Встреча

	От	Пуденко Сергей
	К	IGA
	Дата	25.02.2008 09:00:30
	Рубрики	В стране и мире;

маоистище собачий

>
>23.02.2008
>Ален Бадью: "Я очень хочу поговорить с прогрессивными российскими активистами"

>
>
>From: Chto delat
>Date: Mon, 01 Feb 2008 12:50:32
>To:
>Subject: Lettre des activistes russes concernant votre prochaine visite en Russie

>Дорогой товарищ Бадью!

>Мы – российские активисты и левые интеллектуалы. Мы знаем и ценим Вас как философа и интеллектуала, который не сдается перед лицом текущей неокапиталистической реакции. В Ваших публичных высказываниях Вы много раз выражали Вашу приверженность великому освободительному движению современности, частью которого считаем себя и мы. Мы, в частности, высоко оценили Вашу последнюю книгу «Именем чего является «Саркози»?», посвященную реакционному движению в современном мире. Ваша философская и политическая программа привлекательна для многих местных активистов и различных групп, которые в остальном находятся в постоянной полемике друг с другом. В то же время, до нашего внимания дошло сообщение

В частности, мы ориентируемся на Ваши идеи, чей универсализм импонирует нам, в нашей ситуации полу-периферии. Мы хотим побеседовать с Вами. Но Ваш визит к Павловскому разочарует многих активистов. Мы просим Вас, поэтому, еще раз взвесить Ваше решение.

....

>Платформа «Что делать»
>Социалистическое движение «Вперед»
>Движение Сопротивления Имени Петра Алексеева
>Карин Клеман (Институт «Коллективное действие»).

>From:
>Date: Mon, 04 Feb 2008 16:42:47 +0100
>To: Chto delat
>Subject: Re: Lettre des activistes russes concernant votre prochaine visite
>en Russie

>Дорогие товарищи,
>Я благодарю Вас за Ваше серьезное и аргументированное предостережение. Я только что вернулся из Греции, и должен рассмотреть Ваши аргументы более подробно. Они уже кажутся мне очень сильными. Я сообщу Вам свое решение в ближайшие дни. Если Вы считаете, что есть реальная возможность приехать в Ленинград, то мы можем пойти этим путем. Спасибо еще раз за Вашу бдительность. Я очень хочу поговорить с прогрессивными активистами России, и, будьте уверены, не хочу служить интересам Путина! Братски,
>Ален Бадью,
>4 февраля 2008 г.

>В последнем письме от 17.02.2008 Ален Бадью сообщил, что отказался от визита в Москву по приглашению Павловского и планирует приехать в Россию весной 2009 года по каким-либо другим каналам. Сейчас обсуждаются детали и программа его приезда.

> http://ivangogh.livejournal.com/716632.html

>Братья-леваки, спасибо вам!

Ишь, "прогрессивная общественность" как коллективками пуляет. Правильно. счас такие времена.что всякое "репутационное лыко" идет в строку. Оно имеет колоссальную цену. Любой бандит при аресте предъявляет ведь не "положительные характеристики с места работы" или дипломы, а фотки или цидулки, где его рожа вместе с Аллой Пугачевой, патриархом Алексием2 , интеллектюэлем с мировым именем вроде Бадью тоже из той же серии. Наверно, у каждого из бомонда заготовлен целый иконостас таких вещдоков на все случаи жизни.

Тов.Бадью! Ты чего
на Делеза в 1968 с кулаками лазил прямо на кафедру?

маоист собачий

Alain Badiou Deleuze "La clameur de l'Etre"
Hachette 1997
«ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ БИОГРАФИИ»
Ален Бадью Делез "Шум бытия
Фонд научных исследований «Прагматика культуры»
Издательство «Логос-альтера»
2004
Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html

Наши интересы пересекались на Спинозе, но «его» Спиноза был для меня (и остается до сих пор) созданием непостижимым.
Настают «красные» годы, шестьдесят восьмой, Университет в Венсене. Для маоиста, коим я являюсь, Делёз, философский вдохновитель того, что мы называли «анархией желания», враг, тем более страшный, что он находится внутри «движения», а его курс — одно из священных мест Университета. Я никогда не сдерживал своих выпадов, консенсус — не мое достоинство. Я атакую его средствами тогдашней тяжелой артиллерии. Однажды я даже возглавляю «отряд», вторгшийся на его лекцию. Я пишу яростную статью под характерным заглавием «Течение и партия», направленную против его концепций (или его предполагаемых концепций), отношения между массовым движением и политикой. Делёз сохраняет спокойствие, почти отеческий тон. Он говорит насчет меня об «интеллектуальном самоубийстве».
По-настоящему он рассердится, вместе с Жан-Франсуа Лиотаром, лишь тогда, когда, после темной истории, касающейся статуса лекторов, ему покажется, что я пытаюсь, при поддержке Франсуа Реньо и Жана Боррея, заполучить руководство кафедрой в политических целях. Он ставит свою подпись под документом, где меня обвиняют в стремлении к «большевизации» вышеупомянутой кафедры: вот уж, либо слишком много чести моей персоне, либо, — что вероятнее, - слишком узкое представление о большевиках! Вслед за чем легитимная тройка (troïka) Делёз-Шатле-Лиотар возвращает себе «власть» без сопротивления.
Верный Ницше, Делёз, по мысли, человек незлопамятный. Все написанное должно читаться сызнова, минуя штампы или личные соображения. Я узнаю, что он хорошо отзывается о том, как в небольшой книжице «Об идеологии» (1976) я обыгрываю, в самой гуще политических процессов, различие между «классом» и «массой». И это почти в тот самый момент — мы в периоде распада «левацких» сил, и я, сохраняя
10
непоколебимую верность этим убеждениям, прихожу в возмущение при обнаружении малейшей слабости, — когда у меня намечается тенденция к определению в качестве «фашистской» его апологии спонтанного движения, его теории «пространств свободы», его ненависти к диалектике, а попросту говоря, — его философии жизни и природного Всеединства.
Таковы уж мы с ним: «большевик» против «фашиста»!
Тем не менее, почти сразу после этого, я поражен его мощным выступлением, направленным против «новых философов», которые, - как он прекрасно разглядел, - претендуя на изменение традиционной для философов позиции свободной сдержанности по отношению к средствам массовой информации и общественному мнению и делаясь рупором «вульгарной критики» коммунизма, приносят вред самой мысли. Я начинаю подумывать о том, что когда возникает новый расклад сил, и другие противники карабкаются на сцену, философские альянсы приходят в движение, либо рушатся.
В 1982 г. я публикую одну переходную философскую книгу, где пытаюсь влить диалектику в форму, совместимую как с политическими данными времени, так и с моими маллармианскими и математическими исследованиями: «Теория субъекта». Делёз посылает мне небольшую благосклонную записку, которая, среди публичной изоляции, в которой я нахожусь, отмеченной (это период тяготения влево, к миттеранизму, который вызывает у меня отвращение) самым что ни на есть презрительным молчанием по поводу того, что я пытаюсь предпринять в философии, меня очень трогает. Самое меньшее, что можно сказать, — ничто его к этому не обязывало. Тем более, что перед этим он согласился, к моему великому возмущению, отобедать с президентом. Ну и смеялся же он, должно быть!
Замечу, что, помимо редчайших встреч на работе (я бойкотирую почти все кафедральные и университетские мероприятия, кроме собственных лекций), я всякий раз, в 1982 г., «не встречал» Делёза. Ни совместного ужина, ни похода друг к
другу в гости, ни стаканчика, ни прогулки за беседой. И, увы, с тех пор больше никогда, вплоть до его смерти

в 1991 г. открывается период по-настоящему непрерывной теоретической дискуссии. Она начата по моей инициативе и вытекает, с моей стороны, из неожиданного стечения трех обстоятельств:
— Констатации того факта, что уже долгие годы Жиль Делёз работал с Феликсом Гваттари, находясь на сходных, почти неразличимых позициях. Не будет ли он открыт, на этот раз, для разнонаправленного или построенного на контрасте «совместного труда»? В конце концов, его теория серий неизменно предпочитает расхождение и рассматривает схождение лишь как «замкнутый» случай актуализации.
— Убежденности в том, что мы могли бы, по меньшей мере, «взаимно» подчеркнуть нашу полную положительную объективность, нашу действенную беспристрастность в отношении всюду распространенной темы «конца философии».
— Идеи возврата к великим классическим спорам, которые не были ни досадными тупиками, ни мелкими «дебатами», но мощными противостояниями, целью которых было срезать путь к той осязаемой точке, где разъединяются различные понятийные модели.
И я предложил Делёзу обмениваться письмами, насколько это понадобится для того, чтобы восстановить нарушенную четкость (или стершиеся границы) нашего расхождения, пребывающего в постоянном движении. Он мне ответил, что эта идея ему подходит.
14
В то время он заканчивает совместно с Феликсом Гваттари итоговый, написанный со сходных позиций труд «Что такое философия?» (1991), которому уготован огромный и заслуженный успех. В этой книге есть ссылка на меня: после моей статьи о «Складке», Делёз объявлял о моем появлении. В ответ, — и чтобы подготовить почву, — я посвящаю четыре своих семинара в Международном философском коллеже этому бестселлеру Делёза и Гваттари, не приумаляя их заслуг (я, и вправду, вдаюсь в подробности), но и не щадя их.
Мне кажется, что в этот момент Делёз колеблется, действительно ли ему начать нашу официальную переписку. За время этих долгих колебаний я хорошо понимаю, что здесь играют роль мрачные обстоятельства: смерть Гваттари, ставшая тяжелым ударом; его собственное пошатнувшееся здоровье, которое превращает сам процесс письма, вырванного у болезни на несколько часов в день, в своего рода подвиг. Надо получить, как я, эти длинные испещренные шрамами письма, косые, дрожащие и в то же время неистовые, чтобы понять, что процесс письма — мысль — может быть очень му-чительной и недолговечной победой. К тому же, сколь бы ни был он свободен от стигматов прошлого, сколь бы ни был обращен, в своем учении и в жизни, к созидательному утверждению и новшеству, в полной мере справедливо, что у Делёза были все возможные основания не впутывать свой огромный философский престиж в процесс выработки, построена ли она на контрасте или нет, моей собственной философской линии. Зачем он будет содействовать мне — мне, столь неистово нападавшему на него, мне, от которого, даже по возвращении от прений, как это произошло с нами, к союзническим и даже братским берегам, его отделяет пропасть?
В конечном итоге, подтверждая мои опасения, Делёз пишет мне, что, нет, определенно, у него нет времени, из-за его слабого здоровья, начинать эту переписку. Он ограничивается одним подробным письмом, содержащим оценки и вопросы. Я получаю это прекрасное письмо, и отвечаю на него,
15
стараясь оказаться не хуже. Он отвечает на мой ответ, и так продолжается дальше; невозможность развертывается как реальность того, что было объявлено невозможным. Накапливаются десятки страниц.
Мы решаем к концу 1994 г., что закончили работу, что еще дальше мы не пойдем. И тот и другой завершили последнюю правку. Немногим позже, Делёз пишет мне, что перечитав свое, он находит себя чересчур «отвлеченным», стоящим ниже обстоятельств. Весьма резким тоном он сообщает мне, что разорвал все дубликаты своих писем. И недвусмысленно указывает, что воспротивился бы, если кому-то придет подобная идея, всякому хождению этих текстов, не говоря уже об их публикации.
В тот момент, сочтя, что этой окончательной оценкой Делёз, в своем роде, открещивается от нашей переписки, я чувствую обиду, и поскольку мы никогда не встречались, в разделенности наших жизней и потоков существования я подозреваю какое-то внешнее влияние, или какой-то непонятный расчет, подобно ревнивцам из романов Пруста, мучимым загадкой, которую порождает расстояние.
И вдруг, смерть. Она превращает эти письма в личное сокровище, Надгробный памятник, последнюю щедроту.
Когда Бенуа Шантр от имени издательства «Ашетт» просит меня написать эссе, посвященное мысли Делёза, я говорю себе, что это, своего рода, длинное и самое последнее, посмертное письмо. Речь для меня пойдет не об «изложении» или описании его мысли. В гораздо большей степени о завершении незавершимого: дружбы-противостояния, которой, в некотором смысле, никогда не существовало.