Встреча : Статья

От	Monco
К	Пуденко Сергей
Дата	18.09.2007 10:27:43
Рубрики	Интернет & общество; Образование & просвещение;

Re: 1000 умных...

>формируется первый черновой список, надавали рекомендаций. Нужны некоторые тестыи дальнейшие рекомендации. Нет данных по биб-кам Альдебаран и Натахаус(как с них брать)

На natahaus-е надо пройти регистрацию, тогда в новостях о книгах станут видны ссылки, ведущие на файлообменники.

От	Пуденко Сергей
К	Monco (18.09.2007 10:27:43)
Дата	20.10.2007 10:32:24

Пример из 1000 умных - своеобразие и богатство культуры

За этой книгой гонялись как за раритетом, а у меня она уже тогда (1970е) была. Поэтому мне понятно, ЧТО это такое

слава интернету!теперь всем доступна

Книга целиком тут. Ниже отрывки главы
http://norse.narod.ru/articles/steblink/culture/index.html
М. И. Стеблин-Каменский

Язык
«Я изучаю исландский язык не для того, чтобы научиться политике, приобрести военные знания и т. п., но для того, чтобы научиться образу мыслей мужа, для того, чтобы избавиться от укоренившегося во мне с детства благодаря воспитанию духа убожества и рабства, для того, чтобы закалить мысль и душу так, чтобы я мог без трепета идти навстречу опасности и чтобы моя душа предпочла скорее расстаться с телом, чем отречься от того, в истинности и правоте чего она непоколебимо убеждена».

Расмус Раек

Язык определяли как нечто, беспрерывно создаваемое народом, и в этом смысле язык — это то, что всего больше связано с действительностью, в которой живет народ, с его настоящим. Но язык определяли и как то, что связывает народ с его прошлым и в чем выражается своеобразие национальной культуры и характера или, как говорили романтики, «дух народа». Правда, в современном языкознании язык обычно определяется как система знаков или вообще какая-то «система», и действительно, язык можно представить как систему или даже свести его целиком к формулам и схемам. Однако едва ли когда-нибудь удастся сделать обратное: язык, построенный из формул и схем, будет так же непохож на живой язык, как робот непохож на живого человека. Поэтому, если наука о роботах — это не наука о человеке, то и современное языкознание — это не наука о языке.

Разнообразными могут быть также ответы на вопрос о том, что такое родной язык. Выдающийся исландский поэт прошлого века Махтияс Йокумссон в стихотворном обращении к «западным исландцам», т. е. исландцам, эмигрировавшим в Канаду, дает целый ряд образных определений исландского языка. По его словам, родной язык для исландцев — это «сокровищница жизни», «искусство, пылающее мужеством», «живая душа, оправленная в сталь», «форма духа в гибких образах», «сага о минувших временах», «потоки жизни в русле летучего века», то, что могло

Претерпеть все униженья —
Голод, мор, огонь и стужу,
Нищету и гнет бесправья

и было для народа

Матерью в годину злую,
Жажду утоляло, голод,
Очагом зимой бывало,
Светом солнечным во мраке
И светильником в лачуге,
Весть несло о странах дальних
И о славе дней минувших…[1]

Судьба исландского языка в самом деле исключительна. Обычно, когда малочисленный и бедный народ попадает на многие века под иноземное иго и становится политически и экономически зависимым от страны с гораздо более многочисленным населением и несравненно более богатой, то язык этой страны либо совсем вытесняет родной язык угнетенного народа, либо по меньшей мере становится его литературным языком. Так, у норвежцев — ближайших родичей исландцев по языку — в период датского владычества датский язык стал языком литературы, и норвежцы до сих пор не изжили датского языкового наследства, хотя Норвегия освободилась от датского владычества полтора века тому назад. Исландцы, народ, значительно менее многочисленный и более бедный, чем норвежцы, были под датским владычеством пять с половиной веков — на полтора века дольше, чем норвежцы. Однако исландский язык в продолжение всего этого более чем полутысячелетнего периода продолжал оставаться не только разговорным языком всей страны, но и ее литературным языком: на нем все время создавались литературные произведения, поэтические и прозаические, он широко применялся в письменности, а с XVI в. — и в печатных книгах.

То, что очень маленький и нищий народ, попав на пять с половиной веков под власть большого и богатого народа, сохранил свой язык, похоже на подвиг героя волшебной сказки: маленький мальчик побеждает вооруженного до зубов великана или какое-нибудь страшное чудовище. Но в сказке такая победа слабого над несоизмеримо более сильным оказывается возможной потому, что у слабого есть какое-то волшебное средство. И такое волшебное средство действительно было и у исландского народа: его древняя литература, ее богатство, ее широкая популярность в народе, одним словом то, что, как сказал Сигурд Нордаль, глава современной школы исландских филологов, исландский народ — это самый литературный народ мира.

Очевидно, конечно, что роль литературы в развитии литературного языка очень велика. Если нет литературы, то нет и литературного языка. В сущности, исландский язык стал литературным еще до того, как он стал письменным. Отсюда исключительная близость древнеисландского литературного языка к устной народной речи. Чем содержательней и разнообразней литература, тем богаче, живее и гибче литературный язык. Не удивительно поэтому, что исландский язык — самый богатый, живой и гибкий из средневековых литературных языков — оказался таким живучим.

Но судьба исландского языка исключительна и в другом отношении. Обычно язык народа не представляет собой чего-то единого, а распадается на литературный язык и местные диалекты, т. е. разговорный язык народа, меняющийся от места к месту, и различия между литературным языком и местными диалектами или между отдельными местными диалектами могут быть очень значительны[2]. Так, они очень значительны в других скандинавских странах — Норвегии, Дании, Швеции. Различия между отдельными местными диалектами значительны даже на такой ограниченной скандинавской языковой территории, как Фарерские острова, где живет всего около 35000 человек. Между тем в Исландии, которая по площади почти в сто раз больше Фарерских островов, диалектальные различия настолько ничтожны, что очень многими считались несуществующими. Как правило, они заметны только квалифицированному фонетисту. А главное — они не имеют характера отклонения от литературной нормы. Поэтому, если называть диалектом не просто речь, характеризуемую местными особенностями, а местную речь, отклоняющуюся от литературной нормы, то тогда в Исландии действительно нет диалектов, как нет и литературной нормы, которая им противопоставлена. Характерно, что в Исландии принято рекомендовать иностранцам изучать исландский язык не в столице, а в каком-нибудь глухом углу. Там, утверждают исландцы, говорят «более чисто и правильно». Общий язык народа, на котором говорят в любом глухом углу, и есть литературный язык в Исландии. Таким образом, если исландцы — это самый литературный народ мира, то исландский язык — это самый литературный язык мира.

Не у всякого народа есть литературные памятники более чем полутысячелетней давности. Но даже если у народа есть такие древние литературные памятники, то, как правило, они не могут быть прочитаны представителем этого народа без специальной подготовки: и слова, и грамматические формы, и синтаксические конструкции, и нередко даже буквы в этих памятниках не те, что в современном языке. Исландский народ и в этом отношении занимает особое место. Современный исландец может свободно читать и понимать памятники своей древней литературы, хотя их отделяет от современности семь — восемь веков. Но отсюда не следует, что исландский язык на протяжении своей истории совсем не изменился. Он изменился, и в некоторых отношениях даже довольно значительно[3].
...

Большинство слов, встречающихся в древнеисландской литературе, понятно современному исландцу. Правда, в ней есть слова и словосочетания, которые ему непонятны или кажутся странными. Но ведь такие слова встречаются и в современной литературе. Во всяком случае, наиболее употребительные слова остались в основном те же. При подсчете частоты употребления слов в современном исландском обнаружилось, что из 520 наиболее употребительных слов только 20 не встречаются в древнеисландских памятниках. Но возможно, что из этих 20 слов часть существовала в языке, хотя и не встречается в памятниках.

И все же это не значит, что словарный состав исландского языка не изменился. Он изменился очень сильно. Появилось огромное множество новых слов, выражающих понятия, которых в древности не существовало, в частности многочисленные понятия, возникшие в новое время в связи с развитием науки и техники. Однако и здесь исландский язык пошел своим собственным путем. В то время как в других европейских языках для выражения новых понятий широко использовались заимствованные слова, исландский язык обходился почти совершенно без них. Правда, за тысячу лет некоторое количество заимствований все же проникло в него. Еще в эпоху заселения Исландии в него попало несколько ирландских слов и собственных имен, позднее — несколько слов разного происхождения для обозначения понятий, возникших в связи с введением христианства, еще позднее, когда появилась переводная литература, — ряд слов из иностранной рыцарской литературы. Из этих последних, впрочем, многие не получили распространения в разговорном языке. Еще позднее немало нижненемецких и датских слов встречается в исландских памятниках, особенно в церковной литературе, появившейся в XVI в. в связи с тем, что лютеранство пришло на смену католицизму. Однако, по-видимому, большинство этих слов тоже не проникло в разговорный язык. Иностранные слова проникают в исландский язык и в наше время. Немало их используется, например, в языке моряков и в языке торговли. Но любопытно, что в наше время наблюдается тенденция, обратная той, которая существовала раньше: в разговорном языке употребляется больше иностранных слов, чем в письменном. Это, конечно, объясняется тем, что ведется борьба с иностранными словами, и она проявляется прежде всего в письменном языке.

По сравнению с другими европейскими языками в исландском все же очень мало заимствований, и его способность образовывать новые слова, наряду с его исключительным богатством, — самое характерное в нем. Эта его способность была давно замечена, и многие говорили о ней. Еще в начале XIX в. знаменитый датский лингвист Расмус Раек писал: «Исландский язык отличается … богатством, которое, особенно в области поэтического языка, несравнимо с другими известными языками, а также гибкостью и способностью образовывать новые слова, в силу которой он по чистоте и своеобразию намного превосходит все новые языки в Европе». Образование новых слов в исландском представляет исключительный интерес с той точки зрения, что в большом количестве случаев известно, кто их создал и при каких обстоятельствах, как они прививались, конкурируя с другими новыми словами или с заимствованиями, в силу каких причин они прививались или не прививались и т. д. Таким образом, исследование относящегося сюда материала могло бы пролить свет на роль отдельного человека в языкотворческом процессе, сущность самого этого процесса, пути сознательного воздействия человека на язык. Между тем, как это ни странно, процесс образования новых слов в исландском до сих пор не исследовался, если не считать того, что были в общих чертах описаны способы образования новых слов и высказаны некоторые догадки о причинах того, что в исландском языке так мало заимствований.

...
Если искать в грамматическом строе отражения особенностей мышления, то в грамматическом строе древнеисландского языка можно обнаружить ряд черт, которые как будто отражают какую-то архаическую ступень мышления[4]. Например, конструкции типа «они Гуннар» в значении «ранее упомянутые лица и Гуннар» (?eir Gunnarr), «на средней дороге» в значении «на середине дороги» (a mi?jum veginum), «многий человек» в значении «многие люди» (margr ma?r) и т. п. истолковывались как отражения архаических представлений о соотношении части и целого, а именно — их соположения на равных основаниях: часть выступает в этих конструкциях в роли определения целого, а определение, относящееся к части целого, переносится на все целое или наоборот. Какие-то архаические особенности мышления, возможно, отражают также конструкции типа «было мне тогда взглянуто вверх» в значении «взглянул я тогда вверх» (var? ?a mer litit upp), «быку было убито» в значении «бык был убит» (uxa einum haf?i slatrat), «она любила ему» в значении «она любила его» (hon unni honum), «туману рассеяло» в значении «туман рассеялся» (?okunni letti), «такой же старый и я» в значении «такой же старый, как я» (eins gamall ok ek) и т. п.

Однако все эти конструкции, странные с точки зрения грамматики современных европейских языков, не только сохранились в современном исландском языке, но в некоторых случаях даже стали более употребительными, несмотря на то, что исландское общество поднялось от варварства до современной цивилизации. Поэтому, если эти конструкции действительно отражают какие-то особенности мышления, то это, очевидно, мышление не тех, кто сейчас говорит на исландском языке, и даже не тех, кто говорил на нем тысячу лет тому назад, а каких-то гораздо более отдаленных предков современных исландцев. По-видимому, в силу своей огромной консервативности, грамматический строй может сохранять в себе отражение давным давно изжитых особенностей мышления, но, вероятно, отражение не зеркальное, а опосредствованное всей предшествующей историей грамматического строя данного языка.

...
Огромное большинство географических названий в Исландии — это сложные слова, причем нет существенного различия между названиями, возникшими тысячу лет тому назад, непосредственно после заселения страны, и возникающими в современном языке. Название «Остров Сурта» (Surtsey), данное острову, возникшему в 1963 г. у южного побережья Исландии в результате извержения подводного вулкана, по способу образования не отличается от названия «Острова Западных Людей» (Vestmannaeyjar; «западные люди» — это ирландцы), которое возникло, когда Ингольв Арнарсон, первый поселенец в Исландии, убил там ирландских рабов своего побратима Хьёрлейва. Современному исландцу так же понятна внутренняя форма и огромного количества других географических названий, возникших в Исландии еще в древности, таких, как Reykjavik «Залив дымов», Hli?arendi «Конец склона», Hvalfjor?ur «Китовый фьорд», Ingolfshof?i «Мыс Ингольва», Hvita «Белая река», Jokulsa «Ледниковая река», Kaldakvisl «Холодный проток», ?ingvellir «Поля Тинга», Alftanes «Лебединый мыс», Myvatn «Комариное озеро», Vatnsdalur «Озерная долина», Fagrabrekka «Красивый склон», ?orsmork «Лес Тора», Helgafell «Священная гора», Blaskogar «Синие леса», Berg?orshvoll «Холм Бергтора», Kirkjub?r «Церковный хутор», Mavahli? «Склон чаек», Andakill «Утиная бухта» и т. д., и т. п.

Сохранение грамматического строя исландского языка и всего основного словарного состава в сочетании с непрерывностью письменной и литературной традиции обусловили преемственность и в способах образования новых слов. До мере того как в связи с развитием науки и техники, а также экономическим подъемом увеличивалось количество понятий, которые надо было обозначить новыми словами, усиливалось и ставшее традиционным словотворчество. В последние десятилетия оно приобрело такой размах, что потребовались правительственные ассигнования на нужды словотворчества в области науки и техникп и принятие различных организационных мер — назначение специальных комиссий и т. д.

В результате пуристического словотворчества в исландском языке оказалось очень много слов с живой внутренней формой, т. е. слов такого же типа, как древнеисландские dvergmal «эхо» (буквально «речь карликов», так как dvergr «карлик», a mal «речь», позднее bergmal, буквально «речь скал», так как berg «скала») или vind-auga «окно», позднее «отдушина» (буквально «глаз ветра», так как vindr «ветер», auga «глаз»). В языке художественной литературы и особенно поэзии такие слова, конечно, большое преимущество, так как они сами по себе художественный образ. Но в языке науки и техники наличие слов с живой внутренней формой, в сущности, едва ли преимущество: научные и технические термины выполняют свою функцию, а именно — обозначают определенные понятия, совершенно так же, если они не имеют живой внутренней формы, не говоря уже о том, что внутренняя форма общеупотребительного термина, как правило, вообще не замечается говорящим, а в ряде случаев и не может быть реализована как образ (сравни, например, rafsto? «электростанция», где raf «янтарь», a sto? «станция»). Пожалуй нельзя сказать и того, что живая внутренняя форма всегда делает термин понятным. Термин y?ir «карбюратор» (от u?a «моросить») едва ли будет понятен тому, кто не знает, что такое карбюратор. Тем не менее значение пуристического словотворчества в области науки и техники очень велико. Благодаря нему для языка науки и техники и вообще для языка интеллигенции не характерны иноязычные заимствования, т. е. слова, вне данной стилистической сферы не встречающиеся и в древнем языке отсутствовавшие. По своей структуре и по своим элементам пуристические новообразования близки к языку народа, к языку литературы и поэзии, к древнему языку. Таким образом, благодаря пуристическому словотворчеству в исландском языке нет разрыва между языком науки и техники и языком литературы, языком интеллигенции и языком народа, современным и древним языком.

Близость пуристических терминов науки и техники к языку художественной литературы и поэзии сказывается, в частности, в том, что многие из этих терминов были созданы известными писателями и поэтами. Знаменитый исландский поэт романтик Йоунас Хатльгримссон создал слово ljosvaki «эфир» (ljos «свет», vaka «струиться»), известный писатель и ученый Сигурд Нордаль — слово utvarp «радио» (ut «наружу», varp «бросанье») и многие другие, Халлдор Лакснесс — слово stettvis «классово сознательный» (stett «класс», vis «мудрый», сравни ?efvis «с тонким обонянием» и т. п.), samyrkjubu «колхоз» (sam- «вместе», yrkja «обрабатывать», bu «хозяйство») и т. д. О многих других представителях исландской интеллигенции известно, что они создали то или иное слово. Например, слово landhelgi «территориальные воды» (land «земля», nelgi «неприкосновенность») создал один служащий министерства иностранных дел, слово rott?kur «радикальный» (rot «корень», taka «брать») и много других — один школьный учитель, слово fukalyf «антибиотик» (fuki «плесень», lyf «лекарство») — один врач и т. д.

Но, конечно, далеко не всякое новообразование, случайно возникшее в речи или сознательно придуманное, становилось полноценным словом исландского языка. Многие из них были эфемеридами. Нередко конкурировало несколько слов, из которых в конце концов выживало одно.
....
Есть слова со значением «задержанный непогодой» (ve?urfastur или ve?urtepptur), «умеющий хорошо предсказывать погоду» (ve?urgloggur или ve?urk?nn), «озабоченный погодой» (ve?ursjukur) и т. п. Говорят, что один исландский учитель собрал 1500 слов, связанных с погодой. Такое собирание слов практиковалось многими в Исландии. Большой толковый словарь исландского языка, который сейчас составляют в специальном институте при Рейкьявикском университете, вызывает большой интерес в широких кругах исландского общества[5]. Составители словаря получают много писем со всех концов страны со сведениями о тех или иных исландских словах. Исландцы всегда были народом словолюбов.

Но исландцы также народ с древней литературной традицией. Характерно, что в исландском языке есть несколько слов со значением «старая, потрепанная книга» (skcrudda, skr??a, drusla, bokagrey). Богатая фольклорная традиция объясняет существование в исландском множества слов для обозначения разных существ, созданных народной фантазией.

...

Язык тем богаче, чем больше в нем таких значений, которые не имеют иноязычных эквивалентов и могут быть переданы на других современных языках только описательно. Слова с такими значениями — это, конечно, в первую очередь обозначения того, что специфично для исландской природы или исландского быта. Вот несколько таких слов: hei?i «пустынное плоскогорье или перевал между долинами», tun «возделываемый и огороженный луг около хутора», s?luhus «дом для путников на перевале или в пустыне», var?a «дорожный знак, сложенный из камней», hraun «лавовое поле», drangur «отдельно стоящая скала», melur «холмик, покрытый галькой или гравием», borg «холм с плоским верхом и обрывистыми скалистыми боками», skyr «молочный продукт кремообраз-ной консистенции», hjallur «сарай для сушки рыбы», rett «загон для овец». Но в исландском много также слов со своеобразными значениями, но не имеющими отношения к специфически исландским условиям. Вот несколько таких слов: misvitur «не всегда одинаково умный», matarast «любовь к тому, кто кормит», т. е. «корыстная любовь», gratfeginn «обрадованный до слез», sleggjudonmr «суждение с плеча», hagyr?ingur «тот, кто умеет правильно сочинять стихи», kvoldsvaefur «сонливый по вечерам», gullv?gur «ценный как золото», gr?ngolandi «зеленоватый по причине большой глубины», verrfe?rungur «сын, который хуже своего отца», fo?urbetringur «сын, который лучше своего отца».

stettvis «классово сознательный» (stett «класс», vis «мудрый», сравни ?efvis «с тонким обонянием» и т. п.), samyrkjubu «колхоз» (sam- «вместе», yrkja «обрабатывать», bu «хозяйство») и т. д.
О многих других представителях исландской интеллигенции известно, что они создали то или иное слово. Например, слово landhelgi «территориальные воды» (land «земля», nelgi «неприкосновенность») создал один служащий министерства иностранных дел, слово rottaekur «радикальный» (rot «корень», taka «брать») и много других — один школьный учитель, слово fukalyf «антибиотик» (fuki «плесень», lyf «лекарство») — один врач

комментарий
«было мне тогда взглянуто вверх» , «она любила ему»(hon unni honum), «туману рассеяло»,«озабоченный погодой» (vethursjukur), misvitur «не всегда одинаково умный»,hagyrthingur «тот, кто умеет правильно сочинять стихи», matarast «любовь к тому, кто кормит»- блеск!!

в других местах СтеблинКаменский,выдающийся знаток исландского языка и саг,упоминает и другие такие слова, которых нет в других языках -
" не рядовая дура" о женщинах,например.Это одно слово,термин. Три слова таким образом составляют ясную, краткую, законченную по смыслу фразу, и сразу все ясно. Вот наглядная ситуация. "Невсегда- одинаково-умный" говорит с "не-рядовой-дурой"

От	Пуденко Сергей
К	Monco (18.09.2007 10:27:43)
Дата	08.10.2007 16:27:23

Пример из 1000 умных/ MediaVirus

>Дуглас Рашкофф "Медиавирус. Как поп-культура тайно воздействует на ваше сознание"

рекомендую скачать пока есть

отрывок из 4ой главы

Эта книга была оцифрована и выложена группой инициативных людей,
так как она достойна быть прочитана всеми желающими.
И пусть чужие предрассудки или коммерческие интересы не помешают этому.

Детское телевидение наших дней по новаторству не уступает любому другому современному программированию. Малышей обучают и развлекают с помощью кукол, анимации, изысканно одетых персонажей, спецэффектов и популярной музыки. Однако самые продвинутые из детских программ обращаются и к родителям. Следуя традиции «Шоу Супи Сэйлза» и «Роки и его друзей», большинство детских программ на одном уровне направлены на ребенка, а на другом — на взрослых.Именно поэтому детское телевидение стало, возможно, лучшим медиапроводником для вызывающих полемику мемов. Шоу, их стили и их персонажи служат безобидным прикрытием для скрытых директив их создателей.

Когда Гомер вбивает себе в голову, что может умереть от сердечного приступа, он говорит детям: "У меня для вас ужасные новости". Лиза отвечает: "О, мы готовы принять что угодно. Мы — поколение MTV. У нас не бывает ни хороших, ни плохих эмоций". В нынешнем медиамейнстриме только детское ТВ выглядит достаточно безобидным, чтобы позволить себе такую непочтительность. Аудитория, которой интересен подрывной подтекст шоу, не настолько велика, чтобы оно могло выжить за ее счет. Но есть еще миллионы детишек, каждую неделю с нетерпением ждущих встречи с Бартом. Популярный детский анимационный сериал — идеальный вирус. Он распространяется благодаря своей привлекательной оболочке, а потом выпускает сильнодействующие мемы, коварно спрятанные внутри. «Симпсоны» являются подлинным медиавирусом, так как функционирование этого шоу зависит от его медиаконтекста. Оно отличается «самоподобием», так как его серии — это медиа, комментирующие медиа, и оно пропагандирует дух интерактивности, так как его главный персонаж — настоящий медиаактивист.

Мы не столько смотрим клипы, сколько втягиваемся в них. Наиболее успешные клипы приглашают зрителей в новый мировой порядок. Группа под названием «A-ha» попала на вершины хит-парадов только после того, как MTV показало клип на её песню «Take on me» («Возьми меня с собой»). Используя еще одну новую технику анимации, этот клип показывает нам, как девушку, читающую книжку комиксов, приглашает поучаствовать в сюжете один из нарисованных персонажей, анимационный двойник певца группы. Она садится с ним на нарисованный мотоцикл и уезжает внутрь комикса. Функцией клипа здесь тоже становится втянуть зрителей в новую текстурную среду. В этом клипе была использована разновидность анимации, основанная на карандашной штриховке и призванная создать впечатление чего-то среднего между рисунком и реальной съемкой. Эффект для того времени был совершенно гипнотическим.

Видеоклипы, следующие традиции «Возьми меня с собой», также стимулируют интерактивность. Нам обещают, что если мы достаточно сильно поверим в образность наших медиа, она может стать для нас реальной.

«MTV-революция». Это разрыв с историей во всех ее проявлениях: разрыв с родителями, школой, работой, с этническим наследием, социальным угнетением, линейными сюжетами и даже с консенсуальной реальностью. Эта революция — праздник хаоса как средства мгновенного преображения.

далее

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D1%8D%D1%82%D1%82_%D0%93%D1%80%D0%B5%D0%B9%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B3

http://metropolis.anthill.ru/forum/index.php?topic=16924.14
http://archive.simps.ru/guides/lisa-2.html
Мэтт Грейнинг(далее МГ) - создатель "Симпсонов" (The Simpsons), а также "Футурамы" (Futurama) и комикса "Жизнь в аду" (Life in Hell).
Мэтт Грейнинг официально является творческим консультантом сериала, и участвует в создании шоу на каждом этапе.
http://futurama.nnm.ru/

«Симпсоны»
В 1985 году Грейнингом заинтересовался продюсер Джеймс Брукс и предложил ему заняться анимацией. Это должны были быть небольшие анимированные зарисовки для развлекательной программы «Шоу Трейси Ульман». Предполагалось, что для этой цели будут использованы персонажи комикса «Жизнь в аду», но боясь потери авторских прав, Грейнинг решил придумать нечто новое: семейку Симпсонов.

Семья Симпсонов живёт по адресу: Evergreen Terrace, 742 (в русском переводе — Вечнозелёный бульвар). На улице с таким же названием в детстве жил сам Мэтт. Персонажей Гомера и Мардж Грейнинг назвал в честь своих родителей. Дедушку Симпсона Мэтт Грейнинг отказался называть, оставив это сценаристам, но по случайному совпадению, он получил имя Эйб, как и дед Мэтта Грейнинга. Кроме того, сыновей Мэтта зовут Эйб и Гомер. Имена своих сестёр Грейнинг также использовал для персонажей «Симпсонов» Лизы, Мэгги и Пэтти.

19 апреля 1987 года «Симпсоны» впервые появились на экране и обрели неимоверную популярность, что привело к созданию получасовых серий, которые продолжают идти уже 18 лет. Кроме того, летом 2007 года на экраны вышел полнометражный мульфильм о приключениях весёлой жёлтой семейки.

Сам Грейнинг как анимированный персонаж неоднократно появлялся в сериях «Симпсонов», а в серии «My Big Fat Geek Wedding» получил роль со словами.

[править] Остальные работы
Сериал «Футурама» — ещё один известный мультсериал Грейнинга, принесший Мэтту много новых поклонников. В 2002 году, после пяти отснятых сезонов работа над сериалом была приостановлена из-за высокой себестоимости. Но в 2006 году началась работа над новым сезоном «Футурамы», который в 2008 году будет показан в США.
http://im6-tub.yandex.net/i?id=42729991&tov=6
http://metropolis.anthill.ru/forum/index.php?topic=16924.14

От	Пуденко Сергей
К	Monco (18.09.2007 10:27:43)
Дата	19.09.2007 09:48:23

Пример из 1000 умных. - рождение науки (Истории)

>>формируется первый черновой список, надавали рекомендаций. Нужны некоторые тестыи дальнейшие рекомендации. Нет данных по биб-кам Альдебаран и Натахаус(как с них брать)
>
>На natahaus-е надо пройти регистрацию, тогда в новостях о книгах станут видны ссылки, ведущие на файлообменники.

спасибо, понял. Натахаус шикарная кладовая новых "подарочных" изданий

Рекомендую еще список-рассылку всех сетевых библиотек. Есть в чем порыться. Я пока три биб-ки взял в оборот для списка 1000
Список электронных библиотек интернета. вер. 0002а.pdf 1,25 MB 2006-09-13

http://ihtik.2x4.ru/electrotehn_4janv2007/electrotehn_4janv2007_№.rar

А это пример из "1000". Как рождалась наука. История. Период "вульгарного рационализма" -отцы науки- Фукидид,Геродот . Они - ее отцы,в книге популярно аргументировано ПОЧЕМУ

http://libelli.ru/z/46/andrmpi.rar
отрывок из отличной еще советской книжки
Ю. А. Андреев

ПОЭЗИЯ
МИФА И ПРОЗА ИСТОРИИ

ЛЕНИЗДАТ .1990

00.htm - glava01

К. читателю
Сказка — ложь, да в ней намек... А. С. Пушкин

....

В VI—V веках до н. э.— в эпоху великого интеллектуального переворота, заложившего основы древнегреческой науки,— в Греции все шире начинает распространяться убеждение в том, что любое утверждение, кем бы и при каких обстоятельствах оно ни было высказано: в судебной тяжбе или политической дискуссии, в споре о природе какого-нибудь необычного естественного явления или же о давнем историческом событии,— все должно быть доказано с помощью умозаключений (силлогизмов), опирающихся на твердо установленные факты. Так родилось великое искусство спора, которое сами греки называли диалектикой и без которого дальнейшее развитие науки было бы вообще невозможно. Уже первые попытки применения системы доказательств, или дедуктивного метода, в математике, астрономии, философии, а также в судебном и политическом красноречии принесли блестящие результаты. Вслед за этим новый метод был перенесен также и в область исторических изысканий, где до сих пор безраздельно господствовала уходящая в глубь веков и уже в силу этого считавшаяся непререкаемой мифологическая традиция.

Древнейший из всех известных нам греческих историков Гекатей из Милета (конец VI — начало V века до н. э.) начинает свое сочинение, называвшееся «Генеалогии» (букв. «Родословные»), такими словами: «Гекатей из Милета так говорит. Это я пишу, как оно мне кажется истинным, ибо рассказы эллинов многочисленны и смешны, как мне кажется». «Рассказы эллинов», о которых упоминает Гекатей,— это, несомненно, мифы, и, таким образом, целью историка, если, конечно, принимать его слова всерьез, была сознательная установка на критический пересмотр и переосмысление всей предшествующей мифологической традиции. О том, какими методами он при этом пользовался, мы можем теперь судить по немногим дошедшим до нас отрывкам из его сочинения.

В одном из этих отрывков Гекатей рассуждает о последнем и самом прославленном из .двенадцати подвигов Геракла. Историк уверяет читателей, что Геракл никогда не спускался в Аид, чтобы изловить там страшного трехголового пса Кербера, сторожившего вход в подземное царство. На самом деле никакого Кербера вообще не существовало. Легковерные люди прозвали этим именем большую ядовитую змею, некогда обитавшую в пещере на мысе Тенар (южная оконечность Пелопоннеса, древ-

==11

ние помещали здесь один из главных входов в Аид). Геракл действительно побывал в этих местах, убил змею, и, таким образом, родился миф о его спуске в преисподнюю и о пленении им Кербера. Как мы видим, основным критерием, которым пользовался Гекатей в своей, как мы сказали бы теперь, «работе с источниками», был принцип правдоподобия. Миф целиком не отвергается. Историк просто устраняет из него все, что кажется ему невероятным, противоречащим здравому смыслу, подменяя смешное и нелепое предание своими собственными домыслами, на современный взгляд, тоже достаточно наивными, но все же не такими фантастичными. Пока еще историк ничего не доказывает (в его распоряжении нет никаких фактов для того, чтобы что-нибудь доказать, кроме самого мифа), он только размышляет. Но для того времени, когда жил Гекатей, уже и это было большим шагом вперед. Мифы, в которых до сих пор видели какое-то подобие священного писания, не нуждающегося ни в каких специальных доказательствах и проверках, теперь становятся объектом обсуждений, споров и пусть пока еще крайне несовершенного критического анализа.

У вольнодумца Гекатея нашлось немало последователей, которые так же, как и он, пытались тем или иным способом приспособить греческую мифологию к рационалистическим веяниям эпохи, устранив из нее все, что казалось людям того времени слишком уж нелепым. Правда, в своем перетолковывании древних сказаний на новый лад они нередко и сами доходили до самого настоящего абсурда, видимо не замечая этого. Так, один из современников Гекатея, Акусилай Аргосский, пытался уверить своих читателей в том, что Зевс вовсе не превращался в быка для того, чтобы похитить финикийскую царевну Европу: это было бы явно недостойно царя богов и людей. Вместо этого владыка Олимпа просто подослал к Европе очень умного дрессированного быка, которого он заранее научил, что надо делать, и тот благополучно доставил красавицу к берегам Крита, где ее уже ждал Зевс.

Разумеется, если бы греческие историки V века до н. э. в своих сочинениях не сумели продвинуться дальше таких переделок мифов в духе наивного рационализма, настоящая историческая наука в Греции, вероятно, так никогда бы и не зародилась. К счастью, среди них нашлись люди, которых больше интересовали события, относящиеся либо к современности, либо к сравнительно недавнему прошлому (как мы сказали бы теперь, новая и новейшая

==12

история). Изучение этих событий открывало перед историками широкие возможности применения новых научных методов, первоначально апробированных в материалистической философии и в сфере естественных наук, например в медицине. Пожалуй, стоит заметить, что и само слово «история» впервые стало использоваться именно в философской литературе VI—V веков до н. э. в значении «исследование» или «розыск с целью установления истины». В том же значении употребляют это слово и основоположники греческой исторической науки Геродот и Фукидид. Не случайно оба они вынесли слово «история» в заглавие своих сочинений, подчеркнув тем самым их научно-исследовательский характер. Огромную заслугу двух замечательных историков трудно, переоценить. Благодаря их долгому и кропотливому исследовательскому труду, состоявшему в собирании и сопоставлении между собой всякого рода исторических сведений, в основном свидетельств очевидцев и прямых участников тех или иных событий, были в буквальном смысле слова спасены от забвения два чрезвычайно важных периода истории Древней Греции: период грекоперсидских войн, составляющий основное содержание труда Геродота, и период так называемой Пелопоннесской войны, которому посвятил свое сочинение Фукидид. Однако, сконцентрировав внимание читателя на событиях недавнего прошлого, оба величайших историка древности не могли удержаться от вылазок (экскурсов) в предысторию этих событий, уходящую далеко в глубь веков, в мифические времена, когда судьбы мира решали по своему усмотрению боги и полубожественные герои. Попытки перенесения методов исторического исследования на мифологическую традицию, с которыми мы время от времени сталкиваемся в сочинениях Геродота и Фукидида, чрезвычайно любопытны и заслуживают особого внимания.

Что касается Геродота, то в переработках мифов он широко использовал свой богатый опыт бывалого путешественника, побывавшего во многих странах тогдашнего Древнего мира и, как он сам полагал, хорошо знакомого с нравами, обычаями и верованиями населявших эти страны племен и народов. Нередко, сравнивая какой-

' нибудь популярный греческий миф с его другим, будто бы восточным, вариантом (на самом деле Геродот по незнанию восточных языков, естественно, не мог по-настояще-

' му судить о восточной мифологии), историк делает это с явным расчетом на сенсацию, стремясь ошеломить и обескуражить читателя. Так, во II египетской книге «Истории» он сообщает поразительные сведения о знамени-

==13

том герое Геракле, которые стали ему известны во время его пребывания в Египте. В результате предпринятых Геродотом исследований и расспросов выяснилось, что Гераклов было двое, а не один, как по простоте душевной думали все эллины. Первый Геракл — это древний египетский бог, входивший в число двенадцати главных богов этой страны (сейчас довольно трудно решить, какого именно египетского бога имел в виду историк). Другой Геракл был просто героем — сыном смертных родителей Амфитриона и Алкмены. Когда он родился, его божественный тезка в Египте был уже давно известен и почитаем. «Поэтому,— заключает Геродот свой удивительный рассказ,— совершенно правильно поступают некоторые эллинские города, воздвигая два храма Гераклу. В одном храме ему приносят жертвы как бессмертному олимпийцу, а в другом — заупокойные жертвы как герою».

Весьма любопытна и новая редакция мифа о Троянской войне, которую предлагает Геродот своим читателям в той же II книге «Истории». Согласно этой версии предания (ее источником были, как уверяет Геродот, рассказы каких-то египетских жрецов), во время осады Трои греческим воинством Елены Прекрасной и похищенных Парисом сокровищ Менелая в городе не было. И то и другое будто бы изъял у похитителя^ мудрый и справедливый египетский царь Протей, когда корабль Париса был занесен ветром в устье Нила. Греки, таким образом, совершенно напрасно осаждали Трою целых десять лет, и вся эта история, о которой с таким вдохновением поведали миру Гомер и другие поэты, была, в сущности, лишь сплошным трагическим недоразумением. Этот эпизод ярко и наглядно показывает, насколько глубоко мифологический стиль мышления проник в сознание Геродота, уживаясь со свойственным ему, как, вероятно, и многим его современникам, скептицизмом по отношению к самой мифологической традиции. Несмотря на довольно обычные в его сочинении проблески рационализма, мифология была для Геродота в полном смысле слова родной стихией. Сама бесцеремонность, с которой он поправляет древних поэтов и иных рассказчиков мифов, говорит о том, что традиции мифотворчества были еще живы в сознании великого историка и его современников, что они ощущали себя полноправными участниками этого увлекательного процесса.

Но вот перед нами историк, казалось бы, совсем иного склада, чем Геродот,— Фукидид — автор знаменитой «Истории Пелопоннесской войны», в которой, по мнению

==14

многих, были впервые заложены основы подлинно исторического метода. Насколько позволяет судить само его сочинение, это был человек в высшей степени трезвый и сдержанный, не отличавшийся особой словоохотливостью (в своем рассказе он явно опускает массу подробностей, представляющих чрезвычайный интерес для современного историка), не склонный к пустому благочестию (древние прямо называли его атеистом), тщательно скрывавший свои политические симпатии и антипатии, что создает видимость полной объективности его повествования. Казалось бы, наивные, а иногда и просто нелепые истории, заключавшиеся в мифах, ничего не говорили ни уму, ни сердцу историка такого склада, как Фукидид, и он должен был с пренебрежением отвергнуть их как пустые басни, тем более что его интересовали почти исключительно недавние события, современником, свидетелем, а отчасти и участником которых был он сам. И тем не менее своему рассказу о Пелопоннесской войне и непосредственно связанных с ней событиях он предпосылает короткое историческое вступление, по-гречески называвшееся «Археология», что буквально означает «Повествование о древности», в котором обращается к самым что ни на есть мифическим временам и событиям. Особое внимание историка здесь привлекает Троянская война, которой он уделяет целых три главы из двадцати, составляющих эту часть книги (любопытно, что от хронологически более близких к его собственному времени, к тому же сыгравших в истории Греции гораздо более значительную роль греко-персидских войн Фукидид отделывается всего двумя-тремя строками). Правда, Троянская война нужна Фукидиду лишь для того, чтобы показать читателю, что это, как считали многие, самое грандиозное из всех событий древности не идет ни в какое сравнение с той, действительно великой и ужасной, войной, о которой он собирается рассказать. Чтобы доказать это, он подсчитывает силы греков, участвовавших в осаде Трои, используя в своих калькуляциях цифры, извлеченные из такого, довольно подозрительного с точки зрения современной исторической науки, источника, как «Каталог кораблей» во II песни «Илиады». Характерно также, что историческая,реальность похода на Трою нигде не ставится Фукидидом под сомнение. Он только замечает с оттенком известного снисхождения к слабостям своего предшественника, что, будучи поэтом, Гомер мог приукрасить и преувеличить кое-что из описываемых им событий. Со своей стороны, он заверяет читателя, что его заботит не столько красота

==15

изложения (пусть о ней беспокоятся поэты вроде того же Гомера), сколько точность и правдивость передачи исторических фактов. Создается впечатление, что сам Фукидид видел в Гомере единственного серьезного соперника, гораздо более серьезного, чем, скажем, Геродот, имя которого даже ни разу не упоминается на страницах его сочинения.

Уже один этот факт с полной очевидностью свидетельствует о том, что при всей глубине и остроте ума Фукидид остается все же человеком своего времени, античным историографом, которого отделяет от современной исторической науки целая пропасть. На страницах «Археологии» упоминаются без каких-либо оговорок и колебаний как реальные исторические личности такие мифические персонажи, как Эллин — родоначальник всех эллинов, владыка Крита царь Минос, знаменитый герой Пелопс, по имени которого будто бы был назван полуостров Пелопоннес, его потомки Атрей и Агамемнон, величайший из всех греческих героев Геракл и его враг Еврисфей. При этом не подлежит сомнению, что весь используемый Фукидидом мифологический материал подвергся самой тщательной фильтрации и отбору. Из него были устранены не только фантастические, сказочные мотивы, но и любые авантюрные или романтические элементы, то есть то главное, в чем заключается и до сих пор еще ощущаемое обаяние и занимательность всякого мифа, как бы он ни был удален от нас во времени. Фукидид довел до последней степени совершенства те приемы рационалистической критики древних сказаний, которыми пользовались его предшественники — Гекатей, Геродот и многие другие. Из каждого мифа он берет лишь тот минимум фактов, который, как ему казалось, не противоречит естественному ходу вещей и поэтому может расцениваться как историческое ядро предания.

Ограничимся лишь двумя примерами этой методики Фукидида. По мифу, Пелопс, или Пелоп, сын лидийского царя Тантала, прибыл из Малой Азии в Пису — местность вблизи Олимпии на северо-западе Пелопоннеса — и с помощью хитрости сумел одержать победу в скачках на колесницах и овладеть рукой прекрасной Гипподамии — дочери местного правителя Эномая, который погиб во время состязаний (до этого погибали один за другим все женихи Гипподамии). Так Пелопс и его потомки стали властителями Пелопоннеса. У Фукидида мы не найдем ни слова о победе Пелопса, гибели Эномая, браке героя с Гипподамией. Его занимает здесь только

==16

одно: как власть над Пелопоннесом досталась чужеземцу Пелопсу, а не кому-нибудь из местных героев. Оказывается, все объясняется очень просто: «Пелопс приобрел силу благодаря, прежде всего, большому богатству, с которым он явился из Азии к людям бедным»'. Это богатство перешло потом к Агамемнону, внуку Пелопса, который достиг с его помощью такого могущества и влияния, что сумел заставить всех ахейских царей и героев, сколько их ни было в то время по всей Элладе, сплотиться вокруг него и идти походом на Трою, дабы отомстить за смертельную обиду, нанесенную брату Агамемнона Менелаю и вернуть домой его жену — красавицу Елену. Фукидид вводит это объяснение причины прославленного похода в противовес традиционной его мотивировке, несомненно гораздо больше отвечающей духу мифического повествования: другие ахейские герои были связаны с братьями Атридами клятвой, которую они принесли Тиндарею — отцу Елены, когда решался вопрос о том, кто будет ее мужем, обещая во всем помогать избраннику, если его супружеская честь будет как-либо задета.

Сам историк, несомненно, был уверен в том, что, очищая миф от всего, что было лишним, он превращает его в настоящую историю. В действительности те экстракты мифологической традиции, из которых Фукидид пытался соорудить в «Археологии» свою модель героического века или древнейшего прошлого Эллады, скорее все-таки заслуживают названия «квазиистории» или «псевдоистории», несмотря на то что вся вступительная часть его труда наполнена замечательно глубокими и верными мыслями и наблюдениями, которые дают основание считать автора «Истории Пелопоннесской войны» ученым, во многом предвосхитившим современный исторический метод. Фукидид, однако, ошибался в главном: он не сумел понять, что миф представляет собой источник совершенно особого рода, что даже самая изощренная критика не способна превратить его в некое подобие исторической хроники, в которой действуют реальные люди и совершаются реальные события.

Труды Геродота и Фукидида наглядно показывают, насколько ограничены были возможности античной исторической науки, даже в лице ее наиболее значительлых представителей, в ее попытках проникнуть в отдаленное легендарное прошлое и разглядеть его, хотя бы в основных очертаниях, сквозь таинственную дымку преданий

Фукидид хочет сказать, что греки всегда были беднее азиатов.

==17

и мифов. Здесь греческие историки целиком и полностью зависели от весьма сомнительных и ненадежных свидетельств эпических поэтов, живших задолго до них. Из этих свидетельств они могли выбирать то, что казалось им более или менее правдоподобным, отбрасывая в сторону все остальное, или же просто перетолковывать заново поэтический текст, приблизив его, так сказать, к прозе жизни, а следовательно, и к истории, какой они ее себе представляли.

Мы не знаем, что получилось бы, если бы Фукидид применил свой критический метод также и к мифам о богах. В своей «Истории» он вообще избегает касаться этого деликатного сюжета: ссылки на богов, их авторитет, их вмешательство в дела людей встречаются у него только в речах действующих лиц, но ни разу в авторской речи, излагающей основной ход событий, что, видимо, и обеспечило ему среди писателей последующих поколений репутацию атеиста. Тем не менее у великого историка нашлись продолжатели, которые довели его метод до логической крайности, то есть до абсурда. Одним из них был Евгемер из Мессены, живший уже в эпоху эллинизма, примерно на рубеже IV—III веков до н. э. Он был, правда, не историком, а писателем, как мы бы сказали сейчас — фантастом — автором утопического романа о путешествии на некий загадочный остров Панхею. Произведение это, судя по сохранившимся отзывам, произвело в свое время большую сенсацию. Евгемер буквально ошеломил читателей, объявив, что те, кого они до сих пор почитали как богов, были на самом деле людьми, которым их современники или потомки стали воздавать божеские почести за совершенные ими великие деяния, а также за их добродетель и мудрость, превосходящую обычную человеческую. Так, Зевс, по словам Евгемера, был вовсе не владыкой мифического Олимпа, а царем вполне реального острова Крит, так же как и его отец Крон, и дед Уран. Следует заметить, что для того времени, когда писал Евгемер, мысль эта была, может быть, не столь уж опасной и неожиданной, ибо после завоевания стран Востока Александром Македонским грани, которые разделяли до сих пор в сознании греков божеское и человеческое, начали довольно быстро стираться. Сам Александр и многие из его преемников, правивших в Египте, Двуречье, Сирии, Малой Азии, стали еще при жизни требовать воздания себе божеских почестей, которые»они и принимали, выбирая себе по вкусу какого-нибудь божественного двойника среди старых богов. Не исключено, что «атеи-

==18

стические» взгляды Евгемера были инспирированы фактами именно такого рода, тем более что сам он, насколько нам известно, служил при дворе Кассандра, одного из преемников Александра, правителя Македонии.

В целом попытки сближения мифа с историей посредством тех наивных, можно даже сказать, вульгарно-рационалистических методов, которые были разработаны сначала Гекатеем и Геродотом, затем усовершенствованы фукидидом и доведены до полного абсурда Евгемером, по всей видимости, не пользовались особой популярностью среди греческой читающей публики. Хотя отголоски их можно встретить еще у таких поздних авторов, как Диодор Сицилийский, Страбон, Плутарх, пути мифологии и истории постепенно начали расходиться. Обладая высокоразвитым чувством прекрасного и ценя свои мифы в значительной мере именно за их эстетические качества — поэтичность, занимательность фабулы и т. п., греки не были расположены принимать на веру неуклюжие и, как правило, не отличающиеся особым остроумием переделки мифов в сочинениях историков рационалистического толка. Зато довольно быстро нашли среди них своих почитателей новые истолкования мифов в аллегорическосимволическом духе. Такие истолкования мифов, в которых сами они мыслятся уже не как повествования о каких-то реальных событиях, пусть даже подвергшихся при многократной передаче сильным искажениям, но все-таки действительно происходивших, воспринимались как своего рода шифрованные телеграммы, посредством которых некие мудрецы, жившие в незапамятные времена, хотели сохранить и передать свою мудрость потомству. Великое множество таких расшифровок мифов находим мы у представителей самых различных философских школ и направлений, от пифагорейцев и орфиков, живших в VI—V веках до н. э., до Плотина и других неоплатоников, писавших свои труды уже на самом закате античной эпохи. Практически все они строятся на замене конкретных образов богов и героев, действующих в мифах, всякими отвлеченными понятиями, взятыми либо из мира природы, либо из общественной практики, либо, наконец, из области этических категорий.

> Так, уже в VI веке до н. э. некий Феаген из италийского города Регия, по роду занятий грамматик и истолкователь поэм Гомера, предложил принципиально новое толкование знаменитой сцены битвы богов в XX песни <Илиады». Дело в том, что эта сцена давно уже шокировала людей, еще сохранивших приверженность традици-

==19

онным верованиям греков, так как в ней почти все обитатели Олимпа, за исключением Зевса, спускаются с неба на землю и, разделившись на два отряда, один из которых приходит на помощь троянцам, а другой их врагам — ахейцам, завязывают самую настоящую потасовку, обмениваясь грубой бранью и увесистыми ударами. Феаген нашел простой выход из этого, действительно щекотливого, положения, объявив, что всю эту сцену следует понимать иносказательно, ибо под видом богов в данном случае действуют разбушевавшиеся стихии. Так, Аполлон, Гелиос (бог солнца) и Гефест символизируют огонь, Посейдон и речной бог Скамандр — противоборствующую огню воду. Правда, некоторые эпизоды этой части «Илиады» были истолкованы Феагеном уже в ином морально-этическом смысле. Так, столкновение Афины с грозным богом войны Аресом, в котором последний терпит поражение, следовало понимать как борьбу разума с неразумием. Примерно столетием позже философ Метродор из Лампсака, ученик знаменитого Анаксагора, выступил с еще более причудливым истолкованием всего сюжета «Илиады». По его версии, воплощением различных природных явлений следовало считать уже не богов, а смертных героев гомеровской поэмы. Так, Агамемнон, в понимании Метродора, почему-то должен был символизировать небо, Ахилл — солнце, Гектор — луну, Парис — воздух, Елена — землю. Еще более странные роли философ из Лампсака отвел богам, увидев в них символы различных частей человеческого тела. Так, богиню плодородия Деметру он сопоставлял с печенью, Диониса — с селезенкой, Аполлона — с желчным пузырем и т. п.

Само собой разумеется, что ни о какой исторической основе мифа при таком его понимании уже не могло быть и речи. Миф перестал быть частью истории, что бы ни понималось под этой последней, и окончательно перешел в ведение философии. Заметим, что в результате такой метаморфозы он, в сущности, перестал быть самим собой, утратил то, что составляло его основную идейную и художественную специфику, ибо, согласно определению, данному известным советским филологом, крупнейшим знатоком скандинавской мифологии М. И. СтеблинымКаменским: «Бесспорно в отношении мифа только одно: миф — это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно». Символическо-аллегорическое истолкование мифа переводило и его героев, и происходящие в нем события в разряд отвлеченных категорий, ли-

К оглавлению

==20

шая его тем самым какого бы то ни было правдоподобия. Правда, нельзя забывать о том, что все это происходило на самых верхних «этажах» античной культуры, где, как в утопическом государстве Платона, все решали философы, то есть люди, сделавшие своей профессией интеллектуальное творчество. За пределами этого узкого круга посвященных в тайны «науки наук» судьбы мифа могли складываться по-иному. С одной стороны, там, где сохраняли свою силу религиозные верования, связанные с мифом, выживало и само это сказание. Во многих местах, особенно в глухих деревенских углах античного мира, куда новые философские веяния проникали с трудом, эти верования и связанные с ними мифы просуществовали вплоть до окончательного торжества христианского вероучения, которое в отличие от старых языческих культов не терпело никакой конкуренции и поэтому быстро с ними расправилось. С другой стороны, если божество, которому был посвящен миф, само теряло своих почитателей и они отдавались под покровительство других, более могущественных и вместе с тем более загадочных богов (нередко восточного происхождения), старый миф превращался в обычную сказку, с которой он, надо сказать, уже и с самого начала состоял в довольно близком родстве.

* *

Европейская историческая наука Нового времени, чуть ли не с самого момента своего рождения зараженная духом вольтерьянского скептицизма, отнеслась к греческой мифологии весьма подозрительно. Подвергнув сокрушительному критическому анализу священные книги Ветхого и Нового завета, она тем более не склонна была церемониться с еще более наивными и неправдоподобными сказаниями греков и других народов древности. Приступая к критике мифов во всеоружии новейшей методики научного источниковедения, она без особого труда сумела доказать их полную историческую несостоятельность. Несмотря на широкое увлечение античностью, и в особенности античной мифологией, охватившее европейское общество в XVIII—XIX веках и оставившее свои следы абсолютно во всех сферах тогдашней культурной жизни, от произведений «изящной словесности», особенно стихов, которые сейчас невозможно читать без мифологического словаря, до модных покроев дамского и мужского платья, в историографии этого времени прочно и на долгие годы укоренилось отношение к мифам как к легендам и сказкам, не заключающим в себе никакой серьезной исторической информации.

==21

Красноречивым свидетельством пренебрежительного отношения европейских историков к греческим мифам может служить хотя бы характерное название книги некоего Джекоба Брайена, вышедшей в Англии в 1797 году, «Сочинение о Троянской войне и о походе греков, описанном у Гомера, доказывающее, что никогда такого похода не было и что никогда такого города во Фригии' не существовало».

Примерно 50 лет спустя знаменитый английский историк Дж. Грот снова достаточно категорично высказался по этому же вопросу в своей многотомной «Истории Греции». «Нас могут спросить,— писал он,— не содержится ли в этой легенде (имеется в виду миф о Троянской войне.— Ю. А.} что-либо историческое; то есть не происходила ли у подножия Троянского холма война между людьми, между государствами, без богов, без героев, без бессмертных коней, без амазонок, без эфиопов под предводительством сына Зари, без деревянного коня? В ответ на это нам придется сказать, что такая война, конечно, могла быть, но так же вероятно, что никакой такой войны не было. Никаких достоверных рассказов об этом нет, а верить сказкам нелепо». Отвергая практически всю греческую мифологию как нагромождение весьма далеких от истины вымыслов. Грот считал началом настоящей истории греческого народа 776 год до н. э., или год первой олимпиады2. До этого времени, думал он, у греков не было никакой письменности и, следовательно, они были лишены возможности каким бы то ни было способом фиксировать происходившие исторические события, а лишь могли слагать о них эпические песни, саги и другие повествования, которые передавались из поколения в поколение изустно, и в силу этого заключавшиеся в них исторические факты довольно быстро стирались в памяти людей, уступая место всяким фантастическим домыслам.

Прошло еще несколько десятилетий. Уже была извлечена из-под многовековых напластований земли гомеровская Троя, открыты могилы микенских царей и дворец Миноса в Кноссе, а в европейской классической филологии все еще продолжался давний спор между двумя ве-

Фригия (Малая) — в древности так называлась северо-западная часть Малой Азии, выходящая к проливу Дарданеллы и Мраморному морю.

2 Олимпиады — четырехлетки, по которым греки вели свое летосчисление. Через каждые четыре года устраивались знаменитые общегреческие игры в Олимпии (северо-западный Пелопоннес). Считается, что впервые Олимпийские игры были устроены в 776 году до н. э.

дикими школами так называемых натурмифологов — солярной и лунарной. В то время как солярии упорно искали и находили в мифах многообразные перевоплощения и похождения солнечного божества, их противники — лунарии — сводили все греческие, да и не только греческие, мифы к различным проявлениям лунной символики. Предпринимались также попытки использовать для истолкования мифов другие астрономические и метеорологические явления. Согласно одному из таких толкований, Троя, воспетая Гомером и другими греческими поэтами, есть не что иное, как небесный город, в котором укрылось солнечное божество (Елена Прекрасная), преследуемое зимними ветрами и тучами (ахейское воинство, осаждающее город).

Как, вероятно, известно читателю, первая серьезная попытка реабилитации греческих мифов в их утраченных правах более или менее достоверных исторических источников была предпринята в 70-х годах прошлого века замечательным немецким археологом Генрихом Шлиманом.
...