От	Пуденко Сергей
К	All
Дата	29.04.2006 19:40:25
Рубрики	Прочее;

"Флейм ильенковского форума 1968. Физики и лирики". Редчайщий эксклюзив

---

Просто золото! Чтобы объяснить -почему- нужно тысяча всяких "потому
что".

Представьте, что вот тогда уже был интернет, такой вот форум, там
обсуждали"самое горячее","самое главное" - два соратника, два бывших
"взводных из разведки", два философа. (И это только центр
экспозиции -рядом товарищи, Батищев,Арсеньев, другие)

Это только так, картинка, чтобы еще представить КОГДА это было.
В одном слове- то что ниже -ЭТО ИТОГ ШЕСТИДЕСЯТЫХ , дальше начались
другие времена. Спустя менее чем полгода начался погром,причем именно со
статьи Петрова в ВопФил.

Мы можем это уникальное явяение -задним числом- экспонировать как
последнюю дружескую драчку ЗРЕЛЫХ ОПЫТНЫХ БОЙЦОВ, а сзади за ними уже -
обрыв

прошу для экспозиции смотреть в альманахе статью "Судьба философа в
интерьере эпохи"
номер статьи в альманахе
http://www.situation.ru/app/j_art_738.htm



текст большой работы М.К.Петрова ,опубликован по рукописи в 1995
комменты
СН -редактор издания 1995г,Неретнина
А.А. - Арсеньев
Э.И. -Ильенков
цитируется его работа "Об идолах и идеалах" (1968)
М.П. Петров(отвечает)


Я такого материала ,по стилю, просто еще не видел. На сайте у нас
есть аналог- Побиск-Ильенков,но это иной разворот(там разговор идет с
давно ушедшим товарищем). А тут- настоящий, нашенский флейм!и по какому
поводу- ФИЗИКИ vs ЛИРИКИ!!

поехали
----

главки 1-5
-----
ИСКУССТВО И НАУКА




Когда жизнь сталкивает и надолго удерживает вместе
писателей, художников, ученых, философов, политиков,
будь то в палате или в палатке, у операционной или у
костра, не миновать разговора о творчестве, о смысле, о
личности, о свободе и ответственности. Всякий раз разго-
вор этот движется в странном каком-то русле сходящихся
берегов: день ото дня сближаются и растут обрывы непо-
нимания, все уже фарватер, все больше на нем коряг и
мелей. Так и кажется, что где-то там, за ближайшими по-
воротами, все кончится тупиком - болотцем или тощим
родничком житейского неторопливого быта. А потом до-
лго еще не заживают раны и ссадины несостоявшегося
разговора, ноют занозы щепок и колючек, которые и вы-
таскивать-то страшно, потому как без них и вообще ничего
нет - пусто. Диалог глухих - так это принято называть.
Но в действительно это выглядит еще хуже: глухие объяс-
няются на пальцах, а здесь и пальцы не помогают, как если
бы встретились на симпозиуме, шумят, веселятся, горюют
глухие и слепые. И все же хочется надеяться, что тупика
нет. Индукция - не жена Цезаря, и даже десяток разгово-
ров не всегда предопределяют одиннадцатый. Хочется ве-
рить, что за ближайшим поворотом не болото, а плес вза-
имопонимания. Только нужно вот вытянуть, выгрести, про-
скочить мели. Ведь дело-то не в том, что все мы в одной
лодке, а в том, что есть в этой лодке нечто весьма более
ценное и важное, чем любой из нас, чего нельзя утопить,
бросить, пустить вниз по течению. Стоит попробовать по-
нять друг друга, сегодня это просто необходимо.

Отсюда мы и начинаем разговор об искусстве и науке,
поскольку, нам кажется, именно писатель и ученый обра-
зуют сегодня два полюса взаимонепонимания, где ответы
на вопросы типа: <Вы читали Шекспира?>, <Вы слышали
об эксперименте Янга и Ли?>^, признаются равносильны-
ми доказательствами приобщенности человека к миру куль-

1 Янг (Ян Чжэньнин, р. 1922) и Ли Цзувдао (р. 1926) - физики-
теоретики, в 1956 г. выдвинувшие гипотезу о несохранении четности в
слабых взаимодействиях, нобелевские лауреаты 1957 г. - С.Н.

Искусство и наука_________________13

туры или дремучего его невежества. Автор этих заметок -
философ, и как философу ему менее всего приходится рас-
считывать на то, что стену непонимания можно разбить
одним ударом. Таких вещей не бывает, здесь действует за-
кон Аристотеля, по которому много и многим нужно ис-
кать и находить, чтобы получить заметную величину. Поэ-
тому все, о чем будет написано ниже, следует понимать не
как изложение какой-то установившейся и претендующей
на полноту концепции, с которой, конечно же, вряд ли
кому придет в голову соглашаться, а как приглашение к
разговору, к совместному поиску почвы для разговора.

1.0 текущем моменте

После бурных дискуссий физиков и лириков о совер-
шенствах и несовершенствах природы человеческой, о
машине и человеке, об искусственном и естественном, все
как будто бы уже выяснено между наукой и искусством,
спор затих. Доведенные на тренажерах до машинных кон-
диций космонавты наскоро слушают лекции по эстетике,
пришивают дополнительные карманы для томиков Есени-
на, отбывают в миры иные, а оставленные на родной земле
гуманитарные магдалины льют слезы в океан разлук, с бес-
покойством прикидывают сроки второго пришествия. Все
успокоилось, только кое-где прорвется еще физическое,
полузадушенное: <А все равно она мыслит!>, да прошелес-
тит лирический шепоток: <На-кось, выкуси!>.

В самом деле, совсем еще недавно гремели трубы и
литавры генерального, последнего вторжения. Точные ме-
тоды шли на штурм гуманитарных заповедников. Неслись
отовсюду победные реляции: Машина переводит! Машина
сочиняет стихи! Машина выдает ученому всю необходи-
мую информацию! Машина судит! Машина выбирает пре-
зидентов! В упоении первыми успехами мечталось о бо-
жественном и великом. Не сотворить ли из полупроводни-
ковой глины какую-нибудь цивилизацию? Не организо-
вать ли науку без ученых? Не приспособить ли человеку
портативную память объемом с Ленинку? Даже самые трез-
вые головы несли дань машине. Дж. Бернал, например три
года назад писал о биологическом барьере и его прорыве:
<Этот прорыв разума за пределы биологических ограниче-
ний приведет в конечном счете к новому симбиозу маши-
ны и человека. Раньше человек использовал машины. Те-

14

перь человек и машина образуют единое целое. Они могут
и должны будут научиться думать вместе> (1, с. 265).

А вот сегодня ничего этого нет. С боем завоеванные
позиции отдаются скромно и без лишней шумихи. Мельк-
нет в сообщение о прекращении ассигнований
на работы по машинному переводу. Недавний энтузиаст,
следуя примеру Н. Винера, членораздельно и ясно про-
йдется по адресу <машинопоклонников>. Экономист вдруг
прикинет расходы на программирование, на постредак-
цию, на машинное время и схватится за голову.

Что же случилось? Что кроется за этим смущенным
ропотом отступления, за <фундаментальными трудностя-
ми>, <полувероятностными заключениями>, <миграцион-
ными характеристиками>, <родительскими группами>, <ти-
пологическим развитием> и т.п.? Если попытаться выра-
зить все эти неодолимые помехи одним словом, то самым
подходящим было бы творчество. Правда, речь здесь идет
не о творчестве в традиционном его понимании или, вер-
нее, непонимании; не о творчестве экстаза, горения, оза-
рения и т.д. Творчество приобретает более четкие контуры,
предстает чем-то более обыденным, простым и понятным
- особым типом человеческой деятельности, которая со-
вершается по своим правилам и несет определенную соци-
альную функцию. Попытки исследовать точными метода-
ми язык, поэзию, музыку, художественную прозу, системы
коммуникации и информации, хотя они и не дали ожида-
емых результатов, не прошли даром. Они вскрыли, приве-
ли в связь группу давно известных в общем-то явлений, то
есть, говоря философским языком, опредметили творчест-
во как таковое, сыграли по отношению к творчеству ту
роль, которую сыграл по отношению к Журдену учитель
философии. Возникли условия для самосознания творчес-
тва, ибо те самые камни преткновения, которые вскрыва-
лись по ходу исследований как <фундаментальные труд-
ности>, оказались вместе с тем и фундаментальными ха-
рактеристиками самого творчества.

2. Творчество и репродукция

Искусство, как и наука, относится к творческому типу
деятельности, но чтобы понять особенности этого типа, а
также и возможности конфликта двух типов творческой

"^..

Искусство и наука_________________15

деятельности, нам следует разобраться с типом деятель-
ности нетворческой, с репродукцией. Репродукция - ос-
новной тип биологической и социальной деятельности, на
котором держится все то, что мы называем реальностью,
действительностью, определенностью, объективностью,
законом, системой. И в социальном целом, и в жизни каж-
дого из нас репродуктивной схеме подчинена подавляю-
щая часть жизнеотправлений: все навыки, технологичес-
кие процессы, труд, обучение, образование, гражданские и
пр. политические, ритуальные процедуры. Смысл репро-
дукции - количественное умножение одних и тех же по
качеству схем для того, чтобы получить серию одинаковых
результатов. Основная функция репродукции - производ-
ство для потребления.

Репродукция - излюбленная мишень нападок со сто-
роны искусства и философии искусства. Идет ли речь об
отчуждении, частичности, маленьком человеке, винтике,
мозговом придатке, ответственности, абсурде, в подоснове
рассуждений всегда и всюду оказывается репродукция. Когда
А. Камю, например, пишет о морали 8-часового рабочего
дня, о механической жизни как предпосылке абсурда, он
пишет именно о репродукции: <Подъем, дорога на работу,
четыре часа в конторе или на фабрике, обед, улица, четыре
часа работы, сон, понедельник, вторник, среда, четверг,
пятница, суббота, - один и тот же ритм без передышки...>
(2, S. 16). Именно от этой устоявшейся репродуктивности
бытия, от его <бочкотарности>, и начинаются, собственно,
все прыжки, скачки, бунты, конфликты, сюжеты, интриги,
поскольку, и в этом правы литераторы и философы, нет
ничего более скучного, страшного, отупляющего и вместе
с тем основательного, чем устоявшийся порядок жизни,
каким бы он ни был.

И все же было бы безнадежным донкихотством, заведо-
мо антисоциальной акцией пытаться отрицать репродук-
цию вообще, поднимать руку на это спасительное и для
человека и для общества свойство всего живого. Без репро-
дукции мы оказались бы не в состоянии встать с постели,
превратились бы в буридановых ослов, постоянно решаю-
щих те бесконечные цепочки выборов, которые с помощью
репродукции образуют наезженную и бездумную колею
нашей жизни, освобождая и голову и время для других

16

занятий. В ее установившихся формах репродукция обра-
зует каркас стабильности социального бытия, основание
преемственности и <вечности> этого бьггия, его инерции,
его независимости от смены поколений, входящих в жизнь
и уходящих из жизни. Репродукция - родной дом челове-
ка, привычный и обжитый. Его он застает готовым при
рождении, его он получает в наследство и оставляет своим
потомкам, над ним он бьется всю жизнь, стараясь пере-
строить его по собственной мерке или по мерке своих пред-
ставлений о том, что может потребоваться его потомкам.

Только в отношении к этому дому, к репродукции, не-
что может приобретать какой-то смысл и какое-то значе-
ние. Поэтому репродукция выступает всеобщим фоном
любых ввдов творчества. Все они ориентированы на реп-
родукцию, предполагают ее, отталкиваются от нее и отри-
цают ее, существуют для нее, отчуждают в нее свои про-
дукты, преобразуют ее. И если основная функция репро-
дукции - производство для потребления, то функция твор-
чества - производство самой репродукции, ее обновление
и изменение.

Как способы производства репродукции все виды твор-
чества, в том числе наука и искусство, общи в главном: в
них нет повтора. Творческая деятельность, совершается ли
она в науке или искусстве, подчинена запрету на плагиат,
то есть если в репродукции стабилизировано качество, то в
творчестве, напротив, стабилизировано количество, и дея-
тельность здесь направлена на умножение качества. Если
на <выходе> из репродукции мы встречаем бесконечные
ряды близнецов - тракторов, бутылок пива, выпускников
средней школы, различия между которыми остаются <в
пределах допусков> для данного рада, то на <выходе> из
творчества перед нами ряды различений, в которых ни один
элемент не повторяет предшественников и не будет повто-
рен в будущем.

Конечно, и в продуктах творчества есть некоторая сте-
пень подобия, позволяющая нам уверенно отличать, к ка-
кому виду творчества относится тот или иной продукт, но
подобие в творчестве мало походит на подобие в репродук-
ции.

В репродукции господствует закон, он остается в повто-
рах как неизменный скелет деятельности, ее программа,
которой здесь подчинено все: любая дополнительная дея-
тельность, если она появляется, следует здесь принципу

Искусство и наука_________________17

отрицательной обратной связи, то есть уничтожает рассог-
ласования и отклонения - все то, что угрожает выполне-
нию программы и может повести к появлению на выходе
<оригинального>, выходящего за пределы допуска. Любая
оригинальность, любое своеобразие здесь брак, и репро-
дукция в этом смысле есть царство кибернетики. Все в
репродукции допускает функциональное определение и,
соответственно, все - от продажи газированной воды и
автобусных билетов до исполнения самых высоких и ува-
жаемых должностей - можно в принципе поставить на
автоматическое регулирование.

А в творчестве действует канон. Он также остается в
качественных различениях как устойчивое, но он не про-
грамма, а скорее приглашение к творчеству. Если это и
<закон>, то <закон с дыркой>, которую всякий раз предла-
гают штопать самостоятельно и всякий раз новым спосо-
бом. Каноны могут быть сложные, устойчивые, строгие.
Таков, например, канон речи - самого распространенного
и общедоступного вида творчества. Это набор равнообяза-
тельного для всех материала (словарь) и правил (граммати-
ка), попытка нарушить которые превращает речь в пустой
набор звуков или знаков. Но, с другой стороны, и самое
строгое следование этим правилам не дает само по себе
ничего. По одному и тому же канону пишут <Братьев Ка-
рамазовых> и <Братьев Ершовых>^, стихи и объявления,
юмористические рассказы и доносы. Дело в том, что, кро-
ме грамматики и слов, они-то во всех случаях не выходят за
пределы учебника грамматики и орфографического слова-
ря, здесь есть нечто третье, индивидуальное и неповтори-
мое: произведение, продукт усилий индивида создать новое
качество.

Произведение невыводимо из канона. И хотя в произ-
ведении, с точки зрения его материала, нет, собственно,
ничего, что отсутствовало бы в каноне, те же <Братья>,
будь они Карамазовыми или Ершовыми, нацело, без ос-
татка раскладываются на одни и те же полочки грамматики
и словаря, - нельзя, в принципе невозможно найти или
предложить операцию, формулу, алгоритм однозначного
вывода произведения из канона. Это и есть, собственно, та

^ В отличие от <Братьев Карамазовых>, автор которых известен и
поныне, вряд ли кто сейчас помнит некогда величайшего советского гра-
фомана и администратора от писателей Всеволода Кочетова. - С.Н.

18

самая фундаментальная трудность, перед которой вынуж-
дены оказались отступить кибернетики. В творчестве всег-
да возникает новое, и все то, что было создано раньше,
хотя и позволяет довольно четко выделить канон, не поз-
воляет без участия человеческой головы создать что-либо
новое.

В этом фундаментальное отличие закона от канона и
продукта от произведения. Как закон, так и канон, реали-
зуют себя в повторах в качестве единого и устойчивого во
многом. Но закон не просто реализует себя: он подчиняет
себе повтор, организует его в последовательность неразли-
чимых актов. Канон же лишь ограничивает повтор, не только
не пытается организовать и стабилизировать его, но, ис-
пользуя запрет на плагиат, решительно отсекает любую
попытку свертывания творчества в репродукцию. Можно,
например, переиздать Шекспира или еще раз поставить
эксперимент Янга и Ли, но с точки зрения творчества это
не будет новым событием: Шекспир останется Шекспи-
ром, эксперимент - экспериментом. Если закон выступа-
ет самодовлеющей целью деятельности, подчиняет деятель-
ность, превращает деятеля в средство, в автомат, в раба, в
слепого и неразмышляющего исполнителя закона-програм-
мы, размышлять здесь не о чем и даже опасно для про-
граммы, то канон, напротив, оказывается не целью, а сред-
ством, материалом, творческой глиной, которая сама пред-
полагает активного деятеля в качестве самодовлеющей цели
и господина.

При всем том связь между деятельностью по закону и
деятельностью по канону очевидна. Любое произведение
может быть размножено, и тогда деятельность по сотворе-
нию произведения становится законом, а произведение -
продуктом. Иными словами, всякой репродукции пред-
шествует творчество, всякому продукту - произведение, и
творчество есть, собственно, изготовление законов репро-
дукции, <прототипов> программ и продуктов. Очень хоро-
шо эту мысль удалось выразить Г.С. Батищеву: <Когда дей-
ствия человека выступают как якобы адаптивное поведе-
ние по отношению к социальной <среде>, то это указывает
лишь на то непомерное значение, которое приобрела реп-
родуктивная, нетворческая форма деятельности. Но реп-
родуктивные элементы деятельности не могут быть перво-
источником и исходным, определяющим основанием для
творческой (продуктивной) деятельности. Напротив, реп-

Искусство и наука_________________19

родуктивные операции всецело предполагают продуктив-
ную деятельность и всегда содержат ее в себе в <угасшей>,
<застывшей>, омертвленной форме. Воспроизвести внутри
сферы культуры - в какой бы то ни было превращенной и
отчужденной форме - можно только то, что единожды
было рождено в чисто творческом акте - что было откры-
то, освоено, создано> (3, с. 91)^.

3. Общность творчества и его судеб

С точки зрения каноничности все виды творчества еди-
ны: все они предшествуют репродукции; все развертыва-
ются в последовательность неповторимых актов творчест-
ва; все подчинено запрету на плагиат, который четко про-
черчивает границу между творчеством и репродукцией.
Едины они и по социальной функции - все связаны с
обновлением, с изменением сложившейся на данный мо-
мент всеобщей формы репродукции, той <социальной сре-
ды>, о которой говорит Батищев. Ради уточнения стоит,
однако, отметить, что творчество не идет дальше предло-
жения к обновлению. Творчество только создает условия
для обновления, а вопрос о том, обновляться или не об-
новляться, переводить в репродукцию произведения твор-
чества или нет, - это решается уже не творцом и не в
пределах творчества. Создать прототип и предложить его
обществу - дальше этого творец, будь он ученый, писа-
тель, изобретатель, идти не может. Дальше начинаются
независимые от него инстанции оценки и выбора, селек-
ции на социальную пользу, воевать с которыми возмож-
ное, конечно, но мало перспективное занятие. Занятие вроде
примера Камю на абсурд: <Когда я вижу, как человек с
саблей наголо бросается на пулеметный расчет, я нахожу
это предприятие абсурдным> (2, S. 30).

Все виды творчества едины и по источнику, все исполь-
зуют одну и ту же незаменимую для них энергию - спо-
собность человеческой головы мыслить.
В репродукции дело обстоит другим образом, здесь мы

^ Генрих Степанович Батищев (1932-1990) - известный отечествен-
ный философ, в 60-е годы руководивший кружком-семинаром <молодо-
го марксиста>, в конце 60-х годов подвергался административному остра-
кизму, занимался анализом предельных оснований человеческой дея-
тельности, творчества, общения. - С.Н.

20

часто видим то, что древние называли <переходом в иной
род>, а мы называем субституцией, заменой, передачей
функций, подменой инородным. Вся история репродук-
ции есть во многом история подмен, когда, попав в бе-
личье колесо бесконечных повторов, человек творчески
выкручивается - ищет себе замену, ставит вместо себя
осла, быка, трактор, печатный станок, машину, замыкает
репродуктивную функцию на что и на кого угодно, лишь
бы отделаться от нее. Еще Аристотель прекрасно видел это
искони человеческое свойство любыми путями уклоняться
от репродукции, связывал с ним необходимость рабства:
<Если бы каждый инструмент мог выполнять свойствен-
ную ему работу сам... если бы ткацкие станки сами ткали...
господам не нужны были бы рабы> (Политика, 1253 а).

Сегодня станки ткут сами, и репродукция настолько
насыщена <инородными> заменителями человека, что че-
ловек перестает уже, и по праву, воспринимать репродук-
цию как нечто свое, человеческое^. Так, в функции приво-
да, в энергетике, долю человеческой мускульной силы оце-
нивают сегодня от десятых долей до одного процента. В
функции регулирования эта доля пока велика, но она быс-
тро сокращается по ходу автоматизации. В функции выбо-
ра, оценки, высшего авторитета доля человека крайне не-
велика, эта функция давно уже передана знаку, букве.
Произошло это еще в античные времена, когда, если ве-
рить Андокиду, утомленные тиранией тридцати афиняне,
решили окончательно отдаться во власть букве: <Неписан-
ным законом властям не пользоваться ни в коем случае.
Ни одному постановлению ни Совета, ни народа не иметь
большей силы, чем закон> (О мистериях, 85). С тех пор
законность как высший авторитет буквы составляет неот-
торжимое свойство европейского мировосприятия, и евро-
пеец лучше тысячу раз пожалуется букве на неописанные
действия властей, чем хотя бы один раз попробует защи-
тить себя от произвола неописанными средствами.

Но так только в репродукции, в ритуале. А в творчестве
этого <перехода в иной род> не наблюдается. И прежде и
сегодня единственным субъектом деятельности по канону
остается человеческая голова, причем именно человечес-
кая голова, а не человеческое поголовье, поскольку свой-
ством дополнять канон до закона, создавать произведения,

* А.А.'. Аристотель тоже не считал ее человеческой.

Искусство и наука_________________21

а не поделки, строить замыслы, а не задумки, обладает
только индивидуальное человеческое мышление.

Во всех видах творчества много общего, немало общего
и в исторических судьбах творчества. Мученики были и
есть не только в философском, но и в литературном, и в
научном и вообще в творческом календаре. И здесь осо-
бенно неприятно выглядят претензии на приоритет вроде
знаменитого рассуждения Камю: <Я не знаю никого, кто
принял бы смерть за свои онтологические убеждения. Об-
ладая важной научной истиной, Галилей с легкостью отка-
зался от нее, когда она превратилась в угрозу его жизни. И
в каком-то смысле он был прав: истина не стоила костра;
в принципе безразлично, земля ли вращается вокруг солн-
ца или солнце вокруг земли> (2, S. 9). Все это - обидная
неправда. У науки были и есть свои мученики. Достаточно
напомнить о судьбе заведующего лабораторией низких тем-
ператур Пекинского университета, который в разгар <куль-
турной революции> нашел в себе силы написать на листке
из блокнота свое дацзыбао: <Я верю в физику, науку не
только сегодняшнего дня, но и будущего. Если сейчас мои
знания нужны Китаю, то через двадцать пять лет они ста-
нут еще нужнее и важнее. А политику и идеи Мао-Цзе-
Дуна люди быстро забудут>. Дальше, как пишет очевидец,
события развивались так: <На другой же день наружные
стены лаборатории были сплошь залеплены новыми дац-
зыбао. Отповедь ученого, тщательно и крупно переписан-
ная, красовалась в центре, окаймленная' траурной рамкой.
Радом красивыми размашистыми знаками стоял ответ:
<Идеи Мао-Цзе-Дуна - солнце человечества, вершина
революционной науки нашего времени. Они сейчас по-
беждают в Китае и завоюют его через год. А через двадцать
лет завоюют весь мир. Они навечно станут путеводным
светом человечества! А тебя, ничтожное насекомое, люди
забудут уже через десять дней> (Новый мир, 1968, ? 2, с.
226-227)^. Не забыли и не забудем. Вот соберемся с силами,
да памятник поставим на Ленинском проспекте у Инсти-
тута физических проблем, где этот человек был когда-то
аспирантом. Но дело не в эффектах. Всегда и во всех его
видах творчество вызывало подозрительность и враждеб-
ность со стороны установившегося мира репродукции. Во

^ К сожалению, имени этого китайского ученого узнать не удалось.
С.Н.

22

все, даже в самые демократические времена повторялось
одно и то же.

Во времена Перикла, которые К. Маркс справедливо
называет эпохой <высочайшего внутреннего расцвета Гре-
ции>, философ Анаксагор, друг Перикла, был обвинен и
осужден на смерть за то, что солнце казалось ему раскален-
ным эфиром. Ему, правда, удалось бежать из Афин и уме-
реть в Лампсаке. Фвдий, тоже друг Перикла, был обвинен
в краже золота. <При разборе этого дела в Народном со-
брании, - пишет Плутарх, - улик в воровстве не оказа-
лось>. Но Фидия все же посадили в тюрьму, <и там он умер
от болезни, а, по свидетельству некоторых авторов, от яда>
(Перикл, XXXI). Еврипид, близкий кАнаксагору и Перик-
лу человек, бежал в конце жизни из Афин в Македонию,
где ему было о чем поговорить со своим соотечественни-
ком, с блестящим афинским историком Фукидидом. Все
это не могло, конечно, помешать истинному политику
Периклу в лучшем свете охарактеризовать текущий мо-
мент: <Мы живем свободной политической жизнью в госу-
дарстве и не страдаем подозрительностью во взаимных
отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся,
если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показы-
ваем при этом досады хотя и безвредной, но все же удруча-
ющей другого> (Фукидид. История, II, 38).

Аналоги подобной ситуации можно найти для любых
дат истории. Конфликт между творчеством и репродук-
цией - конфликт древний, он всегда был и, видимо, долго
еще будет существовать как в личной форме осуждения
еретиков и отступников, так и в безличной форме войны
технологической инновации с валом, нового со старым.
Без этой затяжной войны нет развития, и какой бы ненуж-
но жестокой, бессмысленной, несправедливой, грязной,
глупой ни казалась диалектика этой войны, она все же
действительная диалектика жизни. Репродукция ведет себя
подобно паучихе - съедает супругов, но они возрождают-
ся в потомстве, и в истории остаются не имена тех, кто
писал доносы, обвинял, приговаривал, изгонял, лишал
жизни, а Фидии, Анаксагоры, Фукидиды, Еврипиды -
мученики истории и ее творцы. Так было и, возможно,
долго еще будет.

Но вот конфликт отдельных видов творчества, особен-
но конфликт физиков и лириков, науки и искусства, -
явление сравнительно новое, хотя и не менее острое, чем

Искусство и наука__________________2^

конфликт творчества и репродукции. Нам этот конфликт
представляется плодом элементарного и опасного заблужде-
ния относштельно природы творчества вообще и состава кано-
нов отдельных видов творчества в частности, когда обе сторо-
ны претендуют на то, на что им претендовать не следовало
бы, и обвиняют друг друга в том, за что обвиняемый не может
нести ответственности".

4. Из истории конфликта

Прежде чем входить в детали канонов науки и искусст-
ва, нам следует хотя бы в общих чертах вспомнить этапы
развития конфликта, который, конечно же, не сводится к
спору на страницах <Техники молодежи> и <Литературной
газеты>, а имеет столетнюю или даже трехсотлетнюю исто-
рию, если начать с ньютоновского: <Физика, бойся мета-
физики!>. Но так далеко в историю мы не пойдем. Начнем
с частного, но вместе с тем почти с универсального мне-
ния, что русские писатели-либералы XIX столетия были,
возможно, последними представителями искусства, кото-
рые способны были бы понять индустриальную револю-
цию и роль науки в этой революции. Ч. Сноу, например, в
<Двух культурах>, анализируя реакцию гуманитариев на ма-
шинное производство, находит, что вся она целиком -
<крик ужаса> перед надвигающимся и непонятным, а даль-
ше идет это типичное мнение-сожаление: <Только русские
писатели девятнадцатого столетия с их широтой понима-
ния могли бы уяснить ситуацию, но они жили в предын-
дустриальном обществе и не имели случая заняться этим>
(4, р. 24).

Ссылки при этом идут обычно на Ф.М. Достоевского,
Л.Н. Толстого, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.П. Чехова,
причем, как правило, в философски-критической интер-
претации Л. Шестова. В какой-то мере это мнение спра-
ведливо, и если, например, дело шло бы только о песси-
мистических пророчествах и социальных ужасах Н.А. Бер-
дяева, Б. Кроче, О. Хаксли, Дж. Оруэлла, которые Сноу
метко называет <интеллектуальным луддизмом>, то корни

^ А.А.: Это же конфликт двух видов творчества.

Э.И.'. Ложь. Это такой же естественный продукт буржуазной культу-
ры, как и религия, как и кризисы и т.п. (Замечание самим же Э.В. Иль-
енковым перечеркнуто. - С.Н.).

24

такого экстремального отношения нетрудно обнаружить и
у Достоевского и у Щедрина. <Бравый новый мир> Хаксли,
<1984> Оруэлла^ с их ожесточенной критикой фрейдизма,
двоемыслия, организованной науки, управляемой памяти
разве только в деталях превосходят блестящую щедринс-
кую критику того, что Маркс называл мелкобуржуазным
казарменным коммунизмом, а Щедрин - угрюмбурчеев-
скими снами.

Особенностью русской^ критики всегда была точность
адреса, умение видеть предметы такими, каковы они есть.
Если в западной^ критике основной мишенью оказывается
наука, в ней ввдят причину отчуждения, враждебности мира,
так как именно при посредстве науки репродукция насы-
щается инородными элементами, омертвляется, машини-
зируется, и отношения между людьми заполняются вещ-
ными вставками, то в русской критике всегда присутствует
осознание того, что репродукция всегда была и остается
все тем же <порядком>, независимо от того, насколько в
ней представлены машинные и вещные элементы. Поэто-
му если в западной критике реальными злодеями и винов-
никами всегда выступают ученые, особенно ученые-био-
логи, поскольку, как писал Хаксли: <Только средствами
науки о жизни можно радикально изменить саму жизнь в
ее качествах> (5, р. X), то в русской критике речь чаще идет
об идиотизме, об административных восторгах, о людях,
на лице которых <не видно никаких вопросов; напротив
того, во всех чертах выступает какая-то солдатски-невоз-
мутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены>
(6, с. 80).

" Первые переводы этого оруэлловского произведения, ходившие по
рукам в 60-е - начале 80-х гг., были сделаны Э.В. Ильенковым (с немец-
кого, с пропуском отдельных мест) и М.К. Петровым. В конце 80-х я
предлагала перевод Михаила Константиновича разным журналам (<Дружба
народов>, <Огонек>); в <Огонек> Вика Чаликова написала статью об Ору-
алле, которая по замыслу должна была сопровождаться переводом от-
дельных глав. По необъясненным причинам в <Огоньке> публикация не
прошла, а в <Дружбе народов> в ней было отказано на том основании, что
<Новый мир> уже заказал перевод другому переводчику (А. Голикову),
который впоследствии и был напечатан. В то время, однако, практикова-
лись одновременные публикации в разных изданиях одних и тех же про-
изведений, потому жаль, что никто из издателей не пожелал отправить в
набор первый прекрасный перевод М.К. Петрова. - С.Н.
* Э.И.-. Русской? <восточной>?

" Э.И.: Гегель? Маркс? Марксисты? В западной или в буржуазной? -
в том числе и в <русской>?

Искусство и наука_________________25

В отличие от западного, русскому реформатору жизни^,
касаются ли его <решенные вопросы> всеобщего лишения
живота или только его подтягивания, вовсе не требуется
каких-либо специальных научных обоснований. Это Хакс-
ли с его непомерной преданностью букве может длинно и
скучно писать: <Правительство, использующее дубинки,
расстрелы, недоедание, массовые аресты и ссылки, не только
просто негуманно, в наше время это мало кого заботит, но
и показательно неэффективно, а в век технологического
прогресса неэффективность и бессилие - смертный грех
против духа святого эпохи. Действительно эффективное
тоталитарное государство было бы таким, в котором вся
полнота исполнительной власти политических боссов и их
контроль через армию чиновников над населением рабов
не ощущались бы как рабство, воспринимались бы наро-
дом как предмет любви и удовольствия. Заставить полю-
бить свое состояние - такова задача, поставленная совре-
менными тоталитарными государствами министерству про-
паганды, печати и школе. Но методы этих учреждений все
еще грубы и ненаучны... Наиболее важными <манхэттен-
скими проектами> будущего будут поддержанные и ини-
циированные правительством исследования в той области,
которую политики и участвующие в работе ученые назовут
<проблемой счастья>, то есть проблемой того, как заста-
вить людей возлюбить свое ярмо> (5, р. XII).

С точки зрения русской^ критики ничего этого не тре-
буется, достаточен лишь идиотизм неуклонности, исполь-
зующий соответствующие прошибные натуры: <Там, где
простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на
рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозмож-
ные рожны и совершает свои, так сказать, бессознатель-
ные злодеяния вполне беспрепятственно> (6, с. 80). Что же
касается обоснования неуклонности, то его, вообще-то
говоря, не требуется: <Начертавши прямую линию, он за-
мыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир, и

^ Э.И.: Да здравствует Византия. третий Рим! Долой <Запад>! Да
здравствует <Восток>! Русская душа! Стыдно, М.К.!

М.П.'. Поставь <демократ> и не шуми!

Ч Э.И.: Или рев/демократической^ Если <русской> - это вздор. Если
рев/дем(ократической) - так. Но тогда так и надо писать, а не в духе
Мережковского и Шестова.
М.П.: Догадался?

26

притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было
повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево.
Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем чело-
вечества? - утвердительно отвечать на этот вопрос трудно.
Скорее, однако ж, можно думать, что в голове его вообще
никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь
в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о
сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего ос-
частливления была возведена в довольно сложную и не
изъятую из идеологических ухищрений административную
теорию, но нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-
Бурчееву, действовали в простоте души, единственно по
инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких
зигзагов и извилин> (6, с. 82).

Более того, там где реформатор или администратор
пытается все же как-то объяснить свои поступки, сразу же
возникает <нерусская>, цирлих-манирлих фигура западно-
го занудливого образца вроде Лембке, который в разговоре
с младшим Верховенским так объясняет свою позицию:
<Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что
без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не вра-
ги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогресси-
руйте, даже расшатывайте, то есть все старое, подлежащее
переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходи-
мых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому
что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее
приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы
заботиться о приличном виде> (7, с. 332).

Стремление показать независимость репродукции от
новых веяний настолько сильно в русской критике, что
Щедрин, например, отказывается связывать новое и опас-
ное развитие жизненного уклада с новыми социальными
учениями: <В то время, - пишет он о глуповских време-
нах, - еще ничего не было достоверно известно ни о ком-
мунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелля-
торах вообще. Тем не менее, нивелляторство существова-
ло, и притом в самых обширных размерах. Были нивелля-
торы <хождения в струне>, нивелляторы <бараньего рога>,
нивелляторы <ежовых рукавиц> и проч. и проч. Но никто
не видел в этом ничего угрожающего обществу или подры-
вающего его основы. Казалось, что ежели человека, ради
сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично
для него, может быть, особливого благополучия от сего не

Искусство и наука_________________27

произойдет, но для сохранения общественной гармонии
это полезно и даже необходимо... Такова была простота
нравов того времени, что мы, свидетели эпохи поздней-
шей, с трудом можем перенестись даже воображением в те
недавние времена, когда каждый эскадронный командир,
не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за
честь и обязанность быть оным от верхнего конца до ни-
жнего> (6, с. 81-82).

Соответственно, и фигуры активных деятелей социаль-
ного строительства радикальнейшим образом различаются
в западной и русской критике^. У Оруэлла это безликий
<старший брат>, у Хаксли - утонченный, умный, искупа-
ющий свои прегрешения перед кондиционированной со-
циальностью гипнопедии, инкубаторов, предпрограмми-
рования Мустафа Монд, который и о науке может погово-
рить со знанием дела, и об искусстве. А у Щедрина это
обычный прохвост, он так описывает портрет своего героя:
<Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуго-
вицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным
<Устав о неуклонном сечении>, но, по-видимому, не чита-
ет его, а как бы удивляется, что могут существовать на
свете люди, которые даже эту неуклонность считают нуж-
ным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж,
изображающий пустыню, посреди которой стоит острог;
сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель> (6,
с. 80).

Если попытаться разделить критику на позитивную и
адресную части, то мы получим довольно четко выражен-
ный эффект: в позитивной части почти не будет различе-
ний. То, о чем писали в свое время Щедрин и Достоевс-
кий, будет лишь детализировано, подкрашено сексом, внут-
ренними конфликтами, чем-нибудь назидательно-завлека-
тельным вроде заповедника <дикарей> Хаксли или минис-
терств Оруэлла, что даст возможность прямых сравнений.
Но основные принципы: обезличивание, регламентация,
<осчастливление>, стандартизация, разрыв между правя-
щей элитой и народом останутся в арсенале критики пос-
тоянными. Критика, правда, потеряет несколько в остроте
и злости, зато получит черты квазинаучной объективности
и серьезности в духе программы-прогноза Хаксли: <Любовь

^ Э.И.'. Опять? (Перед словом <русской> рукой Э.В. Ильенкова встав-
лено: <демокр[атической]>. - С.Н.).

28

к ярму нельзя утвердить без глубокой и радикальной лич-
ной революции в человеческих головах и телах. И чтобы
совершить такую революцию, нам, среди другого, требу-
ются следующие открытия и изобретения. Во-первых, бо-
лее усовершенствованная техника взаимного общения, что
может достигаться с помощью кондиционирования детей,
а также и с помощью медикаментов, таких как скополо-
мин. Во-вторых, полное развитие науки о несходстве чело-
веческих склонностей, что позволило бы правительствен-
ным чиновникам направлять любого наперед заданного
индивида на положенное ему место в социальной и эконо-
мической иерархии, ведь люди не на своем месте имеют
тенденцию питать опасные мысли о социальной системе и
заражать остальных своим недовольством. В-третьих, пос-
кольку социальная реальность, какой бы она ни была со-
вершенной, есть нечто такое, от чего у людей возникает
необходимость иметь время от времени передышку, необ-
ходима замена для алкоголя и других наркотиков; их сле-
дует заменить чем-то таким, что было бы одновременно
менее вредным и давало бы больше удовольствия, чем джин
или героин. В-четвертых, и это было бы долговременным
проектом, рассчитанным на несколько поколений жизни в
условиях тоталитаризма, - надежная система евгеники,
направленная к стандартизации человеческого продукта для
удовлетворения потребностей руководства в специализи-
рованных кадрах> (5, р. XIII).

Но вот в части адресной заметны крайне знаменатель-
ные колебания: западная буржуазная критика связывает
все эти утопии с наукой, и если присмотреться к философ-
скому вооружению критиков, - со взглядами XVIII в" с
тем взглядом метафизического материализма, по которому
человек - пассивный и бессильный продукт обстоятельств.
Еще Маркс, как известно, решительно выступая против
этой обезоруживающей человека тенденции <естественно-
го> его истолкования, писал, например, в тезисах о Фейер-
бахе: <Материалистическое учение о том, что люди суть
продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно,
изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и
измененного воспитания, - это учение забывает, что об-
стоятельства изменяются именно людьми и что воспита-
тель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому
приходит к тому, что делит общество на две части, одна из
которых возвышается над обществом> (24, т. 3, с. 2). От

^я

Искусство и наука_________________29

того, кто именно оказывается на этом возвышении, и за-
висят в конечном счете контуры мира в западной буржуаз-
ной критике.

Для русской критики^ XIX в. эта точка зрения непри-
емлема. Для нее политика - особая область, по отноше-
нию к которой ни искусство, ни наука не имеют решающе-
го голоса. В свете того, что нам известно сегодня о твор-
честве, о процессах обновления, позиция русских крити-
ков более точна. Она позволяет увидеть то неправомерное
смешение объектов, которое вызывается предельно про-
стым обстоятельством: наука и искусство находятся по раз-
ные стороны репродукции, предметы их не совпадают, и
видят они друг друга не непосредственно, а лишь через
призму социальной репродукции.

Эффект видения через призму репродукции и лежит,
нам кажется, в основе конфликта искусства и науки. Ис-
кусство видит науку в ее приложениях, то есть только через
те продукты научного творчества, которые прошли про-
верку на социальную ценность, <издаются большими тира-
жами>, внедрены в общественную жизнь, включены во
всеобщую систему репродукции. Искусство не видит исто-
рии этих приложений, того во многом случайного сцепле-
ния множества деятельностей и промежуточных результа-
тов, которое образует <интим> науки, смысл и содержание
ее жизни. С точки зрения искусства, наука и репродукция
видятся сращенными, выглядят единым целостным телом
со своими внутренними законами изменения. И посколь-
ку движение репродукции совершается явно независимым
и во многом непредсказуемым для искусства способом,
само это развитие и наука - его источник - предстают
непонятными, иррациональными, чуждыми силами. Любой
упрек, любая жалоба, любая критическая стрела, пущен-
ная в репродукцию, обязательно попадает и в науку.

С другой стороны, и наука видит искусство через реп-
родукцию, через тот человеческий материал и те системы
ценностей, ориентировок, установок, которые обнаружи-
ваются в наличном общественном бытии, в сложившихся
системах репродукции. И поскольку системы эти с по-
мощью науки заполняются вещными элементами, человек
в его основных репродуктивных функциях вытесняется

^ Перед словом <критики> рукой Э.В. Ильенкова вставлено:
<демокр[атической]>. - С.Н.

30

машинами и автоматами, в науке возникает иллюзия ин-
фляции человеческих ценностей, неподготовленности че-
ловека к тем <прорывам> и <завоеваниям>, которые могло
бы обеспечить квалифицированное приложение накоплен-
ных наукой знаний. Возникает вдея несостоятельности
человека, его отставания от темпов научно-технического
развития, что превращает невежество и алчность в реаль-
ные силы, которые, по словам Дж. Бернала, <искажают
науку, отклоняют курс ее развития в сторону войны и раз-
рушения> (1, с. 279). Падение доли человеческого в репро-
дукции наука воспринимает как признак несовершенства
человека, и ответственными за это несовершенство, за
неквалифицированное и даже преступное использование
достижений науки объявляются системы подготовки лю-
дей к жизни, в том числе и искусство.

В отличие от гуманитарной критики науки и возмож-
ных результатов ее приложений, научная критика искусст-
ва выгладит менее шумной и известной, но она есть. Эта
критика существует не только в рамках <измеримых харак-
теристик>, когда продукты науки и систем воспитания на-
чинают к удовольствию ученых сравниваться по быстро-
действию, надежности, точности, с чего, например, и на-
чался у нас спор лириков и физиков, но и в рамках более
широкого социального плана ответственности за происхо-
дящее, когда потрясения и катастрофы последних десяти-
летий объявляются закономерным продуктом деятельнос-
ти писателей и философов, психологичвски их подгото-
вивших. Сноу, например, так описывает недоумения од-
ного из видных ученых: <Почему большинство писателей
придерживается таких взглядов на общество, которые уже
во времена Плантагенетов (XII-XIV вв. - М.П.) были оп-
ределенно невежественными и устаревшими? Разве это не
так для большинства писателей двадцатого века? Девять из
десятка тех, кто властвует в литературе нашего времени,
разве не выглядят они не только политическими глупцами,
но и политическими негодяями? Разве не влияние всего
того, что они воспевают, подготовило почву для Освенци-
ма?> (4, р. 7).

Взаимная мистификация, связанная с тем, что для на-
блюдательных пунктов искусства и науки события и люди
повернуты различными сторонами, усугубляется еще и тем,
что как наука, так и особенно искусство, до сих пор пребы-
вают в состоянии журденовского неведения относительно

Искусство и наука_________________3j_

собственной социальной функции и того способа, каким
эта функция реализуется.

Мы говорим, это особенно относится к искусству, не
потому, что искусство вообще менее способно к самосоз-
нанию, а скорее как раз по обратной причине: слишком уж
много существует на свете теорий искусства, причем тео-
рий по источнику явно внешних, возникших за пределами
искусства. В значительной мере это объясняется тем, что
искусство всегда было и до сих пор остается острым сред-
ством воздействия на человека, так что от обращений афин-
ских политиков к Народному собранию с просьбами при-
нять решение <ми комодин ономасти> - не выводить в
комедиях лиц под их подлинными именами - (см. 25, с.
58) до более поздних регламентаций и ограждений тянется
преемственная нить самозащиты ритуала от искусства, и в
этом смысле элементарно заблуждаются те, кто, вроде Камю,
считает <литературу отрицания> специфически буржуазной:
<Можно сказать, - писал Камю, - что почти до Француз-
ской революции литература целиком или в подавляющей
части была литературой гармонии, и только с той поры,
когда укрепилось возникшее в революции буржуазное об-
щество, начинает развиваться и литература отрицания> (8,
S. 19). Литература, как и искусство вообще, всегда подвер-
галась контролю и регламентации, а сама эта регламента-
ция выливалась, как правило, в теорию искусства, в указа-
ние искусству его места и функции. Это умел делать уже
Платон, который в <Государстве> (316, 369, 376) вполне
сознательно обосновывает идею <полезного> искусства.

В отличие от искусства наука, если речь идет о естес-
твознании, сравнительно долгое время развивалась без рег-
ламентирующего воздействия извне. И хотя недостатка в
теориях науки также не ощущалось, все философские сис-
темы нового времени так или иначе определяли место ес-
тествознания и в процессах познания и в социальной жиз-
ни, период свободного развития, сменившийся в первой
половине XX в. периодом <организованной> или <боль-
шой> науки, как и очевидность, <измеримость> влияния
науки на обновление социальных структур, создали здесь
более благоприятные условия для самосознания, чем те,
которые когда-либо существовали у искусства. Однако и в
науке процесс самосознания едва начат, и на сегодняшний
день наука и искусство остаются великими журденами, к
тому же журденами враждующими, плохо сознающими свои

32

силы и почти не умеющими их использовать. Конфликт
между наукой и искусством, как и всякая ситуация, когда
появляется возможность канализировать собственные беды
и горечи в адрес соседа, лишь мешает этому процессу са-
мосознания.
5. Канон науки

По справедливости разговор о канонах надо бы начи-
нать с искусства - оно явление более древнее, чем наука
(здесь и ниже в термин <наука> включается главным обра-
зом естествознание), да и каноника искусства разрабаты-
валась уже древними, Аристотелем и александрийцами:
грамматиками и литературоведами - <каллимаховыми пса-
ми>. Но начать с канонов искусства значит заведомо встать
на позицию усечения соседа - ограничения науки, пред-
писания ей линии поведения, которая может оказаться не-
состоятельной для нашего мира научно-технической рево-
люции.

Таких попыток, когда за исходное, за момент опреде-
ленности и стабильности бралась каноника искусства или
социальная стабильность как таковая, или блаженство в
репродукции - <счастье>, совершалось немало, и все эти
попытки заканчивались близким результатом: надо обуз-
дать науку. Идет ли речь об этическом формализме И. Канта
или о бого- и мифостроительстве на песке христианской
нравственности, или о нравственном социализме, или о
средневековой коммуне, всякий раз возникает задача явить
миру такое общество, в котором все отношения, основа-
ния и законы вытекали бы из нравственности и только из
нее. При этом обязательно кивают в сторону науки - и на
нее следует распространить это исходное основание нрав-
ственности, <разрешить> только такие научные исследова-
ния, которые не шли бы в ущерб нравственности, в первую
очередь нравственности самих исследователей. И как бы
ни спорили насчет <счастья>, считая его основой нрав-
ственности или противопоставляя счастье и взаимное рас-
положение людей как исключающие друг друга нравствен-
ные категории по рассуждению типа - счастлив и зверь,
грызущий добычу, а взаимно расположены могут быть только
люди, в конечном счете все остается на своих местах, ви-
новатой остается наука.
Если стабильность, в какой бы она форме ни бралась,

Искусство и наука_________________33

лично-нравственной или социально-репродуктивной, по-
ложена в основу, то стабильным, не доступным обновле-
нию оказывается и все остальное. Тогда волей-неволей все
виды творчества становятся излишними, теряют социаль-
ную нагрузку. Получается как в <Бравом новом мире> у
Мустафы Бонда: <Мы вынуждены думать о стабильности,
мы не хотим меняться. Всякое изменение - угроза ста-
бильности. В этом еще одна причина того, что мы не так
уж спешим с внедрением новых изобретений. Каждое от-
крытие в чистой науке является потенциально подрыв-
ным. Даже науку нам приходится рассматривать как по-
тенциального противника, да, и науку... И в этом одна из
составляющих цены за стабильность. Не только искусство
несовместимо со счастьем. Несовместима и наука. Наука
опасна, нам приходится держать ее накрепко закованной и
под постоянным прицелом> (5, р. 153).

Поэтому остается лишь второй путь: положить в осно-
вание нестабильность, развитие, и попытаться понять воз-
можность и счастья и взаимного расположения в условиях
движения и развития, в условиях того, что К. Маркс и Ф.
Энгельс называли коммунизмом: <Коммунизм для нас нс
состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с
которым должна сообразоваться действительность. Мы
называем коммунизмом действительное движение, кото-
рое уничтожает теперешнее состояние> (24, т. 3, с. 34).

Чтобы понять механику этого действительного движе-
ния, нам необходимо иметь в виду то принципиальное
возражение против всякого рода умозрительных схем, ко-
торое Маркс выдвигает против гегелевского принципа тож-
дества народного самосознания и государственного строя:
<Отсюда можно было бы, напротив, вывести только требо-
вание такого государственного строя, который заключает в
себе самом, в качестве определяющего начала и принципа,
способность прогрессировать вместе с развитием созна-
ния, прогрессировать вместе с действительным человеком.
Но это возможно только при условии, если <человек> стал
принципом государственного строя> (24, т. 1, с. 140). Но
выявить возможность такого строя вообще, возможность
действительного движения, в котором может быть реали-
зован действительный, прогрессирующий человек как при-
нцип и мера социального устройства, значит действовать в
уверенности, что стихийное изменение репродукции или
социальная история не имеет внутреннего вектора разви-

34

тия, не есть <самодвижение>, <саморазвитие> репродук-
ции, а лишь нейтральное основание, лишь условие для
самодвижения и саморазвития других сущностей, в первую
очередь человека. Ведь если бы оказалось, как это иногда
изображают, что история и в самом деле движется по Геге-
лю, что существует какой-то <дух времени>, <цайткайст>,
способный регулировать обновление репродукции, нести
цели обновления, выстраивать исторические события в
необходимую последовательность моментов, то всякий
разговор о человеке - творце истории, ее принципе, мере
стал бы беспредметным. Нам пришлось бы солидаризиро-
ваться в этом вопросе с экзистенциализмом, с возведен-
ным в догмат веры бессилием перед ходом истории. Имен-
но поэтому и приходится начинать с канона науки, с про-
цесса и механики обновления репродукции.

Здесь первым вопросом и первым позитивным подхо-
дом к научной канонике является выяснение природы го-
могенности репродукции и научного продукта. Чтобы ока-
зывать какое-то воздействие на сложившуюся всеобщую
форму репродукции, произведения научного творчества
должны обладать некоторой суммой свойств, позволяю-
щих им проникать в репродукцию, входить в отношения
сравнения с элементами ее наличной формы, то есть це-
лый ряд свойств научного продукта должен быть предза-
дан научному творчеству, априорно определять его, как
грамматика и словарь определяют человеческую речь. Сумма
таких априорных определений, правил творчества и со-
ставляет канон науки.

Сначала нам следует убедиться, что процесс вхождения
продуктов науки в репродукцию и освоения их репродук-
цией действительно существует. Установить это несложно.
Процесс исследован и на микро- и на макроуровне. Отно-
сительно объема и темпа этого процесса собран достаточ-
но представительный материал. Изучение собранных дан-
ных показывает, что где-то с середины XVIII в. начинает
действовать новый механизм обновления репродукции,
основанный не на постепенной эволюции отдельных на-
выков и профессий, а на их замене другими навыками,
профессиями, технологиями. Если применить здесь био-
логическую аналогию, то именно в это время начинается
переход от практического бессмертия навыков и профес-
сий к их смертности как механизму эволюции-совершен-
ствования.

Искусство и наука_________________35

Переход описывался многократно в красочных анало-
гиях бегуна, пробегающего на последних метрах марафон-
ской дистанции всю современную историю науки и техни-
ки, или же в аналогиях эффекта <непосредственной дан-
ности>, по которому в науке всегда живет и здравствует
около девяноста процентов когда-либо живших ученых.
Но для наших целей значительно более важна другая ха-
рактеристика: средний срок жизни навыков и профессий в
сложившейся форме репродукции. Чем этот срок меньше,
тем выше темп этого нового типа обновления и, соответ-
ственно, тем большую роль в обновлении играет наука.
Проделать такое исследование несложно, нужно только
<пометить> навыки и профессии, проследить, когда они
появились и когда исчезли или оказались в отношениях
конкуренции с другими навыками.

Если покопаться в истории репродукции и пометить
навыки XIII-XrV вв., то они почти все окажутся <вечны-
ми>. Двигаясь к их возникновению, мы всякий раз будем
оказываться на Олимпе, чувствовать себя учениками богов
и богинь, от которых мы получили в дар все навыки и
искусства. Двигаясь же к их исчезновению, мы встретимся
с крайней неоднородностью. Ткачество, например, <дар
женщинам от Афины>, будет заменено ткацким станком
сравнительно рано, в XV в., тогда как <дар Деметры>, зем-
лепашество, будет существовать еще очень долго, и срав-
нивая, например, изображение пахоты в <Поднятой цели-
не> и в <Илиаде>, мы даже будем испытывать некоторые
сомнения насчет прогресса в организации и стимулирова-
нии земледельческого труда:

Сделал на нем и широкое поле, тучную пашню,
Рыхлый, три раза распаханный пар; на нем землепашцы
Гонят яремных волов, и назад и вперед обращаясь;
И всегда, как обратно к концу приближаются нивы,
Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце,
Муж подает; они, по своим полосам обращаясь,
Вновь поспешают дойти до конца глубобраздного пара.

(Илиада, XVIII, 541-547).

Но вот если пометить навыки и профессии нашего вре-
мени, то, не говоря уже о том, что почти на каждом из них
окажется метка вполне земного изобретателя или изгото-
2*

36

вителя, мы обнаружим, что средний срок их жизни крайне
невелик - 10-15 лет, хотя, конечно, есть среди них и ре-
ликты вроде того же земледелия, где, правда, быков поуба-
вилось, но основная схема: поле, плуг, тягло, пахарь -
остается в силе, хотя и здесь уже наука готовит радикаль-
ный подкоп: <Представим себе... то время, когда экономи-
ка синтеза пищи одержала верх над старинными традици-
онными способами ее получения, - приглашают нас по-
мечтать А.Н. Несмеянов и В.М. Беликов. - Несколько
огромных заводов, расположенных в разных местностях
страны, богатых углем или нефтью, вырабатывают потреб-
ную населению пищу. Занимают они в сумме площадь в
несколько сотен квадратных километров. Столь трудоем-
кое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство ото-
шло в прошлое... Отошла в прошлое и индустрия, снабжа-
ющая сельское хозяйство машинами, горючим, удобрени-
ями, средствами борьбы с полевыми вредителями. Освобо-
дилось для более производительной работы 34% населе-
ния, занятого в народном хозяйстве и ныне работающего в
сельском хозяйстве> (26, с. 23).
Что же из этого следует?

Прежде всего, независимо от того, каким способом на-
уке удается обновлять социальную репродукцию в столь
быстром темпе, возникает, очевидно, задача, непосредствен-
но соотнесенная с целями искусства; проблема миграции
навыков и профессиональной нестабильности. Сегодня мы
уже не можем обеспечить человеку профессию <на всю
жизнь> или, тем более, ориентировать его на ту или иную
наследственную специальность. Иными словами, сегодня
уже невозможна, объективно реакционна литература ут-
верждения традиций, литература героев <с кого жить>, а
вместе с ней и та конформистская воспитательная функ-
ция литературы, которую сформулировал еще Протагор:
<Когда дети усвоили буквы и готовы понимать написан-
ное, как до той поры понимали с голоса, учителя кладут им
на столы творения хороших поэтов, чтобы они их читали,
и заставляют детей усваивать их, - а там много наставле-
ний, много повестей и похвал и прославлений древних
доблестных мужей, - чтобы ребенок, соревнуясь, подра-
жал им и стремился стать таким же> (Платон. Протагор,
325 Е - 326 А).

Нужна какая-то новая литература, и если литература
оставляет за собой функцию поучения, различения добра и

Искусство и наука_________________37

зла, то эта литература должна, видимо, быть не исчислени-
ем примеров для подражания, не прославлением социаль-
но-полезной и необходимой для нужд момента <обоймы>
ролей и должностей, а скорее литературой движения пси-
хологических установок, психологической динамики, по-
могающей человеку принять подвижный мир обновления
и найти в нем свое место.

Ясно, что здесь сразу же возникает вопрос: настолько
ли хорош этот новый мир, чтобы помогать с ним осваи-
ваться, участвовать в меру сил в приспособлении человека
к этому миру? Не следует ли, совсем напротив, встать на
позицию спасения человека от этого нового мира, помочь
ему сохранить традиционные ценности? Здесь, по сущест-
ву, скрыто множество частных вопросов: куда движется
мир в процессе научно-технической революции? Что имен-
но считать человеческими ценностями? Совпадает ли дви-
жение мира репродукции с движением действительного
человека? Должно ли <приспособление> пониматься как
совпадение с наличными формами движения репродукции
или как критическая, отрицающая <сращивание> человека
и должности позиция? Все эти вопросы важны, но наибо-
лее интересны для наших целей два первых: куда движется
мир репродукции и в чем состоит человеческое.

Вопрос о том, куда движется мир социальной репродук-
ции под давлением обновляющего эффекта науки, крайне
важен для искусства, хотя для самой науки это вопрос праз-
дный, ей попросту нечего на него ответить. Наука не знает
и знать не может, кто, как, когда, в каких целях найдет
способ применить накопленное наукой знание к решению
тех или иных проблем. И уже заведомо науке не дано средств
и сил реализовать собственные проекты. Допустим, на-
пример, что химико-сельскохозяйственные Васюки, о ко-
торых пишут Несмеянов и Беликов, окажутся реальностью:
сельское хозяйство исчезнет, исчезнет, соответственно,
огромная масса навыков, профессий, технологий, и соот-
ветствующая группа людей, около трети трудоспособного
населения будет переориентирована на другие виды дея-
тельности. Можно ли будет считать эту акцию по искоре-
нению сельского хозяйства научной? Видимо, нет. Или, во
всяком случае, не совсем.

Акция была бы бесспорно научной по генезису: без пред-
варительной научной деятельности по изучению состава
продуктов питания, процессов их синтеза, без разработки

38

соответствующих технологий такая акция стала бы невоз-
можной. Но дальше-то начинается что-то совсем иное.
Начинается внедрение, где нужны решения, организация
деятельности массы людей, работа по переквалификации
трети трудоспособного населения и т.п. Все это явно выхо-
дит за рамки компетенции науки, совершается за ее пре-
делами и независимо от нее.

Но почему такие вещи все-таки совершаются или не
совершаются? Что определяет решения и деятельность по
их реализации? Ответ здесь прост: цена продукта. Если за
одни и те же продукты покупателю предлагают расплачи-
ваться по нескольким таксам, платить, скажем, за тот же
самый дневной рацион или 2-3 копейки, или 40 копеек
(расчеты по двум вариантам химического производства),
или около двух рублей, то покупатель, видимо, независимо
от его психологических установок, убеждений, мыслей
насчет роли науки, предпочтет расплачиваться по самой
дешевой из такс. И это аргумент не от науки, а от человека,
от его естественного стремления получить больше на еди-
ницу затрат, что во всеобщей форме репродукции, в эко-
номике, как раз и составляет смысл и суть борьбы за повы-
шение производительности труда. Наука в данном случае
лишь предлагает варианты и рецепты, но выбор произво-
дится не наукой, а потребителем, кем бы он ни был, чело-
веком, социальной группой, структурой, технологией, ор-
ганизацией и т.п.

Важно отметить, что ни о какой конкретной направ-
ленности таких выборов, о предсказании, предвидении здесь
не может быть и речи, поскольку на складывающуюся к
данному моменту систему вариантов, хотя она и ориенти-
рована на <спрос> как на нечто устойчивое и постоянное,
накладывается многослойная неопределенность, связан-
ная, во-первых, с тем, что нельзя предсказать открытие, а
если бы можно было это сделать, то не стоило бы и огород
городить, заниматься научной деятельностью, и, во-вто-
рых, с тем, что контакт науки с наличной системой репро-
дукции носит многоступенчатый, <шаговый> характер,
предполагающий разрывы, задержки, независимую друг от
друга деятельность многих людей. Когда, например, физи-
ки открывают и экспериментально подтверждают ряд при-
нципов распространения света, а затем практики обнару-
живают, что эти принципы можно использовать для увели-
чения и создают электронный микроскоп, то в самой на-

Искусство и наука_________________39

уке это два отдельных события, разделенных по времени
промежутком более 50-ти лет и не выводимых друг из дру-
га.

Точно такая же неопределенность возникает и на входе
в репродукцию. Попытки предвидеть, рассчитать, сплани-
ровать здесь редко удаются. Англичане, например, в 1954 г.
приняли широкую программу строительства атомных элек-
тростанций, в разработке которой принимали участие и
ученые и экономисты. Лет через семь выяснилось, что
программа может обернуться экономической катастрофой,
и получилось это не потому, что плохо считали, а потому,
что, как пишет редактор журнала Дж. Мэд доке,
<произошло совершенно неожиданное скачкообразное
уменьшение стоимости строительства обычных станций.
Скачок был настолько значителен, что надежды на конку-
рентоспособность энергии, выработанной на атомных элек-
тростанциях, для Англии не оправдались> (9, р. 156).

И все же, в каком-то смысле мы можем говорить здесь
о векторе движения, связанном с общей тенденцией выбо-
ра более оптимальных, <дешевых> вариантов производства
продукта потребления, причем этот определитель обнов-
ления репродукции явно не зависит от науки. Хотя на него
наслаивается много побочных явлений, действие этого
критерия очевидно: под воздействием науки доход надушу
населения в развитых странах удваивается каждые 20-25
лет (27, с. 289), и кумулятивный эффект этого роста, на-
копленный развитыми странами, выглядит весьма внуши-
тельно: доход на душу населения в развитых странах сегод-
ня в 15-20 раз выше, чем в остальном мире (10, р. 959-960).

Вместе с тем, если бы речь шла только о действии этого
критерия, стимулирующего рост производительности тру-
да и любые попытки снизить затраты на производство еди-
ницы продукции, то у искусства вряд ли возникла бы почва
для критики процесса обновления, а заодно и главной силы
этого процесса - науки. Критика могла бы исходить лишь
из самых скверных представлений о человеческой приро-
де, а именно из представления о рабском состоянии как о
состоянии естественном и необходимом для человека. Воз-
никало бы то, о чем сегодня часто пишут буржуазные со-
циологи, как о темных сторонах проблемы свободного вре-
мени, и о чем все-таки лучше других писал Хаксли: <Они
любят свою работу, - говорит у него Мустафа Монд. -
Она детски проста и легка. Никакого напряжения голове

40

или мускулам. Семь с половиной часов легкого, неизнуря-
ющего труда, а затем рацион сомы, игры, неограниченные
совокупления, эротофильмы. Чего им еще требовать? Они
могли бы, правда, требовать уменьшения рабочего време-
ни. И конечно же, мы могли бы дать им больше свободно-
го времени. Технически очень просто сократить рабочий
день для низших каст до трех или четырех часов в день. Но
вот были бы они от этого более счастливы? Нет, не были
бы. Лет полтораста тому назад провели эксперимент: для
всей Ирландии установили четырехчасовой рабочий день.
И что из этого получилось? Беспокойство и резкое увели-
чение потребления сомы, вот и все. Эти три с половиной
часа добавочного досуга вовсе не оказались источниками
счастья, люди старались отдохнуть от них> (5, р. 153).

Но, к сожалению, на действие основного критерия вы-
бора, на <аргумент от человека>, накладывается действие и
другого критерия - <аргумента от национального государ-
ства>; так что движение репродукции подчинено не только
повышению жизненного уровня людей, но и раду требова-
ний, связанных с фактом сосуществования национальных
государств как высшей для нашего времени социальной
единицы. Заботы о целостности, безопасности, военном и
экономическом превосходстве накладывают свою печать
на системы выбора и результаты отбора, направляют про-
цесс обновления к целям, которые могут быть тлубоко чужды
человеку. Более того, и в условиях сосуществования двух
систем это особенно ощутимо, <аргумент от национально-
го государства> затягивает всех соревнователей в бесконеч-
ную научно-техническую гонку, отстать от которой или
выйти из которой значило бы совершить акт национально-
го самоубийства. Гонка ускоряет процессы обновления,
делает повышение темпов обновления условием существо-
вания и выживания национального государства. Гонка ста-
вит науку, а с нею и все виды творчества в привилегиро-
ванное положение, ни одно государство не рискнуло бы
сегодня всерьез поссориться с наукой, все они вынуждены
воспроизводить и стимулировать творчество в таких мас-
штабах, о которых раньше не приходилось и мечтать. Но та
же гонка и страх отстать в этой гонке ставит мир на грань
катастрофы, когда ради сохранения института националь-
ного государства может быть поставлено на карту сущес-
твование человечества вообще.
Механику этого внешнего стимулирующего воздейст-

Искусство и наука__________________41

вия на процессы обновления, хотел он того или нет, пре-
красно выразил в 1940 г. сенатор Дауни в речи по поводу
открытия атомной энергии: <За последний год было сдела-
но решающее открытие, и, если его коммерческое исполь-
зование станет совершившимся фактом, - а как об этом
пишут даже осторожные ученые мира, это обязательно
произойдет, - мы с вами станем свидетелями гибели на-
шей нефтеперерабатывающей и угольной промышленнос-
ти, коммунального хозяйства и многого другого... Амери-
канские бизнесмены считают, что дальнейшее исследова-
ние любой формы энергии, которую можно столь дешево
производить и которая приведет к гибели огромной части
нашего предпринимательства, должно быть прекращено
правительством. Но, увы, господин президент, немецкие
химики работают день и ночь, стараясь усовершенствовать
овладение этой новой формой энергии, и, если мы будем
только плестись за ними, это приведет к огромной катас-
трофе для американской цивилизации> (28, с. 61).

Этот довод: <Но, увы, господин президент>, - всегда
решает в таких вопросах, как лететь или не лететь на Луну,
Марс, Венеру, выдумывать или нс выдумывать межконти-
нентальные ракеты, атомные подводные лодки, термоя-
дерные бомбы, системы наблюдения и оповещения и т.п.
Весь этот опасный мусор вовсе не является продуктом того,
что Маркс называл <деятельным невежеством>. Совсем на-
против, в современных условиях он необходимое и неиз-
бежное следствие соревнования национальных государств
и двух систем. Поэтому даже здесь позиция голого отрица-
ния и лобовой критики науки была бы беспочвенным дон-
кихотством и явно несправедливым делом: наука не имеет
голоса в решении всех этих вопросов. Иное, конечно, дело,
может ли наука получить такой голос и, пользуясь своим
привилегированным положением, способна ли она влиять
на ход событий. Но это уже вопрос другой, вопрос о граж-
данской позиции ученых, а не о социальной функции науки
как института общественного обновления.

Если попытка понять, куда движется репродукция и кто
ответственен за направление движения, показывает, что
наука к этому имеет весьма косвенное отношение, что дей-
ствительное направление движения складывается как со-
вместный результат выборов от нужд человека и от нужд
национального государства, то второй вопрос - о челове-
ческих ценностях - выглядит куда запутаннее и сложнее.

42

Путали здесь все: философия, искусство, наука. Но ос-
новная путаница происходит все же, нужно признаться, от
философии, от неразличенности весьма важных и несво-
димых друг к другу категорий репродукции и творчества,
которые до сих пор сосуществуют в терминах типа <дея-
тельность>, <мышление>, <практика>, <труд>. Только по-
пытки исследовать точными методами творчество вскрыли
несостоятельность отождествления репродукции и твор-
чества, разнотипность деятельности по закону и деятель-
ности по канону^.

Вместе с тем, само это отождествление имеет свою ис-
торию. В философии это линия Локк-Юм-Кант-Фихте, в
которой затруднения, связанные с отказом от теологичес-
ких постулатов сотворенности мира по слову божьему и
богоподобия человека (<врожденные идеи>) и попытки обос-
новать сенсуалистические теории познания завершились в
философии И. Г. Фихте идеей тождества объекта и субъек-
та, я действующего и я мыслящего^. Примат дела, под
знаком которого проходила эта трансформация философ-
ской проблематики, как раз и привел к тому результату,
что творчество оказалось на периферии философского вни-
мания, по-существу за пределами предмета философии^, тогда
как репродукция - деятельность по закону, развернутая в
бесконечный повтор, - стала полновластным представи-
телем категории бытия, в которой, и это действительно
так, осуществлено тождество мысли и действия, мысли и
бытия.

Но это лишь одна сторона путаницы, способная в ка-
кой-то мере объяснить неизученность процессов творчес-
тва. Вторая состояла в том, что единственно достойным
имени знания в философии нового времени признавалось
лишь одно - научное знание. Отсюда и возникала та ха-
рактерная для немецкой классики идея включения объекта
в субъект, когда оба они оказываются различенными толь-
ко по степени формализации, а по-существу, - гомогенны-
ми^. В субъекте нет ничего, что не могло бы предстать

^ Со слов <Только попытки...> и до конца абзаца жирно подчеркнуто
Э.В. Ильенковым с большим знаком вопроса. - С.Н.
^ Э.И:. А разве это не одно и тоже <я>?
^ Э.И:. ?! у Фихте?

^ Э.И:. А разве нет? Разве <субъект> не является прежде всего <объек-
том>, - телом среди прочих тел? Это и Спиноза, не только Фихте. И
Фейербах, и Гегель и Маркс.

Искусство и наука_________________43

предметом и стать объектом; объект лишь <для себя> субъ-
ект, а тот остаток субъективности, который вынуждает все-
таки отличать субъект от объекта, есть только непознанная
пока, неформализованная <в себе> часть субъекта. Гегель
пишет об этом процессе: <Дух, который знает себя в таком
развитии как духа, есть наука. Она есть его действитель-
ность и царство, которое он создает себе в своей собствен-
ной стихии> (24, т. 4, с. 13).

Эта вторая сторона путаницы^, которая дает себя чув-
ствовать и сегодня, создавала и создает иллюзию, будто
субъект исчерпывается в объекте, будто все в субъекте, в
человеке, в его мышлении доступно изучению обычными
методами науки^. Эта иллюзия и повела, собственно, ки-
бернетику на штурм творчества, в процессе которого она и
выявилась в качестве иллюзии, неправомерного смешения
двух разнопорядковых явлений.

Так что же наука может и чего она не может, что ей
положено по канону и чего не дано? Если обратиться к
истории возникновения и философской санкции основ-
ных естественно-научных понятий, что произошло еще в
XVII в. силами Ф. Бэкона, Р. Декарта и Т. Гоббса, то гра-
ницы научного познания и основные его правила предста-
нут довольно четкими. Отталкиваясь от Аристотеля, от его
концепта природы, лежавшего в основе христианского
миропорядка, эти философы, особенно Гоббс, создали
новый, <усеченный> концепт природы, который мы те-
перь называем <объектом>, <миром открытий>, <объектив-
ной реальностью> и т.п. Смысл изменений состоял в том,
что из представлений о сущности - универсальном кир-
пичике мира - были исключены так называемые <фор-
мальная> и <целевая> причины^. С помощью понятия
инерции-самодвижения две оставшиеся причины Аристо-
теля - <материальная> и <действующая> объединились в
понятие взаимодействия <тел>, одно из которых выступает
пассивной (<материальной>), а другое активной (<действу-
ющей>) половинкой <полной причины>. Эти <полные при-
чины>, а для будущего знания - <полные потенции> и
стали прототипом научного канона, а также и представле-
ний о предмете научного знания - объекте.

^ Э.И.'. Тебе бы такую <путаницу>...
^ Э.И.: <Сайенса>? Конечно, нет. А диалектикой? Да..
^ Э.И.: Это ведь Спиноза.

44

Схема: <если - то> и сегодня остается универсальной
для научного знания схемой^. Гипотеза, эксперимент, при-
нцип, закон, технология, - все обнаруживает в себе эту
схему. Но она универсальная не только для науки, она же
лежит в основе любого действия по закону, в основе репродук-
ции. Идея бесконечного повтора, достоверной связи собы-
тий с контролируемыми условиями имеет силу как для
области научного творчества, так и для области репродук-
ции, связывает эти области, может рассматриваться как
проекция репродукции на научное творчество, как апри-
орное со стороны репродукции определение научного твор-
чества. Правда, повтор в науке запрещен, нельзя открыть
дважды закон всемирного тяготения, но запрет на плагиат
не мешает науке требовать экспериментальной проверки,
которая может совершаться многократно; и это требова-
ние есть требование бесконечного повтора к любому про-
дукту науки.

Более того, <полные причины> безлики, поэтому упор
на достоверность, на обязательность и необходимость свя-
зи <если - то> превращает всю область научного знания в
царство безликих, слепых и автоматически действующих за-
конов^. По сути дела, это <голые> программы деятельнос-
ти. Попадая в социальную репродукцию, эти программы
обрастают системами отрицательной обратной связи, то
есть становятся уже не просто законами, но законами ак-
тивными, которые навязываются через деятельность пред-
метам труда, имеющим индивидуальные различия. В науке
же индивидуального нет, здесь оперируют только классами
и не выходя за пределы классов.

Индивидуальное, отходящее от нормы, неповторимое
оказывается недоступным для изучения научными метода-
ми, располагается за пределами предмета рауки^. Поня-
тый как область действия слепых, нс знающих исключе-
ния, автоматических, общих, безличных законов, такой
предмет или <объект> как раз и есть <природа> науки, при-
вычный для нас^ концепт природы. Она лишена эмоций,
всегда обязана одинаково отвечать на одни и те же вопро-
сы, неспособна вводить ни нас, ни ученых в заблуждение,

^ Э.И.'. Для <Сайенса>... Для позитивистов.

22 Э.И.: Опять <Закон> - по <сайенсу> и только (лишь формальная и
формализованная схема закона, не Закон).
23 э.И.: Сайенса? Ну и что?
"* Э.И.: Вот именно.

Искусство и наука__________________45

увертываться от наших попыток познать ее, заставить слу-
жить нашим целям. Она инертна, стабильна, всегда и всю-
ду остается тем же самым - равнорасположенной ко всем
нам служанкой за все, выполняющей любые наши прихо-
ти, если нам удается хотя бы раз заставить ее сделать это.
Любой результат науки и есть такая удачная попытка. Он
имеет равную силу для всех времен, всех мест и всех людей
на земле, или, как эту мысль сформулировал Дж.К. Мак-
свелл, - <события, различенные только по месту и време-
ни, идентичны>. Применительно к репродукции, учитывая
безличность предмета науки ту же мысль можно сформу-
лировать и в нормах функционального определения: <чем
бы ни различались системы, у которых равные сигналы на
входе дают равные сигналы на выходе, они функциональ-
но неразличимы, идентичны>. Определения последнего рода
называют принципом <черного ящика>, они применимы ко
всему объему научного знания. Смысл их в том, что любое из
них суть такой наблюдательный пункт, с которого видны
лишь функции и совершенно неразличимы их носители^.

Входит ли человек в предмет науки? В этом гвоздь вопро-
са^. По мнению немецкой классики и по мнению многих
ученых, человек входит в предмет науки, целиком и пол-
ностью. Но если немецкие философы не шли дальше суб-
станциональной идентичности, то есть оставались в рам-
ках определения Максвелла, исключали из сущности чело-
века индивидуальное^, оставляя все же родовое, то наука
идет дальше: для нее человек исчерпаем не только в общих
родовых свойствах, но и в общих человеку и природе фун-
кциях. Если первый взгляд - основа нивелляторства среди
людей, то второй - основа нивелляторства среди людей и
вещей. Функционально описывая, например, систему фор-
мулой: <на входе три копейки, на выходе - стакан газиро-
ванной воды с сиропом>, мы тем самым описываем не
только частную должность человека - быть продавцом
газированной воды, но человека как такового, хотя, и это
очевидно, под ту же формулу подпадает и автомат, причем
подпадает таким способом, когда у науки нет операции, с

^ Э.И.'. Сайенс. а не наука в смысле Гегеля и Маркса.
^ Э.И.: А предмет науки в человека...

^ Э.И.: " Неправда. Они различали <дурную> и всеобщую индивиду-
альность. Никак они ее не <исключали>. Индивид[уальное] (личностное)
- das Selbst - одна из центр[альных) категорий и Фихте. и Шеллинга, и
Гегеля, и Фейербаха.

46

помощью которой она могла бы различить, где человек, а где
имитирующее его действия по той же программе железо.

Позиция науки в таких вопросах напоминает позицию
пассажира в кабине лайнера, который попытался бы, сидя
в кресле, решить, кто ведет машину: летчик или автопилот.
За рамками науки здесь нет проблемы: нужно пойти в ка-
бину и посмотреть. Но так только за рамками науки, в
самой науке подобная операция запрещена, она нарушала
бы принцип черного ящика. Схоласты в свое время спори-
ли, способен ли бог Аристотеля отличить Платона от Со-
крата. Этого не смогли бы сделать ни немецкие филосо-
фы-классики, ни наука. Более того, наука оказалась бы
неспособной отличить быка от трактора, для нее есть лишь
усилие на крюке или тяга. Она не смогла бы отличить или,
вернее, всегда способна найти такую позицию, когда не-
возможно отличить лошадь от вертолета или подводной
лодки, поскольку видна будет лишь <мощность>, которую
можно выразить, в частности, и в <лошадиных силах>^.

Эта сознательная, гибкая, активная слепота составляет
силу науки^, поскольку те переходы <в другой род>, кото-
рые в древности совершались от случая к случаю, вели к
замене человека в отдельных репродуктивных функциях
ослом, быком, орудием, совершаются теперь автоматичес-
ки. В исходе оказывается допускающая бесконечный пов-
тор функция, а не ее носитель. Инженер сначала рассчита-
ет нагрузки, а потом уже будет думать о том, ставить ли в
качестве привода мотор или достаточно будет легкого на-
жима руки.

Иными словами, наука знает человека только в репро-
дуктивных функциях, где он сила среди сил природы, част-
ный случай среди таких же частных случаев проявления уни-
версальных связей^. Но вот исчерпывает ли репродукция
человека? Лежат ли человеческие ценности в репродукции
или за ее пределами? Для любого вида деятельности, если
он допускает функциональное определение, а все виды
репродукции, деятельности по закону, заведомо такое оп-
ределение допускают - закон и есть такое определение, -
останутся в силе рассуждения о продавце газированной

^ Э.И.'. Ср. <Капитал>, те различение быка (и трактора) от человека

принципиально.

^ Подчеркнуто Э.В. Ильенковым. - С.If.
^ Э.И.'. Какая наука? Почитай Шеллинга и Фихте... Тогда не будешь

так писать!

Искусство и наука______________ 47

воды и автомате, то есть каким бы сложным ни оказался
закон деятельности, ни в этом законе, ни в самой деятель-
ности по закону нет ничего специфически человеческого.
С функциональной точки зрения, кондуктор автобуса и
железный ящик, куда приглашают опускать пятаки, нераз-
личимы, они <одно и то же>. Адистанция от этого кондук-
тора-ящика до самых сложных видов репродуктивной де-
ятельности не так уж велика. Если сегодня <Известия> пишут
о замене инструктора райсобеса вычислительной маши-
ной, то завтра им придется писать то же самое о должнос-
тях городского, областного и т.д. масштаба.

С философской точки зрения, здесь вообще нет ника-
кой дистанции, поскольку из факта функциональной оп-
ределимости всех видов репродукции возможен лишь один
вывод: ни в репродукции, ни в каноне науки, рассчитан-
ном на обновление репродукции, ни в предмете науки, как
он очерчивается каноном, нет человека, нет человеческих
ценностей.

Если зафиксировать эту точку зрения и под соответ-
ствующим углом взглянуть на научное творчество, мы без
труда обнаружим это <бесчеловечное> требование научно-
го канона. Продукт не только должен строиться по репро-
дуктивной схеме <если --то>, но он должен также доказать
свою независимость от человека, непричастность к нему.
Этот акт проверки на бесчеловечность ученые называют
экспериментом, а логики - верификацией. В применении
к науке сам смысл объективности, независимости ни от
человека, ни от человечества, должен, видимо, пониматься
не статически, как некоторая устойчивая и независимая от
нас составляющая знания, а дина.шчески, в духе граммати-
ки языка, как сумма правил и операций вывода человека за
рамки познания, сепарации человеческого и объективно-
го, отчуждения человека от продуктов научной познава-
тельной деятельности^.

Канон науки, таким образом, не только не включает че-
ловека, но и активно исключает его^. Научное знание на-
чинается там, где кончается человек, где от него удается
освободиться. А если в силу исторических причин человек
в его репродуктивных свойствах оказывается еще в пре-
делах предмета науки, то происходит это не по вине уче-

^ Э.И.: Вздор! Не от человека, а от капризов его воли и сознания.
32 э.И.: Вздор.

48

ных: человеку там, если он человек, а не должность, если
он цель, а не средство, нечего делать. Наука по канону
слепа к человеческому, не видит и не в состоянии видеть
человеческого, даже если бы захотела^.

Здесь можно испугаться: а медицина? Это ли не наука о
человеке? Даже по нормам англо-саксов, где под наукой
(сайенс) имеется в виду только естествознание, медицина
остается наукой. Нам кажется, что дело здесь не в том,
куда та или иная дисциплина традиционно приписана, а в
социальной функции, в том, как та или иная наука влияет
на социальную определенность, работает в контурах об-
новления или стабилизации. Положение медицины здесь
крайне своеобразно. Она бесспорно в контуре стабилиза-
ции, ее предмет целиком укладывается в понятие отрица-
тельной обратной связи, поскольку медицина исследует
отклонения от нормы, <болезни> и обращается с отклоне-
ниями обычным кибернетическим способом - уничтожа-
ет, нейтрализует, <лечит> их. Здесь цели медицины прямо
противоположны научным: не накопление и внедрение
отклонений, а уничтожение их. С другой стороны, конеч-
ные цели медицины всегда одни: здоровый нормальный
человек, но именно в этом пункте человек исчезает из поля
ее зрения. Если наука начинается там, где удается изба-
виться от человека, то медицина кончается там, где начи-
нается человек. В отношении же к человеку и наука и
медицина едины: человек располагается на слепом пятне
научного видения.

Поскольку в науке нет человека, позицию тревоги и
ужаса перед теми изменениями, которые с помощью науки
происходят в нашей жизни, волей-неволей приходится
рассматривать в рамках <интеллектуального луддизма>.
Ничего большего, кроме изгнания человека за рамки соци-
альной репродукции, наука сделать не может. Печалиться
по этому поводу столь же уместно, как горевать о том, что
осел и бык заменили в свое время человека в функции
тягловой силы, что громады камня на берегах Нила пере-
двигают ныне краны, а не армии рабов, что на наших по-
лях не женщины тянут плуги, как это было во времена
войны, а тракторы. И если уж говорить сегодня о действи-
тельно здоровой человеческой реакции на научно-техни-
ческую революцию, говорить в плане героев, с кого жить,

^ Э.И.: Чей это канон? К <Капиталу> все это никак не применимо.

Искусство и наука__________________49

то, пожалуй, величайшим героем современности был тот
английский мальчуган, которому надоело тянуть рукоятки
паровой машины и который сумел, связав их веревками,
заставить машину работать без своего участия. Здесь имен-
но та норма и та психологическая ориентировка, которой
нам сегодня так не хватает.

-----
(продолжение следует)



-----

---

От	Пуденко Сергей
К	Пуденко Сергей (29.04.2006 19:40:25)
Дата	29.04.2006 20:17:36

"Флейм форума 1968. Физики и лирики".- 4

---

9. Человек на развилке

При ближайшем рассмотрении божественный навык
определения к лучшему оказывается не достижимым для
человека не потому, что он божественный, а потому, что
он предполагает стабильность, то есть наличие таких
условий, которых сегодня нет. Вполне возможно поэтому,
что сама задача овладения таким навыком должна ставиться
не в позитивном, а в негативном плане, то есть примерно
в том ключе, в каком Маркс говорит о завершении дела
реформации: <Но если протестантизм не дал правильного
решения задачи, то все же он правильно поставил ее. Речь
теперь шла уже не о борьбе мирянина с попом вне мирянина,
а о борьбе со своим собственным внутренним попом, со своей
поповской натурой. И если протестантское превращение
немца-мирянина в попа эмансипировало светских пап,
князей, со всех их кликой - привилегированными и фи-
листерами, - философское превращение немца, проник-
нутого поповским духом, в человека будет эмансипацией
народа* (24, т. 1, с. 423).

Если <поповская натура> понятна как реликт стабиль-
ности в душе^ человека, то прежде всего стоило бы опре-
делить область питания и живучести этого пережитка ан-
тично-христианского прошлого в сознании современного
человека. Важно сразу заметить, что здесь перед нами уже
совершенно новый предмет - голова человека, ее деятель-
ность, ее оценка и самооценка продуктов чужой и своей
деятельности, то есть то реально функционирующее чело-
веческое <сейчас>, которого нет ни в науке, где действуют
и будут действовать безликие универсальные законы, ни в
истории, откуда человек уже ушел. Пытаясь понять, поче-

^ Э.И.: Опять все тот же диавол...

Искусство и наука_________________137

му так живуч <поп в голове>, мы обнаруживаем довольно
неожиданную вещь: в ряде сфер социально-полезной дея-
тельности антично-христианская установка на стабильность
является по разным причинам и основаниям не только
терпимой или допустимой, но и необходимой установкой,
без которой соответствующая деятельность была бы про-
сто невозможной.

Эта установка необходима, во-первых, в репродукции,
на время существования наличных ее элементов. Любая
имеющая программу деятельность стабильна в повторах, и
воевать против этой стабильности - бессмыслица. В реп-
родуктивной части своего социального бытия человек
сам себе демиург, сам складывает свой стабильный <космос>,
и отличие его от платоновского демиурга состоит только в
том, что, складывая и перекладывая этот свой личный
космос, человек не столько упорядочивает неупорядоченное,
сколько создает свой личный порядок в рамках и из
материала единств более высокого класса. Москвичу,
например, чтобы выработать свой личный маршрут на
работу и с работы, волей-неволей приходится не упорядо-
чивать, а разрывать и складывать трамвайно-автобусно-
троллейбусный порядок, который явно от него не зависит,
но все же достаточно многообразен и хрупок (обилие
маршрутов, остановок), чтобы собрать из его элементов
свой личный микропорадок.

В этой области репродукции, а она достаточно широка
и отнюдь не ограничивается движением, творчество личного
мира навыков и привычек идет по антично-христианской
схеме реализации наилучшего на ограниченном материале
наличного^. Оригинальность, нарушение нормы здесь
просто бессмысленны: можно, конечно, ждать троллейбуса
не на остановке, а где-нибудь за углом или у себя в комна-
те, но когда все это надоест, придется подчиниться обще-
му порядку вещей, идти туда, где им положено быть, и
обращаться с ними так, как положено. В этом личном
космосе бывают свои катастрофы: Моссовет может отме-
нить старые и ввести новые маршруты, перенести останов-
ки; могут стать дефицитными лезвия для бритья, спички,
карандаши. Тогда личный космос приходится перестраи-
вать, находить другие оптимальные решения, производ-
ные от устойчивых характеристик нового порядка. И ко-

^ Э.И.: Это - <акт[ично] - христианская схема)>?

^^

138

нечно же, угрозы личному космосу возникают не только
извне: он требует изменений с возрастом, меняется от пе-
ремены работы и образа жизни; он зависит и от психоза
унификации, производен от <моды>, <общественного мне-
ния>, но это уже особый разговор.

Установка на стабильность необходима и в творчестве,
хотя здесь причины, вынуждающие ее использовать, совсем
иные; стабильность выглядит не условием организующей
деятельности, как это было в личном космосе репродукции,
а как требование к конечному продукту. Конечные продукты
науки и искусства отнесены по разным сферам и выглядят,
соответственно, очень непохоже. Но суть их одна - они
конструируются как микроакты упорядочивания, как
рецепты демиургу, в которых фиксируется состав хаоса и
конечный результат. Особенно заметно это в науке, где
ученый видит в природе хотя и своенравную, но безотказную
и верную рабыню, к которой трудно подобрать ключи, но
единожды подобрав, можно до конца положиться на ее
неустанную исполнительность. В искусстве это упорядо-
чивающее свойство произведения менее заметно, поскольку
оно обращено к человеку, к его жизненному опыту, к его
эмоциям, то есть к таким человеческим сущностям, в
которых люди ведут себя как листья в лесу: во всех лесах
мира нет двух одинаковых. Но степень подобия, <общечело-
веческого> и здесь все же достаточно велика, и удачливый
художник, угодивший в этот общечеловеческий корень.
может рассчитывать на довольно единодушную, хотя и не
всегда запрограммированную художником реакцию.

И в случае с наукой и в случае с искусством расчеты
ученого и художника строятся на идее порядка, но это уже
не тот порядок, на который мы опираемся в строительстве
личного космоса репродукции, а порядок новый, явно
располагающийся за горизонтом известного нам порядка,
то есть и для человечества и для конкретных ученых и
художников это лишь экстраполяция идеи наличного
порядка на будущее. Аристотель, один из первых
исследователей канона искусства, особенно настаивал на
этой расширительной идее наличного порядка, вводя для
нее даже специфические субъективные термины вроде
ожидаемого порядка или правдоподобия, советуя поэтам
<невозможное, но правдоподобное, предпочитать возмож-
ному, но не внушающему доверия> (Поэтика, 1461 в.).
Величина этого отлета от действительности в приро-

Искусство и наука__________________139

дное или человеческое правдоподобие весьма различна в
пределах самого творчества. Описывая реакцию ученого
мира на успешное испытание атомной бомбы, Сноу в од-
ном из своих романов резко подчеркнул различие психо-
логических установок в чистой и прикладной науке: <Меня
поразило, что, хотя в комнате оказались все ведущие уче-
ные Брэдфорда, из видных инженеров не пришел почти
никто. Мне, внешнему наблюдателю, нужны были годы,
чтобы осознать этот раскол в научном мире. Поначалу ка-
залось, что ученые и инженеры должны бы одинаково от-
носиться к жизни. В действительности это не так... Инже-
неры используют готовое знание, чтобы заставить что-то
работать. В девяти случаях из десяти они консерваторы в
политике, принимают любой строй, в котором им прихо-
дится жить. Интересует их одно: заставить свои машины
работать, и совершенно им безразличны эти вечные соци-
альные проблемы... А духовная жизнь ученого подчинена
поиску новых истин. Ученому трудно бывает остановить-
ся, когда его взгляд падает на общество. Ученые бунтуют,
сомневаются, протестуют, мучаются загадками будущего,
они не могут отказать себе в удовольствии придать будуще-
му конкретные формы. Инженеры заняты своими делами,
от них никакого беспокойства ни в США, ни в России, ни
в Германии. Не из инженеров, а из ученых выходят ерети-
ки, пророки, мученики и изменники> (18, гл. 25). Дифферен-
циацию этого рода можно бы вскрыть и в мире искусства,
да она вскрывается и сама собою по поводу любого сколько-
нибудь значительного события.

И, наконец, установка на стабильность оказывается
пригодной в анализе прошлого, в истории. Здесь уже сами
свойства предмета - известная его иллюзорность и без-
ответственность, но вместе с тем устойчивость и завер-
шенность, а также конечность и заведомо снятый выбор -
вполне оправдывают стабильный подход, поиски демиурга
тому, что стало. Особенно это касается таких явлений, ко-
торые представлены в современности как итог долговре-
менного исторического развития, имеют развитие и во
многом стабильные корни собственного воспроизводства,
обеспечивающие их существованию инерцию и преемствен-
ность. Здесь действительно, как писал Ленин о государст-
ве, - <самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с
точки зрения научной, - это не забывать основной исто-
рической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зре-

140

ния того, как известное явление в истории возникло, ка-
кие главные этапы в своем развитии это явление проходи-
ло, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем дан-
ная вещь стала теперь> (39, т. 29, с. 436).

При таком подходе мы всегда знаем результат снятого
выбора, то есть одну половинку <полной причины>, и смысл
действий всегда состоит в том, чтобы найти и по
возможности точно зафиксировать <демиурга> - вторую
половинку. Зная, например, что крито-микенская социаль-
ность проходит в XX-IX вв. до н.э. процесс миниатюризации
и в гомеровскую эпоху мы застаем такой его момент, когда
высшими социальными образованиями были <люди-госу-
дарства> - дома одиссеев и менелаев, мы в поисках деми-
урга этого явления, его <действующих причин> обращаем-
ся к анализу условий жизни того времени. При этом одни
из нас, Конрад, например, фиксируют в качестве демиурга
вторжения, а другие, как сделано в данных заметках, под-
черкивая несовместимость расшифровок Вентриса с идеей
вторжения, обращаются к поискам других <действующих
причин>, обнаруживают их в развитии корабельного дела,
пиратского ремесла и возникновении в Эгейском бассейне
<тундровых> условий жизни, в которых традиционная кри-
то-микенская социальность становится невозможной.

Ясное дело, что за давностью лет ни та, ни другая точка
зрения не могут быть обоснованы в том строгом смысле, в
каком наука экспериментально подтверждает свои гипотезы,
дает достоверный материал для суждений по формуле <либо-
либо>. В суждениях о достоинстве той или иной истори-
ческой схемы приходится основываться на их эвристической
ценности, то есть, показав схему в составе <полной причины>
как результат действий одного или нескольких демиургов,
мы далее обязаны рассмотреть ее под знаком демиурга,
<действующей причины> других известных результатов:
возникновения закона, полиса, философии, науки и т.п.
Предпочтение приходится отдавать той схеме, которая более
полно и <необходимо> порождает эти результаты, дает нам
<понимание> процесса развития, его механизмов, его меры
инерционности, преемственности и т.д.

Ясно также, что и показывая какое-то историческое
явление результатом, и рассматривая его демиургом, <дей-
ствующей причиной>, мы, в общем-то, не покидаем почвы
<объективного> анализа>, то есть опираемся на идею инер-
ции, автоматического самодействия и взаимодействия сле-

Искусство и наука_________________141

пых сил, исключаем из анализа разумное и целевое начало,
приписываем истории свойства научного объекта, что и
позволяет нам, оставаясь атеистами, сохранять в истори-
ческих исследованиях установку на стабильность. Право
на такой перенос объективности на историю было бы трудно
обосновать, и вполне понятны поэтому даже самые край-
ние, в духе К. Поппера, нападки на историзм, на идею
<исторического закона>.

Конечно, объективный закон науки и закон истории -
вещи разные. Первый отнесен к репродукции, являет ус-
тойчивое, эталонное и организующее в повторах, тогда
как второй, исторический, имеет дело с последователь-
ностью уникальных событий и есть, по сути дела, канон -
мера инерционности процесса, нечто вроде <грамматики
истории>. Но это не основание для полного отрицания
историзма. Дж. Меддокс, например, критикует науковедов
за доверчивость к истории: <Совпадения в исторических и
социальных явлениях имеют скверную привычку быть менее
значимыми, чем совпадения в научных экспериментах.
Георг 1, II, III, ГУ, - все эти короли умерли в субботу, но
само по себе это вряд. ли дает право заключить о наличии
губительной связи между субботним днем и ганноверской
династией> (19, р. 794). И это действительно так, слишком
уж мала выборка, чтобы увидеть за совпадениями канон,
то, что воспроизводится в исторической цепи событий. Но
вот если бы все подряд герои до сто четвертого или тысяча
четвертого разделили бы судьбу первых, то, видимо,
скучновато бы жилось ганноверским Георгам по субботним
дням. Именно эта <скучноватость>, основанная на предста-
вительных выборках, повышенная вероятность, направлен-
ность ожидания и составляют смысл исторического закона,
создают то отличие между английскими королями и
науковедческой капустой, между случайным стечением
фактов и проявлениями исторического канона.

Так или иначе, но основные постулаты стабильности,
творения-упорядочения в духе платоновского демиурга
имеют силу и для исторического исследования, этого
антипода исследования научного, поскольку в истории
начинать приходится не с хаоса и выявления способов его
перехода в порядок, а, например, с порядка и подыскания
для него соответствующего хаоса, из которого этот поря-
док мог бы с необходимостью возникнуть. Отсюда, из этой
противоположной ориентации действий по канонам опыт-

142

ной и исторической науки, возникают и противоположные
опасности попыток абсолютизировать научную или исто-
рическую картину мира^.

Распухая в абсолют научным способом, идея <полной
причины> становится обычным христианским миропоряд-
ком, в котором наличие определяется и удерживается в
определенности всей совокупностью акциденций всего
сущего. Пойманный в инерции, мир застревает в <настоя-
щем> как в мертвой точке, и стронуть его с места можно,
лишь допустив случай, нарушение закона, действие внешней
силы, а это как раз то, чего наука по отношению ко <всему>
допустить на может^. С другой стороны, распухая в
абсолют историческим способом, идея <полной причины>
опять-таки становится христианским миропорядком, но
не вообще, а в момент его завершения, то есть упирается в
тупик <настоящего> именно потому, что мы всегда
вынуждены идти от <настоящего> как от результата в прош-
лое, вынуждены в прошлом искать демиурга настоящего, а
в будущем у нас выбор не отнят, и у нас нет пока такого
однозначно определенного будущего, чтобы оценить по
достоинству результаты наших поисков в. прошлом^ ^.
Иными словами, и научная и историческая абсолютизация
оказываются апологетикой настоящего. Научный миропо-
рядок нельзя изменить, поскольку нет сил для такого из-
менения. Исторический же миропорядок нельзя изменить
потому, что он мыслится вершиной, целью, конечным ре-
зультатом всего исторического процесса и по другому мыс-
литься не может.

Результаты исторических исследований оцениваются
через будущее, поэтому реконструкции <моментов> в исто-
рическом развитии, которые отделены от нас веками и
тысячелетиями, всегда выглядят более убедительными, чем
приложения исторического метода к настоящему: там у
нас есть эти <века и тысячелетия> - <будущее для них>,
которые позволяют оценить результаты усилий.

И опять здесь мы сталкиваемся с тем, что можно бы
назвать ценообразующей функцией истории. С тем <про-
светом>, который привлек наше внимание в конце пред-
ыдущей главы как явное несоответствие между оценками

^ Э.И.: Чисто неокантианская иллюзия (Риккерт). А ты ее принял n:i
веру.

"^ Э.И.: Да, если забыть про имманентные противоречия...
1^ Э.И.: Однозначного нет. А двузначно-альтернативное есть.

Искусство и наука__________________143

одних и тех же событий современниками и людьми, уда-
ленными от событий на годы, десятилетия, века. И здесь-
то мы лицом к лицу сталкиваемся с ключевой проблемой:
способен ли человек, современник всего происходящего,
взять на себя ответственность за будущее, поскольку имен-
но от состава будущего зависят его <истинные> оценки и
его способность выбора, и если способен, то в каком смыс-
ле?

Что бог, царь, герой, электроника явно неспособны к
такому определению, мы уже показали: для их деятельности
нужен мир стабильный, хаос замкнутый, а мы живем в
нестабильности, и хаос у нас воспроизводится через
постоянные инъекции новых <полных причин> в архив
науки. Применительно к человеку из всего этого следует,
правда, пока только один вывод: психологическая установка
на стабильность, которую человек использует в основных
областях своей деятельности - в репродукции, творчестве,
анализе истории, - совершенно несостоятельна в деятель-
ности по определению будущего, и соответственно вопрос
о том, может человек или не может нести ответственность
за будущее, есть не столько вопрос об объеме его знаний,
сил, внутренней доброты, - всему этому грош цена, когда
обнаруживается принципиальная невыполнимость условий
божественного определения, - сколько вопрос о какой-то
новой психологической установке, причем установке ак-
тивной, которую мы назвали бы установкой на ускорение
хода истории и суда истории.

Попробуем сначала разобраться в том, как работают
схемы ценообразования в наиболее ясных и хорошо иссле-
дованных случаях, в чистой и прикладной науке. В чистой
науке ценообразование (<теоретическое ценообразование>)
связано с публикацией, с актом передачи индивидуального
произведения в архив науки или, что то же, с актом <от-
чуждения> личной собственности ученого в обшесоциаль-
ное достояние. Только после публикации и средствами
публикации научный вклад может приобрести какую-то
ценность или раскрыть свою ценность. Противопоставление
<приобрести-раскрыть> принципиально, связано с пони-
манием природы теоретической ценности. Если мы эту
ценность понимаем как нечто прирожденное, врожден-
ное, возникающее уже в момент создания гипотез и про-
верки их на объективную истинность, то нам следует упот-
реблять термин <раскрывает>, если же ценность понимает-

144

ся как нечто социальное, наживное, возникающее в про-
цессах использования, то право на употребление может
иметь лишь термин <приобретает>. Мы придерживаемся
последнего понимания, из которого, в частности, вытека-
ет, что и до появления на уровне публикации, и в самый
момент появления, и некоторое время после публикации
(среднее значение лага-задержки) научный вклад теорети-
ческой ценности не имеет и, следовательно, не существует
ни процедур <мгновенного> определения его ценности, ни
людей, способных сколько-нибудь основательно судить о
ценности вклада^ ^.

Выставленный на всеобщее обозрение как общественное
и доступное каждому достояние, научный вклад становится
после опубликования объектом оценки какддя чистой, так
и для прикладной науки. В чистой процесс оценки
принимает форму ссылок на данный вклад или отдельные
его структурные элементы в других вкладах, которые отчуж-
даются в социальное достояние. Иными словами, в чистой
науке научный вклад играет две роли, разделенных момен-
том публикации. На участке рукопись-публикация научный
вклад, оформленный в статью или монографию с соответ-
ствующим научным аппаратом, несет оценивающую функ-
цию, и в момент публикации реализует ее, добавляя по
единице ценности в те уже опубликованные вклады, на
которые автор статьи или монографии ссылается. Средний
ценообразующий потенциал статей в чистой науке - 10-15
ссылок на опубликованное. Когда же вклад опубликован,
он переходит на положение наличного, ожидающего оце-
нок знания и может быть оценен только через независимо
от него фиксируемые связи и отношения в новых публика-
циях. Число ссылок на данную публикацию в других и
есть, хотя и грубая, но наиболее надежная мера теорети-
ческой ценности данного вклада.

Значение теоретической ценности любого элемента ар-
хива или массива публикаций очевидным образом зависит
от времени пребывания вклада в архиве науки, растет со
временем, и от темпа публикации, выраженного числом

^ Э.И.'. Ср. Wert в <Капитале>. Там цена раскрывает стоимость.
М.П.'. Там товар, а не знание!

Э.И.: С этой точки зрения вообще не имеет смысла понятие объ-
ективной истины, а только - удельного веса данной конструкции ума в
сфере <коллективного опыта>. Не находишь? В политэкономии очень
плохие эквиваленты... стоимость - фикция, реальная цена - рынок. А
трудовая стоимость - иллюзорная универсалия...

Искусство и наука_________________145

публикаций за единицу времени. Чем выше темп публи-
кации, тем больше новых вкладов появляется за единицу
времени в архиве науки и тем выше становится вероят-
ность любой наличной публикации <быть процити-
рованной>, приобрести единицу ценности. Статистичес-
кий анализ сетей цитирования показывает также, что зави-
симость ценообразования от времени пребывания в архиве
или от <возраста публикации> подчинена закону экспо-
ненциального затухания: достигая максимума в возрасте 2-
3 лет, цитирование затем снижается вдвое каждые 10-15
лет. Этот <период полураспада> способности к цитирова-
нию колеблется в различных дисциплинах: наименьшие
значения зафиксированы в <горячих> дисциплинах вроде
физики твердого тела или элементарных частиц, где связа-
ны большие объемы научной деятельности, а наибольшие
значения характерны для <холодных> дисциплин вроде ге-
ографии^.

Тот же механизм ценообразования прослеживается и в
прикладных науках (<прикладное ценообразование>), хотя
здесь есть и свои особенности. Прикладная ценность любого,
представленного в архиве науки вклада может быть
определена по числу вхождений в произведения прикладных
наук как мера участия вклада в создание выбора технологи-
ческих и организационных решений, из которого репро-
дукция могла бы выбирать те или иные единицы для собст-
венного совершенствования. Этот уровень технологического
и организационного выбора можно бы назвать архивом
прикладной науки, в технологической его части он довольно
полно представлен массивом патентов. Ясно, что смысл
отношений здесь тот же: участие опубликованного вклада
в патенте дает вкладу единицу прикладной ценности, и сам
процесс прикладного ценообразования, поскольку он не
может начаться до появления научного вклада на уровне
публикации, будет также произведен от вклада и от темпа
<опатентования> результатов прикладных наук, то есть от
числа патентов, пополняющих за единицу времени налич-
ный массив патентов. Ясно также, что общие условия
деятельности в прикладных науках, степени ее свободы,
возможность появления нетривиальных технологических
и организационных решений производны от числа пред-

^ Э.И.: Не окажется ли тут Библия самым <ценным> научным
трактатом в области социального <сайенса>?

146

ставленных в науке вкладов, хотя они очевидны к возрасту
того или иного вклада: в любой новой технологии, маши-
не, организационной схеме равно хорошо и надежно рабо-
тают в единой упряжке и заслуженные старики вроде коле-
са, магнетизма, рычага, и безусые юнцы вроде фотоэле-
мента, катодной трубки, полупроводника, хотя, конечно,
прикладная ценность старых элементов в своем абсолют-
ном исчислении по числу вхождений значительно выше,
чем ценность молодых.

Таким образом, если чистая наука заинтересована в
наращивании архива как в средстве и механизме ценообра-
зования, причем с точки зрения чистой науки архив
предстает историческим телом, в котором активность слоев
знания зависит от их возраста, то прикладная наука
заинтересована в наращивании архива как в условии цено-
образования, и прикладной науке архив дан <россыпью>,
аморфным и внеисторическим набором различений, каждое
из которых имеет самостоятельное значение. Отсюда и то
различие отношений к архиву в среде ученых и инженеров,
которое отмечается многими, в частности Д. Прайсом:
<Ученые - это те люди, мотивация которых тяготеет к
публикации, а не к чтению. Интересно, что в технологии и
прикладных науках ситуация прямо противоположна...
Инженеры и технологи не испытывают желания публиковать
для общей пользы, здесь нет традиции давать конкуренту
полезную информацию, но они очень любят читать в
надежде, что кто-нибудь другой проговорится и даст им
намек на то, из чего они могли бы извлечь нечто полезное
и имеющее практическую ценность> (20, р. 10).

Наконец, между <опатентованными> элементами при-
кладного архива и социальной репродукцией устанав-
ливаются дополнительные связи практического ценообразо-
вания как результат участия тех или иных элементов архива
в соревновании за место, штатную должность в репродук-
ции. Эта третья составляющая ценность научного вклада
- практическая ценность, экономический и прочие эф-
фекты (рост средней продолжительности жизни, напри-
мер) от внедрения результатов науки, как раз и образует
'основу расчетов между наукой и государством. Науке пла-
тят в форме ассигнований, материально-технического
обеспечения, подготовки кадров именно за эффекты, воз-
никающие в процессе соревнования между наличными эле-
ментами репродукции и взятыми из прикладного архива,

Искусство и наука_________________147

<внедренными> инновациями. Но если мы попытаемся
разобраться в механике того, как возникает практическая
ценность, то мы должны будем признать, что, во-первых,
практическая ценность вклада в корне отлична от теорети-
ческой и прикладной, она способна не только увеличи-
ваться, но и уменьшаться, а во-еторых, практическая цен-
ность носит явно относительный и быстротечный харак-
тер, требует для поддержания тех или иных значений пос-
тоянной творческой деятельности прикладных наук, если
мы рассматриваем практическую ценность как свойство
отдельного вклада, представленного в архиве науки, и на-
уки как социального института, если практическая цен-
ность рассматривается свойством архива науки как целос-
тности.

В самом деле, экономический, например, эффект
внедрения инновации возникает не как нечто положи-
тельное, добавляющее к тому, что есть, а как величина
отрицательная, делающая излишним и ненужным часть
того, что связано в наличной репродукции как норма затрат
на производство того или иного продукта, то есть смысл
эффекта и его величина суть разность между нормой затрат
на производство продукта наличным способом и нормой
затрат на производство того же или близкого по сфере
потребления продукта новым способом. Ясно, что абсо-
лютный возможный эффект от замены наличного способа
новым зависит от объема производства данного продукта и
от объема деятельности, связанной в этом производстве,
так что экономический эффект от внедрения новой техно-
логии в производство хлеба или тканей может оказаться
куда более внушительным, чем эффект от внедрения мето-
да меченых атомов или электронного микроскопа. В этой
части практического ценообразования абсолютные вели-
чины эффекта от внедрения продукта науки явным обра-
зом не зависят от самой науки. С точки зрения самой на-
уки, гораздо большее значение имеет не абсолютная, а от-
носительная разность между традиционной и ново и нор-
мами затрат, то есть разность, отнесенная к единице про-
дукта.

Смысл этой разности очевиден: это та самая относи-
тельная прибавочная стоимость, благами которой можно
пользоваться за счет средней нормы прибыли до тех пор,
пока существует этот самый эффект внедрения - разность.
Но вечно разность существовать не может: соревнование

148

снижает среднюю норму затрат на единицу продукта, его
рыночную стоимость, и более дешевый способ производ-
ства становится господствующим, то есть разница исчеза-
ет, и любой отдельно взятый эффект вхождения продукта
науки в репродукцию стремится в своем движении по вре-
мени к нулю. Поддерживать общий эффект приложений
науки к репродукции, а вместе с тем экономически, поли-
тически и в любых других отношениях оправдывать сущес-
твование науки можно только одним путем - обеспечи-
вать постоянное и множественное вхождение в репродук-
цию созданных наукой технологических, политических и
т.д. инноваций, каждая из которых обретает право на су-
ществование, на исполнение соответствующей должности
в репродукции-ритуале лишь по результатам конкурса-
соревнования с традиционными исполнителями должно-
стей. Конечный результат этих разрозненных, множествен-
ных инъекций качества и есть процесс обновления: движе-
ние качества, скорректированное совокупной обществен-
ной потребностью - инерционным моментом в этом дви-
жении, то есть тем, о чем Маркс писал: <Экономические
эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как
производится, какими средствами труда> (42, с. 191).

Это движение есть замена одних программ и соответ-
ствующим образом организованной деятельности другими
программами, в которых используются меньшие объемы
деятельности. Поэтому общий смысл такого движения
применительно к человеческой деятельности есть высво-
бождение значительных объемов деятельности, их переорга-
низация по новым программам и даже дезорганизация,
поскольку для производства того же объема продукции
новыми способами всегда требуется меньший объем
деятельности, а иногда, как это происходит в эпоху
автоматизации, человеческой деятельности не требуется
вообще (технологическая безработица). Производство сво-
бодной и ищущей приложений деятельности, возникаю-
щее как побочный продукт процесса обновления, создает
массу типичных для развитых стран проблем <миграцион-
ного> толка, которые связаны как с необходимостью пос-
тоянно быть готовым к смене профессии, так и с необхо-
димостью постоянно искать для собственных сил такую
социальную сферу приложения, которая обеспечивала бы
значительно меньшую зависимость от неожиданных для
человека и непредсказуемых личных катастроф, связанных

Искусство и наука_________________149

с разрушением обжитого личного космоса репродукции в
результате действия независимых от человека сил обновле-
ния.

Дж. Д. Бернал пишет о профессиональной миграции:
<Будущее перемещение неизбежно произойдет гораздо
быстрее, причем как в индустриальных, так и в слабораз-
витых странах. Оно не примет характера тех незаметных
изменений, результаты которых обнаруживаются только
между одним поколением и другим, а заденет профессии
даже ныне работающих людей. Больше того, перемещение
будет происходить настолько стремительно, что окажется
необходимым предусмотреть не только новый тип обучения
молодежи, но и систему переобучения (по сути дела,
постоянного переобучения) взрослых рабочих... По мере
того как автоматизация делает рабочих лишними, возникает
настоятельная необходимость обеспечить их другой работой;
если же такую работу нельзя предоставить по старой профес-
сии, тогда нужно обучать работников новым профессиям>
(43, с. 291-293).

Но эта профессиональная миграция, движение по
должностям репродукции - лишь одна сторона дела, при-
чем сторона не самая главная, целиком укладывающаяся в
концепцию раба божьего, возможности которого не идут
дальше послушного перепрыгивания с должности на
должность в условиях, когда функциональное определение
должностей происходит внешним и независимым от
человека образом. В лучшем случае такое перескакивание
соответствует той мере свободы, которую Камю называет
донжуанизмом и комедиантством, то есть свободе перебора
социальных ролей в поисках наилучшей. Не происходит
существенных изменений и в том случае, когда порожден-
ный в актах обновления избыток деятельности связывается
через <творчество вакансий>, о котором Г. Пайл пишет:
<Более половины новых вакансий, возникших с 1950 г.,
относится к гражданскому сектору. Функция, в которой
здесь действует гражданский сектор, не подчинена
классическому пониманию <прибыли>. Наибольшее
увеличение вакансий (более 1 млн. за десятилетие) имело
место в преподавании, занятии гражданском по преиму-
ществу - в США оно финансируется из бюджетов муни-
ципалитетов и штатов. В процентном отношении на-
иболее быстро растут профессии инженера и ученого-ис-
следователя... Делается это под давлением необходимости

150

стимулировать изобилие путем искусственной поддержки
спроса через открытие для этих целей новых вакансий>
(21, р. 66).

В сущности такое <творчество вакансий> мало чем от-
личается от программы Перикла по украшению Афин.
Перикл мог бы и не устраивать строительной горячки,
<занятий для народа> на деньги союзников, а истратить их,
как ему и советовали в Народном собрании современники,
на что-нибудь менее <пирамидальное> - на корабли, на
какую-нибудь стену вроде китайской, а не на Парфенон,
Одеон, Эрехтейон, которые не пользовались популярностью
у современников. Вместе с тем, отмеченный Пайлом рост
вакансий в прикладной и чистой науке выходит, видимо,
за рамки профессиональной миграции и должен рассмат-
риваться как нечто принципиально новое, поскольку связь
деятельности в этих вакансиях не носит <пирамидального>
смысла, не является омертвлением деятельности в
пирамидах, парфенонах или в любых других сокровищах
вещного или духовного плана, а представляет собой
<перелив> деятельности из репродукции в творчество, то
есть не стабилизирует наличное положение, омертвляя и
нейтрализуя излишки деятельности, а активизирует
процессы обновления дополнительными дозами деятель-
ности. Масштабы этого <перелива> пока еще не очень
значительны, хотя вот в США процент трудоспособного
населения, занятого в сельском хозяйстве и науке, уже
совпадает. Но картина относительного роста объемов
деятельности в творчестве и репродукции не оставляет
сомнений в том, что процесс <перелива> деятельности из
репродукции в творчество идет во все больших масштабах.
Для науки этот процесс более или менее изучен, за время
существования опытной науки объем деятельности растет
в ней с периодом удвоения в 10-15 лет, и те сравнительно
скромные объемы деятельности, в которых наука функци-
онирует сегодня, должны уже к началу следующего столе-
тия разрастись до таких величин, когда им волей-неволей
придется войти в насыщение, то есть темп роста научной
деятельности окажется приведенным в соответствие с тем-
пом роста населения.

Рассматривая всю эту иерархию обновления, конечным
результатом которой является трансформация деятельнос-
ти и ее освобождение для творчества, мы обнаруживаем,
что все уровни ценообразования - теоретический, при-

Искусство и наука_________________151

кладной, практический - включают, кроме разве практи-
ческого, неустранимый элемент случайности, то есть того,
что не только не известно творцу научного вклада или
новой технологии, но и в принципе не может быть извес-
тно, предугадано, оценено до завершения продукта и его
перехода в самостоятельное, независимое от творца сущес-
твование. Иными словами, для всей иерархии в аксиологи-
ческом плане имеет силу постулат: <не ведаю, что творю>.

Публикуя рукопись и тем отчуждая свой вклад в соци-
альное достояние, ученый не знает и знать не может, кто
именно, по какому случаю, в каком контексте сошлется на
его работу. Более того, сам процесс привязки нового эле-
мента знания по наличному массиву публикаций, а имен-
но так выглядит функция теоретического ценообразова-
ния, с точки зрения автора рукописи, в достаточной степе-
ни случаен и непредсказуем для самого автора. Редким
работам удается с первого раза уложить новый вклад в
систему наличного знания, таковы, например, работы А.
Эйнштейна, Дж. Бернала. В большинстве же случаев по-
пытка связать новое с наличным, <прописать> новый вклад
в архиве науки оказывается осложненной целым рядом
случайных обстоятельств, требует многократных зондиру-
ющих публикаций с разными наборами ссылок, прежде
чем ученому удается, наконец, создать тот счастливый на-
бор, который обеспечивает понимание и признание вкла-
да.

Иногда эти затруднения носят чисто внешний характер.
Так, О. Ган и Ф. Штрасман, учитывая общепринятые кон-
цепции физики конца 30-х гг., даже и не пытались резуль-
таты экспериментов, подтверждающих атомный распад,
пустить по <физическому> ведомству, как они говорили
позже: <Физики бы этого не позволили>. В самом деле,
хотя мы и привыкли к идее распада, в психологическом
отношении она явно непохожа на идею научную, похожа
скорее на ту <противоестественную> схему, когда нам пред-
ложили бы, например, поверить, что от сильного удара
стол может рассыпаться не на щепки, в это мы способны
поверить, а на стулья и другую мебель, во что нам поверить
весьма сложно. Поэтому Ган и Штрасман были вынуждены
действовать больше по химическому ведомству и действо-
вать крайне осторожно. Лоуренс пишет: <Ган и Штрасман
подготовили детальный научный доклад о проведенных
ими эпохальных опытах, проявляя при этом большую ос-

152

торожность, чтобы не наступить на пятки своим коллегам-
физикам. Описав свое открытие, ученые сделали заклю-
чение, которое явилось одним из самых странных в анна-
лах истории науки, что они лишь сообщают результаты
своих наблюдений, но отказываются делать из них какие-
либо выводы> (44, с. 44).

Еще чаще возникает схема субъективных неудач, когда
ценную и важную мысль очень сложно оказывается довести
до понимания и признания. Прайс, например, до небольшой
книги <Малая наука, большая наука>, представляющей из
себя конспект четырех лекций, опубликовал более двухсот
работ по частным и общим вопросам науковедения, причем
работ в научном отношении более серьезных и обстоя-
тельных, но мировую известность, а с нею и признание
большинства прежних публикаций, ему принесла именно
эта небольшая книга, в которой Прайсу удалось, наконец,
войти в сцепление с современной научной мыслью. Что
подобные успехи во многом случайны, говорит судьба
довольно большого числа непризнанных своим временем
открытий вроде работ Г. И. Менделя, К.Э. Циолковского,
А. Флеминга.

Эта неопределенность, возникающая как в процессе
подготовки рукописи, так и особенно в процессе оценки
массива публикаций, имеет в исторической ретроспективе
довольно жесткую иерархическую структуру, подчинена
обычному для произведений творчества ранговому распре-
делению Ципфа. Смысл этого явления состоит в том, что
миграционная способность или, что то же, способность
участников творчества входить в законченные произведения
распределяется по участникам в согласии с законом -
произведение числа вхождений на ранг участника (на чис-
ло участников с той же частотой вхождения) величина пос-
тоянная: f * r = Const.

Распределение этого типа особенно хорошо исследова-
но на лингвистическом материале Г.Р. Цилфом. К текстам
новых и древних писателей он применил метод частотного
словаря, по которому, составляя полный словарь произве-
дения, туг же подсчитывают количество вхождений слова в
предложения текста. Располагая затем слова по частоте их
употребления, как раз и обнаруживают ранговый характер
такого списка: следующие друг за другом слова от первого
до последнего всегда можно сгруппировать в ранги, когда
порядковый номер ранга будет вместе с тем числом входя-

153

щих в него слов. В ранговом списке всех участников твор-
чества, в данном случае слов, как раз и выявляется свойст-
во неравномерного распределения миграционной способ-
ности, а с ним и закономерность связи между количеством
и качеством в творческой деятельности вообще. Зная, на-
пример, что в тексте какое-то слово обладает наибольшей
частотой и встречается 1000 раз, мы можем без труда рас-
считать <параметры> такого текста: в нем будет два слова
(второй ранг) с частотами около 500, три слова (третий
ранг) с частотами около и выше 300 и т.д. до последнего
тысячного ранга, в котором будет представлено около ты-
сячи слов, употребленных один раз. Реальные результаты
дадут, конечно, какие-то отклонения, но они будут на-
столько незначительны, что вот Ципф, например, предла-
гал этот метод обсчета текстов для диагностики психичес-
ких заболеваний (22).

Кроме литературных источников Ципф исследовал
множество других подозрительных на ранговое распреде-
ление явлений - от распределения населения по городам
до расположения инструментов на верстаке столяра, книг
на столе и стеллаже ученого, повсюду натыкаясь на одну и
ту же закономерность. Независимо от Ципфа близкое
распределение было вскрыто Парето при исследовании
банковских вкладов, Урквартом при анализе запросов на
литературу, Легкой в анализе авторской продуктивности
ученых. Даже боги Олимпа, с точки зрения их нагрузки
навыкообразующими и навыкосохраняющими функциями,
ведут себя по закону Ципфа.

Усилиями Прайса и его коллег, а позднее усилиями
многих науковедов было выяснено, что закон Ципфа имеет
прямое отношение к ценообразованию в науке. Прайс по
этому поводу пишет: <Все данные, связанные с распреде-
лением таких характеристик, как степень совершенства,
полезности, продуктивности, размера подчиняются
нескольким неожиданным, но простым закономерностям...
Является ли точная форма этого распределения логариф-
мически нормальной или геометрической, или обратно-
квадратичной или подчинена закону Ципфа, - это пред-
мет конкретизации для каждой отдельной отрасли. То, что
нам известно, состоит в констатации самого факта, что
любой из этих законов распределения дает близкие к эм-
пирическим результаты в каждой из исследуемых отрас-
лей, и что такое общее для всех отраслей явление есть,

154

видимо, результат действия одного закона> (23, р. 246).

Но если действие подобного единого закона распро-
странено не только на науку, но на весь процесс обновле-
ния, то, видимо, любое основанное на антично-христиан-
ской идее порядка вмешательство в этот процесс имело бы
смысл замедления ценообразования, защиты от обновле-
ния методом возведения различного рода препон, замед-
ляющих миграцию и препятствующих объединению субъ-
ектов и объектов в новые разовые и уникальные связи.
Разовое, уникальное контактирование выглядит, с одной
стороны, условием выявления и действия закона Ципфа,
качественного обновления, накопления качества, а, с дру-
гой стороны, именно это разовое контактирование в силу
его уникальности исключает предвидение, а с ним и возмож-
ность оценки от будущего, то есть ставит человека перед
дилеммой: либо фиксировать по традиции качество и
оказаться в привычном устойчивом мире твердых и жестких
определений, где его тут же обойдут и задавят соседи-
соревнователи на международной арене, либо же вообще
отказаться от качественных представлений о будущем,
каким-то новым способом определять это будущее в
стремлении к свободе и ответственности за настоящее. Если
первый прямой путь качественного определения связан с
отказом от обновления и уже поэтому бесперспективен, то
в возможностях второго окольного пути следует еще
разобраться.

На первый взгляд, попытка опереться в определениях
будущего на количество, а, видимо, только так можно обойтись
без фиксации качества^ ^, не дает ничего обнадеживающего.
Следуя по этому пути, мы можем, конечно, изучать
движение знания, выявить механизм обновления, разоб-
раться в задержках - лагах и, в конечном счете, найти
способ заставить механизм обновления вертеться быстрее.
При этом, очевидно, ускорится процесс ценообразования
и будут достигнуты по крайней мере две ближайших цели:
время с его социальной нагрузкой оценки и селекции
ускорит свой бег, выявляя реальную ценность и роль личных
вкладов в обновление на меньшем временном интервале,
поскольку резко возрастает количество уникальных кон-
тактов за единицу времени; с ускорением процессов цено-
образования и обновления вскроются новые резервы со-

' ^ Э.И.'. А разве это возможно?

155

ревнования систем и научно-технической гонки, что пот-
ребует оперативной ускоренной переориентировки на твор-
чество все большей части трудоспособного (способного к
творчеству) населения и в конечном счете будет способ-
ствовать решению задач по освобождению человека, из-
бавлению его от ига репродукции и вещного отчуждения.

Но при всем этом стена неснятого выбора, которая и
сегодня уже достаточно плотна и непрозрачна, потеряла
бы и ту иллюзию прозрачности, которую мы сообщаем ей
практикой прогнозирования, целеполагания, планирования.
Социальное развитие из целенаправленного по плановым
показателям полета с движением по <визуальным
ориентирам>, каким оно субъективно ощущается сегодня,
превратилось бы в слепой полет по приборам с ориентацией
на шкалы и стрелки, в простое выдерживание каких-то
режимов, расходов, соотношений, заданных в безличном
виде той или иной группой формул. Словом, из целепо-
лагающего и целереализующего осознанного действительного
движения, каким социальное развитие предстает сегодня ^
по принятому переводу 11-го тезиса Маркса о Фейербахе:
<Философы лишь различным образом объясняли мир, но
дело заключается в том, чтобы изменить его>, социальное
движение предстало бы целенесущим бесконечным
процессом в свете действительного значения этого тезиса:
<Философы лишь различным образом объясняли мир, но
дело заключается в том, чтобы изменять его>, поскольку zu
verandem следует переводить все-таки несовершенной
формой инфинитива: <изменять>, а не <изменить>.

Ясно, что эта целесодержательная, а не целеполагающая
характеристика, когда из поля зрения уходят обозримые
ориентиры, такие как миллионы тонн чугуна и стали, из
которых можно вот рельсу положить до Луны и обратно,
или множество километров ткани, которых хватит на бантик
для планеты, явление крайне огорчительное для нашей
субъективной способности соображать, где мы и зачем мы.
Замена таких <понятных> ориентиров на сухие и малогово-
рящие нашему чувству формулы вроде У=В`2 / Ф =В/К (см.
45) делает саму мысль об общественном развитии какой-то
скучной и бескрылой, похожей не то на таблицу умноже-
ния, не то на календарь, хотя в общем-то, если разобраться
в указанной выше формуле (здесь У - степень использова-

^Э.И.: Не путь, значит, по цели, а цель по пути? Ну-ну.

156

ния живого и овеществленного труда; В - производитель-
ность труда; Ф - фондовооруженность; К - удельные
производственные фонды, равные Ф/В), то тут же выяс-
нится, что формула, вообще-то говоря, описывает качест-
во. Правда не то привычное для нас качество - устойчи-
вую целостность, систему, а качество миграционное, меру
качества и его степень - <элитность>.

Накопление элитности (У=В/К)
(график).

Но даже и разобравшись в смысле формулы, в том, что
она, собственно, показывает меру освобождения человека,
его способности не только распределять свои репродук-
тивные функции по силам природы, тем самым оживляя
ее, но и способности делать это всякий раз все более со-
вершенно и тонко, мы все же останавливаемся перед этой
растущей элитностью по меньшей мере в недоумении. Ведь,
в самом деле, рассматривая, скажем движение элитности
(У) за первую половину 60-х годов (там же, с. 26), мы,
конечно, можем составить совмещенный график и выска-
зать некоторые, не очень для нас приятные, соображения
о причинах несоответствия в протекании кривых, но мы не
можем сколько-нибудь уверенно судить о том, насколько
эта элитность, описывающая власть человека над приро-
дой и совершенство этой власти, ограничена именно не-
живой природой, рамками перехода в другой род, распре-
деления человеческой по генезису репродукции по сле-
пым, нечеловеческим силам. Что в основе здесь именно
этот процесс, нам понятно, и И. Г. Кураков совершенно
справедливо определяет У как <общий уровень использо-
ванных знаний> (там же), но у нас нет и не может быть
уверенности в том, что на движении элитности, а возмож-
но и на ее состав не влияют дополнительные определите-
ли, имеющие мало общего с понятным стремлением чело-
века переложить груз репродукции на плечи природы. Бо-
лее того, у нас есть веские основания предполагать, что,

157

судя по функционированию, организации и финансирова-
нию науки, в элитности должен быть представлен или на
элитность должен каким-то образом влиять национально-
государственный определитель, вводящий в накопление элит-
ности интересы сосуществования и соревнования государств
на международной арене по шкалам силы, престижа, спо-
собности навязывать друг другу свои системы ценностей,
идеологии, матрицы социального бытия.

Существует ли способ отделить в накоплении элитности
интересы человека и интересы национальных государств?
Видимо, в этом основной вопрос проблемы ответственности
за будущее. Что касается ближайших интересов человека,
как они представлены в росте производительности труда,
то здесь, очевидно, проблема ответственности вообще не
возникает: всякое совершенствование репродукции,
достигается ли оно снижением доли живого труда или
методом устранения человека из репродукции, суть благо,
акт освобождения. В этой части ответственность может
оказаться, во-первых, равнораспределенной, а во-вторых,
функционально ориентированной во времени как совокуп-
ная ответственность индивидов за состояние, инерцион-
ность, быстродействие механизмов обновления, когда лю-
бой неоправданный лаг, любые воздвигнутые по злому умыс-
лу или по недомыслию препоны на пути движения и осво-
ения научного знания могли бы рассматриваться как пре-
ступления перед человечеством, его будущим. Нам кажет-
ся, что нет другого способа сколько-нибудь рационально
истолковать основополагающую характеристику коммунис-
тического общества: <свободное развитие каждого является
условием свободного развития всех> (24, т. 4, с. 447).

В этом плане накопление элитности - процесс безус-
ловно исторически прогрессивный, создающий не только
материально-технические, но и теоретические и личност-
ные предпосылки коммунизма, но вот различение в этом
процессе собственно человеческого и национально-госу-
дарственного, с которым очевидно связаны все опасности,
- дело трудное, хотя в принципе здесь всегда остается
провозглашенное еще классиками решение: уничтожить
институт национального государства. В главе <Уничтоже-
ние паразита-государства > Ленин так описывает позицию
Маркса: <Уничтожение государственной власти>, которая
была <паразитическим наростом>, <отсечение> ее, <разру-
шение> ее; <государственная власть делается теперь из-

158

лишней> - вот в каких выражениях говорил Маркс о госу-
дарстве, оценивая и анализируя опыт коммуны> (39, т. 25,
с. 402). Конечно, хотя Ленин и издевался над короткой
памятью социал-демократов, которые, подобно христиа-
нам, <получив положение государственной религии, <за-
были> о <наивностях> первоначального христианства с его
демократически-революционным духом> (там же, с. 392),
практически задача выглядит много сложнее, и разрубить
этот узел методом Александра Македонского вряд ли зна-
чит что-либо решить. К тому же наибольшие опасности,
если не говорить о неизбежных потерях времени в систе-
мах оценки на государственную пользу и актуальность,
возникают не столько из института государства как тако-
вого, сколько из того обстоятельства, что оно националь-
но, вынуждено бороться с себе подобными за место под
солнцем, налаживать и сохранять отношения национально-
государственной собственности не только на вещи, но и на
людей, их мысли, продукты их творчества. Именно распре-
деление социальности в национальные единицы и вызван-
ное этим обстоятельством соревнование вызывает основ-
ную массу неясных по конечному назначению и очевидно
преступных приложений науки. Стремление снять эту на-
циональную характеристику государственности, которая
становится все более опасным источником вероятных ка-
тастроф, и есть, собственно, стремление к глобальной со-
циальности, к объединению человечества, в котором авто-
матически устранялись бы те причины, которые заставля-
ют сегодня с опаской и затаенным ужасом следить за раз-
витием науки и всем ходом научно-технического прогрес-
са.

Таким образом, оказываясь перед альтернативой
качественного или количественного определения будуще-
го, человек либо вынужден встать на позицию отрицания
обновления, либо же довольствоваться расплывчатыми и
абстрактными ориентирами всеобщей пользы, которые,
конечно же, не обладают силой, привлекательностью и
действительностью ориентиров-идеалов старого образца,
ориентиров конкретных, целостных, интуитивно ясных. Но
другого, привычного для нас и обжитого чувства систем-
ной определенности современность дать нам не может.
Экстериоризация ответственности, распространение лич-
ной способности к выбору наилучшего на группу людей,
превращение этой способности в право разумного, могу-

Искусство и наука_________________159

чего и благого решать судьбы других людей и ставить ори-
ентиры их деятельности в виде достижимых целей, то есть
по античному образцу <свободно> программировать пос-
тупки рабов-исполнителей, становится сегодня не то что-
бы невозможной, всегда находятся люди, желающие поко-
мандовать ближними, и люди, не желающие задумываться
над смыслом и возможными последствиями своих дейст-
вий, но, во всяком случае, сомнительной и опасной. От-
ветственность, как говорят философы, интегрализируется,
то есть и субъектом и объектом организационно-оценоч-
ной практики все чаще становится сам человек. И пос-
кольку условия его свободы приобретают абстрактно-ве-
роятностный характер свободы для всех, поскольку сама
свобода становится каноном, предполагающим индивиду-
альное творческое усилие, подчиненный запрету на плаги-
ат творческий акт как способ реализации свободы, ответ-
ственность способна экстериоризироваться лишь в этом
абстрактно-вероятностном плане как активно-практичес-
кое отношение не к людям, а к социальным институтам,
особенно к институтам обновления.

При всей абстрактности и безличности этого плана было
бы фатальной ошибкой считать, что уже сама <неопреде-
ленность> ориентиров типа элитности, механизма обнов-
ления, фильтров отбора, лагов исключает сколько-нибудь
активную и организованную деятельность больших групп
людей, обрекает человека на самоокукливание, заскорлуп-
ливание на манер лейбницевой монады, обрекает на бес-
плодное самокопание, саморасковыривание душевных бо-
лячек. Совсем напротив, именно в этой области абстракт-
но-вероятностных отношений конституируется сфера об-
щности стремлений и целей, внешним выражением чего
может служить растущее увлечение теоретической и прак-
тической социологией.

Здесь, на развилке выбора между традиционным
качественно-системным и новым абстрактно-вероятност-
ным отношением к жизни человек, собственно, впервые
начинает понимать серьезность ситуации, осознавать как
содержательные и обязывающие философские <красивос-
ти> вроде <всем вещам мера - человек> или <человек -
цель, а не средство>. Он начинает понимать и собственную
ответственность за происходящее не в плане пресечения
или усечения себе подобных, поскольку любой человек не
только субъективно, но и объективно и абсолютно <цель в

160

себе>, самодовлеющая ценность, а в плане самоопределе-
ния к наилучшему по принципу обеспечения свободы всех,
причем -этот процесс самосознания личности как цели сре-
ди целей все более ощущается процессом необходимым,
как сказали бы англичане, <таймированным>, когда не толь-
ко дает о себе знать потребность вообще вроде голода и
жажды самосознания, но и растет уверенность в необходи-
мости завершить этот процесс к определенным срокам,
растет осознание того, что здесь можно опасно опоздать:
осознать себя человеком на развалинах человечества.

10. Искусство и человек

Во всех наших предыдущих рассуждениях мы оставались
в прямой или косвенной связи с репродукцией, с ее
существованием и обновлением, то есть так или иначе
оставались в пределах отношения человек-вещи или
отношения человека к человеку по поводу вещей. Но если,
как мы это пытались показать выше, объект, с одной
стороны, суть экстраполяция универсальных отношений
репродукции на окружение, а с другой, - продукт созна-
тельных усилий науки изгнать из объективной картины
мира человека, и оба этих свойства оказываются тождест-
венными, то есть репродукция - бесчеловечной, а приро-
да без человека - репродуктивной, то тем самым наш под-
ход ко всем аспектам проблемы страдал до сих пор вещной
односторонностью. Мы не только показывали механизмы
перехода в <другой род>, процесс распределения репро-
дуктивных функций человека по обезличенным, автомати-
ческим, слепым силам природы, замену человека ослом,
осла трактором и т.п., но и пытались обосноваться в этой
системе отрицания (или освобождения) человека как в мире
естественном. Лишь там, где говорилось о вторжениях ес-
тественников в гуманитарное царство, об <отчаянных ки-
бернетиках>, о движении знания, об истории, мы отмечали
появление непроходимой с помощью точных методов гра-
ни на подступах к собственно человеческому, к творчеству,
да и то делали это, главным образом, в плане простой
констатации факта: точные методы рассчитаны на изгна-
ние человека из научного продукта, предполагают исполь-
зование постулатов онтологической и функциональной
идентичности, и рассчитывать с помощью этих методов

161

узнать что-либо о человеке столь же противоестественно,
как и рубить дрова ведрами или носить воду топорами -
потеряв человека на пути в продукт, нелепо искать его в
продукте.

Такой подход ставил человека как высшую цель и вы-
сший принцип в позицию исключительности, незамени-
мости, непостижимости, то есть воспроизводил обычную
для философии схему поиска вечного и неизменного, ни-
чем не обусловленного абсолюта, ключа, относительно
которого все предыдущее рассуждение вертелось в замкну-
том кругу: все произведено человеком, все производится
для человека, предполагает его как высшую вечную цель и
ценность. И все же реальный человек, если снять с него
философски изукрашенные одежды, достаточно далек от
философского постулата вечного, нетленного и, видимо,
неизменного человека-абсолюта. Человек смертен, да и на
пути от рождения к смерти не так-то уж просто было бы
поймать момент или период, когда человек становится уже
или остается еще тем существом, о котором толкует фило-
софия. Однако при всем том из предыдущих рассуждений
должно бы стать очевидным, что репродукция, в которой
действуют слепые автоматические или автоматизирован-
ные силы и в которой угасает творческая деятельность
индивидов, сама по себе этих индивидов не производит,
хотя, безусловно, и влияет как сумма предзаданных и неза-
висимых от индивида условий на его становление. Иными
словами, производство средств и производство целей -
процессы различные, непосредственно не замкнутые друг
на друга, хотя и предполагающие друг друга.

Но если производство целей - особый вид деятельнос-
ти, в которой есть и моменты репродуктивные и моменты
продуктивные, то сама эта ориентированная на воспроиз-
водство и обновление человека деятельность заслуживает,
очевидно, не менее детального анализа, чем деятельность
по воспроизводству и обновлению социальной репродук-
ции, социального бытия. Мы этим заниматься не будем и
в силу сложности предмета и в силу некомпетентности
философии в анализе ряда относящихся сюда проблем. Из
философии неустраним мировоззренческий мотив, стремле-
ние объять необыггноеЧ^ или хотя бы сообразить как и в

^ Э.И.: Бытие = репродукция... Да? А обновление - нет? Небытие?
Становление? Гегель, помогай! (Повсюду в тексте рукою Э.В. Ильенкова
над терминами <репродукция> стоит <воспроизводство>, а над словами
<воспроизводство> - <репродукция>, чем подчеркивается их тождество.
- С.Н.).

162

каком смысле можно проделать такую операцию. И когда
речь заходит о двух типологически различенных видах дея-
тельности, компас философских размышлений всегда бу-
дет указывать на общность, связь, единый исторический
или онтологический субстрат этих типов. Так, анализируя
движение всеобщего, философия тем или иным способом
входит в цикл, где потребности людей стимулируют и <вер-
тят> репродукцию, а репродукция, удовлетворяя потреб-
ности, в свою очередь воспроизводит существование лю-
дей. Но вот воспроизводит ли репродукция самого челове-
ка, вернее ту специфически человеческую надбавку, кото-
рая, если не возвышает, то во всяком случае выделяет че-
ловека на фоне сил, вещей и существ неодушевленного и
одушевленного мира?

Относя эту специфику только к социальному бытию,
делается ли это в позитивном или негативном (экзистен-
циализм, например) плане, философия неизбежно оказы-
вается на позиции <неприятия> духовного или материаль-
но-вещного бытия, пытается, в первом случае, <глазами
науки> смотреть на духовный мир человека, что сразу же
превращает его в пустую и обезличенную абстракцию реп-
родуктивного толка, а во втором, - <глазами человека>
смотреть на репродукцию как продукт науки, что делает
социальное бытие автономной, независимой от человека
силой, чуждой его целям. Связать оба этих мира, нам ка-
жется, можно только через процесс творчества репродук-
ции, что мы и пытались сделать, но здесь человек выступа-
ет уже сформировавшимся творцом истории, уже подго-
товленным к творчеству, к отчуждению в мир природы своих
репродуктивных функций^ '^то есть выступает как родовое,
преемственно развивающееся из античности в современ-
ность историческое понятие, неподвластное ни рождению,
ни смерти, ни другим случайностям судьбы. И чтобы пере-
вести это родовое понятие в реальное существование-осу-
ществление на смертном материале человеческих поколе-
ний, нам надо бы выделить этот процесс в особую линию
преемственности, которая целиком остается в пределах
отношений людей по поводу людей, не замыкается на реп-
родукцию, а лишь переходит в нее в процессах творчества-
обновления.
Нам кажется, что значительная часть современных не-

^ Э.И.: А это разве одно и то же?

Искусство и наука_________________163

доразумений между наукой и философией, наукой и ис-
кусством связана как раз с тем обстоятельством, что фило-
софия по традиции, а наука по философской невинности
не учитывают этот разрыв между творчеством человека и
творчеством репродукции, существенных различий в меха-
низмах обновления человека и обновления репродукции. Фи-
лософия при этом начинает требовать от науки какого-
то другого, <человечного> что-ли, отношения к предмету.
Э.В. Ильенков, например, <не затевая спора> о том, <спо-
собна или не способна кибернетика подарить миру сверх-
гениального Сверхчеловека> (46, с. 35), обнаруживает у
ученых какое-то странное, по его мнению, поветрие-умо-
настроение, <которому может невзначай поддаться и
очень умный и очень высокообразованный человек> (там
же, с. 39). Ильенков так объясняет этот феномен: <Умонас-
троение, о котором идет речь, на мой взгляд, достаточно
смешно и достаточно противно. Ибо суть его заключается
в том, что человек, сему настроению поддавшийся, пере-
стает видеть в мире один очень важный предмет. Он про-
должает видеть все остальное, но этого, самого важного,
трагически не замечает, не видит. Он впадает в состояние
своеобразной - избирательной - слепоты> (там же, с. 39).
Эта трагическая избирательная слепота есть уже известное
нам, без человека, умозрение: <И предмет, который всегда
оказывается на слепом пятне его зрения, - это человек.
Другой человек - тот самый предмет, который глубочай-
шие мыслители определили когда-то как <высший и са-
мый интересный предмет для человека>. Этот самый инте-
ресный предмет и начинает выпадать как из поля зрения,
так и из состава всех рассуждений человека, загипнотизи-
рованного чарами такого умонастроения. В поле зрения
остаются вещи, остаются машины, аппараты, химикалии,
алгоритмы, хореи и ямбы, скальпели и сверла, атомы, ней-
троны и кварки - буквально все. За исключением одного
- того самого человека, который...> (там же, с. 39).

Нетрудно заметить, что здесь философ открыл <науку
для философии>, а также и то, что открытие это решитель-
но философу не нравится. Почему?^ Да потому, видимо,
что наука в лице ее <отчаянных> энтузиастов посягает вро-

T Э.И.'. По очень простой причине. Потому, что это <поветрие>
отражает буржуазную научность, <сайенс>, и есть добровольное служение
этой тенденции. Той самой, которая тебе кажется естественным статусом
<науки вообще>.

164

де бы на традиционную собственность философии, кото-
рая со времен немецкой классики привыкла видеть в объ-
екте <зеркало субъекта>, продукт его самосознания, то есть
нечто заведомо гомогенное с субъектом 1^, поскольку по этой
классической схеме субъект отличается от объекта лишь
тем, что у субъекта всегда есть некоторый <в себе> остаток,
который предстоит еще определить, формализовать, объ-
ективировать как свое другое и получить в этих операциях
самосознания крупинку нового знания о себе. Ну, а если,
как мы пытались показать выше, в объекте нет субъекта?
Если все субъективное, кроме способности к репродукции, к

уподоблению вепщм и силам окружения, убрано из объек-
-га?122

Вот здесь и начинаются философские трудности. Для
традиции такое предположение равносильно потере
предмета. Если <в начале было дело> - homo faber, а мы не
имеем, схема нам не позволяет различить в деятельности
человеческое (творчество) и нечеловеческое (репродукцию),
то обновляющая репродукцию наука, вытесняя человека с
насиженных репродуктивных должностей, неизбежно будет
казаться захватчиком искони гуманитарных территорий. И
когда, например, науке в очередной раз удается дать
функциональное определение той или иной социально-
необходимой репродуктивной деятельности в терминах
входа-выхода вроде упоминавшегося уже <на входе пятак,
на выходе - билет>, когда на месте таких пойманных в
определение людей-исполнителей обнаруживаются их
механические двойники, мы под давлением традиционной
схемы отказывается видеть элементарные вещи: не наука
создает эти нечеловеческие связи, не она ставит человека в
положение соревнователя с неодушевленными вещами и
слепыми силами природы. Наука лишь называет вещи сво-
ими именами, и там, где она обнаруживает в деятельности
репродукцию, она с наивностью мальчугана кричит: <Ко-
роль-то голый!>, констатирует то, что было и без науки -
в рамках репродукции исчезает homo sapiens и на его месте
всегда оказывается низведенный до уровня неодушевлен-
ных вещей и слепых сил природы homo faber.
Давление традиционной схемы тождества субъекта и

^1 Э.И.: Не философии, а философски грамотной науки.
T Э.И.: В каком объекте? А в субъекте нет объекта? Так? Тогда, ясно,
все просто.

Искусство и наука_________________165

объекта вызывает не менее удивительные оптические эф-
фекты, чем и отмечаемая Ильенковым <трагическая изби-
рательная слепота> науки. Ильенков пишет о медицине,
обнаруживая и здесь огорчающее его умонастроение сле-
поты к человеку: <И эта слепота сказывается - как это ни
парадоксально - даже там, и особенно там, где на первый
взгляд, по видимости, речь идет именно про этого самого
человека, и только про него... Медицина имеет своей един-
ственной целью здоровье человека, и единственный пред-
мет ее внимания - живой, притом отдельный, как приня-
то выражаться в философии, человек. Не так ли?>. А ведь
не так! Здоровье всегда <по ту сторону> медицинских уси-
лий, именно со здоровьем медицине абсолютно нечего
делать. И если под живым отдельным человеком понимать
человека здорового, то он всегда был и сегодня остается за
пределами предмета медицины, был и остается на слепом
пятне медицинского глаза. Медицину интересует больной
человек. Явочно-неосознанным порядком об этом говорит
и сам Ильенков, когда он протестует против фетишизации
<техники, аппаратуры, химии и прочих подсобных средств>,
против <забвения> и врачом и пациентом человеческого
характера их отношений: <Не потому ли, что любой
идолопоклонник техники это обстоятельство смутно
чувствует, но и предпочитает, когда у него заболит живот
(вот именно: тогда и только тогда! - М.П.), попасть на
прием к опытному, умному и внимательному врачу, жела-
тельно известному по имени-отчеству и фамилии, а не к
безымянному служащему от медицины, который старатель-
но изучает, иногда ни разу и не взглянув на больного,
справки, анамнезы и цифры в лабораторных анализах, чтобы
потом, опять-таки не глядя на явившегося к нему индиви-
да, прописать положенный для данного среднеарифмети-
ческого случая рецепт> (там же, с. 39-40).

Ну, а если у <идолопоклонника техники> или у любого
другого человека <живот не заболит>? Если он окажется не
пациентом, не больным, а <среднеарифметическим случаем>
обыкновенного живого и здорового индивида, то как в
этом тривиальном случае будут развиваться события? Не
обнаружится ли, что даже самый известный по имени-
отчеству и фамилии, самый умный и внимательный врач
вынужден будет либо выставить прикидывающегося боль-
ным, <пациентом> человека из собственного кабинета, либо
же с негодованием покинуть жилище такого <псевдопаци-

166

ента>? Можно негодовать: разве пациент не человек? Но
это негодование будет лишь разновидностью все того же
вопроса: можно ли из всех болячек мира сложить хотя бы
одно приличное здоровье? Если да, то предмет медицины
перекрывает человека, если нет, то он начинается там, где
кончается здоровый живой человек.

Нам кажется, что эта своеобразная близорукость
философского видения, не позволяющая четко различать
больное и здоровое в человеке, нечеловеческое и челове-
ческое, дает метастазы и в область более широких фило-
софских материй. Ведь, по существу, наука не только об-
новляет социальное репродуктивное бытие, но и выпол-
няет своеобразную <медицинскую> функцию очищения
человека от нечеловеческого: ставит диагноз и прописыва-
ет рецепт лечения от репродукции. Наука в ее продуктах, в
объективном наличном знании действительно может рас-
сматриваться в качестве <зеркала>, но в силу <медицинс-
кой> функции науки это будет особое зеркало, в котором
субъект видит не себя, а меру своей несубъективности,
несуверенности, то есть свои болячки, струпья, уродства,
мешающие ему быть действительно субъектом. Можно,
конечно, по-разному относиться к этому изображению.
Можно умиляться или отвращаться при виде собственных
болячек, это дело вкуса. Но вот вряд ли имеет смысл <на
зеркало пенять>, обижаться по поводу того, что некрасиво
в этом зеркале показывают^.

Ильенков остро видит несоответствие ожиданий субъ-
екта с тем изображением, которое субъект ввдит в объекте,
пытается поставить под вопрос это искажающее изобра-
жение: <И нам, как никому другому, не следовало бы забы-
вать, что при всем <единстве> интересов развития живого
человеческого индивида с интересами развития Техники
эти интересы диалектически противоположны и что ма-
шинные <совершенства> ни в коем случае нельзя прини-
мать за эталон человеческого совершенства. Они, скорее,
взаимно дополнительны, взаимно обратны. И не следует
их отождествлять и путать даже в фантазии. От этого мо-
жет произойти весьма превратный взгляд на человека и
перспективы его <совершенствования> (там же, с. 36). Но

T Э.И.-. Вот так? Значит мое умение ходить на двух ногах - автома-
тизм - это моя болячка и струп? Мое умение грамотно писать - тоже?
М.П.'. Не ершись! Одно дело <умение ходить> и другое <гонять>
ближних по 8 ч. в сутки.

Искусство и наука_________________167

вот виноватым-то в этом несоответствии оказывается по-
чему-то искажающее зеркало: <Как только человека начи-
нают мерять мерою машинных <совершенств>, он сразу же
превращается в нечто невообразимо несовершенное. И даже
хуже того. Все то, что на самом деле составляло всегда его
подлинное, собственное человеческое достоинство, в этом,
все выворачивающем наизнанку, зеркале начинает выгля-
деть как минус, как порок, как недостаток. Человеческие
представления о Добре и Красоте, способность к диалек-
тическому мышлению, стремление к всестороннему рас-
крытию этих способностей каждого индивида, нежелание
быть <винтиком> в машине - все это <устарело>, все это
<наивно>, все это <глупо>. И наоборот, все реальные -
конкретно-исторические - несовершенства человеческо-
го рода в зеркале этом отражаются как врожденные и по-
сему неодолимые его <достоинства>, и все отрицательные
тенденции в современной культуре начинают казаться пря-
мой дорогой в рай. Односторонность узкопрофессиональ-
ного развития, доходящая до профессионального крети-
низма, превращается в этом зеркале в добродетель, а бла-
городная мечта о всестороннем развитом человеке - в
<несбыточную утопию> и даже вредную <догму>. Все выво-
рачивают наизнанку коварные зеркала кибернетической
комнаты смеха> (там же, с. 36-37).

Какой уж тут смех, картина действительно <зеркаль-
ная>: плюсы становятся минусами, минусы - плюсами. ^
Вот тут бы и отказаться от традиционного представления о
том, что объект суть предметное отображение субъекта,
признать, что никакого <выворачивания наизнанку> здесь
нет, а есть лишь закономерная <медицинская> попытка
нарисовать субъект, пользуясь палитрой красок-болезней,
ни одна из которых не может быть признана достоинст-
вом, хотя многие из них, бесспорно, болезни <врожденные>,
унаследованные от проклятого прошлого, в том числе и био-
логического^. Ясно, что в одних болячках, в одних нега-
тивных определениях ничего не изобразишь. И раз уж на-
учная картина мира, традиционно принимавшаяся в силу
ряда исторических причин, среди которых не последнюю
роль играло восхищение успехами науки и техники, за кар-
тину - предметное отображение самого субъекта, оказы-

'^ Э.И.: А как же быть с тезисом о том, что человек есть то, что и как
он делает? А не то, что и как он о себе думает? Или тебе по душе второе?
^ Э.И.: Какие же? Назвал бы хоть одно?

168

вается несостоятельной, то было бы лишь естественно по-
пытаться исследовать возможности какого-то другого, мо-
жет быть, даже предметного представления субъекта, не
использующего идею отображения живых, личностных,
продуктивных качеств в безличной форме слепых автома-
тизмов.

Но движение в этом награвлении требует разложения
деятельности на творчество и репродукцию, отказа от тради-
ционного <смешанного> истолкования деятельности, тре-
бует парности, дуализма^, а с точки зрения традиционной
философской нравственности это уже смертный грех^.
Поэтому и начинается окольное какое-то, хотя и объясни-
мое, <восстановительное> движение за перемену знаков,
когда только что объявленное минусом начинает перехо-
дить в свое другое: <Вот и захотелось мне посмеяться над
этой оптикой, понимая ее устройство и не пугаясь при
виде тех чудищ, в которые превращается ею Человек. По-
нимая, что зеркало кибернетических фантазий может в этом
случае помочь мне яснее разглядеть подлинный облик че-
ловека и понять, чем ему стоит в самом себе дорожить, а от
чего полезно бы поскорей отказаться и какие умонастрое-
ния могут повести его в рай, а какие в ад. А умонастроения,
которые тут имеются в виду, вовсе мною не выдуманы. С
ними можно встретиться на каждом шагу, и вовсе не толь-
ко в кибернетике, а и в любой науке, так или иначе вынуж-
денной касаться вопроса о взаимоотношениях человека и
техники. И в медицине, и в литературоведении, и в поли-
тэкономии. Суть этих умонастроений, насколько я пони-
маю, - обожествление техники. Безразлично какой - то
ли техники зубоврачебного дела, то ли техники стихосло-
жения> (там же, с. 37).

Это, так сказать, первое восстановительное движение, в
котором <научный абстракционизм> признается все-таки
абстракционизмом содержательным - искаженным, разо-
рванным, деформированным, но изображением человека.
Второе, более решительное движение - признание цен-
ности этой картины: <Техника - великое дело. Без техни-
ки нет цивилизации - это ее костяк, ее скелет. Техника -
драгоценнейшее достояние человека, его богатство, кото-
рое надо беречь и множить. Это ясно как дважды два -
четыре, и убеждать в том вряд ли кого-нибудь нужно> (там

^ Э.И.: Вот-вот.
T Э.И.: Какой же? С Кантовской (точки зрения) - это достоинство.

Искусство и наука_________________169

же, с. 37). Все так, но почему достояние человека, его бо-
гатство должно быть похожим на человека? Это гораздо
менее ясно, как и последний ход восстановительной триа-
ды: <Обожествленная техника, как и все обожествленное,
- это нищета человека. Божества нет без убожества. Давно
известно, что чем больше человек приписывает богу, тем
меньше он оставляет себе. Бог поэтому всегда есть изобра-
жение человека, только с обратным знаком - он всегда
сконструирован из черт, которых реальному живому чело-
веку именно и недостает. Мудрость, всеведение, всемогу-
щество, красота и благость - всеми этими качествами люди
наделяли своих богов в превосходной степени> (там же, с.
37).

Что в наш атеистический век любое обожествление бес-
почвенно, до добра не доведет, в этом мы целиком соглас-
ны с Ильенковым, готовы подписаться под его чувствами:
<Я атеист, и любой пафос добровольного и самозабвенного
служения какому бы то ни было богу - в человечьем, в
сверхчеловечьем или аппаратурно-машинном варианте -
мне глубоко противен. Любые старания соорудить для меня
новомодный предмет обожания и поклонения взамен пре-
жнего, устаревшего, вызывают во мне определенные чув-
ства>. У нас тоже, но чувства чувствами, а функция ответ-
ственного определения мира к лучшему все же остается.
Даже если бы завтра исчезли и все огорчительные умонас-
троения, и тенденции к обожествлению, философу все равно
пришлось бы отвечать на вопрос: возможно ли изменение
мира к лучшему, а если возможно, то как, в каком смысле,
по каким ориентирам. Если представленная кибернетика-
ми картина мира и в самом деле предметно отображает
субъект, то каким бы скверным по качеству это отображе-
ние не было, другого-то не предлагается^. Более того,
если все дело только в знаках, если в нарисованном наукой
объекте правомерно видеть <новомодный предмет обожа-
ния и поклонения>, созданный по образу и подобию всех
предыдущих предметов того же рода, то у нас, собственно,
есть только два выхода из ситуации: либо оптимистическое
обожествление, либо пессимистическое <осатанение>, <дьяво-
лизация> такого предмета^. Навязшие уже в зубах разгово-
ры о джинах и бутылках, как и разговоры о научно-техни-
ческой революции - <раковой болезни> цивилизации по-

1^ Э.И.: Зачем же неправду говорить? Ты ведь знаешь, что предлага-
ется. И знаешь, что предлагается. Теоретически продуманный комму-
низм.
2^ Э.И.: Да, у дуалиста иного выхода нет.

170

казывают, что эта вторая сторона альтернативы истолкова-
ния вполне реальна.

Либо обожествлять, либо бояться, что в общем-то одно
и то же. Нам очень хотелось бы ошибиться, но судя по
тому, что пишется о современности, этой альтернативой и
исчерпывается отношение к обновлению и его основному
агенту - науке. Даже вот у Ильенкова смех получается
какой-то незаразительный, не очень естественный, когда
не сразу и разберешь, смеется человек или оправдывается
за слабости человеческой натуры: <А я думаю, что нам,
грешным людям, все-таки полезнее посмеяться при виде
изображения, нежели проливать перед ним слезы востор-
га. И не горевать по поводу слабости собственного ума, а
постараться поскорее поумнеть. Ей-же-богу, мозг наш ус-
троен природой-матушкой так хорошо, что он вполне поз-
воляет это сделать. Никаких трагических несовершенств,
которые могли бы помешать нам наладить, наконец, свои
собственные отношения, наш мозг в себе не заключает.
Это просто медицинский факт> (с. 38).

Скверно, если это медицинский факт. К тому же, что
значит поумнеть? Что значит наладить наконец свои собствен-
ные отношения? Еще одно решение принять на самом вы-
соком уровне о дальнейшем поумнении и налаживании?
Куда умнеть? Куда налаживать? Что необходимо приоб-
рести и от чего отказаться в этих процессах? В каких объ-
емах? В каком отношении стоим мы сегодня к этим конеч-
ным ориентирам поумнения и налаживания? Стараться-то
люди всегда умели, лбы расшибали от старательности, на
смерть и костры шли ради тех самых фигур, которые при
ближайшем рассмотрении оказались <чудищами> в зерка-
лах кибернетической комнаты смеха. Куда же теперь ста-
раться?

И вот идут бесконечные проекты <приведения к поряд-
ку>, укрощения научных джинов, закупоривания их в бу-
тылку приличного поведения. А пока суд да дело, пока
философы путаются в силках традиции и фантомах совре-
менности, крепнет обыкновенный гуманитарный живот-
ный страх по щедринскому рецепту: <Какие это вопросы?
Как они решены? - эта загадка до того мучительна, что
рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и
не напасть именно на те, о которых идет речь. Может
быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а
может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь,
выпяченную вперед на манер колеса. Ничего неизвестно.
Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы

Искусство и наука_________________171

ни стало будет приведен в действие. А так как подобное
противоестественное приурочение известного к неизвес-
тному запутывает еще более, то последствие такого по-
ложения может быть только одно : всеобщий панический
страх> (с. 80).

Этот страх перед <известным неизвестным> - опреде-
ляющая, пожалуй, черта в отношении современного гума-
нитария к науке. Едет Розов с женой в метро. Жену оскор-
били, а поговорить Розову с оскорбителем, выяснить отно-
шения не дали. И вот уже текут-канализируются мысли об
оскорбителе, отливаются в привычную для гуманитария
дьявольски-сатанинскую фигуру: <Это был красивый и
довольно элегантно одетый молодой человек. Может быть,
студент последнего курса какого-нибудь высшего техни-
ческого училища или молодой ученый-физик или кибер-
нетик... Может быть, он только что получил патент на от-
крытие или хотя бы на изобретение и сейчас едет делать
какое-то архинаучное сообщение? И вообще он, может
быть, незаменимый молодой ученый, превосходно умствен-
но воспитанный, наверно, играет в теннис и ходит в пла-
вательный бассейн, а вечерами в зал Чайковского?> (46, с.
134-135). Легкость и естественность, с которой все это про-
делывается, предполагает сложившееся уже убеждение на-
счет того, откуда идут все беды. Лишь с позиций подобной
уверенности можно походя, на основании одних только
визуальных данных заявить: <Духа человеческого, во вся-
ком случае в эту минуту, в нем не существовало, а может
быть, он в нем вообще заменен кибернетикой и физкуль-
турой> (там же, с. 135).

Но почему же, собственно, любой обидчик-инкогнито
обязан при ближайшем рассмотрении оказаться <ученым-
физиком или кибернетиком>? Никто, насколько нам из-
вестно, прямо на этот щекотливый вопрос не отвечает.
Дело идет о каком-то установившемся предрассудке вроде
трамвайного недоверия к человеку в шляпе, когда без до-
казательств, разумеется, определяющая роль в становле-
нии социального бытия, его наличной формы возлагается
на науку, а из этой наличной формы с тою же некритичес-
кой однозначностью выводятся всякие неприятности. <Я
много ездил по свету, - пишет Розов, - бывал в экономи-
чески сильно развитых странах и пришел к совершенно
определенному выводу: материальное благосостояние в этих
странах не является решающим фактором в изменении
типа человека, а порой и просто порождает новые уродли-
вые формы его существования> (там же, с. 131). Пишет

172

так, как если бы кто-нибудь утверждал обратное.

Нужно сказать, художникам как-то проще, чем филосо-
фам, удается взглянуть на философский смысл проблемы.
Тот же Розов, перечислив подряд все успехи в умственном
развитии, физическом, эстетическом и политическом вос-
питании, делает весьма существенную оговорку: <Но есть
еще один род или вид воспитания, включающий в себя все
аспекты развития человека, - духовное воспитание. Вот
тут-то у нас дело далеко не блестяще. То ли оттого, что в
свое время слово <дух> выражало определенное религиоз-
ное понятие, от которого мы открещивались, то ли оттого,
что полагали, что при воспитании человека, умственном,
физическом и эстетическом, он непременно самовоспиту-
ется, то ли от каких-либо иных причин, но именно духов-
ное воспитание у нас в загоне> (там же, с. 132).

Знал бы Розов, в какие неприятности он ввергает фило-
софов этим неуместным разговором о <духовном воспита-
нии>. Тем более, что и сам-то он очень опасно ходит, рас-
сказывая о диспутах на тему <чем заменить религию> и
странном результате дискуссий: <Предполагалось заменить
религию клубами, лекциями, помышляли даже заменить
ее искусством. Иные твердо верили в разум. Но как-то все
эти диспуты с годами заглохли и прекратили свое сущес-
твование, а вопрос не был решен. Так лучше, вроде бы его
и нет> (там же, с. 132). Иными словами, институт погиб, а
функция духовного воспитания, которой наряду с множес-
твом других занималась церковь, осталась.

Вряд ли можно сказать, что эта функция и то свойство
человеческой психики, которое она использует, оказались
беспризорными. <Поп в голове> работал, и культ личности
- один из ответов на вопрос: <Чем заменить религию?>. И
прав совершенно Ильенков, когда он богоискательство и
богостроительство выделяет как самостоятельную фетишис-
тскую тенденцию, проявляющуюся во многих формах и, в
частности, <в форме поистине религиозной веры в маги-
ческую силу бумаг, в творческую мощь циркуляров, в не-
постижимую мудрость канцелярий> (там же, с. 41).

Созданные в процессе абстракции свойства человека и
поставленные над человеком <тенью его собственной тени>
продукты богоискательства и богостроительства не могут,
естественно, не вызывать самых определенных чувств:
<Обломками таких идолов усеян весь путь человечества.
Вначале это были примитивно-антропоморфные изобра-
жения бородатых отцов - благодетелей рода человеческо-
го, вроде Зевса, Ягве, или Вотана, потом, с прогрессом

Искусство и наука_________________173

просвещения, стали поклоняться божественному Логосу,
Абсолютному Понятию и не менее абсолютному Государ-
ству. Претендовали на вакантное место божества и еще
менее симпатичные объекты и субъекты. И пора бы уж,
кажется, понять, что ничего хорошего из обожествления
чего бы то и кого бы то ни было для людей не происходит.
Так нет же. Нет бога? Вот как. Так давайте его скорее
искать. Давайте его строить. Конструировать. Моделиро-
вать> (там же, с. 41).

И все же, в чем-то здесь постоянно ощущаешь <типич-
ное не то>. В том, видимо, что с религией Ильенков обра-
щается как с пустым мечтанием, заблуждением от слабос-
ти и глупости, отказывается видеть в религии одну из воз-
можных, а на определенных исторических этапах и необходи-
мых реализаций целостности; а именно функций социальной
целостности <для человека>^. Иными словами, за религи-
озным оформлением функции, важной и для человека и для
любой социальности, Ильенков не видит самой функции, ко-
торая может быть реализована и в других формах сопричастия
к человеческому вроде антпийской Алисы или чешского Швей-
ка. А раз теряется функция духовного и нравственного ориен-
тирования^, то теряется с нею и одна из сложнейших
задач современности: завершение дела реформации, кото-
рое после Лютера, Канта, Фейербаха оставлено, собствен-
но, в полупродукте: <поп в голове>. Что <поп в голове> -
вещь в наши времена архаичная, доказывалось уже выше:
в нестабильном мире ни христианскому богу стабильнос-
ти, ни его полномочному представителю в голове нечего
делать. Но сам этот постулат показывался и доказывался
нами не от исчезновения соответствующей функции по
ответственному определению мира, а от недостаточности
и бесполезности авторитетной реализации этой функции,
то есть и бог и поп уходят из головы не по сокращению
штатов, не за отсутствием дел - дел как раз очень много,
- а по служебному несоответствию, по неспособности
справиться с задачами, на которые они не были рассчита-
ны. И вопрос о претендентах на вакантное место в голове
- вопрос отнюдь не праздный, его вряд ли можно закрыть
генерализацией ильенковского типа: <ничего хорошего из
обожествления чего бы то и кого бы то ни было для людей
не происходит> (там же).

1 Э.И.: <Функции> рабского подчинения индивидов одного класса
- индивидам другого класса. Ср. Ленин о религии.

^ Э.И.: На что? На рабство, а не просто <ориентирование вообще>.
В этом отличие от Маркса (и от Ильенкова).

174

Такие закрывающие генерализации опасны прежде все-
го потому, что они уводят проблему из поля зрения и тем
самым открывают простор для дилетантских импровиза-
ций. Получается как с нашими спорами о принципах градо-
строительства, архитектурно-строительной полигики. Пред-
полагается, и справедливо, что споры это настолько важ-
ные и сложные, что здесь всегда требуется мнение специ-
алистов, психологов, социологов, философов, что поспеш-
ные решения здесь опасны. Но при этом фатально как-то
упускается из виду, что города-то строятся, что независи-
мо от наших споров и строят и режут по живому в массо-
вом порядке, и что эта строительная стихия здравого смыс-
ла, когда командовать начинают миллионы экономии на
высоте потолков, здоровье, психике, - тоже политика, тоже
выражение вполне определенных линий и тенденций, спо-
собных явить миру, а заодно и спорщикам о высоких мате-
риях разогнанное по телегробикам, разобщенное, отвык-
шее от общения и контактов с ближними человечество.
Так и здесь, место в голове, с которого убран поп, не оста-
ется пустым. Его, <не мудрствуя лукаво>, усердно наполня-
ют содержанием люди, большинство из которых, бесспор-
но, действует из наилучших побуждений в согласии с глу-
бочайшими собственными убеждениями, что такое хоро-
шо, а что такое плохо. И закрывая глаза на проблему, мы
попросту отдаем ее на откуп дилетантизму, рискуем, отк-
рыв глаза, увидеть что-нибудь совсем уж несуразное, хотя
и сработанное с любовью, страстью, с уверенностью в пра-
воте содеянного.

Из того, что говорилось выше, портрет претендента на
вакантное место в голове человека более или менее ясен:
им не может быть нечто авторитетно-божественное вроде
бога, царя, героя, вычислительной машины. Ничего, кро-
ме кантовского^ человека-цели, человечества как тако-
вого здесь, надо полагать, не придумаешь, хотя, конечно,
состав и смысл понятий <человек-цель>, <человечество>,
раз уж они берутся в абсолютах на правах исходных опре-
делителей всего, требует поправок на современность, пос-
кольку путь к стабильности раз и навсегда закрыт, пос-
кольку человеку, если он желает остаться человеком, реп-
родукция заказана и как норма и как смысл существова-
ния. И все же, хотя преемственность человеческого, в от-
личие от преемственности социального (репродукция) за-
мкнута на голову, на движение голов в смене поколений,

^ Э.И.: Вот-вот, именно. Назад к Канту!

Искусство и наука_________________175

очень многое здесь остается неясным^.

Ясно, конечно, что чувство сопричастия человеческо-
му, чувству <равночеловечности> обеспечивается извест-
ной долей уподобления, конформизма, на основе которого
только и возможно реализовать идеалы шулубинского или
любого другого <нравственного социализма> вроде взаим-
ного расположения людей. Но ясно и другое: чувство со-
причастия истории, момент абсолюта в человеке-цели, то
есть то, что принято в отличие от поэта, драматурга, физи-
ка называть Пушкиным, Шекспиром, Ньютоном, Эйнштей-
ном, Щедриньм, Солженициным, находится в явном про-
тиворечии с конформизмом, испытывает очевидное влия-
ние запрета на плагиат. Но вот соотношение этих причас-
тностей, уподобляющих и расподобляющих моментов, со-
став человеческого канона, который каждому предлагается
закрыть на свой страх и риск, чтобы стать человеком, по-
лучить право представлять момент истории именем, а не
анкетами потомков, - это соотношение остается во мно-
гом бельм пятном и для философии и для искусства и для
великого множества практиков формального и неформаль-
ного образования, которые строят живых людей, пока мы
спорим о том, как, по каким рецептам и правилам строить
человека.

Сегодня много пишут о так называемой <научной ми-
фологии>, о том, что, не успев еще износить теологических
башмаков, наука тут же принялась за <жития святых>,
изукрасила легендами, анекдотами, былями имена своих
героев. И хотя при изучении науки эта мифология сбивает
с толку, приходится ее отбрасывать как ненадежный и при-
страстный источник сведений, нам не следует все-таки
забывать об огромной психологической роли этой мифо-
логии^, о ее участии на правах <ученого в голове> в фор-
мировании реальных ученых. На первый взгляд, может по-
казаться, что это возвращение к античной, давно себя ском-
прометировавшей теории эталона-образца <с кого строить
жизнь>, которую мы уже упоминали по связи с Протаго-
ром. Но в науке <ученый в голове> действует не как закон,
а как канон жизни. Читая об Эйнштейне и Ньютоне, уче-
ный вовсе не стремится заново открыть теорию относи-
тельности или еще раз обосновать небесную механику.
Эйнштейн и Ньютон представлены в таком каноне не ре-
зультатами творчества, а самим процессом творчества, по-

^ Э.И.-. Вот именно.

^ Э.И.: Да здравствует миф!

176

этому <научная мифология>, выдвигающая свои замены
<попу в голове>, оказывается жизненной, способной ори-
ентировать ученого в сложных перипетиях жизни.

Вот нам и кажется, что сегодня очень нужна нам <чело-
веческая мифология>^, и что именно в создании такой
мифологии, способной занять место <попа в голове>, -
задача и смысл существования современного искусства.
Но это должна быть именно <человеческая мифология>, а
не искусство <выразителей>, <типов>, <собирательных ге-
роев>. Яркая индивидуальность нам представляется и ос-
новной и наиболее перспективной фигурой современности,
реальности сегодняшнего и завтрашнего дня, смыслом со-
циалистического реализма, если социализм как реальность
намерен всерьез соревноваться с другими типами социаль-
ных реальностей и победить в таком соревновании. Имен-
но поэтому канон человека есть вместе с тем и канон ис-
кусства - творческая деятельность, способная помочь че-
ловеку разобраться в окружающем его мире человеческих
отношений, и стать целью среди целей, человеком'^.

2.12.68



^Э.И.. Вот-вот. Вертелся, вертелся, а ко Христу опять пришел. За-
чем же было так долго вращаться, чтобы в итоге повернуться на 360
градусов?

^Э.И.'. (резюмируя) Нет, Миша, твой дуализм - это только двубо-
жие (<Сайенс> - один, а <Человек> - Яркая Индивидуальность и т.п. -
другой боженька, - интерес коего полномочно представляет <искусство>
= мифология), (которое] ничуть не лучше единобожия (Гегелевского или
римско-католического). А единственно возможная альтернатива всем бо-
женькам был и остается монизм. Атеизм Спинозы-Фейербаха-Маркса-
Ленина, согласно коему человек есть часть природы, особенность коей в
том, что это высший продукт природы (бытия), а не извне привходящий
в нее <дух>, <личность>, <я> и т.п.

Здесь наши с тобой принципиальные разногласия. Застрял ты на Кан-
те, на дуализме <Сайенса> и <человечности>. Видишь, что это вещи раз-
ные - и все. А как противоположности внутри единства - не видишь.
Ибо единства этого не видишь, внутри коего они возникли, и внутри
коего они только и могут быть разрешены: исторически-конкретного бы-
тия человека.

-------
конец

---

От	Пуденко Сергей
К	Пуденко Сергей (29.04.2006 19:40:25)
Дата	29.04.2006 20:10:03

"Флейм форума 1968. Физики и лирики". - 3

---

8. Ни бог, ни царь и ни герой...

Постижима ли эта <божественная> профессия творения
мира, допускает ли она истолкование в терминах земной
социальной профессии, возможно ли ее перевести в лич-
ный навык человека? Чтобы попытаться ответить на эти
вопросы, требуется хотя бы беглое знакомство с новым
миром, с его конфигурацией, возможностями, конфликта-
ми, внутренней динамикой.

Если представить себе современную социальность в тер-
минах астрономии как некую область организации^ - <ту-
манность> со свойствами <антимира>, где энтропия удер-
живается деятельностью людей на низком уровне или даже
падает, тогда как в окружении все идет наоборот к дезор-
ганизации, то первое, подлежащее анализу, состоит в том,
что эта <туманность> крайне неоднородна. В нее входят
три более или менее четко очерченных мира: слаборазви-
тые и развивающиеся страны; развитые страны капитализ-
ма; развитые страны социализма. Между этими мирами
социальной ойкумены без труда фиксируется отношение
<удаления>, <разбегания>. Все они, похоже, движутся по
единому пути, но с разными скоростями, а главное, - с
разными ускорениями.

Наиболее инертен мир слаборазвитых и развивающихся
стран, в котором сегодня связана деятельность более двух
третей населения земли. Если взять за основу экономичес-
кие показатели вроде дохода на душу населения, то до
самого последнего времени они в этом мире оставались
постоянными на протяжении многих столетий или даже
имели тенденцию к снижению в условиях колониализма.
С точки зрения обновления это мир стабильной репродук-
ции, мир вечной профессионально-кастовой гармонии и
неизменного порядка, для которого характерны соответ-

^ Э.И.: Можно в <терминах> биологии. Получится Богданов или
Кестлер. Можно в терминах химии. Все можно. Даже в терминах игры в
покер. А почему не в терминах социальной науки, не в терминах Маркса?

94

ствующие профессионально мировоззренческие формы вро-
де Олимпа греков: в основе стабильности лежат <вечножи-
вые> специализированные профессионально-наследствен-
ные навыки, связанные в мифе с именем бога, а различные
по профессии боги образуют целостную систему кровно-
родственных связей. В этом мире почти не возникает пра-
вовых отношений равенства по той или иной социальной
функции, и стабильность поддерживается многовековым
обычаем, а не законом.

Страны этого мира переживают сейчас эпоху радикаль-
ных сдвигов и революций, направленных на снижение
инерционности как в сфере репродукции (индустриализа-
ция), так и в сфере обновления (культурная революция,
строительство образования и науки), причем процесс этот
оказывается крайне сложным даже в тех немногих случаях,
когда стране удалось оказаться вне сферы колониализма.
Дарт и Прадхан пишут на <чистом> примере Непала об
общих проблемах строительства образования и культуры:
<Начиная с первых миссионерских школ и в течение всего
периода колониальных школ направление, а часто и наме-
рение западного образования подчинялись идее того, что
<первобытные> или <отсталые> цивлизации должны быть
заменены более современными и <лучшими>. Такой под-
ход продолжает существовать и сегодня, хотя за ним нет
уже такой силы как колониализм, причем особенно сильно
этот подход проявляется в преподавании науки, поскольку
наука воспринимается как действительно уникальное и
неповторимое произведение западного мира. В действи-
тельности же цель образования, идет ли речь о Непале или
вообще об Азии, состоит вовсе не в том, чтобы уничтожить
какую-то цивилизацию или даже какую-то систему идей,
чтобы полностью заменить их чем-то, что считается лучше.
Двигаясь в этом направлении или с этим скрытым намере-
нием, мы создаем ненужные осложнения на пути образо-
вания. Имплицитно содержащийся в такой практике под-
ход <либо-либо>, ведущий к прямому противопоставлению
между традиционным мировоззрением и современным
предельно чуждым ему отношением к знанию, создает кон-
фликтную ситуацию как в голове изучающего, так и между
ним и старшим поколением той же социальной группы...
Мы сознаем то очевидное противоречие, которое имеется
в нашем предложении. Если введение науки должно со-
провождаться значительными социальными и культурны-

Искусство и наука_________________95

ми сдвигами, то правомерно ли игнорировать эту сторону
при подготовке детей к изучению науки? Мы считаем, что
правомерно. Конечно, какой-то тип аккомодации между
научной революцией и непальской культурой должен быть
достигнут и будет в свое время достигнут, если наука вооб-
ще здесь привьется. Но это сложная проблема, которая
должна решаться так же постепенно в восточных культу-
рах, как она решалась на Западе. Опыт свидетельствует,
что такая аккомодация вряд ли достижима с помощью
простой замены одной культуры другой, и во всяком слу-
чае не в школьные годы, когда ребенок погружен в интел-
лектуальное и физическое окружение деревни. И для ре-
бенка и для деревни важно, чтобы он оставался в мире с
этим окружением> (II, р. 655). Если учесть, что в Европе
этот процесс преобразования, если считать от Одиссея,
потребовал более 3000 лет, то предлагаемая авторами пер-
спектива постепенного решения проблемы вряд ли может
считаться обнадеживающей.

Страны <развитого> мира возникли, если судить по эко-
номическим показателям, совсем недавно: триста-двести
лет тому назад. С этого времени здесь прослеживаются
экспоненты, указывающие на наличие в социальных струк-
турах внутренних ускорений. Если триста лет тому назад
наша планета была в экономическом отношении более или
менее однородной и уровень жизни в Европе, например,
даже уступал уровню жизни в странах востока, то за пос-
ледние двести-триста лет он растет в едином темпе: наци-
ональные доходы удваиваются каждые 20-25 лет, так что к
настоящему времени разрыв в экономических показателях
между стабильным и развитым миром оказывается весьма
значительным: среднегодовой доход на душу населения в
развитом мире составляет 17000 долл., тогда как в стабиль-
ном только 110 долл. (10, р. 959). Этот разрыв увеличивает-
ся и в относительном и в абсолютном значениях, так что
впечатление приближения, подхода, которое мы испыты-
ваем, употребляя термин <развивающаяся страна>, всего
лишь лингвистическая иллюзия, связанная с восприятием
<развитости> как состояния, чем она вовсе не является:
<развитые> страны развиваются в более высоком темпе,
чем <развивающиеся>. Нет смысла объяснять, насколько
опасно наличие этого растущего разрыва в нашем неспо-
койном мире.
Все страны развитого мира, будь они капиталистичес-

96

кими или социалистическими, объединяет нестабильность
репродукции, <индустриальная> ее фаза или <технологи-
ческая смертность>. Смысл этого явления состоит в том,
что, если в стабильном обществе распределение совокуп-
ной общественной потребности в систему навыков носит
фиксированный характер прямой или <натуральной> свя-
зи, то в нестабильном обществе продукт отделен от потре-
бителя посредующим звеном сравнения в том или ином
универсальном эквиваленте, что, с одной стороны, регули-
рует объем деятельности по производству того или иного
продукта в зависимости от спроса и удерживает всю систе-
му репродукции целостной в изменениях, а с другой, -
ставит все наличные навыки, связанные с любой специа-
лизированной отраслью спроса, в положение соревновате-
лей за наиболее низкое значение всех видов затрат на про-
изводство единицы продукта.В этом соревновании за ис-
полнение обязанностей в социальной репродукции выжи-
вают лишь те навыки, в которых затраты на единицу про-
дукции меньше, и репродукция приобретает свойства из-
бирательности примерно того же смысла, какой мы вкла-
дываем в понятие <среды>, <естественного отбора>, пыта-
ясь понять биологическую эволюцию через индивидуаль-
ную изменчивость (мутацию), смертность и селекцию в
борьбе за существование.

Селекция на удешевление продукта через избиратель-
ное потребление - характерная черта всех <развитых> ри-
туалов. Она, собственно, и объясняет появление у обществ
<развитого> мира новой социальной потребности - пот-
ребности в обновлении-оптимизации, ради удовлетворе-
ния которой здесь складываются специальные институты
вроде системы безадресного общения (публикация), на-
уки, массовой коммуникации и т.п., аналога которым нет
в стабильном мире.

Важно отметить, и это также является общей чертой
стран <развитого> мира, что речь по существу идет о скла-
дывании двух новых типов социально-полезной деятель-
ности. Один тип, и его мы рассмотрели достаточно под-
робно, связан с деятельностью по обновлению программ
репродукции. Это наука во всем ее объеме, институт об-
новления социально-полезных навыков за счет изготовле-
ния новых программ деятельности, способных успешно
соревноваться с существующими. Второй тип, его мы поч-
ти не касались, связан с изменением самого человека, его

Искусство и наука_________________9^7

психологических установок, ценностей, способов удовлет-
ворения, что, похоже, обнимает множество специализиро-
ванных видов деятельности от рекламы новых продуктов
до самых тонких видов искусства. Сюда входит все то, что
обращено к человеку, предполагает его в качестве пассив-
ного, главным образом, соучастника: слушателя, читателя,
зрителя, а также и ставит себе целью то или иное воздей-
ствие на человека. Нетрудно понять, что когда мы говорим
о <божественном> навыке творения мира и об усвоении
этого навыка человеком, то обрашдться с этой задачей к
науке - напрасный труд, она человеком не занимается^.
Адрес здесь ясен: искусство, средства массовой коммуни-
кации, пропаганда.

И, наконец, прежде чем перейти к конкретному анали-
зу трудностей <божественного> навыка приводить все к
порядку из беспорядка, нам нужно остановиться на поя-
вившемся совсем недавно расколе в <развитом> мире на
лагерь социализма и лагерь капитализма. То, что социа-
листическая система имеет в обновлении серьезные пре-
имущества, - факт общеизвестный: темпы изменений здесь
выше, чем в странах капитализма. Достаточно напомнить,
что тот путь, который англичане проделали за 300 лет, аме-
риканцы за 150, японцы за 70, нам удалось пройти за 30-35
лет, и если, скажем, средний темп удвоения объема науч-
ной деятельности составлял в Западной Европе 15 лет, в
США - 10, то у нас параметры науки удваиваются каждые
7-8 лет^.

Но это только одна сторона дела. Куда более важно
другое обстоятельство: соревнование систем. Это явление
было известно и раньше, поскольку нет <развитой> соци-
альности вообще, а есть развитая социальность, распреде-
ленная в рамки национальных государств, способных кон-
курировать как целостности и входить в процессе конку-
ренции в целый спектр <соседских> отношений друг к дру-
гу. Но до появления стран социализма эта конкуренция,
хотя ей не были чужды <силовые> решения вроде мировых
войн, была все же <мягче>: направлялась в основном эко-

"" Э.И.: К какой науке - к английской <сайенс>? К естественным?
Каким <человеком>? Индивидуумом? Или человеком в смысле Маркса?
В последнем случае это не верно. Везде у тебя перед глазами англосаксон-
ская <сайенс>, которую ты отождествил с <европейским способом мыс-
ли>. А разве это так?

^ Э.И. <Я б даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней
Вам>...? Не надо бы подсюсюкивать, Миша.

98

номическими, а не политическими ориентирами. Теперь
положение изменилось. Продолжая осуществляться в фор-
мах национальной государственности, соревнование сис-
тем все более приобретает характер научно-технической
гонки, стремления к приоритету во всем и прежде всего в
обновлении репродукции, поскольку именно от состояния
репродукции производно все остальное: сила и престиж
государства, его авторитет и его вклад в строительство об-
щечеловеческого <космоса>. Лидер гонки задает и темп, и
общее направление и ближайшие ориентиры. Не будь со-
ревнования систем и научно-технической гонки, совре-
менный мир вряд ли рвался бы так к звездам, в космос, в
миры иные, вряд ли бы так страдал от того, что Дж. Бернал
называет <комплексом строительства пирамид>.

И здесь, опять-таки^, преимущества социализма в об-
новлении очевидны: в нем меньше передаточных инстанций,
отделяющих личный интерес от общественного, и, следова-
тельно, меньше потерь^, связанных с различного рода ис-
кусственными помехами, с помощью которых частный ин-
терес и частная собственность паразитируют на основном
цикле производства, потребления, обновления. Но это те-
оретические преимущества, а любые теоретические пре-
имущества сродни природным ресурсам: их мало иметь,
нужно еще желать и уметь их разрабатывать. И если по
части преимуществ-ресурсов все у нас благополучно, то
многое в методах их разработки отдает у нас дилетантст-
вом, субъективным желанием делать хорошо, не вдаваясь в
детали, то есть тем, что Маркс любил называть <деятель-
ным невежеством>.

Если мы утвердимся наточке зрения человека, который
решил бы вдруг быть ответственным за все происходящее,
то есть занял бы позицию платоновского демиурга и про-
никся твердым намерением без чувства зависти, а един-
ственно блага ради привести весь этот хаос деятельностей
в наилучший порядок, то мы сразу же вынуждены будем
формулировать задачу и присматриваться к тому, как эта
задача представлялась платоновскому демиургу и почему
теперь она выглядит несколько иначе. Это полезно сделать
прежде всего потому, что многие наши теоретики и прак-
тики социального строительства по существу говорят и

"" Э.И.: Опять?
^ Э.И.: Ты считал?

99

мыслят платоновской прозой, хотя, подобно гражданину
Журдену, и не сознают этого.

В чем состояла позиция платоновского Журдена? Во-
первых, ему был дан некоторый конечный хаос <всех ве-
щей>, <всего видимого>, что было только естественно в
условиях стабильности. Конечность хаоса делала разовым,
актовым характер всего предприятия: стоило один раз упо-
рядочить этот хаос, и задача была раз и навсегда решена -
установленный в этом акте порядок мог держаться сколько
угодно долго, так как в поле зрения демиурга не было сил,
способных воспроизвести хаос и беспорядок. А если бы
такие силы он видел, то демиургу пришлось бы, очевидно,
тем или иным способом их <прекратить>, уничтожить как
источник зла. Судя по <Тимею>, демиург не видит таких
источников, но вот сам Платон в <Государстве> их видит,
поэтому из его идеальной социальности изгоняются все
возмутители спокойствия, прежде всего софисты и поэты.

Второе условие решения задачи есть для платоновского
Журдена проблема <образца>, <с кого лепить порядок>, то
есть нечто до крайности напоминающее проблему <по-
ложительного литературного героя>. Здесь, с точки зрения
XX в., Платон не очень оригинален: Двигаясь в иерархии
образцов от смертного к бессмертному и вечному, от менее
совершенного к более совершенному, демиург в конце
концов обнаруживает, что именно он и есть самое совер-
шенное существо и что, следовательно, лепить следует с
самого себя, то есть мерять порядок на свой собственный
аршин, поскольку ничего лучшего выдумать невозможно.
Но у Платона все-таки видно рассуждение, видна осве-
домленность в том, что здесь есть какая-то проблема, тогда
как для наших космогонических деятелей более характер-
на <удивленная> позиция щедринского героя: <Одет в во-
енного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и
держит в правой руке сочиненный Бородавкиным <Устав о
неуклонном сечении>, но, повидимому, не читает его, а
как бы удивляется, что могут существовать на свете люди,
которые даже эту неуклонность считают нужным обеспе-
чивать какими-то уставами> (6, с. 80)^.

^ Э.И. Согласен с тобою, что наследие <европейского> = буржуазного
= идеалистического <по слову> = способа мысли - это то, что нас губит.
Вот и надо быть предельно точным в адресе - это буржуазность, а не
<европеизм>. Ибо европеизм не только <буржуазность>, а и ее разумное -
марксово - отрицание. А последнее подготовлено Спинозой, Фихте, Ге-

100

В наше время условия задачи выглядят куда более слож-
ными. Тот хаос, упорядочить который стремился плато-
новский демиург, представлен сегодня продуктом чистой
науки, той сферой <полных причин>, где выбор снимается
автоматически, без участия человека и независимо от него.
Это - надежная глина, из которой можно с гарантией на
успех лепить новые навыки, программы, машины. В до-
ступном для нас <обозримом> виде этот хаос представлен
массивом научных публикаций, в котором содержится се-
годня по разным оценкам от 10 до 15 млн публикаций. Не
каждая публикация содержит описание <полной причи-
ны>, но в массиве действует запрет на плагиат, и значи-
тельная часть публикаций такое описание содержит. Когда
счет идет на миллионы, не так уж важно, какой именно
процент публикаций содержателен, гораздо важнее то, что
массив публикаций растет экспоненциально с периодом
удвоения в 10-15 лет. Ежегодно его пополняют 300-500
тысяч статей, монографий, книг.

Иными словами, хаос воспроизводится, и чтобы судить
о нашей способности приводить его в порядок, приходит-
ся сразу же задумываться о том, сколько времени требуется
для акта выбора и реализации выбранного. Возникает про-
блема так называемых <лагов> - задержек, возникающих
на всем пути движения научного знания в репродукцию.
Мы не берем пока предпубликационный период (гипоте-
за-эксперимент-рукопись-публикация), там свои заботы, а
для нас внешние границы <всего видимого> представлены
массивом публикации, тем, что опубликовано, а дальше,
выражаясь языком Прайса, лежит <мир открытий> или, в
терминах Канта, <вещь в себе> - неисчерпаемый источник
предметности^ для умножения наших отношений к миру
- <вещей для нас>. Для простоты не будем выходить за

^гелем и другими, коих ты, как и Бородай не знаешь и не желаешь знать.
В них ты видишь только буржуазность под названием <европеизма>. Маркс
и Ленин видели в них как раз разумное (а не анархистски-пиратское)
отрицание (самоотрицание) буржуазности. А ты не видишь.Еще точнее:
нас губит не европеизм, а недостаток в нем, в положительных результатах
буржуазной культуры (грамотность, навыки демократизма и т.д.) - ср.
Ленин.(Ю.М. Бородай, р. 1934, -современный отечественный философ,
сотрудник Института философии РАН. В 1966 г. была издана его книга
<Воображение и теория познания (Критический очерк кантовского уче-
ния о продуктивной способности воображения)> горячо обсуждавшаяся
философами. - С.Н.).
^ Э.И.-. А это далеко не то же самое.

101

пределы этих <вещей для нас>, то есть за пределы уже
обнаруженных наукой и представленных в социально-до-
ступной форме публикации <полных причин> Гоббса.

Ставить вопрос о времени полной актуализации всех
социально-полезных потенций архива науки не имеет, ви-
димо, смысла. Этот процесс требует изобретательности,
широкого кругозора, <отщеплен ности>, умения видеть при-
мелькавшееся в неожиданном и новом свете, что во мно-
гом ставит его в зависимость от случая. По той сумме ис-
следований, которые проведены в настоящее время по <ла-
гам>, можно сделать вывод, что процесс утилизации зало-
женных в архиве потенций идет довольно медленно и крайне
неравномерно. Так, между экспериментальным подтвер-
ждением атомного распада (1939 г.) и взрывом первой атом-
ной бомбы (1945) прошло всего пять лет, но чтобы создать
бомбу, пришлось порыться в архиве науки и обнаружить
закон газовой диффузии, открытый Грэхемом в 1829 г., то
есть за 1 10 лет до открытия атомного распада; без исполь-
зования этой <полной причины> уран-235 не удалось бы
выделить из смеси. И так обстоит дело с большинством
очередных чудес науки и техники: теоретически они воз-
можны значительно раньше их практического осуществле-
ния^. Во всем находятся свои <законы газовой диффу-
зии>, которые лежат пока в пыли архива науки.

В среднем переход с уровня публикации на уровень тех-
нического приложения (чертеж) совершается в 10-20 лет,
да сам процесс внедрения - проектирование заводов, их
строительство отнимает еще около 10 лет. Таким образом,
сняв в архиве выбор и завершив лет через 20-30 акт творе-
ния нового мира, современный демиург обнаружил бы,
что за время его деятельности архив вырос в три-четыре
раза, и что все теперь нужно начинать сначала, учитывая и
то, что было раньше, и то, что теперь оказывается в нали-
чии. Это не какая-нибудь там гипотетическая ситуация,
далекая от реального положения дел. По данным амери-
канской статистики конструкторские бюро уже сегодня,
приступая к разработке новых типов машин, вынуждены
учитывать лаг - время разработки, и если это время со-
ставляет три-четыре года, вводить до 30% неопределен-

^ Э.И. Они, стало быть. <возможны> уже в таблице умножения, уже
в простой азбуке. Без последней они невозможны тоже... В чем же муд-
рость?

102

ности, то есть сознательно вести разработку таким обра-
зом, чтобы на последних стадиях была возможность пере-
смотреть около трети решений.

В этой первой группе условий разрешимости <божес-
твенной> задачи приведения хаоса к порядку новый деми-
ург оказывается в обескураживающей ситуации. Не говоря
уже об отсутствии сил, способных реализовать снятый им
под собственную ответственность выбор, у него нет и тео-
ретической возможности удержать в голове это миллион-
ное разнообразие <полных причин>, перебрать и оценить
миллиарды всевозможных комбинаций-программ, каждая
из которых заведомо будет <работать>, но получит право на
существование и внедрение в репродукцию только в том
случае, если она <лучше> наличных программ с точки зре-
ния экономичности и множества второстепенных, но важ-
ных факторов вроде инерции спроса, когда вот даже заме-
нить спички более экономичными зажигалками или брит-
вы электробритвами не так-то просто: трудно люди расста-
ются с привычками и заводят новые.

Воспитанные на традициях античной и христианской
классики люди с их неистребимым уважением к примату
слова и порядка над делом и беспорядком, а таких людей
большинство, особенно в сфере приложения (на одного
ученого - возмутителя спокойствия приходится три инже-
нера-строителя порядка), основные надежды связывают с
<организацией>, <упорядочением> научной деятельности.

Понять генезис подобных идей и явную их принадлеж-
ность к концепту христианского стабильного миропорядка
- вещь несложная^. Демиург Платона, да и сам Платон,
поступил бы в такой обстановке просто - закрыл бы науку
или же пошел по пути <Бравого нового мира>, то есть пре-
вратил бы науку из средства социального обновления в
икону социального поклонения. Совершить такую акцию
нетрудно, достаточно, например, закрыть университеты или
не давать ученым бумаги для публикаций, или установить
достаточно надежные публикационные фильтры с мно-
гократными обсуждениями, рецензиями, исправлени-
ями, редакциями, с тем чтобы создать в пределах самой
науки эффект <самоторможения> или, попросту говоря,

^ Э.И.'. И дешевая тоже - поскольку поверхностная.

Искусство и наука__________________103

эффект самоуничтожения^. Ведущая идея такой научной
политики, которая, к сожалению, имеет и адептов и даже
теоретиков, сродни той, которая была положена нациста-
ми в организацию майданеков и освенцимов, а Мао - в
организацию <Великой культурной революции>: направить
жизненные или творческие силы в такой механизм орга-
низационных связей, где эти силы сами крутили бы с ми-
нимальным вмешательством извне мясорубку самоуничто-
жения. Что в одних случаях летят головы, а в других -
идеи, принципиального значения не имеет: ученый, кото-
рый всю жизнь и весь свой талант растратил на обсужде-
ния, исправления и дополнения, такой же научный труп,
как жертва лагеря - просто труп, а жертва культурной
революции - труп политический.

Нужно сказать, что этот <античный> ход в научной по-
литике, следы которого явно представлены сегодня в орга-
низационной структуре <большой науки>, не есть нечто
сознательно используемое для подавления научной дея-
тельности. Объективно-то перед нами картина подавле-
ния: с конца 30-х гг., когда и у нас и за рубежом получили
развитие крупные научные учреждения типа научно-ис-
следовательских институтов, наблюдается типичное для
<большой науки> падение производительности научного
труда: она уменьшается вдвое каждые 10-15 лет или, что то
же, стоимость затрат на единицу научного продукта воз-
растает вдвое за тот же период. Падение производитель-
ности сопровождается ростом <лагов> на всех этапах дви-
жения научного знания. Лаг между завершением работы
над рукописью и ее публикацией за последние 30 лет уве-
личился более, чем втрое, и составляет сегодня по акаде-
мическим изданиям 2-2,5 года. Соответствующее замедле-
ние темпов наблюдается во всех звеньях и процессах на-
уки. Увеличение лага на участке рукопись-публикация,
например, непосредственно сказывается на темпах теоре-
тического ценообразования: ценность научного вклада воз-
никает, во-первых, после публикации, а во-вторых, - в
процессе использования этого опубликованного вклада, что
выражается в накоплении ссылок на данную публикацию в
других работах. Чем больше лаг, тем, естественно, медлен-

^ Э.И.: <Античность> и <европеизм> в этом виноваты? Или буржуаз-
ность( (в стадии самоотрицания?) (В стадии простого отрицания? - той
же частной собственности, только со знаком минус? - <казарменного
коммунизма>)?

104

нее идет и процесс теоретического ценообразования и
многое другое.

Если рост стоимости единицы научного продукта и на-
ходит еще какое-то, не очень убедительное, объяснение
через рост стоимости экспериментального оборудования,
то уж разрастание лагов никакими объективными причи-
нами объяснить невозможно. И все же попытка объяснить
их через субъективную злонамеренность современных де-
миургов менее всего описывала бы существо дела. Гораздо
более убедительной представляется гипотеза П.Фридмана:
<Рассмотрим коллективное научное исследование в его
современной форме. Прежде всего бросается в глаза, что
существует несколько типов коллективов, а затем уже и то,
что все эти типы появились не по требованию самих уче-
ных, а по требованию их патронов или представителей
патронов, то есть правительственных чиновников, дель-
цов, предпринимателей и вообще джентльменов, которые
не являются сами учеными, но считают, что они лучше
ученых понимают, как именно должно быть организовано
научное исследование... Отношение патронов, ответствен-
ных за нововведение, понятно: они видят, что сотня рабо-
чих на обувной фабрике может произвести не в сто, а в
тысячу раз больше, чем один сапожник, и что это верно
для всего производства от газет до сосисок> (15, р. 129).

Иными словами, речь идет не о сознательных попытках
подавить науку, а о переносе на творчество норм репро-
дукции, то есть попытках решать проблемы нестабильнос-
ти теми методами, которые имеют силу и доказали свою
действенность для стабильных условий - методами плато-
новского демиурга^. И результат получается соответствен-
ный: субъективно безупречные усилия организовать и упо-
рядочить науку <для ее же пользы> приводят не к повыше-
нию, а к падению производительности научного труда.
Статистика показывает, что стоимость расходов на едини-
цу научного продукта возрастает пропорционально четвер-
той степени от числа участников исследования (33, с. 252).
Этот результат можно истолковать и таким способом, что

^ Э.И.: Ерунда это. Не <репродукции>, а известной исторически кон-
кретной формы этой <репродукции> - товарно-капиталистической формы
производства (воспроизводства) материальной и духовной жизни людей.
(Притом на ее последней стадии - стадии самоотрицания). Ты же своей
фразеологией превращаешь ее в вечный неисторический феномен - во врага
<творчества> (тоже <вообще>).

Искусство и наука_________________105

вероятность открытия, если оно вообще может быть сдела-
но на данном направлении исследований, растет пропор-
ционально корню четвертой степени от числа участников
исследования, то есть, например, там, где работает один
<неорганизованный> ученый, если он, конечно, на пра-
вильном пути, сотня ученых могла бы выполнить работу и
получить соответствующие результаты втрое быстрее.

В таком истолковании понятным становится увлечение
громоздкими организационными формами <манхэттенско-
го> типа: иногда, по случаю войны, например, выигрыш во
времени может оказаться решающим аргументом в науч-
ной политике. Но возникающая в рамках соревнования
систем научно-техническая гонка - не бег на спринтерс-
кие дистанции. Здесь нет финишной ленточки, разорвав
которую можно и свалиться с чувством победителя. И тот
усиленный организационный допинг, которому подверга-
ется сегодня наука, может кончиться весьма плачевно.

По существу наука сегодня работает не тем привычным
для нее методом индивидуального вклада, которым рабо-
тают, например, в литературе, а методом <субботника>,
коллективного, массированного наскока на проблему, где
с неизбежностью появляется репродуктивная связь и соот-
ветствующий <божественный> подход к ее решению, улуч-
шению. Это прекрасно видят крупные ученые. ПЛ.Капица,
например, объясняет положение в науке в терминах <дру-
гих областей творчества>, через театр и кино: <Некогда
театр состоял только из труппы актеров, и режиссер был
незаметной фигурой. Теперь же, особенно с развитием кино,
в котором участвуют тысячи и десятки тысяч актеров, глав-
ная роль, определяющая успех постановки, перешла к ре-
жиссерам. При большой коллективной работе режиссер
стал теперь необходим также и в науке. Какие требования
мы ставим перед ним? Главное требование то, что его роль
должна быть творческой, а не чисто административной.
Он должен понимать смысл и цель решений научной рабо-
ты и должен правильно оценивать творческие возможнос-
ти исполнителей, распределять роли по талантливости и
так целесообразно расставить силы, чтобы все стороны
решаемой проблемы развивались гармонично> (34, с. 109).

Здесь сразу возникает два вопроса. Первый связан с
самой природой научного творчества, и сформулировать
его можно так: существует ли кроме индивидуального твор-
чества, основанного на способности человеческой головы

106

<развязывать> традиционные сочетания идеи и <связывать>
их в новые сочетания, еще и другое - коллективное твор-
чество, основанное уже не на свойствах головы, а на свой-
ствах взаимодействия голов? Иными словами, если пере-
вести это на язык литературы, существует ли кроме тради-
ционного способа писать рассказы, повести, романы в оди-
ночестве еще и другой, <режиссерский> способ делать то
же самое? На память здесь сразу приходят братья Гонкуры,
Ильф и Петров, Бахнов и Костюковский. Но дальше тако-
го недлинного списка дело как-то не идет, и коллективное
творчество в литературе есть, похоже, странность, откло-
нение, отнюдь не правило, если не говорить о методе <ли-
тературного негра> или <литературного раба>, который,
видимо, не имеет прямого отношения к литературе, хотя
он наиболее полно подходил бы под режиссерский канон
организующе-творческой деятельности, нарисованный
Капицей. В науке положение сложнее, здесь соавторство
- не только пары, но и трех, четырех, пяти и т.д. научных
работников не исключение, а норма, особенно если речь
идет о <большой науке>: для режиссерского варианта сред-
няя мера соавторства 2,32 (16).

Соавторство доказывает, казалось бы, принципиальную
возможность делать одну и ту же работу в науке и одной
головой и многими головами сразу, но если всмотреться в
существо дела и, в частности, в механику падения произ-
водительности научного труда, то обнаруживается, что ста-
рый одноголовый способ в науке пока не отменен, а ново-
го многоголового способа творчества в науке пока не выду-
мано. В самом деле, когда речь идет о сапожниках, объеди-
нение которых на обувной фабрике дает столь блестящий
результат, то здесь сама возможность усиления конечного
эффекта, <складывания сил>, снижения затрат на единицу
продукта предполагает на правах необходимого условия
осведомленность, то есть ясную и четкую программу дейст-
вий, ориентированную на вполне определенный результат:
на сапоги, например, или на туфли, или на солдатские
башмаки. Зная эти определители, мы можем разбить про-
грамму на частные и упрощенные операции, поставить на
каждую операцию бывшего сапожника или даже машину,
резко повысить частоту репродукции в каждом частном
звене-<должности> и, благодаря этому, частоту репродук-
ции по общей программе.
Но так происходит, если мы знаем конечные определи-

Искусство и наука__________________107

гели. А если мы их не знаем? В этом втором случае, когда
мы не знаем, что у нас должно получаться на выходе, а
научное исследование никогда не знает этого (будь резуль-
таты научного исследования известны до исследования,
его незачем было бы проводить), мы, очевидно, лишены
возможности разбить неизвестную нам программу (она будет
известна как результат исследования) на известную сумму
частных операций, частных должностей. Если же мы на-
стаиваем на этом нашем праве, не зная конечного резуль-
тата, функционально определять должности, разбивать
неизвестную программу на известные частные операции,
то в применении к тем же сапожникам мы обязаны быть
готовыми получить типичную для науки <обувную фабри-
ку>, где каждый <исполняет должность>, не зная, в чем
именно она состоит, и где время от времени отдельным
сапожникам <приходит в голову> сработать что-нибудь
целиком самому, не полагаясь на помощь и взаимодейст-
вие других. Эти случаи возврата к старому способу и будут,
видимо, единственным продуктом обувной фабрики, если
на нее собраны и посажены на должности сапожники, от
которых скрыто, что именно они должны производить
сообща.

На научной <обувной фабрике> именно так и обстоит
дело. Известный уже <ширпотреб> - сапоги, туфли, баш-
маки - с порога отвергается на том основании, что все это
уже было, что повторяться в науке нельзя - действует
запрет на плагиат. Нужно что-то новое, что не было в
освоенном ассортименте, и никто не знает, что именно
нужно. Если это и режиссура, то режиссура без текста,
когда и актерам и режиссеру известны разве что имена
действующих лиц и, может быть, традиционный типаж:
инженю, первый любовник, комическая старуха и т.п. Пред-
полагается, что текст будет создан на ходу, общими усили-
ями, но поскольку таких вещей не бывает, кому-то прихо-
дится решать, где хорошо, где плохо, то всегда обнаружи-
вается одна голова, берущая на себя заботы о тексте, тогда
как другие головы переходят в режим простого исполне-
ния, дезактивируются в научном отношении, то есть с точ-
ки зрения творческой способности выступают несомнен-
ными кастратами. Вот здесь и возникает обидная статисти-
ка: сто обыкновенных сапожников на обычной обувной
фабрике делают в тысячу раз больше, чем сделал бы один
сапожник-кустарь, и производительность каждого повы-

108

шается в десять раз, тогда как сотни <научных> сапожни-
ков на научной обувной фабрике делают лишь в три раза
больше, чем сделал бы один ученый-кустарь, то есть про-
изводительность каждого научного работника снижается
на обувной фабрике до трех процентов от исходного <не-
организованного> значения.

Здесь и появляется второй вопрос: а что, собственно,
какой концепт творчества стоит за фигурой ученого-ре-
жиссера? Ошибиться здесь невозможно, это все тот же
всеведущий демиург платоно-христианского образца в од-
ной из своих ипостасей архитектора или драматурга, кото-
рый, действительно, понимает <смысл и цель> предпри-
ятия и, понимая это, то есть двигаясь от конечной опреде-
ленности завершенного продукта, способен <правильно
оценивать творческие возможности, распределять роли по
талантливости>, назначая Иктина, скажем, автором проек-
та Парфенона, а Фидия - ответственным за роспись фрон-
тонов. За всей этой деятельностью просвечивает все та же
древняя концепция <слово-дело>, <господин-раб>, которая
еще Аристотелем была представлена в развернутой форме
иерархии административного всезнания, где объем знания
прямо связан с положением должности, и тот, кто оказы-
вается на вершине должностной иерархии, оказывается в
силу своего положения и высшим авторитетом. Следуя этому
принципу административного всезнания, нам пришлось
бы утверждать, что У-Тан, занимая высшую на земле до-
лжность генерального секретаря ООН, есть вместе с тем и
высший на нашей планете источник мудрости, поэтому то,
что получают ценой огромных затрат и усилий в научном
исследовании, можно бы получать проще, запрашивая
высший авторитет о том, где и что лежит пока <в себе>, в
непознанном нами состоянии беспредметности.

Такое утверждение отдает очевидной дикостью, но имен-
но оно реализовано в <режиссерской схеме>: режиссер обя-
зан знать, чего он хочет: только признание результатов
исследования дает ему право <правильно оценить творчес-
кие возможности исполнителей, распределять роли по та-
лантливости и так целесообразно расставить силы, чтобы
все стороны решаемой проблемы развивались гармонич-
но>. Иными словами, прежде чем решать проблему кол-
лективно, режиссер-администратор должен ее решить ин-
дивидуально, и весь коллектив нужен ему только как <го-
ворящее орудие>, как один из видов экспериментального

Искусство и наука_________________109

оборудования. Тогда действительно возникает ситуация
мясорубки талантов, о которой хорошо пишет РЛ.М. Синг:
<Когда проскочившие университет счастливчики становятся
молодыми исследователями, их чаще всего превращают в
зубчатые колеса исследовательской машины патрона. Сам
по себе проект патрона может быть ценным и важным, но
разрабатывать его нужно сломя голову в конкурентной
борьбе с другими исследовательскими коллективами. От-
сюда односторонность и однобокость опыта, которые ста-
новятся уделом молодых исследователей, принимающих
участие в проекте> (35, с. 209).

Но даже в этой ситуации <научного рабства> нам нс
удалось бы обосновать право режиссера на предзнанис, не
вовлекая в рассуждение дурную бесконечность авторите-
тов, поскольку, если режиссер знает нечто, позволяющее
ему оценивать и расставлять по ролям подчиненные ему
головы, то тут же возникает вопрос об источнике этого
режиссерского знания, тот самый каверзный вопрос о <ста-
рых людях>, который сразу же выстраивает за головой ре-
жиссера бесконечный ряд авторитетных голов. И замкнуть
его можно лишь на всеавторитетнейшую, всеведущую, все-
благую и т.п. голову.

Таким образом, пытаясь разобраться в первой группе
проблем, связанных с божественной способностью приво-
дить все в порядок из беспорядка, мы обнаруживаем, что
проблема снятого выбора в принципе разрешима в услови-
ях репродукции, стабильности, устойчивости^. Она выгля-
дит неразрешимой в условиях творчества, нестабильности,
когда хаос воспроизводится, и то <все видимое>, которое
подлежит приведению к порядку, начинает расти бескон-
трольно. Задача вновь стала бы разрешимой, если бы уда-
лось остановить этот рост <всего видимого>. И остановить
рост можно, но тогда, сегодня во всяком случае, это значи-
ло бы выйти из научно-технической гонки, отказаться от
обновления или сузить его базу наличным научным знани-
ем. А это было бы возвращением к стабильности, то есть в
нашем мире соревнования двух систем - самоубийством
по методу засовывания палок в собственные колеса.

^ Э.И.: Та форма <репродукции>, о которой ты все время говоришь.
имеет своей базой рынок, - то есть мое, анархию частных интересов как
свой полюс. А ты про это все время забываешь. И эту - имманентную
противоположность (и предпосылку) - <репродукции> ты - совсем как
Прудон - выдвигаешь как противовес, как способ спасения...

110

Более того, пытаясь встать на точку зрения платоно-
христианского демируга, с тем чтобы взять на себя ответ-
ственность за все происходящее в мире, человек нашей
эпохи обнаруживает, что основная здесь трудность не в
том, чтобы <сравниться>, не в тщете гордыни человечес-
кой, а в том, что и сам демиург в этой позиции, сколько бы
мы ему ни приписывали прилагательных в превосходной
степени, оказывается фигурой несостоятельной. Вскрыва-
ется тайная тайн христианского миропорядка: сила бога в
авторитетном бездействии, он хорош для оправдания на-
личного порядка, но с ним абсолютно нечего делать в ус-
ловиях, когда на периферии порядка бушуют бури неста-
бильности и порядок все время приходится переиначивать.

Распевая зажигательную песню про бога, царя и героя,
человек с полной определенностью обнаруживает, что в
новых условиях ему действительно нечего ждать помощи
от авторитетных инстанций, каким бы статусом они ни
обладали. Но вместе с тем человек обнаруживает и другое
- свою явную неспособность ответственно контролиро-
вать обновление наличного миропорядка традиционными
методами. Перед ним много путей, но ни одного ответ-
ственного. Он может, например, пойти в науку, внести,
если повезет, свой BKJIIU в общечеловеческую копилку зна-
ний. Но он не может быть уверен в том, что с его вкладом
не произойдет чего-нибудь вроде истории с газовой диф-
фузией Грэхема, который в 1829 г. открыл <полную причи-
ну> уничтожения в 1945 г. Хиросимы и Нагасаки. Он мо-
жет пойти в прикладные науки и подарить человечеству
какую-нибудь замечательную машину, продукт собствен-
ной изобретательности. Но и здесь он не может ручаться,
что с его замечательным произведением не выкинут ка-
кой-нибудь злой шутки. Говорят ведь, что изобретатели
автофургона погибли в душегубке: их изобретение чуточку
усовершенствовали - провели выхлопную трубу в кузов. И
даже если он никуда не пойдет, не сделает ни вклада, ни
изобретения, всю жизнь проживет под сенью директив и
указаний, то и это не менее опасно: ничем он не гаранти-
рован от роли опасной игрушки в руках режиссера - тако-
го же, как он, человека, отличающегося лишь тем, что
режиссер не умеет или не дает себе труда задумываться о
своих правах быть режиссером.

Так или иначе, но перед человеком открыто множество
путей повлиять на ход истории, но пока он стоит в тради-

Искусство и наука__________________11 I

ционной платоно-христианской позиции порядка ради
порядка и определенности ради определенности, перед ним,
похоже, закрыты все пути к ответственности. Он попреж-
нему раб божий - раб буквы, порядка, авторитета, сло-
жившихся институтов, покольку свобода остается в пре-
жнем распределении: повелитель свободен от исполнения,
раб - от ответственности. Ответственность отчуждена в
иерархию вышестоящих авторитетов, то есть движется в ту
же дурную бесконечность, что и все другие субъективиро-
ванные прилагательные в превосходной степени. В том
<вменяемом> виде, в каком она была бы приложима к дей-
ствиям инвалида, ответственности в нашем мире вроде бы
и нет. И все же ответственность - явно не того сорта
сущность, которую наряду с всеведением, всесилием, вы-
сшим авторитетом можно признать реликтом стабильнос-
ти в нестабильном мире, убрать из механизма обновления.
Ответственность очевидным образом присутствует в этом
механизме как необходимость снимать выбор, предпочи-
тая одно другому, и нести груз последствий выбора.

В этом пункте мы и подходим к проблемам второго
круга - к системам селекции, критериям отбора и прочим
высоким материям, о которых принято говорить и писать
как о смысле жизни, о назначении человека и его сущнос-
ти. Античность и христианство решали эти проблемы до-
вольно просто: принцип добра и совершенства связывался
прямо с моментом творения мира, так что антично-хрис-
тианский космос был не только упорядоченным и вечным,
но и в высшей степени оптимизированным - приведен-
ным в наилучший порядок из всех возможных для него
порядков. Поскольку порядок этот не имел нужды в изме-
нении, то оценка его совершенства была во многом делом
личных предпочтений и вкусов. Оптимистам предоставля-
лось право восторгаться существующим, пессимистам -
скорбеть о потерянном рае, но порядок, как он есть, не
оставлял сомнений в своей прочности, так что оставалось
лишь различным образом интерпретировать мир, не заду-
мываясь над тем, чего в то время не было - над изменени-
ем миропорядка. Платон сообщает о демиурге, что тот дей-
ствовал без зависти, из лучших побуждений, от души, и
этого казалось вполне достаточным.

Лишь много позже начинает выясняться, что добрые
намерения, хотя и не пропадают даром - ими мостят до-
роги в ад, - служат все же довольно шаткой гарантией

112

полноценности результата. Инфляция добронамереннос-
ти, как мы уже говорили, сместила центр тяжести челове-
ческого доверия к разуму, к <суду разума>. Даже скептик по
природе Кант считал все же возможным твердо надеяться
на разум: <Чистый разум, если бы он был наделен соответ-
ствующей ему физической способностью, породил бы вы-
сшее благо> (32, т. 4, ч. 1, с. 363). Правда, Кант первым
обнаружил каноничность разума, увидел в нем не инстру-
мент упорядочения наличного, а инструмент выхода за
рамки наличного, способный к синтезу нового. Но все же
его возможный опыт был традиционно замкнут не в том
относительном смысле, в каком мы говорим о шорах кано-
на или грамматики языка, а в смысле абсолютном, в каком
нам пришлось бы говорить об исчерпаемости языковых
средств, о некоем будущем моменте, когда все, что можно
написать, будет написано, на стеллажи поставят послед-
нюю книгу, и журналы, в целях экономии бумаги, станут
выходить на одном листе в форме списка рекомендован-
ной литературы и относящейся к делу критики.

Но так или иначе, а живем мы сегодня в мире, где
чистый разум более чем достаточно наделен соответствую-
щей физической способностью, а обещанное в этой ситу-
ации высшее благо не спешит появляться на свет. Даже не
совсем ясно, в чем оно могло бы состоять, это высшее
благо. Еще Протагор вьадвинул в основу всех ценностных
шкал человека: <Всем вещам мера - человек; существую-
щим, что они есть, а не существующим, что их нету> (Пла-
тон. Тэетет, 151 Е). С тех пор эта мысль овладевала посте-
пенно философствующими массами, и в эпоху реформа-
ции, да и после нее, когда человек остался один на один с
богом, или, как говорит Маркс, <с попом в голове>, чело-
век прочно вошел в философский обиход на правах само-
довлеющей цели. Кант, например, писал: <В ряду целей
человек (а с ним и всякое разумное существо) есть цель
сама по себе, то есть никогда никем (даже богом) не может
быть использован как средство, не будучи при этом вместе
с тем и целью, что, следовательно, само человечество в
нашем лице должно быть для нас святым, так как человек
есть субъект морального закона, стало быть, того, что само
по себе свято, ради чего и в согласии с чем нечто вообще
может быть названо святым> (32, т. 4, ч. 1, с. 465-466).

Но поставить человека в исходный пункт всех рассуж-
дений, написать о нем прекрасные и величественные сло-

Искусство и наука_________________113

ва, совсем еще не значит внести ясность в положение че-
ловека в современном мире. Совсем напротив, возведен-
ный в метафизический постулат <начала> национальности
и педантично определенный в своих <естественных> свой-
ствах, превращенный в умозрительную абстракцию чело-
век может оказаться таким же стабилизирующим и омер-
твляющим центром системы, как и постулаты высшего
авторитета, творения, вечного и неизменного порядка. К
примеру, если вслед за немецким просвещением и немец-
кой философской классикой понимать сущность человека
как сущность деятельную в духе ереси Гете: 1m Anfang war
die Tat!>, то есть в рамках простого противопоставления
библейскому <В начале было слово!> просветительского <В
начале было дело!>, то как бы широко мы ни определяли
деятельность, человек вместе со своей сущностью навсегда
будет приговорен к репродукции. Картина антично-хрис-
тианского миропорядка останется висеть на своем месте,
изменится лишь точка зрения^. Раньше ее видели глазами
господина, теперь - глазами раба, возлюбившего свои
оковы. Соответственно и движения репродукции в про-
цессе обновления будут восприниматься под формой зла,
поскольку они вынуждают раба переходить от одного дела
к другому, <перековываться> в мучительных операциях за-
мены одних, разношенных уже и привычных цепей техно-
логического рабства другими цепями - новыми, непривы-
чными и неразношенными.

Весь во власти подобных представлений о сущности
человека, Хаксли в 1947 г. так утешал читателей по поводу
ближайших перспектив развития атомной энергии: <Мож-
но предположить, что в течение этого периода ядерная
энергия станет доступной для промышленного использо-
вания. В результате, и это довольно естественно, мы полу-
чим серию экономических и социальных сдвигов, неви-
данных по скорости и глубине. Все существующие модели
человеческого существования будут разрушены, и в поряд-
ке импровизаций придется создавать новые модели, кото-

^ Э.И.: Ты опять и опять забываешь, что <репродукция> внутри себя
порождает противоречия. Имманентное противоречие конкретно истори-
ческой - данной - системы форм <репродукции> материальной и духовной
жизни людей - вот суть марксизма. О ней ты забыл. Ты видишь только
поверхностное следствие этого противоречия и разделяешь с ним все его
иллюзии о себе.

М.П.: Не опять и опять, репродукция не способна порождать про-
тиворечия.

114

рые соответствовали бы бесчеловечному факту атомной
энергии. Ученые-ядерники, эти прокрусты в современных
одеждах, подготовят человечеству ложе, в котором ему
придется размещаться. И если человечеству не удастся этого
сделать, то тем хуже для человечества. Здесь не обойтись
без вытягиваний и ампутаций, тех самых вытягиваний и
ампутаций, которые регулярно происходят с тех пор, как
прикладная наука вырвалась на столбовую дорогу. Только
на этот раз и вытягивания и ампутации будут несколько
более решительными и радикальными, чем в прошлом> (5,
р. XI).

Перспектива, понятно, не из приятных. Но прежде чем
говорить о вытягиваниях и ампутациях на прокрустовом
ложе научно-технической революции, надо бы все-таки
попытаться обосновать неотделимость человека от репро-
дукции, от меняющегося в процессе обновления прокрус-
това ложа штатных должностей. Доказать это в наше время
растущей <технологической безработицы>, когда человека
раз и навсегда убирают из репродукции, заменяя его авто-
матом, было бы не так просто. Не спасает дела и весьма
авторитетная сегодня теория множественного контакта с
репродукцией. Здесь сущность человека усматривается не
столько в деятельности как таковой, сколько в его способ-
ности скользить по должностям в поисках наилучшей.
Камю, например, предлагает человеку три степени свобо-
ды; Дон-Жуан, комедиант и завоеватель. Но эта свобода
перебирать наличное, свобода выбора из наличного арсе-
нала цепей не очень-то воспевается и самим автором. Даже
его завоеватель, хотя он и освободился от цепей, не столь-
ко меняет репродукцию, сколько свободно парит над ней
на манер святого духа, заведомо зная, и в этом его принци-
пиальное отличие от духа Моисея, что ничего путного из
всех его затей не получится (2, S. 72-78). Этот всеобщий
пессимистический настрой по поводу прокрустовых удо-
вольствий современной жизни и есть, собственно, рабский
взгляд на действительность.

Справедливости ради следует сказать, что и у Хаксли, и
у Камю, и у множества других философов и литераторов,
пишущих об отчуждении и уродствах современного мира,
представлен взгляд раба протестующего, сознающего свое
рабское положение, внимательно исследующего собствен-
ные оковы. Это раб, который ищет. Даже безнадежно, но
ищет, как Сизиф у Камю. А раз ищет, то может быть и

Искусство и наука_________________115

найдет. Много хуже, когда тот же некритически принятый,
а по существу и непонятный тезис о деятельной сущности
человека превращают в моральную санкцию на прославле-
ние рабства, на беспринципное воспевание репродукции
как таковой людьми, способными с одинаковой страстью
восторгаться как блаженством трудовых будней, так и со-
кращением рабочего дня.

Иногда это идет на уровне подсознательного, и тогда,
как говорится, взятки гладки. Понадобилось, например,
авторам сценария заставить героя отдыхать душой в разго-
воре с кондуктором, и вот уже миллионы людей плачут,
когда парень, после очередной потасовки с жизнью, заска-
кивает в знакомый вагон и встречает вместо девушки ящик.
Захотелось хорошему автору показать путь деревенской
девушки к счастью, и вот в романе о тракторах, несчастной
любви и большом начальстве мы видим эту девушку, кото-
рая прямо из колхоза попала в литейный цех. Ей долго
снятся деревенские сны, она долго не может приспосо-
биться к новой жизни. И вот почти уже в отчаянии от
собственной неуклюжести она закрывает глаза и обнару-
живает, что с закрытыми глазами работа идет лучше. Счастье
приходит к ней в тот момент, когда она ощущает себя
автоматом!

Это все мелочи, хотя и досадные, показывающие, что
либо у авторов нет четкой позиции и, соответственно, от-
ношения к фактам жизни, либо же они попросту нераз-
борчивы в выборе средств воздействия на эмоциональную
сферу человека. Ведь каждому же понятно, что было бы
кощунством, например, обыгрывать девушку в ярме на поле,
послать к ней парня плакаться о своих бедах и рассчиты-
вать на слезы зрителя, когда в трудную для парня минуту в
ярме вместо девушки окажется пара быков. Так почему же
спрашивается, смущенно отводя глаза и объективы от де-
вушек с ломами и лопатками (Х.Бидструп бесхитростно
рисовал и это), авторы не хотят видеть очевидного: девуш-
ка в ярме, девушка с ломом, девушка с лопатой, девушка с
билетной сумкой, девушка с закрытыми глазами, - одно и
то же, что связь их с социальным целым, выражена ли она
формулой <на входе три копейки, на выходе - билет> или
любым другим функциональным определением, -связь
отнюдь не поэтическая, что поэтизировать ее столь же гнус-
но, как и грустиловское: <А я сечь буду... девочек!> (6, с.
68), и что когда на месте загнанного в клетку функцио-

116

нального определения человека появляется его репродук-
тивно-социальная сущность в виде быка, автомашины,
экскаватора, железного ящика, радоваться надо, а не лить
слезы. Но, повторяем, все это мелочи, хотя и досадные.

Куда хуже, когда автор осведомлен, понимает существо
происходящего, и все же остается на позиции восхваления
автоматизма, показа человеческого в человеке через реп-
родукцию. Так, Кочетов в <Братьях Ершовых>, зная, что
идут уже опыты по переводу прокатных станов на автома-
тическое управление, то есть по замене человека в функ-
ции регулятора очередным ящиком, и доверчиво сообщив
об этом читателю (Роман-газета, 1958, ? 16, с. 73), не
удерживается все-таки от искуса унизить человека,
нарисовать своего героя бездумным автоматом <на фоне
огненных струй> (Роман-газета, 1958, ? 15, с. 32-33) и
заставить восторгаться этим портретом всех <положи-
тельных> лиц романа. Лишь в самом конце, наговорив ве-
личественной чепухи о <силе над металлом>, о том как
металл <плющится>, а потом, <плющась в другом направ-
лении, удлиняется> (почти как у К.А. Тренева: сплющи-
расплющи), автор как бы мимоходом, единым презритель-
ным плевком уничтожает своего героя: <Кроме всего про-
чего, когда привычные, опытные руки работают автомати-
чески, есть время для размышления, для раздумий> (Ро-
ман-газета, 1958, ? 16, с. 94).

Откуда все эти странности происходят? Ближайшая
причина кажется ясной: традиция расширенного воспро-
изводства четвертой главы <Краткого курса ВКП(6)>, в
сознании, в учебниках и, соответственно, в головах изуча-
ющих и сдающих философию, в том числе в головах лите-
раторов и ученых, не дает заметить, скрывает, оставляет в
журденовском состоянии грань, разделяющую творчество
и репродукцию. Попробуйте, например, обнаружить эту
грань в конвульсиях ученой мысли на скользкой философ-
ской почве: <Нет никаких сомнений в том, - пишет
С.Л.Соболев, - что вся деятельность человеческого орга-
низма представляет собой функционирование механизма,
подчиняющегося во всех своих частях тем же законам ма-
тематики, физики и химии, что и любая машина. Теперь об
<искусственном> и <естественном>. С точки зрения мате-
риалиста, между этими понятиями нет противоположнос-
ти, как нет и строгой грани (Аристотель тоже стоял на
этом, см. Физика, 190. - М.П.), ведь все, что делается

Искусство и наука_________________117

<искусственно>, делается из материала, имеющегося в при-
роде, на основании тех же законов математики, физики,
химии и других наук, которым подчинена вся живая и не-
живая природа. Ученым уже удалось осуществить синтез
простейшего белкового соединения. Никого не удивит, если
в самом скором времени в лаборатории будет получен <жи-
вой вирус> (36, с. 83-84).

Эта <демиургова> линия блестяще продолжена крупным
математиком и <отчаянным кибернетиком> А.Н. Колмо-
горовым: <Ведь по существу интересен вопрос не о том,
возможно ли создать автоматы, воспроизводящие извест-
ные нам свойства человека, хочется знать, возможно ли
создать новую жизнь, столь же высокоорганизованную, хотя,
может быть, очень своеобразную и совсем непохожую на
нашу> (36, с. 13).

Это ли не реликт антично-христианского умонастрое-
ния? Действительно, почему бы не стать богом? Тем более,
что вот уже и простейшие белковые соединения синтези-
ровали? Так вот и видишь, как <лишенный зависти> деми-
ург-кибернетик берет в отчаянии <все видимое>, которое
до его кибернетического отчаяния находилось в движении
<нестройном и беспорядочном>, и приводит все <к поряд-
ку из беспорядка>, находя, что <порядок во всех отноше-
ниях превосходнее беспорядка>^. Ясно, что для такой слеп-
ленной из полупроводниковой глины или для <плесени,
распластанной на камнях>, то есть для отчаянно-киберне-
тической цивилизации Колмогоров навечно (на <запро-
граммированный> срок жизни) остался бы всеведущим,
всесильным и всеблагим существом, колесом истории и ее
логико-историческим процессом (программой). Ясно так-
же, что этот отчаянный прыжок ученого на философскую
арену всецело связан с журденовской уверенностью в том,
что все допускает функциональное определение, что все
исчерпывается отношением <слово-дело> при господству-
ющем <программирующем>) положении слова, то есть це-
ликом лежит в области репродукции.

Даже когда ученые понимают, что здесь что-то не так,
они умеют выражать свое мнение настолько неуклюже,
что просто диву даешься. А.Д.Александров, например, кри-
тикуя марксиста Батищева, подсовывает ему явно фихтев-

^ Э.И.: Маркс говорил, что <порядок революции> он предпочитает
всякому другому <порядку>. Это тоже <порядок> - <по слову>...

118

ское понимание деятельной сущности человека (<В начале
было дело>), и, понятно, ненароком, в запале, выскакивает
на момент в открытую марксистскую дверь: <Несомненно
верно, что сущность человека - в его деятельности, но не
вообще в деятельности, а в особом ее характере, свой-
ственном именно человеку... главной особенностью чело-
веческой деятельности является творчество - создание
качественно новых предметов, выработка новых форм де-
ятельности. Деятельность животных данного биологичес-
кого вида вращается в ограниченном круге: животные не
имеют истории (если это так, <живой> вирус <сотворить>
можно. - М.П.). Деятельность же человека рождает новое
- и в этом состоит не только ее особенность, но и главное
содержание самой истории человека (что и лишает почвы
любые кибернетические посягательства на программиро-
вание истории. - М.П.). Поэтому действительная общес-
твенно-историческая сущность человека есть не просто его
деятельная, а творчески самосознающая сущность> (37, с.
126).

Все это прекрасно, если сделать поправку на научно-
историческую сущность самого автора, который не мыс-
лит творчества вне науки (новые предметы, новые виды
деятельности), но стулья-то зачем же ломать, причем здесь
Батищев? Здесь надо бы Маркса и Ленина читать, у кото-
рых сказано в основном то же, что и у Батищева, и сказано
в философских терминах нечто достаточно близкое к тому,
что на свой научный манер и своими словами излагает
Александров. Ведь это все выдумки, что марксизм-лени-
низм не делает различия между творчеством и репродук-
цией, отождествляет, как это делали французские матери-
алисты и материалисты бюхнеровского толка, <естествен-
ное> и <искусственное>.

Там, где речь заходит о репродукции, классики едины в
показе нечеловеческого^, вещного, прокрустова, отупля-
ющего ее характера^. Ленин говорит о технологическом
зверстве. Маркс достаточно ясно фиксирует свою пози-
цию, замечая о труде-репродукции: <Отчужденность труда
ясно сказывается в том, что, как только прекращается
физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут,
как от чумы> (38, с. 563). И это не случайная оговорка,

^ Э.И.-. Неправда.
^ Э.И.: Не <ее>, а ее определенного конкр.-истор. вида.

Искусство и наука_________________119

Маркс всячески подчеркивает рабскую природу репродук-
ции^: <Рабочий становится рабом своего предмета в дво-
яком отношении: во-первых, он получает предмет для тру-
да, то есть работу, и, во-вторых, он получает средства су-
ществования. Только этот предмет дает ему, стало быть,
возможность существовать, во-первых, как рабочему и, во-
вторых, как физическому субъекту. Венец этого рабства в
том, что он уже только в качестве рабочего может поддер-
живать свое существование как физического субъекта и что
он является рабочим уже только в качестве физического
субъекта> (38, с. 562).

Отчуждение, рабство, частичность показаны Марксом
как неотъемлемые свойства труда-репродукции^: <Труд про-
изводит чудесные вещи для богачей, но он же производит
обнищание рабочего. Он создает дворцы, но также и тру-
щобы для рабочих. Он творит красоту, но также и уродует
рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом
отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а
другую часть рабочих превращает в машину. Он произво-
дит ум, но также и слабоумие, кретинизм как удел рабо-
чих> (38, с. 562).

И дело здесь вовсе не в том, как это пытаются изобра-
зить некоторые наши теоретики а ля <портреты в струях
огня>, что будто бы труд при социализме переходит из
технологического зверства в свою противоположность, в
технологическое блаженство, что ли. Такое воспевание ярма
менее всего связано с марксизмом. Для Маркса труд оста-
ется трудом - рабством, зверством, уродством, <старой
мерзостью>, которую не воспевать и облагораживать, а
уничтожать нужно. Уничтожать методом сокращения ра-
бочего дня. Другого пути классики не видели и не могли
видеть, но знай они о возможностях кибернетики, они
стали бы в этом вопросе самыми горячими и отчаянными
из отчаянных кибернетиков, поскольку автоматизация,
перевод на автоматическое регулирование основной или
даже подавляющей части социальной репродукции и есть

^ Э.И.: Опять передержка

^ Э.И.: Опять. Он говорит про буржуазную форму труда (наша лучше?
--М.П.), где <репродукция> становится единственным способом жизни
большинства людей. А что та же <репродукция> входит в состав любой
исторической формы труда - это же предполагается как аксиома.

120

самый радикальный способ уни^гroжeния <старой мерзос-
ти>, труда-рабства^.

Но даже и не зная о кибернетике, Маркс, подводя итоги
анализу истории, прямо ставил задачу уничтожения труда:
<При всех прошлых революциях характер деятельности (то
есть репродукция. - М.П.) всегда оставался нетронутым,
- всегда дело шло только об ином распределении этой
деятельности, о новом распределении труда между иными
лицами, тогда как коммунистическая революция выступа-
ет против прежнего характера деятельности, устраняет труд
(курсив Маркса. - М.П.) и уничтожает господство каких
бы то ни было классов вместе с самими классами> (24, т. 3,
с. 70). Более того, Маркс всячески предупреждает против
попыток переиначить основное содержание труда, пре-
вращать в предмет поклонения то, от чего следует осво-
бождаться: <революция необходима не только потому, что
никаким иным способом невозможно свергнуть господству-
ющий класс, но и потому, что свергающий класс только в
революции может сбросить с себя всю старую мерзость и
стать способным создать новую основу общества (там же).

Отсутствие кибернетики, недостаточно четкое различе-
ние творчества и репродукции, естественные в этих усло-
виях попытки сохранить практическую деятельность не
только на правах критерия истины и показателя действи-
тельности человеческого мышления, но и на правах веро-
ятного источника нового знания, все это давало повод для
известной переоценки репродукции хотя бы уже потому,
что именно репродукция при всех ее скверных свойствах
объединяет рабочих и формирует их в политическую силу
общества, в рабочий класс. Но именно повод и только
повод, ведь уже Ленин, за сорок лет до Винера^, прекрас-
но понимал неправомерность и опасность полного ото-
ждествления субъекта и объекта, практики и познания,
необходимость <зазора>, <люфта>, <неопределенности>, в
котором могла бы функционировать наука как инструмент
обновления. Ленин пишет: <Исторически условна всякая
идеология, но безусловно то, что всякой научной идеоло-
гии (в отличие, например, от религиозной) соответствует

^ Э.И.: Э, нет, не стали бы. Они понимали, что <само по себе> это
только усилило и обострило бы социальный конфликт и антагонизм, а
ничуть его не решило бы, не <уничтожило> бы...
^ Э.И.'. А за сто лет - Гегель...

Искусство и наука__________________121

объективная истина, абсолютная природа. Вы скажете: это
различение абсолютной и относительной истины неопре-
деленно. Я отвечу вам: оно как раз настолько <неопреде-
ленно>, чтобы помешать превращению науки в догму в
худом смысле этого слова, в нечто мертвое, застывшее,
закостенелое> (39, т. 14, с. 123). Тот же ход мысли и по
поводу практики: <Критерий практики никогда не может
по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью
какого бы то ни было человеческого представления. Этот
критерий тоже настолько <неопределен>, чтобы не позво-
лять знаниям человека превратиться в <абсолют>, и в то же
время настолько определенен, чтобы вести беспощадную
борьбу со всеми разновидностями идеализма и агности-
цизма> (39, т. 14, с. 130).

Сегодня кибернетика доказала^, что эти опасности от-
нюдь не мнимые. Отождествление субъекта и объекта есть
потеря и человека ради должности и науки ради устано-
вившегося порядка. Попытка стабилизировать практику-
репродукцию <материалистическим> путем возвращает нас
в стабильный мир демиурга Платона и бога христиан. В
этих условиях предельной ясности становится уже как-то и
не совсем удобно читать, когда философы, прекрасно, по
всему, понимающие суть дела, все же с предельной осто-
рожностью анализируют деятельность. А.Н.Леонтьев, на-
пример, так решает эту проблему: <Деятельность человека
- как внешняя, так и внутренняя, умственная, - отвечает
его потребностям; она мотивирована и имеет свою аффек-
тивную регуляцию, выражающую ее пристрастность. Сло-
вом, это деятельность утверждающего свою жизнь субъек-
та. Анализ позволяет выделить в ней ее главные <едини-
цы>. Прежде всего это образующие ее действия, то есть
процессы, подчиненные сознаваемой цели. Другая едини-
ца деятельности - способы выполнения действия, завися-
щие от его условий; мы называем их <операциями>... Опе-
рация происходит из действия. Действие, входя в состав
другого, более сложного действия, утрачивает свою цель и
свою мотивацию. Теперь оно отвечает только условиям до-
стижения цели. (Сущность Аристотеля переходит в пол-
ную причину Гоббса. - М.П.). Происходит его <техниза-
ция>: действие превращается в операцию. Можно сказать,
что формирование операций есть история умирания живо-

^ Э.И.: Помимо своей воли?

122

го человеческого действия (мы бы добавили: <в навыке>. -
М.П.)... Таким образом, любая машина является исполни-
телем тех операций, которые прежде сформировались в
деятельности человека и <технизировались> его мозгом
благодаря формированию специальных устойчивых кон-
стелляций (самолет тоже? - М.П.)... Главное состоит в
том, что то содержание человеческой деятельности, кото-
рое может быть формализовано, способно экстериоризо-
ваться, <отслаиваться> от нее и выполняться машинами. А
это значит, что соответствующие церебральные процессы
могут превращаться в экстрацеребральные, выполняемые
машинами. Так, если еще недавно работа токаря требова-
ла, чтобы его мозг осуществлял тончайшие сенсомоторные
координации, то современные станки целиком берут это
на себя> (40, с. 55)^.

Иными словами, проблема осознана, нечеловеческий
характер репродукции (способность ее <отслаиваться>) оче-
виден, токарь убран от станка, потому что он был там
именно токарем, а не человеком, так называемым, по тер-
минологии Маркса, <мозговым придатком> токарного стан-
ка, его регулятором. И все же мы сохраняем деятельный
<предбанник> автоматизации, постоянно заставляем бежать
<технизированную> тень человека перед лошадью, и тень
лошади перед паровозом, как если бы и в самом деле не
было на свете навыков, не прошедших <технизированную>
купель <живой> человеческой деятельности, навыков-про-
грамм, попадающих в репродукцию <с листа>. Вот, напри-
мер, навыки-программы управления самолетами вертикаль-
ного взлета и посадки или межконтинентальными ракета-
ми. Они настолько сложны, что вряд ли вообще доступны
технизированию в деятельности. Но ведь и самолеты и
ракеты летают! Не ясно ли, что эта деятельная модель об-
новления через технизацию живой деятельности есть лишь
дань традиции, явный реликт стабильности, когда обнов-
ление действительно могло идти только в пределах вечно-
живого навыка, где человек экстериозовался по функции
тягловой силы в быка, бык в трактор. Нам-то приходится
сегодня объяснять другое обновление, когда, скажем, на
место всего сельского хозяйства Несмеянов и Беликов гро-
зят поставить несколько заводов, явно не имеющих ника-
кого отношения к сложившимся формам <живой> сель-

^ Э.И.: Это Гегель: <Дух умирает в привычке>.

Искусство и наука__________________123

скохозяйственной деятельности. Факт, однако, остается
фактом, и ученые и художники, и философы с великой
нудой идут на окончательный разрыв репродукции-рабст-
ва и творчества, на разведение их в особые сферы деятель-
ности. Почему?^

Нам кажется, что глубинные причины этого внутренне-
го сопротивления нужно искать не в каких-то конъюн-
ктурных соображениях и не в желании избегать острых
углов, связанных с тем, хотя бы, обстоятельством, что ав-
томатизация как <непредусмотренное> осложнение проти-
воречия между трудом и капиталом, осложняет и положе-
ние рабочего класса вообще, если он локализуется только
в репродукции, осложняется как с точки зрения необходи-
мости его воспроизводства, так и с точки зрения ориента-
ции его как силы в политическом балансе общества. Ни
для кого не секрет, что в условиях широкой автоматиза-
ции, если она идет стихийно, слепо ползет по профессиям
и заработкам, а именно так она и движется в капиталисти-
ческом развитом мире, экономические интересы рабочего
класса в области репродукции могут приходить в явное
противоречие с национальным экономическим интересом.
Достаточно в этом отношении вспомнить позицию англий-
ских профсоюзов по вопросу о реконструкции железных
дорог или выступления американских профсоюзов. И все
же не эти очевидные сложности современного мира опре-
деляют, видимо, позицию большинства осторожных фило-
софов и не-философов.

Речь, похоже, идет о чем-то гораздо более глубоком и
тонком - о психологическом стереотипе, об европейском
способе мысли^, о множестве других вещей, - которые,
пожалуй, лучше всего определены Марксом, как <поп в
голове>, избавиться от которого не так-то просто. Речь
идет об общей ориентации наших мыслительных процес-
сов на определенность, однозначность, системную связь.
Наше логическое мышление определяет, упорядочивает, и
в погоне за определением-порядком нам почти невозмож-
но освободиться от заданного еще античностью и христи-
анством эталона мыслительного продукта, от чувства при-
мата порядка, а это подводит, часто отбрасывает мысль в

^ Э.И.'. Потому, что творчество без <репродукции> - это фраза, звук
пустой, миф. Вот почему.

М.П.: А кто против?
^ Э.И.: Ах, он негодный! Он тубже, чем все конкр.-истор. условия...

124

стабильность как в естественное и привычное состояние.
Получается как у великих новогреческих просветителей,
которые долгое время боролись за права народного языка
(демотики), но делали это на языке чистом, школьном (ка-
фаревуса). Так и мы до сих пор пишем о нестабильности на
языке стабильности.

Ничего особенно таинственного здесь нет. Наше мыш-
ление постоянно работает в режиме навыкообразующего
механизма, и поскольку все мы заинтересованы в продук-
те, а не в процессе его изготовления^, то в любой не-
упорядоченности мышление привыкло видеть <задачу>,
привыкло тут же пытаться найти ее <решение> - связать
неупорядоченное в порядок. И пока этот процесс на пол-
ном ходу, мы просто не в состоянии заметить, как он про-
исходит, как никто, например, не был бы в состоянии ска-
зать, каким словом началось данное предложение или за-
кончилось предыдущее.

Философы уже в основном перешли в состояние <осве-
домленности>, но это не очень помогает. Ситуация при-
мерно та же, что и у лингвистов. Лингвист знает, что су-
ществует грамматика, знает, что ее можно исследовать. Но
он знает и другое: нельзя одновременно говорить и иссле-
довать, это несовместимо. Назвать ли это явление <эффек-
том сороконожки> или <принципом дополнительности> или
<сбоем>, разница не так уж велика: исследовать можно
лишь опредмеченное, остановленное. В вопросе о репро-
дукции и творчестве различие между философом и не-фи-
лософом того же примерно порядка, что и различие между
лингвистом и не-лингвистом: оба одинаково хорошо поль-
зуются речью, но лингвист может остановиться, пойти
вспять, проанализировать этот процесс, если он зафикси-
рован в письме или записи, а не-лингвисту не дано, и он
может пребывать в спокойной уверенности, что язык -
это <словарь и грамматика>, не слишком задаваясь вопро-
сом о том, откуда они берутся: никто ведь вроде бы не учил
его родному языку по словарям и грамматикам.

He-лингвист охотно и с азартом берется рассуждать о
лингвистических явлениях, которые кажутся ему предель-
но ясными: как надо <правильно> произносить те или иные
слова, говорить ли <звонишь> или <звонишь>, <довлеть> ли

^ Э.И.'. Это вы. А Гегель и Маркс думали иначе. Куда им, - не
европейцы...

Искусство и наука_________________125

просто самому себе или <довлеть> над кем-то и т.п. Лин-
гвисты не любят ввязываться в эти споры, поскольку сама
идея унификации, правильности, полного и строгого по-
рядка, которая невысказанно прячется за азартом спорщи-
ков, представляется им в применении к языку идеей уны-
лой, требующей доказательств; она к тому же ведет себя
настолько непозволительным образом, что ни один лин-
гвист не взялся бы за ее обоснование. Точно так же скла-
дываются отношения между не-философами и философа-
ми: слишком уж часто не-философы затевают на полном
серьезе и со страстной убежденностью споры, которые с
точки зрения философа имели бы какой-то смысл только в
том случае, если бы удалось доказать право на эту страст-
ную убежденность. Всматриваясь в ту почву, на которой
произрастают эти убеждения, философ чаще всего обнару-
живает, что речь идет все о том же антично-христианском
тождестве наилучшего и упорядоченного, о наделении са-
мого порядка, самой целостности <врожденными> ценнос-
тными характеристиками^.

Недавний, но достаточно типичный пример в этом
отношении - статья Н.Г. Джусойты <Воспитание чувств и
обычаев> (<Дружба народов>, 1968, ? 7)^. Отсутствие ос-
ведомленности о взрывных свойствах почвы, по которой
он ходит, делает работу наглядной демонстрацией того,
куда указывает компасная стрелка <среднеевропейского>
духовного стереотипа и куда может завести свободное
движение по этому указателю. Здесь дело идет уже не о
Плантагенетах анжуйских, которые жили все-таки в XII-
XIV вв., а о чем-то гораздо более древнем, о самих кущах
Эдема, обнаруженных на этот раз на склонах Кавказа.
Любовь к <гармонии прав и обязанностей личности и
общества>, то есть к принципу совпадения личного и до-
лжностного^, к растворению личного в общественном,
уносит Джусойты в райские древние времена, когда такое
совпадение было реальностью. Осведомленность в
исторической географии помогает ему ориентироваться,
заметить, куда именно его несет, но это нисколько автора
не смущает, потому что та страна обетованная - общин-
но-родовой строй, куда ведет его компас, называется еще

^ Э.И.: Какой философ? Опять же <антично-христианский>...
^ Джусойты (Джусаев) Надис Григорьевич (р. 1925) - осетинский
писатель. - С.Н.
^ Э.И.: Откуда это <то есть>?

126

и по-другому: первобытный коммунизм. По-видимому это
эпонимическое обстоятельство вкупе с познавательным
аффектом и предрасполагает Джусойты к откровенному
открытию или явному откровению: <Для многих пропаган-
дистов прошлое, традиционное, давнее стало синонимом
плохого, отрицательного, вредного. А между тем при близ-
ком знакомстве с нравственным наследием прошлого ока-
зывается, что подлинно народные традиции поразительно
совпадают с принципом морального кодекса строителя
коммунизма, выдвинутого нами как идеал> (с. 249).

Мы бы не удивились, если бы такое поразительное тож-
дество оказалось справедливым. Те философы, которые
лет 10-11 тому назад принимали участие в разработке
кодекса, да и те, кто подобно нам, при сем присутствовали,
помнят еще наверно, как все это происходило, как долго и
нудно обсуждались евангельские заповеди, отношение
будущего кодекса к библейской мудрости: <Как хотите,
чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними>
(Мф., 7, 12) и к категорическому императиву Канта:
<Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь
которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она
стала всеобщим законом> (32, т. 4, ч. 1, с. 260). Если такое
тождество <нравственного наследия прошлого> и мораль-
ного кодекса строителя коммунизма действительно имеет
место, то это, на наш взгляд, может сказать нечто опреде-
ленное только об умонастроениях составителей кодекса, а
не о самой нравственности будущего.

Но для Джусойты здесь нет проблемы, тем более, что
вот и сам Энгельс писал в <Происхождении семьи, частной
собственности и государства> об этой эпохе почти с
восторгом: <И какая чудесная организация этот родовой
строй при всей ее наивной простоте! Без солдат, жандармов
и полицейских, без дворянства, королей, наместников,
префектов или судей, без тюрем, без процессов - все идет
своим установленным порядком> (с. 243). В упомянутом
<установленном порядке>, который чуть ниже Энгельс на-
зовет еще и <вековым>, автор не видит знака, предупреж-
дающего об опасности и пустоте мечты о вековой установив-
шейся стабильности в нашем обществе, в самой основе
которого лежит нестабильность. Эта детская доверчивость
к классическим восторгам заставляет Джусойты даже
усилить и позитивно осмыслить стабильную суть древней
социальности: <Демократизм этого общества заключался и

Искусство и наука_________________127

в том, что еще не было антагонизма между правами и обя-
занностями человека (то есть не было избытка человеческого
над должностным. - М. П.). Гармония между правами и
обязанностями создавала ту идеальную нравственную и
психологическую атмосферу, в которой и горе и радость, и
праздничный день и поминальный становятся всеобщими,
всенародными (с. 244). Благами такой гармонии пользуют-
ся две трети мира, но им она почему-то не нравится.

Ясно, что если человек принял стабильность^, вековой
обычай в качестве верховной ценности, то освещенной
тем самым оказалась и репродукция как в форме личного
установившегося навыка, так и в форме навыка социаль-
ного. Отсюда требование слияния нравственности, морали
и права в обычай: <Не ясно ли, что для создания новых,
подлинно народных обычаев и праздников необходима
нравственная и психологическая атмосфера, которая
невозможна без идеальной гармонии прав и обязанностей
личности и общества, не знающего классовых противоречий.
Такую атмосферу искусственно организовать нельзя. Она
возникает там, где право в то же время есть обязанность, а
обязанность - право, там, где закон и обычай идентичны
или закон стал обычаем, обычай единственным законом,
регламентирующим отношения людей, будучи разумным
обобщением этих отношений в реальной жизни> (с. 244).
Некоторые наши теоретики морали и права советуют уже
сейчас заняться этим делом - поисками и законодатель-
ным закреплением стихийно сложившихся <коммунисти-
ческих> обычаев, то есть советуют действовать в духе <сред-
них законов> Беневоленского: <Средние законы имеют в
себе то удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глу-
пость! а между тем всякий же неудержимо стремится ис-
полнять их. Ежели бы, например, издать такой закон: <вся-
кий да яст>, то это будет именно образец тех средних зако-
нов, к выполнению которых каждый устремляется без ма-
лейших мер понуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем
же издавать такие законы, которые и без того всеми испол-
няются? На это отвечу: цель издания законов двоякая: одни
издаются для вящего народов и стран устроения, другие
для того, чтобы законодатели не коснели в праздности> (6,
с. 56).

^ Э.И.'. У тебя <стабильность> вообще, als solche, превращается в
нового диавола... А активизм пиратского толка в нового бога...

128

Не чужд этой концепции законодательной деятельнос-
ти и Джусойты, поскольку его <максимальный демокра-
тизм> и есть область действия средних законов, <к выпол-
нению которых каждый устремляется без малейших мер
понуждения>, и поскольку на этот раз идея среднего закона
используется активно и <лишенный зависти> демиург
Джусойты, паря над райскими кущами древнего Эдема,
<возжелал>, чтобы все там были, он через Джусойты-
философа открывает его современникам путь в землю
обетованную: <Если мы желаем, чтобы наш современный
идеал нравственного величия человеческой личности стал
у потомков обычаем, естественным проявлением челове-
ческого <я> в повседневном быту, мы должны сегодня со-
здавать необходимую для обычая нравственную атмосферу
всеобщего братства, гармонию прав и обязанностей
личности и общества> (с. 252). Предки всегда желали такого
потомкам, и мы в этом смысле не исключение, но вот как-
то не встречались еще такие потомки, которые беспре-
кословно следовали бы предначертаниям предков. Да и
как в нее попасть, в эту землю обетованную?

На этот счет у Джусойты предусмотрено движение в
рай по маякам воспоминаний в духе платоновского
очищения и восхождения падших душ: <Цивилизация на
протяжении нескольких тысячелетий (у Платона срок
очищения пять-десять тысяч лет. - М.П.) создала, конеч-
но, немало типов общественных отношений, форм идео-
логии, различных обычаев, обрядов и праздников, внесла
немало нового в духовный опыт народов. И все-таки со-
зданное родовым обществом не исчезло, не забылось. И
такая стойкость нравственного и бытового, равно как и
эстетического наследия родового общества, объясняется,
вероятно, его демократизмом. Первобытный коммунизм
общественных отношений явился той благодатной поч-
вой, на которой выросли обычаи, обряды, праздники, до-
шедшие до нас от далеких предков. Они демократичны по
сути своей, и потому народ не расставался с ними. Равен-
ство, братство, свобода - эти идеалы своеобразно реали-
зованы в древних обычаях, обрядах, праздниках. В повсед-
невной действительности позднейших эпох их уже не было,
но тем крепче должен был держаться народ за те редкие
праздники, которые напоминали о них, как о давно поте-
рянной прекрасной действительности> (с. 243). Словом,
продержались! Теперь только вперед назад! Вперед назад к

Искусство и наука_________________129

счастью и гармонии дурьх (нем. durch - через - С.Н.)
праздники, обряды и обычаи! Дурьх всеобщую лезгинку,
не тоже быть на всеобщем празднике зрителем! Дурьх все-
общую кровную месть: в мире обычая некому наказывать
буянов и отщепенцев! Дурьх всеобщие поминки: нигде так
не проявляется народный оптимизм и народное веселье,
по мнению Джусойты, как в обряде поминок! Дурьх...

Но дело не в этих экзотических подробностях и даже не
в том недоумении, которые могут вызвать советы и призывы
Джусойты в странах вроде Непала, а в них живет сегодня
две трети населения земли, живет в гармонии, слиянии
общественного и личного, живет в обычае, в стабильности.
Они-то почему от добра добра ищут? Зачем им тянуться к
благам научно-технической революции, принимать муки и
разочарования на этом пути, чтобы затем вздыхать о
потерянном рае и мечтать о возвращении туда, где они
сегодня находятся. И все же нас интересуют не эти крайне
важные, понятно, практические аспекты теоретической
позиции, а сама эта позиция, которая всякий раз в той или
иной форме порождает идею <потерянной прекрасной
действительности>, утерянного рая, грехопадения, искуп-
ления, знакомые формы которой совершенно отчетливо
проступают вот даже в пестрых одеяниях современной
терминологии.

Что болезнь эта распространенная, не вызывает никакого
сомнения. Различия наблюдаются и большие, но это
различия не по форме, а по остроте проявления. Пытаясь
обосновать <связь времени> и зависимость каждого нового
поколения от духовного опыта всех предшествующих
поколений, Джусойты может написать: <Выходит, что
прошлое объясняет современность. Связь между ними
живая и важная, образовывающая и организующая. И этим
объясняется ревнивое отношение каждого общества к
своему прошлому. Однако в таком случае связь времен в
силу своих внутренних свойств распространяется и на бу-
дущее: прошлое и современность явно и подспудно связа-
ны не только между собой, но и с будущим> (с. 242). Это по
существу, все тот же древнейший концепт истории-цикла,
который нам известен уже от Экклесиаста-проповедника и
в котором все уже было в веках, <бывших прежде нас>. Но
ведь другими словами, по другому поводу примерно то же
пишут многие.
В рецензии на <Мастера и Маргариту> В.Я. Лакшин

130

грозит гонителям правды: <Наблюдение над реальным хо-
дом жизни, историческим прошлым и настоящим часто
заставляло людей подмечать одно удивительное и на пер-
вый взгляд необъяснимое явление: как бы неблагоприятно
для истины ни складывались обстоятельства, рано или
поздно история все расставляет по местам, правда выходит
наружу и превращает в пыль самую искусно сплетенную
клевету и ложь, а талант, смелая мысль, творчество тор-
жествуют над своими завистниками и ненавистниками.
Правду не спрячешь - это неизменное в перспективе вре-
мени восстановление справедливости, отражающее по су-
ществу оптимистическую идею прогресса человеческого
общества, разными мыслителями, философами и литера-
торами обозначалось по-разному: возмездие, суд истории,
ирония истории> (Роман М.Булгакова <Мастер и Маргари-
та>. - Новый мир, 1968, ? 6, с. 309). Опять ведь то же:
историю заставляют работать, правду - <выходить нару-
жу>, как если бы правда, истина были чем-то вечным и
неизменным как <для нас>, рассматривающих события с
колокольни современности и неизбежно оценивающих их
от современности, так и <для них>, которые в свое время
враждебно воспринимали эти события, современные им со-
бытия.

Блестящий знаток Востока Н.Н. Конрад в области со-
бственной компетенции решительно отвергает идею еди-
ного, по этапам и стадиям расписанного исторического
процесса простым указанием на то, что все цивилизации
современны, но не все связаны с Грецией: <Современные
китайцы или индийцы, да и арабы, несомненно, считают
свою цивилизацию <современной>, и они в этом правы, но
вряд ли они согласятся, что их цивилизации выросли из
эллинских источников> (Письма русских путешественни-
ков. - Новый мир, 1968, ? 6, с. 260). Но там, где заходит
речь об истории вообще, о философии исторического раз-
вития, он все же с сочувствием и пониманием цитирует
явно экклесиастовы идеи CJI. Утченко, его постулат преем-
ственной связи времени: <Ничто в истории не исчезает
бесследно>, а равно и распространение этого постулата на
будущее: <Настоящее входит в будущее>( там же, с. 261)'^.

Впервые эту <связь времен>, историческую преем-
ственность сформулировал как <принцип непрерывности>

^ Э.И.'. А разве нет?

Искусство и наука__________________131

Лейбниц: <Все во вселенной находится в такой связи, что
настоящее всегда скрывает в своих недрах будущее, и вся-
кое данное состояние объяснимо естественным образом
только из непосредственно предшествовавшего ему> (17,
S. 77)^. Именно такое понимание непрерывности легло в
основу анализа бесконечно малых, дифференциального и
интегрального исчислений, а с ними и в основу наших
представлений о закономерном развитии вообще. При этом
непрерывность снимается в моменте, а определенность
момента - в векторе. Такая <математическая история>
прекрасно укладывается в закон, любое состояние любой
системы становится функцией от времени, а само <насто-
ящее> - простой и чисто условной отметкой на шкале
времени, которая ничем, кроме порядкового номера, не
отличается от любой другой отметки. В отметке настояще-
го не возникает выбора, он снят в законе. Закон развития и
есть закон снятого выбора^.

Когда такую схему развития переносят на реальную
историю, все идет прекрасно до настоящего момента. В
прошлом выбор снят, и если процесс достаточно докумен-
тирован, анализ прошлого дает в принципе какой-то закон
<для прошлого>, поскольку, во-первых, преемственность
действительно имеет место, то есть изменяться как
целостность может только определенная целостность, а во-
вторых, в любой момент прошлого выбор тем или иным
способом был снят: определенная целостность изменилась
в другую определенную целостность. Но значит ли это, что
закон, который всегда можно сформулировать для прош-
лого, может экстраполироваться и на будущее? Многим
кажется, что может. В XIX в. так казалось большинству, и
только одиночки, вроде А.И. Герцена, позволяли себе под-
шучивать над этой уверенностью: <Прогресс человечества,
- писал Герцен, - тогда был известен как высочайший
маршрут инкогнито - в этап, на станциях готовили лоша-
дей> (41, т. XVI, с. 163).

Сегодня даже самые отчаянные кибернетики понимают
принципиальную разницу между стабильностью-гомеоста-
зисом и нестабильностью-движением. Гомеостазис или
инерция есть регулирование в нулях, и гомеостазис ная

^ Э.И.: А разве нет? А из чего же еще, Мишель?

М.П.: Тут ты поймался.
1"8 Э.И.: Неясно.

132

деятельность, если она и возникает, то совершается по
отрицательной обратной связи как оборонительная реак-
ция на <шум>, то есть на любые отклонения от нулей,
какими бы причинами эти отклонения не вызывались. А
движение, трансформация определенности, нестабильность
- нечто уже совсем иное: регулирование самих нулей
гомеостазиса, смещение их по времени. Здесь нужно что-
то второе: закон, программа, код, способные менять нули
регулирования, распределение и смысл шумов, то есть ну-
жен кто-то или что-то, способное снять выбор. Грубо гово-
ря, нужен кибернетик, который определил бы системе за-
кон, как движение нулей регулирования по времени, и дал
бы системе автоматически действующие механизмы, спо-
собные реализовать этот закон.

В репродукции в общем-то так и происходит: относи-
тельно любой ее составляющей мы в принципе может
указать кибернетика и соответствующие механизмы. Даже
там, где многовековая стабильность стирает имена
кибернетиков из памяти людей, мы все равно интуитивно
уверены в их наличии (кто придумал колесо?), и корни
такой уверенности как раз и питают олимпы - резервации
великих кибернетиков прошлого. Но все крайне усложня-
ется, как только мы, оставляя закон развития, без которого
нам сложно жить на свете, пытаемся в то же время
освободиться от фигуры кибернетика, творца этого закона,
пытаемся заменить разумного и мыслящего кибернетика
действием безличных сил. В теории эволюции, например,
эта определяющая фигура разорвана на две противостоящие
и автономные силы: на индивидуальную изменчивость и
условия среды. Индивидуальная изменчивость (мутационная
активность) создает выбор, то есть порождает разнообразие
установок нулей регулирования, а условия среды снимают
выбор, автоматически отдавая предпочтение тем установкам,
которые для растений или животных данного вида
<оптимальны>. Слепо и независимо друг от друга эти силы
сообща выполняют труд кибернетика по определению,
выбор наилучшего.

Наши земные кибернетики освоили эту оппозиционную
схему <разорванного кибернетика>, она реализована в так
называемых <самообучающихся автоматах>. Здесь кибер-
нетик задает нули регулирования не жестко и однозначно,
а в некотором диапазоне значений, в спектре, то есть вво-
дит ограниченную неопределенность, в рамках которой

Искусство и наука__________________133

должны, по его убеждению, располагаться оптимальные
нули регулирования. Делается это в надежде на то, что
оптимальность будет поймана в вилку, и если такой систе-
ме заданы критерии выбора на оптимальность, а в репро-
дукции они всегда лежат в пределах, а не за пределами
достаточной узкой полосы отклонений-допусков, то такой
автомат в бесконечной серии повторов будет сужать вилку,
сам установит нули регулирования, выберет производно от
свойств объекта регулирования и утвердит из некоторого
множества возможных программ, предзаданных киберне-
тиком в экстремумах диапазона-спектра, наилучшую
программу.

Кибернетики очень гордятся этим своим успехом, хотя
гордиться в общем-то нечем. Самообучающийся автомат
стоит к обыкновенному примерно в той же позиции, в
какой машина, построенная с двадцатикратным запасом
прочности, стоит к идентичной по функции машине,
построенной с минимальным запасом прочности. Диапазон-
спектр возможных значений оптимальных нулей регули-
рования появляется не от хорошей жизни, а от того, что
кибернетик не знает оптимальных нулевых значений, то есть
здесь перед нами такой же налог на незнание, как и <запас
прочности> в инженерном деле. Это примерно тот же ход
мысли, который заставил бы сомневающегося навесить на
телегу десяток колес в надежде, что в зависимости от свойств
дороги правда себя покажет, телега <сама выберет> оптималь-
ный способ передвижения. Существенным недостатком
такой кибернетической <хитрости разума> является то, что
в случае с телегой лишние колеса по данным наблюдения
можно снять как бесполезные украшения, тогда как изъять
из самообучающегося автомата информационный избыток,
определить, что в нем работает, а что висит десятым коле-
сом, - вещь практически невозможная. Так что гордиться
<самообучающимися автоматами> как какой-то новой сту-
пенью в развитии кибернетики вряд ли имеет смысл, и тем
самым более не имеет смысла возводить собственную сла-
бость, невозможность отличить в самообучающемся авто-
мате <работающие> колеса от пятых и десятых, в некую
мистическую сущность, в непознаваемую <индивиду-
альность> автомата, на которую кибернетики возлагают так
много надежд. Ожидать от такого <индивида> разумных
рассуждений и действий столь же противоестественно и
бесперспективно, как и требовать от автомата по продаже

134

газированной воды песен про камыш и задушевного разго-
вора <за жизнь>.

Оппозиционная схема <разорванного кибернетика>, в
которой часть функций определения к наилучшему пере-
дана среде, а часть - <мутационная активность> - остав-
лена субъекту, явственно прослеживается в структуре обнов-
ляющих механизмов современного общества, где субъекты
творчества и его ценители постоянно образуют оппозиции,
но об этом чуть позже. А пока мы хотели бы лишь отметить,
что осознание человеком собственной ответственности за
все происходящее, его растущее убеждение в том, что ни
бог, ни царь и ни герой, а равно и ни кибернетическая
машина, ни коллективный разум, ни даже суд истории нс
дадут ему избавления, - все это идет не столько от челове-
ческой гордыни, сколько под давлением прозаической не-
обходимости. И традиционные и новые авторитетные ин-
станции в общем-то доказали гомеостазисный свой харак-
тер, доказали ограниченную стабильными условиями сфе-
ру их применимости. Исключение составляет, пожалуй,
тот действительно удивительный эффект, когда мы видим
и знаем в прошлом лишь деятелей обновления, нестабиль-
ности, а деятелей стабильности-гомеостазиса знаем только
по связи с этими великими для нас именами: Николая 1-го
- по Пушкину и декабристам, Понтия Пилата - по Иису-
су, Менона-доносчика - по Фидию.

Это исключение заслуживает внимания хотя бы уже
потому, что слишком уж бьет в хлаза разница между нашими
оценками на истинность и справедливость и оценками
современников. Человек, написавший клеветнический
донос на Фидия и ставший причиной его смерти, был, по
нашим меркам, безусловным негодяем. Но как-то совсем
не похоже, что он казался негодяем самим афинянам,
большинству из них. Плутарх, во всяком случае, так
описывает события после смерти Фидия: <Доносчику
Менону народ (то есть народное собрание. - М.П.), по
предложению Гликона, даровал свободу от всех повинностей
и приказал стратегам заботиться о его безопасности>
(Перикл, XXI). В наших нормах Менон, так сказать, стал
персональным пенсионером, да и по нормам эллинским
произошло то же самое: ему были оказаны те же почести,
что и олимпионику - победителю в олимпийских играх, то
есть грязное и гнусные, с нашей точки зрения, дело
афинский народ расценил по каким-то совершенно непо-

Искусство и наука_________________135

нятньм нам меркам.

Такую же странность мы обнаруживаем и в других
суждениях современников по поводу происходящих у них
на глазах событий. Не было в истории ни одного великого
дела, которое не обнаружило бы в глазах современников
своей теневой стороны. Перикл застраивает Акрополь, на
тысячи лет определяя архитектурные вкусы и каноны
Европы, а в народном собрании ему приходится
выслушивать обвинения в использовании казны не по
назначению, упреки в архитектурных излишествах: <Эллины
понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются
открытой тирании, видя, что на вносимые ими по
принуждению деньги, предназначенные для войны, мы
золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху,
обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и
храмами, стоящими тысячи талантов> {Плутарх. Перикл,
XII). Фемистокл, построив корабли, заложил основы
военного, политического и экономического расцвета Афин,
это не помешало Платону скорбеть о том, что Фемистокл,
Кимон и Перикл <наполнили город портиками, деньгами
и всевозможными пустяками> (Горгий, 526 В), и особенно
неодобрительно отзываться о деятельности Фемистокла,
ругать его зато, что он <сделал афинян из стойких гоплитов
безалаберной матросней, унизил афинский народ до банки
и весла> (Законы, 706 В).

Эти и множество других случаев из любых срезов истории
во всяком случае свидетельствуют о том, что суд истории и
суд современников - вещи разные, редко совпадающие.
Нет пророка в своем отечестве, не судите, да не судимы
будете, - первое, что может прийти в голову по этому
случаю. Но ведь возможен и другой вариант. А что, если
само понятие ценности имеет исторический смысл, если и
события и произведения рождаются на свет без <врожденной
ценности>, вообще не допускают оценки современниками,
то есть в аксиологическом смысле являются ,
на которой времени еще предстоит начертать их <истин-
ную> и <справедливую> ценность? Ведь что-то незаметно у
древних греков, например, чувства строителей истории,
работы на историю. Не ради истории Перикл строит свои
архитектурные пирамиды, а ради того, чтобы занять народ,
<чтобы остающееся в городе население имело право
пользоваться общественными суммами нисколько не мень-
ше граждан, находящихся во флоте, в гарнизонах, в похо-

136

дах> (Плутарх. Перикл, XII). Не ради истории и Архимед
оглашал улицы криком <Эврика!>. Все шло на своем уров-
не повседневности, и оценку получало значительно позже,
отнюдь не из уст современников. Здесь, нам кажется, <брез-
жит свет>, и именно сюда мы двинемся в поисках ответа на
вопрос, на что и на кого может рассчитывать человек, ко-
торый понял бессилие богов, царей и героев определять
его судьбу, но не видит пока, каким способом и в каком
смысле он мог бы сам стать хозяином своей судьбы.

---

От	Пуденко Сергей
К	Пуденко Сергей (29.04.2006 19:40:25)
Дата	29.04.2006 20:06:25

"Флейм форума 1968. Физики и лирики". 2

---

6. Состав недоразумений

В античных терминах можно бы сказать, что предмет
науки есть раб. И это действительно так. Концепция иде-
ального раба по природе, как она выражена у Аристотеля,
и концепция сил природы, к которой мы все привыкли,
одно и то же. В общечеловеческом плане наука в сущности
занята тем же, чем занимался в свое время Чехов: <давит
раба по капле>. Операция, бесспорно, болезненная, но,
нам кажется, что главная здесь боль, главные стоны и кри-
ки, главные ужасы проистекают скорее от неожиданности
и непонятности происходящего: давят и не объясняют, зачем
давят. Такое могло бы случиться в родильном доме, попади
туда забеременевший вопреки законам природы мужчина.

Источники этой нелепицы частью древние, частью же
совсем новые, связанные с тем, о чем Камю пишет: <Мне
понятно, почему художник печалится о потерянном уюте:
все переменилось так быстро! Правда, на цирковой арене
истории всегда хватало мучеников и львов. Первые пита-
лись утешениями вечности, вторые - кровоточащей исто-
рической плотью. Но художник до недавнего времени от-
сиживался на скамьях зрителей, пел ради собственного
удовольствия или, в лучшем случае, для ободрения муче-
ников и смирения аппетита львов. Теперь же художник
сам на арене, и голос его, понятно, переменился, сильно
потерял в уверенности> (8, S. 15-16).

И все же, нам кажется, в основе современной печали и
современного плача о потерянном рае лежат не события
современности, а та возникшая в древности психологичес-
кая установка, которая закреплена веками христианства в
европейском сознании и до сих пор дает себя чувствовать
как имплицитная посылка многих самоновейших рассуж-
дений. Ее можно бы сформулировать как своеобразный
концепт истории, по которому все высшие ценности оста-
ются в прошлом, а настоящее всегда видится испорчен-

50

ным прошлым, то есть рассматривается, мы бы сказали,
<медицинским> способом как больное и требующее лече-
ния прошлое. И речь здесь не только, да и не столько о
христианской идее рая, грехопадения, искупления, воз-
вращения в землю обетованную. С точки зрения сложив-
шегося канона оценки и истолкования, это лишь частный
случай. Схема остается неизменной и на макро- и на мик-
роуровне. Возникает проблема отчуждения, и канон тут же
нас переносит в прошлое, когда такого огорчительного
явления как будто не было. Начинаются вздохи о частич-
ном, и они тут же переплетаются с воспоминаниями о
временах, когда человек был целостным, когда личное и
общественное не противостояли друг другу, человек и до-
лжность совпадали, сливались друг с другом в неразличен-
ном синтезе. Заходит спор о положительном герое, и тут
же начинают перетряхивать ближайшее и далекое прошлое.

Споры, если и возникают, то не о том, привлекать ли в
оценку настоящего прошлое или не привлекать, а о том,
что именно брать в истории для объяснения и критики
настоящего. Л. Зорин, например, в <Варшавской мелодии>
рассказывает о польке и русском, жизнь которых искале-
чена законом о запрещении браков между иностранцами.
Зубкову это не нравится, не то взял Зорин: <Истина всегда
конкретна, и о том, насколько был или не был необходим
закон, временно (на очень короткий срок!) запретивший в
то время браки советских граждан с иностранцами, нужно
рассматривать, учитывая всю сложность тогдашней обста-
новки> (Октябрь, 1968, ? 8, с. 206). Думается, что если бы
Зубков, следуя собственной концепции <потерянного рая>
написал трагедии, <порожденные легкомысленным заклю-
чением браков с иностранками и иностранцами некоторы-
ми нашими гражданами, особенно среди тех, кто длитель-
ное время находился за пределами своей страны>, или тра-
гедии, порожденные врачами-отравителями, за разоблаче-
ние которых временно (на очень короткий срок!) даже
ордена давали, то Зорину тоже было бы что сказать Зубко-
ву насчет того, как надо и как не надо обращаться с исто-
рией.

Факт, однако, остается фактом: и в том и в другом слу-
чае в оценки будет вовлекаться <история>, а вернее то ус-
тойчивое и неизменное, что одни называют <правдой жиз-
ни>, <порядочностью>, другие же <правдой истории>, <убеж-
денностью>, <конкретной нравственностью>, и что, судя

."К ^

Искусство и наука_________________51

по аксиологическому применению, всегда у них под рука-
ми, лежит примерно тем способом, каким история пред-
ставлялась Екклесиасту: <Бывает нечто, о чем говорят:
<Смотри, вот это новое!>; но это было уже в веках, бывших
прежде нас> (1,10).

Если попытаться проследить действительную историю
этой психологической установки и этого привычного для
нас права обращаться с прошлым как с арсеналом приме-
ров-образцов для истолкования, критики и оценки реаль-
ности, то, пожалуй, первым сколько-нибудь осознанным
выражением этого принципа была приписанная древними
Акусилаю формула: <то, из чего все рождается, и во что все
разрешает>. Аристотель считал эту формулу наилучшим
определением <начала> - <воды> Фалеса, <воздуха> Анак-
симена, <неопределенного> Анаксимандра. Она прекрасно
подходит и для библейского <праха>, и для <самосознания>
немецкой классики, и для философских представлений о
материи, о бытии. Неудивительно, что от Аристотеля эта
формула перекочевала к Гегелю, а от него к Энгельсу, по-
родив представление о <стихийном материализме> древ-
них греков.

Вторым и крайне важным дополнением к принципу
целостности начала и конца, который так точно схвачен в
постулате Акусилая, была осознанная Платоном и фило-
софски им санкционированная идея структурной целос-
тности, системы, связи всеобщего и особенного, единства
в многообразии и многообразия в единстве. Это прежде
всего идея организованного, однозначно связанного един-
ства: <порядок во всех отношениях превосходнее беспо-
рядка> (Тимей, 30 А), и, во-вторых, идея <союза>, мы бы
теперь даже сказали, <мозаичности> этого порядка, в кото-
ром целостность допускает объяснение только из частей, а
части, в свою очередь, только из целостности, причем име-
ющими смысл и образующими понимание признаются лишь
эти системные значения, возникающие в целостности по
поводу частей и в частях по поводу целостности. Все ос-
тальные значения, если они и возникают, признаются в
отличие от системных, эталонных, существенных, истин-
ных, значениями несущественными, еторостепенными,
случайными, ложными, которые следует считать даже не
значениями, а отклонениями от системных значений.

Формула Акусилая, <теологического> предшественника
древнегреческих <натурфилософов>, или близкая по смыс-

52

лу формула орфика Мусея - <все вещи имеют начало,
конец и середину существования> (Платон. Законы, 715
Е), - были в сущности абстрактным переложением древ-
ней, связанной с мифологическим типом мысли идеи кру-
говорота, вроде часто встречающейся и у Гомера и у других
авторов, в том числе и у Мусея, фразы: <Как листья на
ветви ясеня зеленеют и вянут, так и племена и роды чело-
веческие приходят и уходят> (Клеммент. Ковры, VI, 5, 25).
В формулах Акусилая и Мусея заметен лишь семантичес-
кий сдвиг на <листья, племена и роды>. <Ветвь ясеня> вы-
водится за скобки, а в скобках оказывается все остальное.
Иными словами, относительно всего <смертного> или того,
что Аристотель называет <природными>, <рожденными>
вещами, вводится постулат конечности, движения по мо-
ментам типа: рождение-детство-юность-зрелость-старость-
смерть, где крайние суть <начало> и <конец>, а остальные
средние, знаменитое в истории философии <мстаксю> -
между. <А целое, - писал Аристотель, - есть то, что имеет
начало, середину и конец. Начало - то, что само не следу-
ет по необходимости за другим, а, напротив, за ним сущес-
твует или происходит, по закону природы, нечто другое:
наоборот, конец - то, что само по необходимости или по
обыкновению следует непременно за другим, после же него
нет ничего другого, а середина - то, что и само следует за
другим, и за ним другое> (Поэтика, 1450 b.).

В сравнении с формулами Акусилая и Мусея систем-
ный подход Платона представляется чем-то новым; его
целостность не есть целостность историческая, положен-
ная во времени как некоторый период преемственных из-
менений от начала до конца, а целостность момента или,
что то же, целостность вневременная, существующая, по
определению Платона, вечно и неизменно. И сам Платон
прекрасно чувствовал различие традиционно-историчес-
кого и системно-внеисторического подходов, сложивших-
ся к его времени как парность и равноценность объясне-
ний одного и того же по различным канонам и концептам
природы. Протагор, например, в споре с Сократом прямо
предлагает аудитории на выбор традиционное или систем-
ное объяснение: <Но как мне вам показать все: рассказать
миф, как старик молодым, или же разобрать вопрос с по-
мощью рассуждений?> (Протагор, 320 С.). И дальше Про-
тагор рассказывает миф о Прометее.
Точно такое же явление парности и равноценности объ-

Искусство и наука_________________53

яснений мы обнаруживаем сегодня в многочисленных от-
четах комиссий и исследовательских групп по культурным
революциям в слаборазвитых и развивающихся странах.
По данным зондирующих исследований в Непале, кото-
рые были проведены Ф.Е. Дартом и ПЛ. Прадханом, здесь
также налицо и парность и равноценность: <За очень ма-
лыми исключениями нам давались как мифологически-
ориентированные, так и школьно-ориентированные объ-
яснения явлений в одном и том же опросе, иногда даже
одним и тем же лицом. Так, объясняя землетрясение, один
в группе из четырех мальчиков-чхетров сказал: <Земля ле-
жит на спине рыбы. Когда рыба устает, она сдвигает груз и
трясет землю>. Все согласились, но другой тут же добавил:
<В центре земли есть огонь. Он рвется наружу, и когда
разламывает землю, вызывает землетрясение>. Все согла-
сились и с этим> (II, р. 651).

Важной особенностью ситуации является то, о чем Дарт
и Прадхан пишут: <все согласились>. Та же реакция и у
аудитории Протагора: <Многие из присутствующих отве-
чали, что как ему хочется, так пусть и рассказывает> (Пла-
тон. Протагор, 320 С.). И все же эта терпимость к проти-
воречию нечто совершенно для нас чуждое и непонятное.
По привычному для нас канону объяснение должно быть одно,
и если чему-то дается два, три, десять объяснений, то евро-
пейский способ мысли сразу же ищет процедуры верифика-
ции, позволяющие методом обращения к тому или иному ав-
торитету, к природе, например, выяснить, которое из этих
двух, трех, десяти объяснений истинно^. Нетерпимость к
противоречию - одна из движущих сил европейского мышле-
ния, заставляющая его без конца изворачиваться в поисках
новых непротиворечивых истолкований, а вместе с тем и
весьма существенная черта европейской психологической
установки^, которая не имеет соответствия в других куль-
турах. Дарт и Прадхан отмечают: <Противоречие выглядит
гораздо более очевидным для нас, чем для наших испыту-
емых, которые не высказывают никакого чувства неудов-
летворения по его поводу, и это должно служить препо-
давателю естествознания предупреждением, что дела у его
учеников обстоят совсем не так, как это выглядит на по-
верхности. Философия и литература Азии широко исполь-

^ Э.И.: Причем же тут противоречие?! Десять объяснений это далеко
не противоречие, а базар необязательных житейских мнений...
^ Э.И.: ?!!

54

зует парадокс, и азиатам противоречия могут казаться ско-
рее забавными, чем нетерпимыми. Мы поэтому не должны
исключать возможности глубоко укоренившихся моделей
мысли, нечувствительных к той логике <либо-либо>, кото-
рая лежит в основе западной науки>^ (II, р. 651).

Уже Платон проявлял достаточное чувство европейс-
кой нетерпимости, чтобы не только забавляться противо-
речиями, но и попытаться согласовать, свести воедино
парность объяснений по мифу и по рассуждению. Резуль-
таты его попыток известны: вечный и неизменный мир
идей-эталонов <участвует> в смертных вещах в функции
образца для подражания (<мимесис>). Но если присмот-
реться к этому решению, мы без труда заметим, что опре-
деляющую роль в синтезе играет все-таки не система и мир
идей, а мифологическая традиция. Это отмечали многие.
А.Ф. Лосев, например, видит в идеях Платона обезличен-
ных богов Олимпа. Но наиболее решительным свидетель-
ством в пользу такого взгляда нам представляются кон-
кретные результаты тех работ Платона, в которых он пы-
тался активно применять свою схему. В <Государстве> та-
кая попытка дедуктивно вывести социальность из теорети-
ческих постулатов привела его к тому, что Маркс называл
<афинской идеализацией египетского кастового строя>. И
если мы сегодня, пользуясь данными исследований по сла-
боразвитым и развивающимся странам, попытаемся оце-
нить этот результат, то нам придется сказать, что схема
Платона, его идеи гармонии, пропорции, функциональ-
ной определенности социального бытия, где у каждого <свое
дело>, превращения закона в привычку-обычай суть не что
иное, как наиболее полное и точное в истории социологии
функциональное описание социального устройства доан-
тичного типа, в котором личное и общественное неразли-
чимы, где нет личности, противоречия между личным и
общественным, а также и социальной нагрузки на это про-
тиворечие - науки и искусства. Это то, что сегодня назы-
вают <стабильным обществом>, в нем все социальные ин-
ституты или их подавляющее большинство функцио-
нально определены к укреплению существующего и к унич-
тожению любых попыток обновления.
Для тех, кто всерьез верит, будто частичность - порожде-

^ Э.И. А ты разделяешь эту вздорную иллюзию и увековечиваешь ее.

Искусство и наука_________________^

ние нового времени, тогда как в древние времена человек
был целостным, крайне полезно почитать <Государство> и
<Законы> Платона, где частичность в полном соответствии
с формами социальности, предшествовавшими полису,
представлена на уровне человека, а целостность возникает
лишь в единстве социальных функций - на <родовом>, как
будут говорить позже, или <всеобщем> уровне^. В этой фун-
кциональной гармонии нет людей, а есть только должнос-
ти - профессии и наследственное воспроизводство этих
должностей-профессий. Это можно обнаружить, напри-
мер, в Библии, где рождаются не люди, а профессии. Ламс-
ху его жены родили Иавала - <он был отец всех живущих
в шатрах со стадами>, Иувала - <он был отец всех играю-
щих на гуслях и свирели>, Тувалкаина - этот был <кова-
чом всех орудий из меди и железа> (Бытие, 4, 19-32). Сло-
вом, родились не люди, а пастух, гусляр и кузнец.

Этот наследственный профессионализм как особенность
предполисной социальности видели уже и сами древние
греки. Геродот, например, писал о чертах родства Спарты
и Египта: <Следующая черта свойственна лакедемонянам
и египтянам: их глашатаи, флейтисты и повара наследуют
занятия отцов, так что сын флейтиста становится флейтис-
том, сын повара - поваром, а сын глашатая - глашатаем:
другие при всей звучности голоса не могут их вытеснить,
так как свои обязанности они исполняют по праву наслед-
ства> (История, VI, 60). Полиен приводит не менее показа-
тельный в этом отношении анекдот о спартанцах и их со-
юзниках: <Союзники обвиняли лакедемонян: из нас, гово-
рили они, многие участвуют в походах, а из лакедемонян -
мало. Агесилай на равнине приказал сесть отдельно лаке-
демонянам, отдельно союзникам. Когда они расселись так,
глашатай объявил: пусть встанут гончары; у союзников
встало немало. Вторыми - кузнецы; встали многие. В-
третьих - плотники; встало еще больше. Так вызывал он
по порядку и остальных ремесленников, и занимающихся
низкими работами, и без малого встали почти все союзни-
ки, из лакедемонян же ни один: им запрещено было зани-

^ Э.И.'. Что ты сам тут понимаешь под этим словом? буржуазную ее
форму или что-то другое?

[На уровне] индивида? личности? [В единстве] чьих функций? со-
вокупности индивидов?

Ты гасишь в абстракциях все эпохи, все их своеобразие, и прини-
маешь эту операцию за философию!

56

маться низким ремеслом> (Военные хитрости, II, 1, 7).
Иными словами, в отличие от других полисов, в Спарте не
было людей, а были воины.

Здесь, когда речь идет об Акусилае, Мусее, Платоне, а
также и о множестве других имен, крайне характерно то,
что любые попытки осмыслить настоящее оказываются в
фатальной связи с прошлым, а переход от критики к пози-
тивному созиданию дает в результате реконструкцию про-
шлого, выведение на теоретический уровень того, что пре-
жде существовало в <журденовском> неопредмеченном со-
стоянии. При этом реконструируется далеко не всякое и во
всяком случае далеко не все прошлое, процесс носит изби-
рательный характер связи между язвами настоящего и чем-
то близким по смыслу в прошлом. Эту особенность крити-
ки успел подметить уже Аристотель: <Прежде поэты отде-
лывали один за другим первые попавшиеся мифы, ныне
же лучшие трагедии слагаются в кругу немногих родов,
например, вокруг Алкмеона, Эдипа, Ореста, Мелеагра,
Фиеста, Телефа и всех других, которым пришлось или пе-
ренести или совершить ужасное> (Поэтика, 1453 а).

Особенностью этой избирательности выступает то об-
стоятельство, что и в настоящем и в прошлом фиксируют-
ся, как правило, конфликтные ситуации, <ужасное>, и между
ними протягиваются нити сопричастия, способные ориен-
тировать зрителя или читателя, помочь ему занять опреде-
ленную позицию. В самом деле, если пройти по связям
<ужасного>, которые намечены Аристотелем, то эта деталь
обнаруживается сразу. Вот, например, род Ореста - убий-
ство Агамемнона и все, что за этим последовало. Все гре-
ческие трагики писали об этом, и не только они. Еще Го-
мер в жалобе Зевса наметил основную линию истолкова-
ния:

Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют.
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, судьбе вопреки, на себя намекают безумством?
Так и Эгист: не судьбе ль вопреки он супругу Атрида
Взял, умертвивши его самого при возврате в отчизну?
Гибель он верную ведал; от нас был к нему остроокий
Эрмий, губитель Аргуса, ниспослан, чтоб он на убийство
Мужа не смел посягнуть и от брака с женой воздержался.
<Месть за Атрида свершится рукою Ореста, когда он
В дом свой вступить, возмужав, как наследник, захочет>, так было
Сказано Эрмием- тщетно! не тронул Эгистова сердца
Бог благосклонный советом, и разом завес заплатил он.
(Одиссея, J, 32-43).

Искусство и наука_________________57

Своеволие человека^, право человека самому решать свою
судьбу и нести ответственность за принятые решение, -
вот что осознается и во времена Гомера и позже как <ужас-
ное>, как проклятие, тяготеющее над человеком. И если
присмотреться к общему направлению критики и к резуль-
татам позитивных усилий античности, то волей-неволей
возникает впечатление, что все здесь подчинено обороне
от свободы, и условия свободы осознаются ровно настоль-
ко, насколько удается доказать несостоятельность самой
свобод ы^.

Особенно это относится к Аристотелю, первому, по су-
ществу, европейцу в современном понимании этого тер-
мина. Аристотель гораздо внимательнее и, мы бы сказали,
изобретательнее своих предшественников исследует про-
блему свободы, прямо связывая ее со свойствами окружа-
ющего мира. Он прекрасно видит несовместимость при-
нципов Платона и Акусилая, и в критике идей Платона
постоянно подчеркивает искусственность предложенного
Платоном синтеза миров <мнения> и <истины>. И хотя
сама по себе парность истолкований по мифу и по рассуж-
дению менее всего произведение Платона, зачинателями
<рассуждения> были Гераклит и элеаты, ученик под деви-
зом <Платон мне друг, но истина дороже> постоянно шпы-
няет своего учителя за удвоение миров, за парность объяс-
нений, за бесполезность этой парности и т.п. Аристотель
видит и то, что мешает соединить оба мира в более орга-
ничном синтезе: скрытую в постулате Акусилая и воспро-
изводимую в других школах мифологическую идею порож-
дения-определения, то есть нагруженную социальной зна-
ковой функцией обычную физиологическую схему: все,
смертное и бессмертное, появляется на свет в родах, пред-
полагает родителей, и получает свое определение по свя-
зям родства (<истинность имени по природе>) примерно
тем же способом, каким дети библейского Иувала, отца
<всех играющих на гуслях и свирели>, или спартанского
флейтиста, должны быть <по природе> гуслярами и флей-
тистами, так же как дети свободных родителей - свобод-
ными, а рабов - рабами.

^ Э.И.: Не просто <своеволие>, а своеволие, расходящееся с <судь-
бой>. И не <право> а обязанность.
^ Э.И.: Ерунда. Модернизация чистейшая в духе экзистенциализма.

58

Аристотель вовсе не отказывается от этого определения
судьбы человека и его должности в мире <по природе>, для
него, как и для всякого свободного, раб - <говорящее
орудие>, а свободный - совсем другое, <существо полити-
ческое>. И в этом случае он просто опирается на полисную
практику, где рабство не столько экономическая или даже
политическая, а именно <прирожденная> характеристика
человека: даже в классическую эпоху, не говоря уже о го-
меровской, греки не порабощали мужчин. Их убивали, а
женщин уводили в рабство, так что основную массу рабов
составляли незаконнорожденные дети рабынь, рабы по
рождению, которым попросту некуда было освобождаться:
не было рода или племени, где они могли бы обрести права
свободных. Поэтому при всем цинизме такого подхода,
Аристотель предельно точно и трезво фиксирует основное
противоречие эпохи^: <В целях взаимного самосохранения
необходимо объединяться попарно существу, в силу своей
природы властвующему, и существу, в силу своей природы
подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным
свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по
природе своей существо властвующее и господствующее;
второе, так как оно способно лишь своими физическими
силами исполнять полученные указания, по природе своей
существо подвластное и рабствующее. В этом отношении
и господином и рабом в их взаимном объединении руково-
дит общность интересов>^ (Политика, 1252 а).

Но в этот древний принцип истинности и определен-
ности по природе Аристотель вкладывает новое, в основ-
ном логическое содержание. Он идет по тому же пути, по
которому шли его предшественники, особенно Анаксагор
и Эмпедокл, когда они жаловались на неправильности эл-
линского словоупотребления, традиционно связывающего
термины <генесис> (происхождение), <фисис> (природа),
<техне> (изготовление) с глаголами, означающими акт фи-
зиологического порождения в родах, то есть жаловались на
то, на что могли бы пожаловаться и мы, обнаружив, что
наши весьма высокие и уважаемые термины <природа>,
<урожай>, <целина> этимологически восходят к не менее
прозаическому субстрату. Но Аристотель не ограничивает-
ся жалобами, он предлагает понимать слишком уж нагляд-

^ Э.И.: я чем же оно?
^ Аноним: [Это] парадокс. Где же тут противоречие?

Искусство и наука_________________59

ный процесс возникновения иносказательно, разделить
само существование на действительное и возможное: <Воз-
никновение может совершаться не только привходящим
образом из несуществующего, но также можно сказать, что
все возникает из существующего, именно из того, что су-
ществует в возможности, но не существует в действитель-
ности> (Метафизика, 1069 в).

В этом случае цикл Акусилая и Мусея сохраняется, все
сущее действительно проходит универсальную последова-
тельность моментов от рождения до смерти, но, во-пер-
вых, <начало> и <конец> перестают быть крайними звень-
ями цепи: перед началом располагается его бытие в воз-
можности и после конца опять-таки процесс переходит из
действительного в возможный, а во-вторых, сама эта уни-
версальная последовательность моментов может рассмат-
риваться как цепь последовательных порождений, где каж-
дый предшествующий момент переводит из возможности
в действительность последующий, то есть возникает воз-
можность истолковать движение как переход <из одного
определенного в другое>.

Нетрудно заметить, что, ругая Платона за удвоение и
разрыв мира, Аристотель, собственно, и сам воспроизво-
дит на микроуровне схему своего учителя: <Весьма естес-
твенно то, что воспринимает в себя, уподобить матери, то,
что дает от себя форму - отцу, а сущность, которая пред-
ставляет общий продукт того и другого, - потомку> (Ти-
мей, 50 Д). Материя Аристотеля, как и материя Платона -
<мать всего>, чистая возможность, которая подобно мате-
ри-сырой земле оплодотворяется <семенами вещей>^. И
то новое, что вносится Аристотелем, есть по сути дела
регламентация порождения: его материи запрещены двой-
ни, тройни и т.д., она в порождении действительности под-
чинена правилам формальной логики, которые Аристо-
тель вывел из анализа аргументации софистов, то есть за-
кону тождества, противоречия, исключенного третьего. Ма-
терии приписаны свойства единичности, способности, не
меняясь по числу, принимать противоположные определе-
ния, но не одновременно, а по принципу <либо-либо>,
способность автоматического, <по необходимости> порож-
дения. Полезно отметить, что сам термин <необходимость>
(ананке), введенный в философский обиход Гераклитом,

^ Э.И.'. И верно. <Труд - отец богатства, а земля - его мать> (Маркс).

60

явно <женского> происхождения, этимологически связан с
<днем рабства>, с переходом женщин из свободного в раб-
ское состояние бесправных наложниц.

Есть и второе серьезное отличие: мир идей-образцов
располагался у Платона где-то в <занебесных> местах, ви-
делся ему <полем истины>, а посредниками между этим
занебесьем и чувственным миром выступали души, кото-
рые паслись до поры до времени на небесном своде, пос-
кольку <там, на лугах, есть самая подходящая пища для
лучших сторон души>, паслись и разглядывали занебесье.
И только по ошибке эти души сваливались в чувственный
земной мир: <Когда же она будет не в силах сопутствовать
богу и видеть сущее, но, постигнутая какой-нибудь случай-
ностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяже-
лев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон,
чтобы при первом рождении она не вселялась ни в какое
животное. Душа, видевшая всего больше, попадет в заро-
дыш будущего философа и любителя красоты, преданного
Музам и Эроту; вторая за ней - в царя, соблюдающего
законы, в человека воинственного или способного управ-
лять; третья - в государственного деятеля, в хозяина, в
дельца; четвертая в того, кто усердно занимается упражне-
нием или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести
жизнь прорицателя или причастного таинствам: шестой по
порядку пристанет быть поэтом или подвизаться в каком-
нибудь ином роде подражательных искусств, седьмая ста-
нет ремесленником или земледельцем, восьмая - софис-
том или демагогом; девятая - тираном> (Федр, 248 В-Е).

У Аристотеля ничего этого нет, его <занебесье> в самих
чувственных вещах, его душа - полученное по рождению
определение к способу жизни, то есть нечто очень близкое
нашему пониманию биологического кода. Этот новый взгляд
на вещи, а он оправдан и подтверхеден всей историей разви-
тия науки, открывал перед человеком широкие перспективы
свободы^. Изучая возможности материи и используя од-
нозначную преемственность, то свойство материи, что,
<будучи тою же самой и единой по числу, она допускает
противоположные определения через изменения ее самой>
(Категории, 5), человек, опираясь на необходимость как на
<соучаствующую причину>, мог двигаться через последо-
вательность выборов и реализовать лишь собственные цели,

^Э.И.: Вот-вот. Если вашему - то и бог с вами.

61

то есть переводить в действительность те возможности,
которые соответствуют его назначению, его человеческой
сущности, и активно мешать превратиться в действитель-
ность тому, что шло бы вразрез с его назначением, нужда-
ми, стремлением.

Именно так и исследует Аристотель проблему деятель-
ности в ее отношении к нравственности. Выбор и реализу-
емое через выбор различение добра и зла требуют теорети-
ческой деятельности, предполагают осознание и выделе-
ние программ в цепь преемственных событий, как и пере-
вод всего остального в случайное, или, как сказали бы ки-
бернетики, в <шум>. Поэтому рядом с необходимостью ма-
териальной, с ее действием по формуле <либо-либо>, без
чего <благо не может существовать или возникнуть, а зло
нельзя устранить или от него освободиться> (Метафизика,
1015 а), стоит свободное определение или субъективная
необходимость, о которой имеет смысл говорить только в
применении к разумным существам, способным выделять
и осознавать программы собственного поведения: <ни не-
одушевленное существо, ни зверь, ни ребенок ничего не
делают случайно, так как у них нет способности выбора...
случай и случайное относятся к тем существам, которым
присуще счастье и вообще практическая деятельность>
(Физика, 197 b).

Казалось бы, жить да радоваться: изучать механизмы
необходимости, определять собственные цели, совершать
выборы в пользу добра и в ущерб злу. Но выбор поднимает
и проблему критерия, по которому он должен совершать-
ся, а в этой части Аристотель, как и его предшественники,
ничего особенно определенного сказать нс может. Иногда
он ссылается на обычай, в котором выборы уже сняты,
иногда на закон, который внешним и равнообязательным
для всех образом требует того или иного выбора. По сути
дела проблема критерия, авторитета, снимающего выбор и
отделяющего добро от зла, остается у Аристотеля в том же
положении, в каком она ставилась Сократом: выбор -
дело господина, только и всего. Сократ у Платона говорит:
<Когда душа и тело соединены, природа велит одному под-
чиняться и быть рабом, а другой властвовать и быть госпо-
жой> (Федон, 80 А).

Это отношение авторитетного выбора <господин-раб>
развертывается у него в линию авторитетных инстанций,
на которой Сократу никак не удается остановиться. Здесь

62

и народное собрание: <Раз уж афиняне почли за лучшее
меня осудить, я в свою очередь почел за лучшее сидеть
здесь, счел более справедливым остаться на месте и понес-
ти то наказание, какое они назначат> (Федон, 98 Н). Он
идет и дальше, вплоть до богов: <Сокровенное учение гла-
сит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и что не
следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать...
хорошо сказано, по моему, о нас пекутся и заботятся боги,
и поэтому мы, люди, часть божественного достояния> (Фе-
дон, 62 В). Это чувство <божественного достояния>, кото-
рое освобождает человека от ига свободы и ответственнос-
ти, и есть, собственно, духовное рабство. Причем рабство
добровольное и осознанное, рабство как принцип жизни
свободного существа: <Бессмысленно предполагать, чтобы
самые разумные из людей не испытывали недовольства,
выходя из-под присмотра и покровительства самых луч-
ших покровителей - богов. Едва ли они верят, что, очу-
тившись на свободе, смогут лучше позаботиться о себе сами.
Иное дело человек безрассудный; тот пожалуй решит как
раз так, что надо бежать от своего владыки> (Федон, 62
ДЕ).

Становление чувства духовного рабства, того христиан-
ского миропорядка, в котором все от королей до галерни-
ков - рабы божьи, и в котором о чем бы ни шла речь,
каким бы сложным ни был выбор, всегда можно найти
подходящий к делу авторитет, - процесс долгий. Но, в
сущности, все уже было сделано Платоном и Аристотелем,
особенно последним, перебросившим законы логики в
природу, что в рамках тождества <господин-раб> с неиз-
бежностью порождало верховные авторитетные инстанции,
идею творения <по слову>, совершенно независимо от того,
что именно под этими инстанциями понимается: бог, царь,
герой, начальник, электронно-счетная машина и т.д. Нас-
колько живучи и неустранимы из европейского способа мысли
эти представления о верховном авторитете, способном со
знанием дела снять выбор^, говорит широко распростра-
нившееся в наше время машинопоклонство. Винер очень
точно фиксирует психологическую сторону явления, ос-

^ Э.И.: Ах, какой он скверный, <европейский способ мысли>! А по-
чему не взять на себя обязанность <решать со знанием дела>" Это ведь
тоже европейский способ. - Бруно, Спиноза, Фихте, Гегель, Маркс.
Ленин. Разве все это - не европейцы"
М. П.. А чего бы не прочитать до конца?

Искусство и наука__________________63

новной его мотив: <Мотив этот выражается в стремлении
уйти от личной ответственности за опасное или гибельное
решение. Побуждения такого рода проявляются в попыт-
ках переложить ответственность за подобные решения на
что и на кого угодно: на случай, на начальство, на его
политику, которую-де не положено обсуждать, или на ме-
ханическое устройство, которое якобы невозможно пол-
ностью постичь, но которое обладает бесспорной объек-
тивностью> (29, с. 64-65).

Что оснований для подобных стремлений и побужде-
ний в нашей жизни вполне достаточно, вряд ли стоит объ-
яснять - системы выбора современного развитого общес-
тва настолько сложны, что вопрос скорее приходится ста-
вить не о причинах ухода от ответственности, а о тех осно-
ваниях, которые могли бы оправдать ответственность, сде-
лать выбор не случайным результатом противодействую-
щих тенденций, взглядов, склонностей и предубеждений,
а решением, принятым со знанием дела или, как сказал бы
Кант, <вменяемым> решением, основания которого под-
даются рациональному истолкованию. На примере со стро-
ительством атомных электростанций в Англии мы уже ви-
дели, что все это совсем не просто, что смысл решения,
похоже, выясняется не до, а после его реализации. В этих
условиях нам представляется крайне полезным попытать-
ся понять, почему вообще была возможна идея высшей
авторитетной инстанции, как она выдвигалась Сократом,
Платоном, Аристотелем, а затем оформилась и укрепилась
в христианстве. Только поняв эту сторону, мы сможем ра-
зобраться и в другом, почему сегодня единственным сим-
волом веры может быть не вера во всеблагие, всесильные,
всеведущие существа и механические устройства, а лишь
вера в человека, хотя бы по формуле Интернационала:

<Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни ге-

" ^s
рои>-.

Процедура выяснения таких вопросов связана обычно с
выяснением социальной функции явления. И если так
поставить вопрос, то нетрудно прийти к выводу, что ста-
новление идеи высшей авторитетной инстанции произ-
водно от становления вполне реальных авторитетных ин-
станций в античную эпоху. Избегая излишней детализа-

^ Э.И.: А это разве не высший взлет лучшего в <европейском способе
мысли>?
М.П.'. А здесь разве не так!

64

ции, можно сказать, что данные археологии и филологии
вынуждают сегодня по-новому объяснять античность, свя-
зывать появление нового типа социальности не с вторже-
ниями и постепенной эволюцией способа производства, а
со скачкообразными изменениями социальной структуры в
специфических условиях Эгейского моря^, когда в нем по-
явились большие корабли, а с ними пираты, и островное
земление попало в такие условия, в которых стало невоз-
можно жить по-старому, в профессионально-кастовых рам-
ках традиционного общества ближневосточного или еги-
петского типа.

Что некогда здесь жили обычным способом, свидетель-
ствуют и археология и филология. Со времен Г. Шлимана,
раскопавшего Трою, почти все археологические предпри-
ятия дают один и тот же эффект: чем глубже зарываются в
землю археологи, тем более грандиозные и организован-
ные формы социальности они обнаруживают, причем со-
циальности очень близкой по типу к египетской и ближне-
восточной. Тип дворцового или храмового хозяйства, как
он представлен дворцами в Кноссе и Пилосе, распростра-
нен повсеместно. С этой <черепковой> точки зрения, раз-
витие в бассейне Эгейского моря шло задом наперед, во-
преки эволюционным теориям: социальные единицы рез-
ко сокращались по объему, исчезали профессии и навыки,
приходило в упадок мастерство. Дворец в Пилосе - жал-
кая копия дворца в Кноссе, а дворцы гомеровских басиле-
ев - лачуги по сравнению с дворцом в Пилосе. Но это

^ Э.И.: Это <не... а> действительно не европейский способ мышле-
ния, а эклектический. Чем же эти скачки обуслоьчены? Откуда же сами
пираты" Не оттого ли, что островное земледелие не могло прокормить
будущих пиратов? Пираты сами следствие того самого кризиса, который
ты изобразил как следствие пиратства. Выдал - в стиле лучшего релити-
озного мифа - следствие за причину своего собственного следствия...
Сын породил отца. Ты еще фыркаешь на Гегеля...

М.П.: Почитай, потом нервничай!

Э.И.: Пираты, крайний продукт разложения известной формы <реп-
родукции> материальной жизни, - превращены в принцип создания новой
формы жизни и <репродукции> - т.е. воспроизводства жизни. В этом
есть та доля истины, что именно от продукта разложения формы жизни
исходит инициатива ее разрушения. Но не созидания новой. Принцип
<круши их рай, Аттила>, - а там видно будет - это принцип Бакунина,
Ткачева и т.п. - то есть как раз классиков казарменного <коммунизма^.
Того самого, против коего выступали и Щедрин и Маркс именно с пози-
ций защиты культуры (т.е. форм воспроизводства - <репродукции> в
формах культуры, в ее рамках, а не вне их).
М. П.'. Откуда вся эта чушь? Прочитай сначала.

Искусство и наука__________________65

одна культура, один тип, <тундровые>, так сказать, формы
того, что некогда цвело пышным цветом, а затем подобно
карликовой березке приспособилось к новым условиям
жизни. Этот эффект миниатюризации и опрощения при-
нято было связывать с вторжениями.

Но вот когда в 1952 г. Вентрис расшифровал табличку с
текстами линейного письма В, все повернулось самым не-
ожиданным образом. Дело в том, что в основу дешифров-
ки он положил принцип идентичности фонетики и грам-
матического строя языка табличек и античной классики.
Иными словами, даже не подозревая, какую он мину за-
кладывает под историческую науку, Вентрис предположил
или, вернее, имплицитно допустил, что и в эпоху расцвета
крито-микенской культуры, и в эпоху развитой полисной
античности, а также, видимо, и во все промежуточные
эпохи, на островах и на побережье Эгейского моря жили
все те же племена и народы, так что любые события в этом
бассейне надо бы объяснять без привлечения внешних
факторов как внутренне детерминированный процесс сдви-
гов и трансформаций.

И вот здесь археологическая загадка вырождения соци-
альности, которую только из вежливости принято назы-
вать <эффектом миниатюризации Эгейской культуры в XX-
IX вв. до н.э.>, начала довольно причудливо сплетаться с
философской загадкой <греческого чуда>, которую - Бер-
нет, например, определяет с английской простотой и яс-
ностью^ так: <Чтобы дать точное описание науки, доста-
точно указать, что она есть мышление о мире в греческих
нормах^. Именно поэтому наука существует только у на-
родов, которые испытали влияние Греции> (12, р. V). Геро-
дот писал о скифах, что некогда им с неба упало четыре
золотых предмета: плуг, ярмо, секира и чаша, откуда и
началась пошла земледельческая Скифия. Следуя велико-
му примеру, Вернет мог бы предложить тот же механизм
<греческого чуда>: некогда на греков с луны свалилась па-
рочка ученых, откуда и началась пошла ученая Греция^.

Столкновение археологического и философского чудес,
когда, с одной стороны, констатируется прогрессирующий
паралич социальных структур, а с другой, - необыкновен-

" Э.И.. Вот именно.
^ Э.И.: Пошляк!
^ Э.И.: А у тебя с луны свалилась парочка пиратов?

66

ный расцвет, вынуждает обращать внимание на многие
вещи, которые раньше попросту не были видны или кото-
рым не придавалось значения. Например, если утвердить-
ся на <черепковой> точке зрения вообще, рассматривать
античность по предметам культуры и быта в их совокуп-
ности, то она предстанет чем-то вроде дороги, которая на
участке XX-IX вв. до н.э. явно идет под гору, и лишь затем
начинается постепенный подъем. Но вот если в слое мате-
риальной культуры зафиксированы предметы вооружения,
то картина резко изменится: здесь сплошной подъем. И
такие противоречия возникают повсюду. Гомеровские ге-
рои, например, все сплошь неграмотны, только по пре-
даниям помнят о письменности, о <дощечках со злосовет-
ными знаками>, но уже в самом начала VII в. до н.э. гре-
ческие головорезы, нанятые египетским фараоном, разри-
совали статую Рамсеса II надписями и подписями, то есть
оказались грамотными.

Если всмотреться в этот клубок противоречий, то воз-
никает впечатление <склеивания> профессий, чего-то вро-
де мечты Маяковского <землю попашет, попишет стихи>.
В самом деле, традиционная фигура свободного граждани-
на афинского полиса это синтез навыков царя, воина, зем-
ледельца (или ремесленника) и писаря, то есть единство
навыков, которые прежде были самостоятельными про-
фессиями, а теперь оказались равнораспределенными, лич-
ными навыками всех. С точки зрения египетской, ближне-
восточной, индийской, китайской социальности, даже с
точки зрения Спарты - полюса традиции и отсталости в
греческом мире, такая <совмещенная> фигура - поэтичес-
кая нелепость, которую даже вот можно использовать для
посрамления союзников, как это мы видели на примере из
Элиана.

Переносясь из эпохи античной классики, где ряд граж-
данских процедур - остракизм, например, предполагал
всеобщую грамотность, в гомеровскую Грецию, мы обна-
руживаем, что здесь комплекс: царь-воин-пахарь (ремес-
ленник)-писарь, выглядит несколько иначе: царь-воин-
пахарь(ремесленник)-пират. Морским разбоем здесь зани-
маются все. Даже <сухопутная> фигура поэм - <конник
геренейский> Нестор и тот с умилением вспоминает пи-
ратское прошлое, <когда в кораблях, предводимые бодрым
Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю гоня-
лись> (Одиссея, 111,105-106). Более того, анализируя, ска-

Искусство и наука__________________6^7

жем, на примере Одиссея личные навыки геомеровского
героя, мы видим, что он не только царь-воин-земледелец-
пират, но и спортсмен-многоборец, кораблестроитель, на-
вигатор, плотник и безусловно же оратор, <софист> в гре-
ческом понимании этого термина, чем особенно восхище-
на его покровительница Афина: <Мы оба любим хитрить.
На земле ты меж смертных разумом первый, также и слад-
кою речью; я первая между бессмертных> (Одиссея, XIII,
296-298).

Этот набор личных навыков Одиссея перекрывает, по
сути дела, основную часть репродукции того времени, и
обнаружив это, мы бы могли вздохнуть с облегчением: вот,
наконец, обнаружился не царь, не воин, не земледелец, а
<целостный человек>, всесторонне и гармонически разви-
тая личность. Не было бы счастья, да, как говорится, не-
счастье помогло: беззащитность островного и прибрежно-
го земледелия от морских набегов, невозможность защи-
щать земледелие обычными профессионально-централи-
зованными методами, все это вынуждало земледельца са-
мого принимать решения и налаживать свой микросоци-
ум, то есть быть царем, заставляло браться за оружие для
защиты, то есть быть воином, приучало, особенно млад-
ших сыновей, не ждать милостей на родной земле, а от-
правляться искать своей судьбы, то есть быть пиратом. И в
этом смысле, действительно, те <тундровые условия>, в
которых не могла выжить традиционная форма социаль-
ности, оказывались вместе с тем условиями перехода про-
фессий в личные навыки, условиями появления и станов-
ления в процессе жесточайшего отбора людей целостных и
многосторонних.

Но мы глубоко бы ошиблись, если бы приняли эту ан-
тичную целостность и многосторонность, возникшую как
естественный конечный результат <миниатюризации>, за
ту самую целостность и многосторонность, о которой все
мы мечтаем и по поводу которой многие из нас плачут как
о потерянном рае^. Во-первых, эта целостность и многос-
торонность целиком положена в репродукции,^ и хотя одис-
сеи и менелаи проявляют чудеса изобретательности и свое-
образия в решении частных ситуаций, вся эта творческая

^ Э.И.'. Конечно, ошиблись бы. И что же?

^ Э.И.: Да. В том числе и в ней. И без нее немыслима никакая.
Застойность родит бунт. Это так. И что же?

68

деятельность направлена не на совершенствование репро-
дукции, а на грабеж. Это хотя и самостоятельные с эконо-
мической и политической точки зрения единицы, но еди-
ницы безликие, взаимозаменяемые, <винтики> новой со-
циальности, которые и ведут себя как винтики: без труда
входят в те гнезда прав и обязанностей, из которых им
удается вывернуть винтики, сидевшие там раньше. По обы-
чаю тех времен, морские разбойники уничтожали мужское
население и сами садились на насиженные места, то есть
действовали примерно тем способом, о котором Одиссей
рассказывает Алкиною, как о деле обычном:

Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов
Исмару: град мы разрушили, жителей всех истребили.
Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много,
Стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок.

(Одиссея, IX, 40-43).

Во-вторых, тот факт, что Одиссей, например, владеет
навыками царя, земледельца, пирата, плотника и т.д. вовсе
не означает, что он владеет ими для их реализации в дей-
ствии. При случае, конечно, он может пойти и на это.
Когда, скажем, один из женихов, такой же целостный и
многосторонний, как и Одиссей, задевает одиссееву гор-
дость предложением пойти к нему в наемники, Одиссей
тут же предлагает гипотетическое соревнование:

Если б с тобой, Евримах, привелось мне поспорить работой,
Если б весною, когда продолжительней быть начинают
Дни, по косе, одинаково острой, обоим нам дали
В руки, чтоб, вместе работая с самого раннего утра
Вплоть до вечерней зари, мы траву луговую косили,
Или, когда бы, запрягши нам в плуг двух быков круторогих,
Огненных, рослых, откормленных тучной травою, могучей
Силою равных, равно молодых, равно работящих,
Дали четыре нам поля вспахать для посева, тогда бы
Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой
Поле изрезал.
(Одиссея, XVIII, 366-376).

И там, где необходимо, Одиссей действительно <спорит>
работой, мечом, искусством. Но не это практическое вла-

Искусство и наука_________________69

дение навыком для него главное. Для него много важнее
теоретическое"^ обладание навыком, способность, как гово-
рил Аристотель, <двигать, оставаясь неподвижным>, то есть
<руководить>, выражать в слове программы деятельность и
отчуждать их вдело других, подчинять чужое дело собствен-
ным программам как непреложным законам деятельности.

Эта деталь особенно для нас важна, поскольку именно
от этого разрыва теоретического и практического, слова и
дела идет все то, что мы называем европейским способом
мысли, все наши успехи и неприятности, включая и неразре-
шимость в нормах европейского способа мысли проблемы
авторитета^. В самом деле, здесь перед нами нечто совер-
шенно новое, не имеющее аналогий в традиционных фор-
мах профессионально-кастовой социальности. Професси-
ональный навык в своей теоретической части находится в
медицински-журденовском состоянии, то есть его програм-
мы никогда не бывают опредмечены полностью по тем же
причинам, по которым никто из нас не взялся бы, напри-
мер, описать, как он ходит, пишет, проделывает сотни дру-
гих операций, которые составляют репродуктивную осно-
ву его жизни. Навыки, нормы поведения, привычки, обы-
чаи - все те продукты неформального да и формального
воспитания, которые приобщают человека к сложившему-
ся миру культуры, переходят, как правило, в автоматизмы,
уходят из сферы сознания <под корку> как автономные
саморегулирующиеся целостности. Профессиональные
навыки не составляют в этом отношении исключения: они
неизбежно автоматизируются, какими бы сложными они
ни были.

Появление разрыва между словом и делом, опредмечива-
ние программ в слове и распредмечивание их в деле делают
навыки <двойными>, теоретико-практическими, и посколь-
ку гомеровские герои целостны, их теоретические навыки
перекрывают всю или почти всю область социально-необ-
ходимой репродукции, этот теоретико-практический дуа-
лизм рассекает всю социальную структуру, разделяя ее на
господствующую, опредмеченную в слове, и рабски-ис-
полнительную, реализованную в деле^. Мир идей Плато-
на и есть, собственно, этот разрез, а платоновский дуализм

52 Э.И.-.V.

^. Э.И.'. Евпропейского? Буржуазного, по-научному.
^ Э.И.: И только? Почитал бы ты хоть Гегелевского <Господина и
раба>...

70

участия-подражания как раз и воспроизводит реальное
положение дел. Слово Одиссея <участвует> в деятельности
других, а эта деятельность других <подражает> слову Одис-
сея, поскольку оно для них закон. Когда, например, акция
по избиению женихов начинает из-за предательства Ме-
ланфия принимать сомнительный оборот, Одиссей так
программирует в слове деятельность других - свинопаса
Евмея и пастуха Филойтия:

С сыном моим Телемахом я здесь женихов многобуйных
Буду удерживать, сколь бы ни сильно их бешенство было,
Ты ж и Филойтий предателю руки и ноги загните
На спину; после, скрутив на спине их, его на веревке
За руки вздерните вверх по столбу и вверху привяжите
Крепким умом к потолочине...
(Одиссея, XXII, 171-176).

Действия <других> точно следуют программе:

Кинулись оба на вора они; в волоса уцепившись,
На пол его повалили, кричащего громко, и крепко
Руки и ноги ему, их с великою болью загнувши
На спину, сзади скрутили плетеным ремнем, как велел им
Сын Лаэргид, многохитростный муж, Одиссей благородный.
Вздернувши после веревкою вверх по столбу, привязали
К твердой его потолочине, там и остался висеть он.
(Одиссея, XXII, 187-193)

Уже у Гомера мы находим совершенно ясную и строгую
<авторитетную> линию, почеркивание руководящей роли
слова и подчиненного положения дела^. Это не только
всеобщие формулы типа: <Боги же требуют строго, чтоб
были мы верны обетам> (Одиссея, IV, 353), но и множество
эпизодов, сквозных сюжетных линий, когда любой отход
от слова, неповиновение оказываются в конечном счете
причиной катастроф. В истории с Еврилохом, например,
все начинается с прощенного Одиссеем греха неповинове-
ния, когда Еврилох отказывается идти к Цирцее, а конча-

^ Э.И.: Опять поверхностную иллюзию выдаешь за суть дела, за <ев-
ропейский способ мысли>. Побеждает здесь не <слово>, а объективно
более культурный (=более сильный) способ действий (выраженный и в
слове, разумеется). (Ср. с высказыванием Е.Барабанова: именно
Э.В.Ильенков, а не культуролог М.К.Петров меряет бытием (действова-
нием) сознание. - С.Н.).

Искусство и наука__________________71

ется зарезанными быками Гелцоса и гибелью всей коман-
ды. Уже здесь осознан и в полную силу действует закон
любой руководящей деятельности, который позже будет
сформулирован Гераклитом: <Своеволие следует гасить
скорее, чем пожар>. А еще позже Винер обнаружит в этом
законе источник административных восторгов по поводу
автоматики: <Как только такой господин начинает созна-
вать, что некоторые человеческие функции его рабов могут
быть переданы машинам, он приходит в восторг. Наконец-
то он нашел нового подчиненного - энергичного, услуж-
ливого, надежного, никогда не возражающего, действую-
щего быстро и без малейших размышлений> (29, с. 65).

Но у Гомера только начало принципа авторитетности,
который стоит здесь на <естественном> примате слова^,
поскольку целостные и всесторонние люди, вроде Одис-
сея, отнюдь не личности или индивиды: они лишь та часть
социального айсберга, которая плавает на поверхности дела,
представлена в атмосфере слова^. Личный характер кон-
тактов в таком айсберге ограничивал его объем довольно
скромными величинами, но все же в <крупнейших> соци-
альных единицах Гомеровского времени - в домах Одис-
сея и Алкиноя - объем социальности не так уж мал. В
доме Одиссея пятьдесят безымянных рабынь, есть и без-
ымянные рабы, а кроме них около десятка рабов с имена-
ми, которые образуют нечто вроде <государственного ап-
парата> карликовой социальности и выступают посредни-
ками между Одиссеем (или его сыном) и безымянными
рабами, причем и здесь остается в силе тот же принцип
примата слова. Евриклея, например, управляет рабынями
через слово ничуть не хуже самого Одиссея (Одиссея, XX,
149).

И все же это только начало, хотя начало и весьма знаме-
нательное, следы которого ощутимы по сей день. С одис-
сеев и их <домов> начинается интеграция в полисы, союзы
городов, империи, но исходное чувство обозримости соци-
ального ритуала, его целостности и системности будет в
этом процессе само собой разумеющейся посылкой. Одис-
сей не просто царь, не просто, как говорит Телемах, <в
доме своем я один повелитель> (Одиссея, 1, 393), но он
(или Телемах) и бог своего ритуала, высший авторитет для

-^ Э.И.: ...а не на основе умения верно и точно выразить (в слове)
более совершенный способ действий?
^ Э.И.: Опять это <не ...а>

72

этой карликовой социальности, та самая фигура всесиль-
ного, всеведущего, всеблагого существа, которая подни-
мется вместе с интеграцией новой социальности. Новым
здесь будет лишь то, что чувство обозримости и целостнос-
ти ритуала, каким он дан гомеровским героям на практике,
чувство власти над ним и беспрекословной податливости,
которое неизбежно возникало в непосредственных кон-
тактах карликовой социальности, перейдет из практичес-
кой формы всесилия и произвола в теоретическую форму
стремления к идеалу, что и сыграет с античными героями
злую шутку. Этот переход от практики непосредственной
власти в теорию, в котором над словом Одиссея и его прак-
тикой руководства появится опять-таки управляющее сло-
во, как раз и начнет процесс движения по линии авторите-
тов в дурную бесконечность и соответственно попытки
замкнуть эту бесконечность, указать ей абсолютное начало
в форме героя, царя, бога, счетной машины.

Первым объектом творчества как раз и окажется репро-
дукция как целостность^, следом за одиссеями и менелая-
ми на историческую сцену выйдут ликурги, солоны, питта-
ки - <мудрецы>. Но здесь-то положение изменится, пос-
кольку интеграция пойдет не по подводным частям ай-
сбергов социальности, не по делу, а по слову: античный
полис, фиксируя область общих интересов тех, кто в своем
большом или малом доме <один повелитель>, интегрирует
этих повелителей как равных. Город-государство рассмат-
ривает своих граждан как <людей-государства>, а собствен-
ную структуру как федерацию равных, поэтому продукт
интеграции повелителей - закон выходит из повиновения
людей именно в силу своей равнораспределенности, без-
различия к индивидам, встает над человеком отчужденной
косной силой. В отличие от карликовой социальности го-
меровского дома, где Одиссей сам себе закон, а потом,
когда его сменит Телемах, изменятся и законы, в полисной
социальности продукты законодательной деятельности ли-
кургов и солонов переживают своих создателей, обретают
самостоятельную жизнь, действуют независимо от своих
изобретателей.

Протагор у Платона, обосновывая право на воспитание
гражданских добродетелей, а по-существу идею европей-
ского воспитания вообще, мимоходом отмечает это обсто-

^ Э.И.'. А субъект кто ж? С луны свалившаяся пара пиратов?

Искусство и наука__________________73

ятельство: <После того, как они перестают учиться, госу-
дарство в свою очередь заставляет их изучать законы и
жить сообразно с ними, согласно предписаниям, чтобы не
действовать произвольно и наудачу^. Подобно тому, как
учителя грамоты сперва пишут образцы букв палочкой для
письма и лишь тогда дают писчую дощечку детям, еще не
умеющим писать, заставляя их обводить очертания букв, -
точно так же и государство, начертав законы, изобретения
славных древних законодателей, сообразно им заставляет
поступать и начальствующих и подначальных> (Протагор,
326 СД).

Закон в его отличие от обычая на долгое время стал
знаменем греческой социальности, предметом гордости
эллинов, тем отличительным признаком, который отлича-
ет живущих по закону эллинов от живущих по обычаю
<варваров>. И хотя закон делает <повелителей в своем доме>
рабами на полисной арене, и это свойство закона замечено
довольно рано, еще Антифонтом-софистом, в целом к за-
кону складывается отношение уважительное и почтитель-
ное. Как общепризнанная ценность закон становится пос-
тоянным объектом ссылок, сравнений, аналогий, иногда
довольно неожиданных. Нужно, например, Гераклиту под-
черкнуть роль репродукции, общепонятного в речи, и он
тут же упоминает закон: <Желающий быть понятым до-
лжен так крепко держаться за понятное всем, как город за
законы и еще крепче> (Стобей, 1, 178). Нужно Ясону уго-
монить супругу, объясниться с ней поблагороднее насчет
щекотливых дел, и он тут же излагает Медее свое благо-
родство с упором на закон:

Я признаю твои услуги. Что же
Из этого? Давно уплачен долг,
И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе
И больше не меж варваров. Закон
Узнала ты и правду вместо силы,
Которая царит у вас.
(Еврипид. Медея, 650-654/

Нужно сказать, что эта гордость, в которой не малую
роль играло и долго сохраняемое античностью чувство за-

^ Э.И.: А это что? Азиатский способ мысли? Да здравствует азиатс-
кий? <Круши их рай, Аттила>?

74

кона - человеческого творения (изобретение славных древ-
них законодателей), и это восхищение собственной изо-
бретательностью, какие бы наивные и самодовольные фор-
мы они ни принимали, были вполне оправданы. Результат
получился действительно замечательным. Следуя вместе с
эпохой, закон и его творец проходили стадию <мудрости>,
когда славные древние законодатели вроде Солона, осваи-
вая арену политических отношений, вели себя ничуть не
хуже одиссеев, стадию <архитектуры>, когда во времена
Перикла фигура пирата и законодателя дополняется черта-
ми строителя и организатора, стадию <театра>, вводящего
в высший авторитет элементы художественного творчест-
ва, пока, наконец, весь мир не начал представляться пре-
красным творением великого законодателя, строителя и
художника, который лично снял выборы, установил зако-
ны, определил мир к наилучшему, на что он способен.

И дело даже не в этой внешней стороне величия. Из
нашего современного далека видны и более существенные
ценности <космоса> древних, как с легкой руки Пифагора
эллины начали называть новую концепцию упорядочен-
ной и <украшенной> природы, производя слово <космос>
от того же глагола, от которого мы ныне производим кос-
метику. Куда более существенно то, что, благоустраивая и
украшая свой космос, повсюду обнаруживая в нем следы
разума и целесообразности, соответствия слова и дела, гре-
ки во всех этих операциях не потеряли исходного противо-
речия: дуализма слова и дела, опредмечивания программ в
слове и распредмечивания программ в деле^, то есть не толь-
ко задели и опредметили жизненный нерв любой социаль-
ности - внешнее <объективное> определение деятельнос-
ти по логике объекта, тождество мысли и бытия, но и удер-
жали эту связь, создав плацдарм формализаций для дале-
кого будущего.

Если в традиционных теогониях, где бы их ни обнару-
живали, все начинается с <темного> периода единства, за
которым следует <светлый> период хаоса-разрыва, где про-
тивопоставлены напредметдальнейших порождений муж-
ская (небо) и женская (земля) потенции, то теперь разлом-
хаос идет и фиксируется в другой плоскости: программы
как устойчивое в репродуктивной деятельности становятся

^ Э.И.-. А не наоборот? Недуализм ли в деле (внутри него) выражается
во всех остальных <дуализмах>?

Искусство и наука_________________75

новым небом образцов-эталонов, изолируются в области
умозрения и противопоставляются деятельности как тако-
вой в качестве организующего и направляющего начала.
Это все та же противоположность господин-раб, слово-
дело, но она развернута уже в космических масштабах как
дуализм организующего и организуемого, необходимого и
случайного, порядка и его нарушений. Эта абстолютиза-
ция социальной репродукции лучше всего выразима ана-
логией с домом Одиссея: мир, космос представляются еди-
ным <домом>, в котором <один повелитель>. Это умонас-
троение и сегодня остается характерной чертой европейско-
го способа мысли^.

Мы попробовали ответить на вопрос, как возможно
движение к абсолюту, становление идеи высшего, всесиль-
ного, всемогущего, всеблагого авторитетного существа, и с
точки зрения европейской истории, если ее начинать с
Одиссея и его <дома>, такое движение представляется ес-
тественным, поскольку в условиях дуализма слова и дела
любой авторитет требует ссылок на более высокий автори-
тет, и возникающая в этой ситуации дурная бесконечность
тем или иным способом должна выводить к абсолюту -
высшему авторитету в цепи подчиненных авторитетов.
Вместе с тем, нам пока не удалось ответить на вопрос,
почему этот естественный, казалось бы, и неизбежный ори-
ентир на абсолютный авторитет становится в наших услови-
ях невозможным^.

7. Христианство и христианский атеизм

Говоря об эволюции первичного отношения господин-
раб в более развитое, но сохраняющее дуализм слова и дела
отношение единого, всемогущего, всеведущего, всеблагого
творца к сотворенному им по слову и творимому по слову
миру репродукции (размножаться - всегда было правом и
обязанностью всякой божественной твари), мы почти не
отмечали тех конфликтов и той критики, которые возни-

^ Э.И.'. Ох, боже мой...Европейский = идеализму: в этом твоя концеп-
ция? Тоща это просто вздор, не выдерживающий никакой очной ставки
с фустами...

" Э.И.: То есть рушится европейский способ мысли? И торжествует
азиатский^ Все поставлено на голову... Тогда Мао-Дзэ Дун европеец. А
Рассел - азиат... Да здравствует плюрализм, базар необязательных житей-
ских мнений^ Это полюс <авторитета>? Благо?

76

кли в процессе становления <космического> взгляда на мир.
Более того, мы подчеркивали моменты преемственности,
попытки использовать в строительстве нового мира тради-
ционные схемы порождения и другие элементы мифа. И
все же, если посмотреть на конечный результат всей этой
деятельности, мы обнаруживаем, что Олимп опустел, пар-
ность объяснений по мифу и по рассуждению исчезла,
разрушены оказались и порождающие структуры мифа, так
что, когда римляне начали переводить греческих филосо-
фов на латынь, семантическим и этимологическим цент-
ром философской терминологии для них стало <аре>, то
есть место глаголов, означающих физиологический акт
рождения, от которых производны основные термины гре-
ческой философии (фисис, генесис, техне), занял глагол
<арариско> -сколачивать, сплачивать, объединять в целос-
тную систему.

Тем самым обрезанной оказалась пуповина, соединяв-
шая греческую философию с мифологией, связь преем-
ственности нарушилась, и многое, представлявшееся ес-
тественным и понятным в эпоху античной классики, смес-
тилось в область <пережитков проклятого мифологическо-
го прошлого>, стало казаться непонятным, странным, <язы-
ческим>. И если под этим углом зрения взглянуть на ре-
зультат, нам придется признать, что возникшее по связи с
римскими философскими течениями христианство есть
наиболее развитая и последовательная форма античного ате-
изма^, в которой преодолены не только <многобожие> и
<бесстыдный пантеизм> язычества, как раз в этой части
успехи христианства не так уж велики, книги бытия мало
чем отличаются от традиционных теогоний, но была пре-
одолена и профессионально-кастовая структура социаль-
ной памяти, как она представлена в мифе, если под мифом
понимать не порождение испугов и страхов, не продукт
бессилия перед силами природы, а систему сохранения и
воспроизводства в смене поколений социально-необходи-
мых навыков и умений.

В христианской догматике, какой она сложилась у гнос-
тиков, апологетов и катехизаторов, сохранились основные

^ Э .И.'. Ловко... А Спиноза и Гегель - наиболее последовательная
форма архаического иудаизма. Бьюсь об заклад, что именно это ты и
скажешь дальше. Да здравствует христианство против рационализма...
Вот подтекст.
М.П.'. Не бойся раньше времени!

Искусство и наука__________________^7

результаты античной философии: дуализм слова и дела,
творение по слову, примат слова, иерархия авторитетов, а
главное, на что следует обратить особое внимание, так как
именно в этом моменте начинает свою подрывную работу
христианский атеизм, - идея снятого высшим авторите-
том выбора, идея сотворенности и устойчивости или, как
говорят сегодня, <стабильности>, <замкнутости> мира.

Чтобы понять все значение этой детали, ее влияние на
психологические установки современности, мы попробу-
ем пойти несколько иным путем: не по линиям тех преем-
ственных связей, которые прослеживаются от Одиссея к
христианскому богу или от одиссеева дома к христианско-
му миропорядку, а по условиям, в которых все это проис-
ходит. И поскольку, как мы пытались показать выше, смысл
происходящего сводим к опредмечиванию программ, к
разложению репродуктивной деятельности на оформлен-
ную в слове программу и деятельность по этой вводимой
извне программе-закону, то идти нам придется по репро-
дукции, по наличному арсеналу навыков, по сложившейся
форме производства^. Используем для этого метод <мече-
ных навыков>, которым пользуются исследователи культу-
ры. Он состоит в том, что фиксируются отдельные навыки,
технологии, продукты и прослеживается их судьба: где и
когда появились, в каком окружении существовали, когда
исчезли. Навык возделывания картофеля, например, поя-
вился в Перу в III тысячелетии до н.э., проник в Европу в
XVIII в., где и занял определенное место в системе земле-
делия.

Мы несколько иначе поставим вопрос: не где и когда,
как это делают историки, а <кто>. Относительно большин-
ства предметов нашего окружения и относительно нашей
репродукции вообще этот вопрос не так уж сложен, нужно
только покопаться в соответствующих справочниках. Элек-
тролампа - Эдисон, радио - Попов, спички - Крюгер,
книгопечатание - Гутенберг и т.д. и т.п. Если мы ту же
операцию проделаем для времен античности, то результат
будет получаться всегда один: боги Олимпа, причем, как
правило, пара: он и она. Все навыки античного периода рас-
писаны по именам богов-покровителей, это <профессио-
нальные> боги, объединенные кровно-родственной связью

^ Э.И.'. Ну-ну. А ее будешь изображать как непротиворечивую (внут-
ри себя) систему? Но ведь это ложь, кибернетическая иллюзия...

78

в целостность. Схема такой фиксации в социальной памя-
ти профессиональных навыков и их объединения в целос-
тность репродукции универсальна. Предметы с неба пада-
ют скифам по той же причине, по какой Афина учит гре-
ков плотничьему ремеслу, а <истинный земледелец> Ни-
нурта, сын верховного шумерского божества Энлиля, да-
рит людям календарь с полным расписанием сельскохо-
зяйственных работ> (13, pp. 105-109).

Дарт и Прадхан так описывают реакцию непальских
школьников на вопросы об источниках знания: <Когда мы
просили непальцев указать источник их знаний о природе,
они неизменно отвечали, что оно <из книг> или <от старых
людей>. Когда мы спрашивали, откуда старые люди полу-
чили это знание или как оно попало в книги, они отвечали,
что знание пришло от прежних поколений старых людей
или из других книг. Если же мы настаивали и просили
указать какой-нибудь последний и абсолютный источник,
обычно отвечали, что эти навыкши всегда были известны,
или же ссылались на легенды, в которых рассказывается
как искусства, вроде добывания огня, были даны человеку
богами> (11, р. 652). Нетрудно заметить, что под давлением
традиции и неформального воспитания непальские шко-
ляры воспринимают европейскую ученость по нормам мифа.
За <другими книгами> угадывается все та же божественная
точка, которая одинаково завершает дурную бесконечность
и <старых людей> и <других книг>. Когда их пробовали
спрашивать о том, можно ли получить новое знание, не-
пальцы отвечали отрицательно, и общий результат опро-
сов исследователи формулируют так: <преобладающим
взглядом является тот, по которому картина человеческого
знания о природе предстает замкнутым телом, редко, если
вообще, способным к расширению. Эта конечная сумма
знания передается от учителя к ученику и от поколения к
поколению. Источник знания - авторитет, а не наблюде-
ние> (II, р. 652).

Попробуем теперь двинуться в обратную сторону и пос-
мотреть, не появляются ли в репродукции, как она зафик-
сирована для античности, новые навыки, кто и как их вво-
дит. Этот маневр дает неожиданный результат: если навы-
ки фиксируются по производству, то до XV-XVJ вв. репро-
дукция остается практически неизменной. Лишь с этого мо-
мента начинается какое-то движение, связанное, главным
образом с заимствованиями из Китая компаса, пороха и под-

Искусство и наука_________________79

вижного шрифта^. Позже, когда на европейские корабли
поставили компас и пушки, начинается волна заимствова-
ний из всех частей света: в репродукцию входят все новые
и новые навыки, тесня и вытесняя старые. Примерно с
XVIII в. основным контингентом заимствований стано-
вится опытная наука, и сегодня перед нами репродукция,
в которой процессы обновления достигли такого темпа,
что средний срок жизни навыка или технологии составля-
ет в ней 10-15 лет.

Что же все это значит и какое это имеет отношение к
канону искусства, к строкам Интернационала, к определе-
нию позиции художника в современном мире, к тому бес-
спорному факту наличия двух психологических установок,
который Сноу определяет как <две культуры>? Пока реп-
родукция была стабильной, устойчивой, замкнутой, пока
<космос> стоял на месте и не стремился стать <разбегаю-
щейся вселенной>, античная тройная накладка на ритуал:
единство, сущее (вечное и неизменное), благо (снятый в
пользу человека выбор), была только естественным осоз-
нанием реального положения дел. Лучшее из наличного -
таков внутренний вектор этого осознания, который остав-
ляет для человека, пытающегося осознать стабильность,
только две позиции: апологетику, когда наличное и лучшее
признаются тождественными, и позитивную критику, ког-
да между наличным и лучшим фиксируется разлад, кото-
рый можно преодолеть методом перекомпановки налич-
ных элементов в новую систему, причем относительно нес
априорно постулируется, что она будет такой же стабиль-
ной, вечной и неизменной, как и <плохая> наличная.

Античность по<гги целиком укладывается в апологетику
наличного^, тем более, что это наличное постоянно ощу-
щалось как новое, <эллинское> в отличие от традиционно-

^ Э.И.'. <Связанное>. Да. А вызванное - чем?

^ Э.И.: Все это я понимаю так: рационализм (под названием <евро-
пейского способа мысли>) взят с самого начала в его уродливо-однобо-
кой форме - в форме догматиша, и вся рационалистическая линия ос-
вещается карикатурно - через те непреодоленные моменты иррациона-
лизма, которые в нем сохранялись. А тогда иррационализм выступает
соответственно как полюс этого - <.европейского> - способа мыслить,
т.е. со стороны одних плюсов, де неусвоенных всеми аристотелями и геге-
лями... Отчего и все беды.

Человек у тебя = <своеволию> = бунту против <репродукции вообще>
"а не ее рациональному преобразованию. <Человек> отождествлен тут с
индивидуальностью, причем с той самой, которую Гегель называл по
праву <дурной>. Иначе я всю эту рукопись понять не могу...

80

го, <варварского. С апологетической точки зрения объяс-
нению подлежало лишь возникновение репродукции, и
поскольку античности доподлинно, <от старых людей>, было
известно, кто именно на Олимпе и как создавал наличную
репродукцию, нет ничего удивительного в том, что это
возникновение принимало форму разового акта творения,
хотя творец здесь действует уже не профессиональными
методами мифа, а новым <одиссеевым> способом единого
повелителя в своем доме, облагороженного практикой за-
конодательства, строительства и искусства, то есть творит
по слову. Так обстоит дело у Платона, у которого <лишен-
ный зависти> всеблагий демиург <взял все видимое, кото-
рое не в покойном состоянии находилось, а в движении -
притом в движении нестройном, беспорядочном, и привел
все в порядок из беспорядка, находя, что первый во всех
отношениях лучше последнего> (Тимей, 30 А). В несколько
более свободной и <критической> манере говорит об этом
и Аристотель: <даже если в очень большой степени причи-
ною устройства мира была самопроизвольность, необхо-
димо все-таки, чтобы прежде разум и природа были при-
чинами как многого другого, так и этой вселенной> (Физи-
ка, 198 а).

Повторяем, что в стабильных условиях это вполне ес-
тественное и понятное решение, поскольку объяснять при-
ходится только сам факт определенности, снятого выбора.
и творец по окончании акта творения оказывается не удел:
он либо <возвращается в свойственное ему состояние> как
демиург Платона, либо выходит в отставку и берет на себя
примерно тот же круг нагрузок, какой берут на себя наши
отставники: следит за нравственностью, поощряет правед-
ников и карает грешников, авторитетно решает все и вся
на почве бытовых дел. В целом же, по отношению к со-
зданному им порядку, вознесенный на небо Одиссей ведет
себя примерно так, как предписано себя вести хорошему
китайскому императору: сидит лицом к югу и распростра-
няет благодать на <десять тысяч вещей>, чтобы они авто-
матически самоуправлялись наилучшим способом. В сис-
теме социальных ценностей стабильного общества бог цен-
ность статическая, не функциональная, и если функция
признается необходимой составляющей ценности, то хрис-
тианский бог больше похож на фундаментальную и авто-
ритетную вешалку, на которой держат социальные цен-
ности, а не на ценность как таковую. Эта <вешалочная>

Искусство и наука

81

функция сопричастности земных установлений богу как
принципу вечности и устойчивости широко использова-
лась и используется в качестве стабилизирующего фактора.

Критический вариант той же установки, по которому
мир устроен не лучшим образом и имеющиеся в наличии
элементы определенности позволяют ее <переиграть>, <оп-
тимизировать> ради совпадения наличного и наилучшего,
появляется сравнительно поздно, по существу одновре-
менно с первыми движениями в социальной репродукции,
то есть вместе с ересями, реформацией, и первыми заим-
ствованиями. В позитивной форме этот вариант представ-
лен в социальных утопиях Т. Компанеллы.Т. Мора, Ф.
Рабле, а в атеистической форме у французов - как во
французском просвещении с его требованием <все пред-
ставить на суд разума>, так и во французском материализ-
ме с его <человеком-машиной> и множеством <естествен-
ных> сущностей от человека до права и государства. Для
этого течения остаются в силе основные постулаты ста-
бильности, <замкнутого тела знания>, и задача сводится
лишь к наиболее разумному и оптимальному использова-
нию того, что есть.

Вместе с тем рядом с чистым вариантом возникает и
<сомнительный>, который исходит из того, что в принципе
возможно и где-то существует новое знание или, вернее,
знание по тем или иным причинам утаенное богом от че-
ловека. Уже в XV-XVI вв. получают повсеместное хожде-
ние афоризмы вроде: <Дух святой открыл человеку то, как
взойти на небо, а не то, как ходят небеса>. Афоризмы этого
сорта утверждали моральное право христианина искать
новое знание, но их функция сводилась не только к этому.
В скорлупе подобных умонастроений возникала идея эк-
сперимента - вопроса к богу о новом знании, то есть
откровения по требованию.

Обосновать такую идею в рамках христианской догма-
тики было не так уж сложно. Принципы сотворенности
природы по слову и богоподобия человека могли быть и
действительно были в деизме истолкованы таким образом,
что из знаков <божественного достояния>, духовного раб-
ства они превратились в своеобразные гаранты бесконеч-
ного познания мира и теоретические постулаты такого
познания. Лишь один догмат, причем догмат церковный,
<земной>, требовал устранения, но он в условиях станов-
ления абсолютизма, борьбы между церковными и светски-

82

ми властями устранялся во многом сам собою, поскольку в
этой части тенденции христианского атеизма^ и реформа-
ции совпадали.

Реформация устраняла клир, церковь, <тело христово>
политически. Устраняла как излишнее звено между чело-
веком и богом, зарабатывающее политический авторитет
на посредничестве между ними и использующее этот авто-
ритет в целях собственного самосохранения как высший в
Европе политической силы. Маркс так описывает ближай-
шие результаты этого процесса: <Лютер победил рабство
по набожности только тем, что поставил на его место раб-
ство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстано-
вив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превра-
тив мирян в попов. Он освободил человека от внешней
религиозности, сделав религиозность внутренним миром
человека... Речь теперь шла уже не о борьбе мирянина с
попом вне мирянина, а о борьбе со своим собственным внут-
ренним попом, со своей поповской натурой> (24, т. 1, стр.
422-423).

Но этот процесс устранения части авторитетных звень-
ев между богом и человеком затрагивал не только полити-
ческие, но и теоретические основы христианства, прежде
всего механизмы передачи абсолютного божественного
знания человеку. По теологической догме, как она была
сформулирована Оригеном и легла в основу схоластики,
все доступное человеку божественное знание представле-
но в священном писании, причем книги Нового завета
раскрывают смысл Ветхого. В согласии с этими постулата-
ми священное писание оказывалось основным предметом
теологии - только через него человек мог получить сведе-

^ Э.И.: Что это за монстр? Спиноза, что ли?

Человеческое творчество вообще возможно только на базе воспроиз-
водства и как деятельность, обеспечивающая более широкое и разносто-
роннее воспроизводство.

Поэтому революции происходят не ради разрушения унаследованных
форм <репродукции>, а как способ обеспечить более рациональную орга-
низацию исторически унаследованных форм репродукции - чтобы спас-
ти культуру, а не разрушить ее - ибо разрушение (разложение) форм
репродукции есть результат, ухе имеющийся (периодическое разруше-
ние производительных сил в кризисах, в войнах, и т.д.).

У тебя же все <античеловеческое> сосредоточилось в формах репро-
дукции, а все человеческое - в формах <отрицания> их. А это ложный
разрез по <человеческому>, умерщвляющий обе половинки. (Это, конеч-
но, не выдумка твоя а описание реальной тенденции буржуазной культу-
ры. Если бы ты это так сформулировал, я бы снял возражения). Но тогда
тебе пришлось бы менять позицию.

Искусство и наука_________________83

ния о боге, а авторы священного писания становились
посредниками между богом и людьми, своего рода перево-
дчиками божественной мудрости на язык человека^. Эта
система постулатов хорошо согласовывалась с учением
неоплатоников, неопифагорейцев и мистиков об экстазе
как о единственном пути к познанию высших истин. Син-
тез постулатов Оригена с экстазом и породил фигуру про-
рока - фигуру ключевую для христианской теории позна-
ния, без которой священное писание лишается святости, а
человек - контакта с богом в откровении, в котором бог
<открывает> пророку знание для передачи его людям.

Естественно, что реформация затрагивала и эту фигуру
посредника, особенно реформация философская. В рабо-
тах XVI-XVIII вв. проблема пророка, источника знания,
механизма приобретения нового знания, - одна из цен-
тральных. Именно с этим временем связана та обойма бла-
городных терминов вроде экстаза, интуиции, вдохнове-
ния, творческих снов, озарений и т.п., которая широко
используется при описании творчества и по сей день. Все
это реликты и осколки действительной борьбы за эманси-
пацию философии и науки, за их независимость от теоло-
гии. Наиболее последовательным и тонким критиком кон-
цепции философии и науки, за их независимость от теоло-
гии. Исследуя пророков одного за другим, обстоятельства
откровений и их содержание, он пришел к выводу: <Отсю-
да более чем достаточно обнаруживается то, что мы наме-
ревались показать, именно: что бог приспособляет откро-
вение к пониманию и мнениям пророков и что пророки
могли не знать вещей, которые касаются чистого умозре-
ния (а не любви к ближнему и житейской практики), и
действительно не знали, и что у них были противополож-
ные мнения. Поэтому далеко не верно, что от пророков
следует заимствовать познание о естественных и духовных
вещах. Итак, мы приходим к заключению, что мы не обя-
заны верить пророкам ни в чем, кроме того, что составляет
цель и сущность откровения; в остальном же предоставля-
ется свобода верить как кому угодно> (30, с. 46).

^ Э.И. А что реальное кроется за этой фразой? - попытка усвоить
унаследованную культуру критически. Не ломать культуру, а критически
ее усваивать, - вот в чем единственная мудрость.

М.П.: А кто ее собирался ломать?

84

Но ниспровержение пророков есть вместе с тем и уничто-
жение христианской теории познания, заказ на новые ис-
точники и механизмы познания. В деизме как раз и реали-
зуется этот заказ: природу ставят на одну доску со священ-
ным писанием, считая, что, поскольку бог в акте творения
обходился без пророков-посредников, то именно в приро-
де, если она сотворена по слову и плану, <записана> божес-
твенная мудрость. Поэтому задача новой <естественной>
теологии познать бога через природу, то есть <прочитать>
природу как самое священное и полное из всех священных
писаний. Соответственно <книга природы> становится
предметом поклонения и религиозного восторга. <Люди,
сила которых столь незначительна, - пишет Гоббс, - за-
метив такие могучие творения как небо, земля, видимый
мир, столь тонко задуманные движения животных, их ра-
зум, а также чудесную целесообразность в устройстве их
органов, не могли не почувствовать пренебрежения к сво-
ему собственному разуму, который не в состоянии даже
подражать всем этим вещам... Собственно говоря, именно
этот эффект называется естественным благочестием и яв-
ляется первой основой всех религий> (31, с. 251). Эта мысль
будет повторена многими философами и учеными. Кант,
например, пишет: <Достойный восхищения порядок, кра-
сота и предусмотрительность, проглядывающие во всем в
природе, сами по себе должны породить веру в мудрого и
великого создателя мира> (32, с. 97).

Но в принципе естественного благочестия содержится
новый, невыводимый из <замкнутого тела знания> кон-
текст, в него имплицитно включено представление об ог-
ромности, неисчерпаемости божественного знания, то есть
как источник знания природа предстает лишь частично
познанной человеком, допускающей более полное, а по
существу бесконечное познание. Вот здесь и появляется на
сцене принцип богоподобия человека, его сотворенности
по образу и подобию божьему. Богоподобие в деизме тол-
куется в том смысле, что человек по своей природе микро-
бог, то есть деисты возвращают человеку-рабу божьему то,
что было отнято у него историей со времен Одиссея: право
каждого на активное использование слова. Этот принцип
качественного тождества бога и человека, отсутствия меж-
ду ними непроходимой грани постулируется деизмом в
самых решительных и мы бы даже сказали эмоциональных
формах. <Мы не должны отречься от наших чувств и опы-

F"-. '--.-?
^^ ">^

Искусство и наука_________________85

та, - пишет Гоббс, - а также от нашего естественного
разума (который является несомненным словом божьим).
Ибо все эти способности бог дал нам, дабы мы пользова-
лись ими до второго пришествия нашего святого спасите-
ля. Поэтому они не должны быть завернуты в салфетку
слепой веры, а должны быть употреблены для приобрете-
ния справедливости, мира и истинной религии. Ибо хотя в
слове божьем есть многое сверх разума, то есть то, что не
может быть ни доказано, ни опровергнуто естественным
разумом, но в нем нет ничего, что противоречило бы разу-
му. А если имеется видимость такого противоречия, то виной
этого является или наше неумение толковать слово божье,
или наше ошибочное рассуждение> (31, т. 2., с. 379-380).

Таким образом, перед человеком-микробогом постав-
лена природа - божественное творение по слову, причем
то слово, по которому творили природу, и то слово, кото-
рым владеет человек, - суть одно и то же слово. Иначе
говоря, то, что мы знаем, и то, чего мы пока не знаем, -
однородно и в логическом смысле гомогенно. Используя
нашу способность логически мыслить, владеть словом, мы
не встретим помех в приобретении новых знаний.

Нужно сказать, что умонастроения этого рода отнюдь
не вчерашний день в науке и философии, особенно в фи-
лософствующей науке, хотя теологические костыли такой
конструкции афишируются редко, может быть, даже не
осознаются. Так или иначе, но деистическая схема, проти-
вопоставив человеческой ограниченной мудрости беско-
нечную божественную, превратив природу в место неис-
черпаемых залежей мудрости, открыла пути к познанию
мира, философски (и теологически!) санкционировала эк-
сперимент, то есть внешне все получилось очень похоже
на описание научных чудес в одном из писем Эйнштейна:
<Развитие западной науки основано на двух великих свер-
шениях: на изобретении греческими философами логичес-
ких систем (евклидова геометрия) и на открытии в эпоху
Возрождения возможности вскрывать причинные связи с
помощью систематического экспериментирования. Мне ка-
жется, что удивляться здесь приходится не тому, что китай-
ские мудрецы не сделали этих решающих шагов, атому, что
эти шаги вообще были сделаны> (14, р. 15).

Нам, напротив, кажется, что удивляться здесь не прихо-
дится ни тому, ни другому. Китайские мудрецы, как и ин-
дийские и египетские, мудрость последних особенно вы-

86

соко ценилась греками, не могли сделать этих шагов по
той простой причине, что у них не возникало Эгейских
<тундровых> условий, в которых вместе с развалом тради-
ционной социальности разваливалась бы и ее мировоз-
зренческая форма, не было у них требования на пересмотр
структуры социальной памяти. С другой стороны, греки не
могли не сделать первого шага, вынуждены были пойти на
философскую санкцию дуализма слова и дела, на <изобре-
тение логических систем>, поскольку шаг этот был навязан
новой социальной реальностью: домами гомеровских героев
и последующей их интеграцией по слову в полисные структу-
ры^. Удивление может вызвать скорее второй шаг, и удив-
ление окрашенное не столько в причинные цвета, - дви-
жение репродукции вынуждало задумываться над источ-
никами нового знания, - сколько в цвета теологические:
слишком уж легко совершился этот шаг, и сама эта лег-
кость могла бы быть истолкована как <экспериментальное
подтверждение> христианских доктрин о сотворенности
природы и о богоподобии человека.

Чтобы снять эти цвета христианской побежалости и
понять, что же произошло, почему наука рождается в хрис-
тианской рубашке, нам нужно вернуться к Одиссею и здесь,
на входе, посмотреть, что же именно попало под меч, от-
секающий слово от дела. Сравнивая выход со входом, мы
могли бы уже более основательно судить о том, где здесь на
выходе что: где христианство, а где наука, и как они друг с
другом связаны^.

Прежде всего, и этот пункт требует постоянного внима-
ния, судя по структуре одиссеева дома в дуализме слова и
дела представлена только репродукция^^. В дальнейшем раз-
витии этого дуализма в недрах греческой философии опо-

^ Э.И.: По слову? И ты так думаешь? Это - реальность или же иллю-
зия на ее счет"

"О Э.И.: Где? У Фалеса? У Демокрита? У Платона? Не наоборот ли?
^ Э.И.: То есть только наличная культура". Или же кризис внутри ее?
Ты требуешь от <бога> и от <науки> (как безличной системы форм
репродукции) признания прав личности. Так. А не думаешь ли ты, что
эта <личность> обязана доказать, что она имеет право на признание, - то
есть что она вносит в систему репродукции нечто такое, что эту систему
спасает от возникновения кризиса, то есть разрешает некоторое не узко-
личное, а в форме его некоторое всеобщее противоречие внутри культу-
ры (внутри системы форм репродукции, - воспроизводства материаль-
ной и духовной жизни). А не просто <отрицает> эту систему, ничего
вразумительного не предлагая взамен (<там видно будет>)?

М.П.'. Тут главное систем <спасать> не шдо\

Искусство и наука_________________81

pa на репродукцию только усиливалась, поскольку именно
она представлялась греческими философами и в действи-
тельности была в своих программах той вечной и неизмен-
ной сущностью, на поиски которой нацеливались усилия
всех греческих, да и не только греческих философов. Соот-
ветственно, и бог христианства, создатель и хранитель хрис-
тианского миропорядка, был богом стабильной репродук-
ции, устойчивого порядка, высшей их санкцией.

Христианство породило науку^ не потому, что оно хрис-
тианство, а как раз вопреки этому обстоятельству: породи-
ло как собственное отрицание в условиях, когда в устано-
вившемся порядке обнаружилось самодвижение, устраня-
ющее стабильный порядок и все его санкции. Платон мог
вполне себе позволить написать: <Бог все вещи, бывшие
прежде совсем в ином состоянии, устроил так прекрасно и
великолепно, как это только было для них возможно. Это
положение пусть считается для нас таким, которое само
собой должно подразумеваться во всех других рассуждени-
ях> (Тимей, 53 В). Вслед за ним эту мысль своими словами
выражали поколения философов и теологов; проблема
оправдания зла всегда была сложнейшей и в философии и
в теологии. Но все заявления этого рода стоят на посылке:
мир сотворен и вечен, то есть все они постулируют бога
статического. Когда же мир переходит из состояния не-
подвижной сотворенности и завершенности в состояние
творения-обновления, а именно это и означает подвиж-
ность репродукции, бога вынуждают к деятельности, к чер-
ной повседневной работе по уничтожению постоянно воз-
никающего выбора. А к этому, к деятельности, бог органи-
чески неспособен^.

Равным образом, идея эксперимента, <открытия>, об-
ращения к богу за справкой через его творение-природу,
своим успехом менее всего обязана христианству как тако-
вому. С точки зрения раба божьего, живущего по нормам
христианской дисциплинарной практики, это все те же
<разговорчики в строю>, за которые человека единожды
уже выдворяли из рая. Знание, с христианской точки зре-
ния, - зло, о котором Экклесиаст пишет: <во многой муд-
рости много печали; и кто умножает познания, умножает

^ Э.И.'. Ото! Формальную связь принял за причинную. Гегель был тонь-
ше с его <духом эпохи>.

"" Э.И.-. Да, <Бог> - это образ консерватизма. А твой радикализм -
это тот же бог, только со знаком минус... Не выход это, Мишель...

88

скорбь> (1, 18). Успех идеи эксперимента связан с составом
<хода>. Возникаюпщя в срезе <слово-дело> предметность реп-
родукции есть не только опредмечивание программ^, но в
них и через них опредмечивание того внешнего человечес-
кой деятельности и неподвластного человеку дифферен-
цирующего фактора, который мы сегодня называем объек-
тивностью, то есть всего того, что вынуждает нас согласо-
вывать свое поведение и свою деятельность с независимы-
ми от нас свойствами окружения. В этом смысле сколько
бы ни усиливалась христианская теология в ее неустанном
стремлении познать бога-творца, ей не дано родить ничего
другого, кроме чистой идеи строгого порадка и не знающе-
го исключений закона, то есть целомудренная теология со
всею ее нетерпимостью, жесткостью определений, схолас-
тическими забавами и играми в точные определения ока-
зывается на поверку чревата каноном науки: нечеловечес-
ким и бесчеловечным (но не античеловечным) всеобщим
правилом построения программ, <грамматикой> научного
творчества.

Работа по превращению идеи порадка в канон научного
творчества подготовлена многими, но завершена она толь-
ко у Гоббса в учении о полных причинах и полных потен-
циях. Преобразование шло по линии прослеживания го-
могенности уже не только в сфере духа, где слово божье и
разум человеческий признавались однородными в силу
богоподобия человека, но и в сфере бытия, <опыта>, где с
той же настойчивостью проводится идея подобия налич-
ного и возможного опыта.

В учении о качественной определенности мира Аристо-
тель раздваивал бытие на действительное и возможное су-
ществование, а связь между этими двумя типами сущес-
твования он рассматривал как подчиненный законам ло-
гики необходимый переход, в котором происходит синтез
четырех начал-причин: материальной, действующей, фор-
мальной и целевой. Тем самым в процесс творения качес-
твенной определенности вплетались явно мыслительные
операции по выбору одной из наличных материальных
возможностей (форма) и по оценке выбора с помощью тех
или иных ценностных критериев (цель). Отсюда прямо

"* Э.И.: Не возникающая, а только доводимая до осознания, и не <пред-
метность>, а кризис внутри нее. Гегель все это понимал гораздо тоньше и
диалектичней.

Искусство и наука__________________89

следовало, что любая качественная определенность, <сущ-
ность>, поскольку она объяснима только в терминах четы-
рех причин, должна необходимо мыслиться разумно со-
творенной, то есть быть совместным продуктом сил при-
роды (материальная и действующая причины) и сил разума
(формальная и целевая причины), должна рассматривать-
ся в рамках все того же противоречия: рабствующее-гос-
подствующее, где господин разумно движет, оставаясь не-
подвижным, а раб разумно движется, оставаясь неразум-
ным. Ясно, что такая трактовка порядка и его генезиса впол-
не устраивала теологию^.

По мнению Гоббса, на которого огромное влияние ока-
зал незадолго до этого провозглашенный и четко изложен-
ный Галилеем принцип инерции, качественная определен-
ность складывается не за счет синтеза четырех разнород-
ных причин, а складывается она контактно-автоматичес-
ким способом: <Все движущееся всегда будет двигаться в
том же направлении и с той же скоростью, если только не
встретит препятствий к этому из-за толчка, испытанного
от другого движущегося тела... как находящиеся в покое,
так и движущиеся каким-либо образом тела не могут ни
производить, ни уничтожать, ни уменьшать движения в
другом теле, поскольку между ними находится пустое про-
странство... в любом случае изменения сводятся к движе-
ниям частей воздействующего тела, тела, подвергающего-
ся воздействию, или обоих тел... покой не может быть при-
чиной чего бы то ни было> (31, т. 1, с. 134-135).

Покой, который <не может быть причиной ни движе-
ния, ни изменения>, - удар по Аристотелю, по его <перво-
му двигателю>, который <движет, оставаясь неподвижным>.
Но дело не ограничивается этим. Контактно-автоматичес-
кая схема, использующая принцип самодвижения-инер-
ции, позволяет вообще устранить из картины мира разум-
ный момент ее творения, убрать формальную и целевую
причину как излишний довесок, показать их частными
случаями причины действующей: <Кроме действующей и
материальной причины метафизики признают еще две
причины, а именно сущность вещи (которую некоторые
называют формальной причиной) и цель, или конечную причи-

"°" Э.И.'. А Спинозу-то и забыл. А у того альтернатива снята. Не <душа
и тело>, а разумное существо - его исходный пункт. Разумное в постоян-
ной возможности, а не актуально...
И его трактовка теологию никак не устраивала...

90

ну. На деле же обе они являются действующими причина-
ми... О целевой причине речь может идти только тогда, когда
имеют в виду те вещи, которые обладают чувствами и во-
лей. Однако и у них, как мы покажем позже, конечная
причина есть не что иное, как действующая причина> (31,
т. 1, с.160).

Таким образом, традиционная парность господствую-
щего и рабствующего, слова и дела исчезает, а на смену ей
приходит парность активного и пассивного, действующего
и испытывающего воздействие, то есть из сферы управле-
ния, где античность располагала основное противоречие
своей эпохи - раба и господина, объединяемых, по Арис-
тотелю, <общностью интересов>, - новое время переходит
в сферу взаимодействия, именно здесь располагает свою
противоположность активного и пассивного, оговаривая
лишь как частный и не имеющий принципиального значе-
ния случай, что активное в некоторых своих разновиднос-
тях может быть и разумно активным, может совершать
выбор, активно стремиться к цели, и тогда активное стано-
вится <субъектом>. Но каким бы свободным и разумным
ни оказался субъект, проявлять свою субъективность он
способен только в сфере взаимодействия, где он действую-
щая причина среди действующих причин, и как таковая
подчинен универсальным законам контактного взаимодей-
ствия.

Эти универсальные слепые законы взаимодействия из-
лагаются Гоббсом, во-первых, как законы наличной дея-
тельности, где они суть <полная причина>, а, во-вторых, -
как законы любой возможной будущей деятельности, при-
чем и те и другие совпадают: <Слово причина подразумева-
ет прошлое, а слово потенция - будущее. Поэтому возмож-
ность действующего и подвергающегося воздействию тел в
их совокупности, которую можно было бы назвать целос-
тной или полной потенцией, есть то же самое, что целос-
тная причина, ибо и то и другое есть сумма всех акциден-
ций, наличность которых необходима в обоих телах для
того, чтобы действие наступило> (31, т. 1, с. 157).

Смысл этого подхода состоит в том, что выбор в приро-
де считается теперь снятым не через разумную деятель-
ность, а автоматически через контакт тел, обладающих
избирательностью, <акциденциями>, <свойствами>. Что это
значит для теологии, прекрасно понимал уже Кант: <Так
как под понятием бога принято разуметь не слепо действу-

Искусство и наука__________________91

ющую вечную природу как корень вещей, а высшую сущ-
ность, которая должна быть творцом вещей посредством
рассудка и свободы, и так как только это понятие интере-
сует нас, то, строго говоря, можно утверждать, что деисты
отвергают всякую веру в бога и признают лишь первосущ-
ность или высшую причину> (32, т. 3, ст. 545). Человечес-
кую сторону дела в системе гоббсовых постулатов Маркс и
Энгельс определяют так: <Материализм становится враж-
дебным человеку. Чтобы преодолеть враждебный человеку
бесплотный дух в его собственной области, материализму
приходится самому умертвить свою плоть и сделаться аске-
том. Он выступает как рассудочное существо, но зато с бес-
пощадной последовательностью развивает все выводы рас-
судка> (24, т. 2, с. 143).

Этот замеченный Кантом и, в несколько ином плане,
Марксом и Энгельсом сдвиг к автоматизации концепта
природы, процесс нарастания в нем аскетизма, враждеб-
ности к человеку и ставит, собственно, основную пробле-
му парности современных психологических установок и,
соответственно, парности ценностных критериев в оценке
происходящего. Разработанный Гоббсом концепт приро-
ды как области слепого самодвижения тел, в которой вы-
бор снимается автоматически и определен лишь динами-
ческими свойствами тел, есть, безусловно, научный кон-
цепт природы, изгоняющий из природы мышление - ак-
тивную для античности и христианства формообразующую
силу. Подчеркивая подобие полной причины и полной
потенции, этот концепт природы есть вместе с тем и канон
науки: сумма априорных правил, которая может быть предъ-
явлена и действительно предъявляется любому наперед
заданному продукту науки, берется ли он в форме гипоте-
зы, эксперимента или подтвержденного экспериментом на-
личного научного знания. С этой точки зрения теория со-
ответствия полных причин и полных потенций есть эк-
страполяция обобщенных структур наличного опыта, на-
личной репродукции, на весь возможный опыт и всю воз-
можную репродукцию. И наконец, гоббсов концепт при-
роды носит явно <закосмический> характер, водораздел в
нем сдвинут с отношения социального, каким он дан в
противоречиях античности и христианства: слово-дело,
господин-раб, повелитель-исполнитель, на отношение за-
социальное, независимое ни от человека, ни от человечес-
тва, на безразличное к человеку и человечеству отношение

92

взаимодействующих тел, где и человек и человечество лишь
тела и силы среди тел и сил природы.

На этом последнем обстоятельстве следует остановить-
ся особо. Если в античном космосе и христианском миро-
порадке рабство и природа, материя сливались в неразли-
чимый комплекс, и с точки зрения божественной сотво-
ренности или вечной стабильности социально-космичес-
ких отношений человек в его социальных функциях, жи-
вотные и растения - в биологических, вещи - в <неоду-
шевленных> ничем не отличались друг от друга, то теперь
мир получил более сложное <трехчленное> строение, в
котором первая пара социальных отношений: (слово+дело),
(господин+раб), (повелитель+исполнитель) по смыслу и
объему совпадает с античным космосом и христианским
миропорядком, но в то же время она противопоставлена
группе несоциальных, засоциальных отношений: природе,
объекту. Иными словами, если платоновский демиург, в
едином акте раз и навсегда определяя структуру мира, ока-
зался на этот период в уникальной ситуации, когда <все
видимое> перед его глазами <не в покойном состоянии
находилось, а в движении - притом в движении нестрой-
ном, беспорядочном...> (Тимей, 30 А), то мы теперь посто-
янно себя обнаруживаем в этой уникальной ситуации, жела-
ем того или нет, так или иначе <космизируем> мир, то есть
с большим или меньшим успехом нам приходится осваи-
вать божественную профессию приведения беспорядка к
порядку. Здесь-то вот и зарыта собака, здесь спрятаны концы
всех сомнений, опасений, недоразумений, непониманий.

В нашей европейской линии развития человек уже ос-
воил много профессий, превратил их в личные навыки.
<Среднестатистическая> европейская фигура есть образ
человека грамотного (то есть писаря), обладающего поли-
тическими правами и навыками (то есть царя), имеющего
военную подготовку (то есть воина), а также и специаль-
ность - способность исполнять тот или иной круг соци-
альных должностей в наличном штатном расписании сво-
его общества. Кроме того, динамика обновления заставила
человека усвоить навык <запаса социальности> или спо-
собность к должностной миграции: опираясь на избыток
образования, европеец способен покидать гибнущие до-
лжности и переходить на устойчивые, удерживаясь тем
самым в структуре социальности при быстром обновлении
штатного расписания общества. Это очень много и это

1?"

Искусство и наука_________________93

огромное завоевание европейского очага культуры. Но вот
<божественная> профессия творения мира, построения
разумного космоса из неразумного и хаотического матери-
ала полных причин, остается пока за пределами личных
навыков человека.

---