все, конечно, сразу узнали его: это был ротный писарь Ушаков, или Ушак-паша, как звали его в роте после кинофильма об адмирале Ушакове. Его назначили писарем, потому что он был слишком маленького роста, да еще к тому же недавно перенес воспаление легких.
Он являлся одновременно каптерщиком, писарем и почтальоном, причем последняя должность ему особенно нравилась — больше всего он любил раздавать письма. Стаскивая вещмешок, он скороговоркой рассказывал солдатам, что машина застряла на двадцатом километре, что целые сутки ее пытались вытащить из грязи, но ничего не вышло, тогда послали в часть за помощью, а он решил пешком махнуть сюда.
Он принес целый мешок писем и буханку хлеба. В конце концов Ушак-паша всегда знал, что важнее для солдат. Солдаты расхватывали конверты, — без писем на этот раз не остался никто. Но больше всего писем пришло Сенькову: целая пачка, и все из дому, надписанные одинаковым почерком, а одно даже с тремя марками — такое толстое. . . Солдаты окружили Ушакова, теребили его за плащ, похлопывали по плечам — одним словом, всячески изливали свои чувства. — Качать его, качать! Ушаков отмахивался от них, пятился. И только тут солдаты вдруг заметили, какой у него вид: сапоги по самые края голенищ были в глине, забрызганный грязью плащ промок насквозь и стоял на спине коробом. Видно, нелегко дались эти тридцать километров. Но зато маленькое круглое лицо Ушакова так и расплывалось в довольной улыбке. Пока читали письма, Гоша взялся за буханку. Это было веселее, чем колдовать над сухарями, и на этот раз все окружили его; веселые советы и шуточки так и сыпались. Спать легли поздно. Ушак-паша обещал рассказать о последних полковых новостях, но уснул сразу, как только лег. И солдаты старались укладываться потише, чтобы не разбудить его. Скоро наступила тишина. Сержант Богданов не спал и думал, что делать, если и завтра машина не пробьется к ним. Придется послать кого-нибудь навстречу. . . Здесь, в тайге, он один отвечал за всех этих людей. . .
Он лежал в темноте и прислушивался скорее по привычке, чем надеясь услышать шум мотора. И вдруг он услышал совсем другой, осторожный звук. Словно кто-то тихо-тихо листал книгу. Шорох то усиливался, то настороженно затихал. Сержант приподнялся. Звук прекратился, потом раздался снова, и сержант понял, что доносится он справа, с краю, оттуда, где лежал Виктор Сеньков. «Что там еще?» Сержант выпрямился, шагнул к Сенькову и, приподняв край шинели, зажег фонарик. В луче света сверкнула серебряная бумажка, затем сержант увидел испуганное лицо Сенькова. Сеньков держал в руках шоколадную плитку. Наверно, ее прислали ему в большом конверте с тремя марками. Несколько секунд солдат и сержант молча смотрели друг на друга. Потом Сеньков начал быстро завертывать плитку. — Не-ет, — медленно сказал сержант, — нет, погоди. . . Он знал, что должен сделать что-то сейчас, сию же минуту. Ему было жаль поднимать солдат, и все-таки он решился. Солдаты поднялись быстро. Они сердито перешептывались, не понимая, в чем дело. Сержант выстроил отделение возле палатки, приказал Сенькову выйти из строя. Сеньков вышел, повернулся лицом к строю. — А теперь, — жестко сказал сержант, — доставайте шоколад и ешьте. Солдаты шевельнулись и снова замерли.
В лунном свете лицо Сенькова стало совсем белым. — Вы. . . Вы. . . Это нельзя. . . — сказал он. — Вы не имеете права. . . — О правах будем разговаривать после. Ну? Сеньков быстро взглянул на солдат. Было смешно ждать поддержки от них. Он неуверенно вынул плитку из кармана, медленно развернул, поднес ко рту. В тишине громко шуршала фольга. Солдаты ждали. И тогда, отводя глаза в сторону, он начал есть. Он торопливо заталкивал шоколад в рот, размазывал его по губам, пачкая пальцы. А солдаты — девять голодных человек — смотрели на него и смеялись. — Не могу; — тихо сказал Сеньков. — Ешьте. — Товарищ сержант. . . — Голос его дрожал. — Ешьте! Сеньков снова поднес шоколад ко рту. — Бумажку не забудь оставить на память, — сказал кто-то. Через пять минут все было кончено. Солдаты вернулись в палатку. Ушак-паша по-прежнему крепко спал, подсунув ладонь под щеку. Он ничего не слышал. И, пожалуй, это было лучше. Солдаты деловито укладывались, натягивали на себя одеяла и шинели, устраивались потеснее . И только Сеньков лег с краю, совсем отдельно. От его лица, от рук еще пахло шоколадом, и он не решался подвинуться ближе.
КАРЕН БАГДАСАРОВ - ФОКУСНИК
Был еще один интересный человек в нашем взводе — Карен Багдасаров. Нам, конечно, эта фамилия ни о чем не говорила, но он всерьез уверял, что в его родном городе Багдасарова знает каждый. — Кио знаешь? — говорил он, поблескивая черными глазами. — Так вот, если в нашем городе повесят два объявления и на одном крупными буквами будет написано «КИО», а на другом — «БАГДАСАРОВ», никто не пойдет смотреть Кио, все пойдут смотреть Багдасарова. Верно говорю... Он, и правда, привез с собой в армию значок лауреата районного фестиваля — маленький позолоченный кружок с изображением лавровой веточки — и даже носил его на гимнастерке до тех пор, пока не попался однажды на глаза старшине.
— Это что еще за украшение? — строго спросил старшина. — Снять немедленно!
Карен не торопясь отстегнул значок, повертел между пальцами и... на его ладони вместо позолоченного кружка лежала самая обыкновенная двадцатикопеечная монета. А Багдасаров простодушно смотрел на изумленного старшину. Старшина покачал головой, посмеялся, но значок носить все же не разрешил. Нам Багдасаров нравился. Был он веселый парень, и каждый раз, когда мы отправлялись на кухню чистить картошку, он рассказывал нам фантастические истории из своей жизни. Оказывается, самый главный фокусник Армении собирался выдать за него замуж свою дочь. А потом раскрыть ему все секреты. 1600 секретов! Но Карен отказался. Что поделаешь, — ему не нравилась дочь фокусника. И, кроме того, ему больше хотелось учиться в радиотехническом техникуме, чем у фокусника, пусть даже самого знаменитого. А секретов ему и своих хватало. И еще он придумывал новые. Однажды он придумал такой фокус, что у районного Дома культуры даже не хватило денег на все механизмы и приспособления. Пришлось добавлять свои. Ведь когда речь идет о стоющем фокусе, ничего не жалко. Фокус назывался: «Смерть атомной бомбе!». Все было уже готово, но пришли пожарники и запретили его показывать. Они боялись, что взрыв будет слишком сильным. А как взрыв мог быть слишком сильным, если все было рассчитано заранее, все было сделано на научной основе? Карен увлекался и сердито размахивал руками.
— Ты говори-то, говори, — ворчал Юрий Савицкий, — а про картошечку тоже не забывай...
— А я, знаешь, не умею два дела делать, — быстро отвечал Багдасаров. — Хорошо, я буду чистить. Я не буду рассказывать. — Не слушай ты его! Рассказывай! — хором просили мы все, и тогда он пожимал плечами и говорил Савицкому: — Сам видишь. Народ требует. Вообще он был человек хитрый. Однажды в субботу, когда в казарме начиналась генеральная уборка, он подошел к старшине и сказал: — Товарищ старшина, если музыкант перед концертом станет пол мыть, — что получится? Товарищ старшина, у меня завтра выступление, нужно, чтобы сегодня руки отдыхали. . . — Ах, я и забыл, что ты у нас артист, — с усмешкой сказал старшина, но от работы освободил. И пока мы передвигали койки и мыли полы, Карен сидел себе на скамеечке перед казармой и, как ни в чем не бывало, читал книгу. Честно говоря, нам это не очень понравилось. А особенно злился Юрий Савицкий, которого старшина назначил вместо Багдаса- рова. — Подумаешь! — ворчал Юрий. — Чародей! Народный артист! Шпагоглотатель! Еще неизвестно, что он завтра покажет. . . Да, это было неизвестно. Обычно Карен очень редко показывал свои фокусы в казарме, и то лишь самые простые — с исчезающими монетами и носовыми платками, которые развязывались сами по себе. Репетировать же он всегда уходил в клуб, и репетировал там в одиночестве, запершись в маленьком кабинете начальника клуба. Там же он хранил все свои фокуснические атрибуты.
И сколько мы ни просили, не соглашался раскрыть нам ни одного своего секрета. — Зачем? — говорил он. — Чтобы стать фокусником, надо каждый день тренироваться. Полгода тренироваться. Год тренироваться. Ты будешь год тренироваться? Нет, не будешь. Зачем тогда тебе секреты? Верно я говорю? Конечно, он говорил верно. Однако и наше любопытство и наши сомнения — а может быть, он и не умеет ничего, кроме махинаций с носовыми платками и монетами? — от этого ничуть не уменьшались. Но наступило воскресенье, и все сомнения рассеялись. Багдасаров был великолепен. Он появился на сцене в белом медицинском халате, усыпанном синими бумажными звездами, он раскланялся неторопливо и важно, совсем как настоящий иллюзионист, и сразу же принялся ловить в воздухе маленькие шарики — белые, красные и зеленые — и аккуратно складывать их на стул. Потом он доставал у себя изо рта бесконечную разноцветную ленту, потом на виду у всех наливал воду в бумажный кулек так, что кулек оставался абсолютно сухим, глотал шарики и попутно, сунув в карман халата синий платочек, через минуту вынимал оттуда желтый. . . И, наконец, в довершение всего, он вытащил на сцену обычный фанерный ящик, такой, в каких присылают солдатам посылки из дому, заставил всех убедиться, что ящик пустой, поставил его на стол, повертел из стороны в сторону, и в следующий момент из ящика уже выскочил кролик, настоящий, живой, удивительно похожий на тех, что жили в проволочной клетке возле дома нашего старшины. . . Весь зал аплодировал и топал сапогами от восторга. А мы, конечно, аплодировали громче всех и посматривали на своих соседей с гордостью и превосходством — как-никак, а Карен Багдасаров служил в нашем взводе! Даже Юрий Савицкий забыл о своих субботних обидах и аплодировал вместе со всеми. И когда Карен, усталый и сияющий, вернулся после концерта в казарму, мы окружили его и принялись поздравлять и даже расстраивались немного, потому что были уверены, что такой артист долго не удержится в нашем взводе — наверняка его заберут в какой- нибудь эстрадный ансамбль, в окружной Дом офицеров...
Но тут, сверкнув очками, вперед просунулся Семен Верховский и сказал: — Подумаешь! Об этих фокусах даже в «Юном технике» писали. Я читал. Он был очень начитанный человек, Семен Верховский. Он сам как-то рассказывал, что дома до армии выписывал три газеты и пять журналов. И поэтому его ничем нельзя было удивить. О чем бы ни зашла речь, он обязательно говорил: «А я читал. . .» Багдасаров моментально вспыхнул, обиделся. — Зачем так говоришь? — укоризненно сказал он. — На, на, сделай, если можешь. Сделай, очень прошу тебя. . . — и он сунул Верховскому два разноцветных платка. Верховский платки взял и начал с очень серьезным видом прикладывать их один к другому. Он морщил лоб, печально шевелил ушами, так что даже дужки очков приподнимались, завязывал на платках узелки, снова развязывал их — конечно, у него ничего не получалось.
— Забыл... — вздохнул он. — Но все равно — когда- нибудь я тебя поймаю. Только вот присмотрюсь повнимательнее и поймаю. Необъяснимых фокусов нет.
— Опять зря говоришь! — воскликнул Багдасаров. — Умнее тебя люди смотрели — ничего не видели. Говорю — десять раз буду делать, сто раз буду делать — ничего не заметишь!
— Замечу, — упрямо повторил Верховский.
— Ладно, хорошо, давай спорить! Если заметишь, я тебе все свои секреты буду рассказывать. А не заметишь, — ты свои глупые слова назад возьмешь. Идет?
— Идет, — сказал Семен. Они протянули друг л ругу руки, и с этой минуты начался спор, к которому сначала никто из нас не отнесся всерьез. Мы были уверены, что пройдет два — три дня и оба забудут о нем. Но мы ошиблись. Карен был обидчив, а Семен принципиален, ни один из них не хотел уступать. Карен теперь совсем перестал показывать свои фокусы в казарме.
— Сцена нужна. Настроение нужно. Обстановка нужна, — говорил он. Зато, когда Багдасаров выступал в клубе, Семен Верховский всегда пробирался в первый ряд и, поблескивая стеклами очков, не отрываясь следил за каждым его движением. Иногда он вдруг радостно подавался вперед, наверно, ему казалось, еще чуть-чуть — и раскроется секрет Багдасаровского фокуса, но минуту спустя он разочарованно откидывался на спинку скамейки. И каждый раз, окончив выступление, Карен насмешливо спрашивал его: — Ну как, дорогой, заметил? И Семену приходилось признаваться: нет, ничего не заметил. Прошел месяц . Багдасаров выступал теперь реже, реже уходил на репетиции в клуб. Ночами нас все чаще поднимали по тревоге, да и днем занятия становились все тяжелее. Тактическая подготовка, саперное дело, противоатомная защита, работа в противогазах, да еще строевая — мы возвращались в казарму совсем измотанные, а тут нужно было еще смазывать автоматы, протирать резиновые маски, отмывать с сапог жирную осеннюю грязь. Тут уж было не до фокусов. . . Но однажды нашему взводу пришлось особенно тяжело. Как раз накануне нам сделали уколы — прививки против чумы, а ночью, уже под утро, подняли по тревоге. В полной боевой форме мы проделали пятикилометровый марш-бросок. У нас еще побаливали спины; в школе, в техникуме уколы всегда были достаточной причиной для того, чтобы дня три не ходить на занятия, здесь же после марш-броска нам еще предстояло копать противоатомные укрытия .
Глина была вязкая, тяжелая, она налипала на лопаты, плохо поддавалась, и дело шло медленно.
А лейтенант, командир взвода, смотрел на часы, лейтенант торопил нас, потому что мы должны были уложиться в определенное время. Мы закончили работу к полудню. Наши гимнастерки были насквозь мокрыми от пота, руки ныли. И вовремя мы не уложились. А это значило, что завтра повторится то же самое, и послезавтра, и послепослезавтра — до тех пор, пока мы не уложимся в норму. Лейтенант дал нам двадцать минут на перекур. Он отозвал сержантов в сторону, и они о чем-то совещались, а мы, накинув шинели, сидели или лежали прямо на жухлой осенней траве. Мы устали, были голодны и раздражены. А впереди нас еще ждал пятикилометровый путь в казарму. Когда кто-нибудь из солдат прикуривал, спичка прыгала у него в непослушных пальцах. Юрий Савицкий натер на ладонях кровавые мозоли и теперь, сокрушенно морщась, разглядывал их.
— Вот из-за таких белоручек и не уложились... — неожиданно сказал кто-то. Эта фраза была как первая искра.
— На себя лучше посмотри, — огрызнулся Юрий. — Оба хороши! : — Конечно, вот из-за таких и не успели...
— А сам три раза лопату менял! — Это я? Я — три раза? А ты видел?
Обычно наш взвод был очень дружен, но сейчас усталость и ощущение бесполезности проделанной работы давали себя знать. Мы все понимали, что ссориться глупо, но раздражение уже не давало остановиться.
— Замолчи лучше!
— Сам замолчи! — Привык языком работать!
— А ну повтори! Повтори, что сказал!
— Думаешь, испугаюсь? Видали мы таких!
Еще минута — и уже вспыхнула бы настоящая ссора, и неизвестно, чем она могла кончиться. Но в этот момент вдруг вскочил Багдасаров.
— Ребята! — укоризненно крикнул он. — Зачем так делать? На него не обращали внимания.
— Ребята, лучше сюда смотрите! — кричал он. — Все сюда смотрите! Внимание! Начинаю! Он протянул руку и вынул из пилотки у Савицкого трехкопеечную монету. Потом шагнул к его соседу и достал еще одну. Потом еще. И еще. Он шел среди солдат и у кого из пилотки, у кого из кармана шинели, у кого из противогазной сумки вынимал маленькие медные монеты. У него уже была почти полная пригоршня меди, а он осторожно, двумя пальцами, все вытаскивал и вытаскивал новые медяки. И при этом на его осунувшемся, перепачканном глиной лице появлялось такое изумление, словно и для него это было великой неожиданностью...
Мы заулыбались. Те, кто лежал на траве, поднимались и усаживались поудобнее. А Багдасаров вернулся назад, на свое место, и начал одну за другой подкидывать монеты вверх. И монеты исчезали, точно растворялись в воздухе. Он делал это красиво и ловко, только на носу у него выступили крошечные капельки пота. Но ведь у него тоже были усталые руки. И вдруг мы увидели, как он замешкался на секунду, заметили, как он перебросил монету из одной руки в другую. Он тут же подкинул вверх следующую, словно ничего не случилось, но мы-то уже поняли, в чем заключается секрет фокуса. . . И все мы разом быстро обернулись и посмотрели на Семена Верховского. Но Семен даже не шевельнулся; он, как обычно, солидно поблескивал очками, и лицо его было серьезно и непроницаемо.
ДЕЛАЙ КАК Я
История, которую я хочу рассказать, произошла вскоре после того, как меня назначили командиром отделения. Желтые ефрейторские лычки на моих погонах были совсем новенькими, да и волосы еще не успели отрасти и топорщились коротким ежиком. И мне казалось, что солдаты, хотя и делают вид, будто относятся ко мне с уважением, на самом деле посмеиваются надо мной. А тут еще это упражнение. Вроде бы совсем простая штука — делал я на брусьях упражнения и потруднее, — но вот не давалось оно мне, и все. Бывает же так: сложные вещи одолеешь, а на каком-нибудь пустяке как споткнешься раз, так и ни с места. А надо сказать, в армии существует такое правило: командир должен обучать своих подчиненных по принципу: «Делай как я». Это значит — личным примером. Ну, а мне как быть? И все бы ничего, если бы не один солдат — Смородин была его фамилия. Никак не идет у него дело с этим упражнением, — мускулатура жиденькая. А главное, — - тренироваться не хочет. Вбил себе в голову: не получится, и всё тут. Другие солдаты — кто на турнике, кто на брусьях в свободное время занимаются, а Смородин стоит в сторонке, руки за спину, и наблюдает. Я уж к нему по-разному пробовал подойти: и объяснял, и советы давал
