От Константин Ответить на сообщение
К Пуденко Сергей
Дата 19.01.2015 16:01:32 Найти в дереве
Рубрики В стране и мире; Версия для печати

Как же Вы могли одобрительно отнестись к «Доктору Живаго».




> http://news.rambler.ru/28730512/
>Центральное разведывательное управление США (ЦРУ) частично опубликовало и рассекретило материалы, из которых следует, что управление поддерживало издание романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и других писателей из «советского блока».

>В одной из директив ведомства, датированной декабрем 1957 года, ЦРУ рекомендует уделить обнародованию книги Пастернака большее значение, чем другим произведениям, которые поступят в «советский блок». «Доктор Живаго» должен быть опубликован максимальным тиражом, в максимальном количестве редакций для последующего активного обсуждения мировой общественностью, а также представлен к Нобелевской премии", — говорится в директиве.

>«Что касается изданий на других языках, они должны быть поддержаны крупнейшими общественными издателями», — отмечается в документе. В других материалах ЦРУ говорится, что авторы с активной творческой позицией, подобно Борису Пастернаку, будут способствовать разрушению «железного занавеса».

>Ранее ЦРУ в Twitter анонсировало проведение в Центре Вудро Вильсона в Вашингтоне конференции «План Маршалла для ума», на которой речь шла о секретной программе ЦРУ по распространению книг в годы холодной войны. В ее рамках было объявлено, что мотивационная часть революций в странах бывшего Советского блока была подготовлена именно творческой интеллигенцией, произведения которой активно публиковались при поддержке ЦРУ.

>Благодаря этой программе с 1958-го по 1991 год были распространены порядка 10 миллионов книг и периодических изданий между гражданами стран Восточного блока.

>«Доктор Живаго» — роман Бориса Пастернака, написанный в 1955 году и являющийся вершиной его творчества как прозаика. Рассказывая о жизни российской интеллигенции в период от начала столетия до Великой Отечественной войны сквозь призму биографии доктора-поэта, книга затрагивает проблемы жизни и смерти, вопросы русской истории, а также интеллигенции и революции.

>В 1958 году Пастернаку была присуждена Нобелевская премия с формулировкой «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Власти СССР восприняли это событие с негодованием, поскольку сочли роман антисоветским. Впоследствии Пастернак вынужден был отказаться от получения премии.
!-----------------------------------------
Варлам Шаламов

Вечерние беседы
Фантастическая пьеса
Наброски отдельных сцен
1-----------
Сцена 1.

Камера Бутырской тюрьмы. МОК[1] № 95 или 96. Откидная койка, параша, окно, розовое небо рассветной Москвы.

Я: Делаю гимнастические движения, одинаковые на всех континентах, вдыхаю тюремный воздух с глубоким удовольствием. Одиночество – оптимальное состояние человека[2]. Для того чтобы продолжить род, чтобы человечество росло, нужен коллектив в пять человек. Это миллион уступок, миллион притирок, недостижимость любой цели. Конечно, человеческий род можно не продолжать, тогда в семье должно быть четыре человека.

Лучший коллектив для взаимной защиты – это двое. Но и двое – это счастье, удача, миллион взаимных уступок, пока не установится сносный режим. Если, разумеется, не определять сразу лидерство одного – при Тютчевском поединке любви[3].

Трое это уже ад – блоки, взаимная борьба, уловки, весь темный мир страстей теряет управление. Двое – это тоже ад, но тут еще человек может выйти победителем, если он – лидер – и смирится с поражением, если он – ведомый.

Только в одиночестве свобода. Даже не свобода, а просто человеку легче одному дышать.

Воздух так разрежен. Запас духовного кислорода не растраченного, не фальшивого, а подлинного так невелик, что только одному и надышаться. Да даже и один он дышит тяжело – похож на рыбину, бьющуюся на песке, на жабры трепещущие, на складку губ вроде трубача.

Истин, которыми можно дышать, на свете почти не осталось.

Конечно, это одиночество может превратиться и в двойку. Двойка ведь самая таинственная цифра нашей арабской десятки. Век кибернетики основывается на двоичной системе. Веку кибернетики свойственна двойка; двойка, а не единица. Поэтому в оптимальном состоянии человека-трубача-рыбы ему возможно и даже свойственно пользоваться двоичной системой, <нрзб> другим знаком бога. И не важно, будет ли этот бог единицей, а человек нулем, или бог будет нулем, а человек – единицей. Состояние его все еще оптимально ли? Схимник, аскет это люди, которым нужна двоичная система, не имеющие оптимальности одиночества, когда главное никого не учить, никого не посылать в Освенцим или на Колыму.

Надзиратель входит с миской супа под резкий звон двойного поворота ключа.

– А если бог умер?

– Да, если бог действительно умер, то моя камера – это образ вечной свободы. И лучшего я не буду иметь в жизни.

– Вы, кажется, Адамсон[4], комендант нашей тюрьмы?

Надзиратель: Я вовсе не Адамсон. Я самый простой надзиратель. Адамсон, как и писатель Тургенев, – читали такого, не любит разговоров о смысле жизни, о боге и не мог бы задать Вам вопрос о мертвом боге. Адамсон не Ницше, не Керкегор.

Я: Почему Вы называете меня на «Вы»?

Надзиратель: Потому что еще не пришел час называть тебя на ты (Вариант: Потому что время еще не пришло. Выносите парашу!)

Я: Америка не понимает нас. Вернее, не хочет понять. Разве можно хвалить дочь палача, который оставил кровавые следы не только на Колыме, не только в каждой области деятельности государства, но в душах каждого, душа которого растлена. Светлане Сталиной[5] при ее судьбе место только в монастыре. Америке не нужны праведники. Ей нужны раскаявшиеся грешники. Вот формула разгадки. И не потому, что раскаявшиеся грешники больше знают из тактической кухни великих преступлений двадцатых [годов] и могут об этом свидетельствовать на форуме, просто грешник чувствует себя обласканным, благодарно, верно ему служит. Есть тут и другой расчет. Праведник и так будет праведником, будет сражаться из-за чести. Подкупать его не надо, даже опасно. А вот изменника, если ему доплачивать – а чем дороже, тем он ценнее, тем больше получается рекламы. Праведники даже опасны. Все праведники люди капризные, не могут хорошо разбираться в системе мер и весов, не умеют ярды переводить на метры в уме.

Их зовут романтиками, идеалистами. Судьба их обманывает во всех странах. Праведник – это интернациональное понятие.

Надзиратель: Это верно – их много прошло через мой корпус. <Ну, что же> делать.

Я: Не знаю. Умерли где-нибудь в ссылках.

Надзиратель: А Савинков был праведником?

Я: Конечно, самым типичным[6].

Надзиратель: А Толстой?

Я: Нет. Толстой был делец, изображавший праведника, циник и нахал, который лез судить в делах, которых он вовсе не понимал.

Я: Русский народ – народ дальних целей, дальних сроков, дальних перспектив. Его учат жить по законам массовой статистики, но особенность массовой статистики в том, что каждый отдельный личный случай не повторяет ничего, похож только на самого себя и ничему не учит. В законах массовой статистики нет места Нагорной проповеди, нет места Блоку. Внешняя свобода – свобода ходить на собственной голове – но только на собственной, на своей, а не на чужой, не на голове ближнего своего. Русский народ привык жить будущим, но не настоящим. Настоящее для русских всегда определяется как времена, которые нужно перетерпеть, пережить. В первые годы революции была попытка отказаться от национальных целей, смешать национальную перспективу, начав с быта. Из этого ничего не вышло – кроме, кроме...

Надзиратель: В чем разница между современным подпольем – ведь оно существует, и, скажем, подпольем двадцатых годов.

Я: Неужели Вы не знаете? А все эти микрофоны, техника. Разве у вас ее нет?

Надзиратель: Есть, но немногим более, чем в московских квартирах. Мы тут, как лешие живем, как в монастыре, Би-Би-Си не слушаем.

Я: Тогда объясню Вам. Подполье Москвы в двадцатые годы, троцкисты, левые и правые, строили свою работу на принципе дореволюционных понятий. Вполне догматически пользуясь наследием народовольцев.

Если бы Солженицын был троцкистом, он никогда не получил бы Нобелевской премии, никогда не пользовался бы поддержкой Би-Би-Си. Вся штука в том, что он безупречный служака, советский офицер военного времени, имеющий награды. Эти-то награды и беспорочность и привлекают филантропов-политиков[7]. Талант у Солженицына более чем средний, на сто процентов – традиционный, плоть от плоти социалистического реализма. Это-то и привлекает Би-Би-Си <...> Такая в сущности легковесная демагогия, критика, в кавычках, напор есть в его повести и рассказах. <…> Так же и подавалось: «Советский офицер, которому не дают сказать слова».Так это и было на самом деле. Солженицын – футбольный мяч, который перепасовывают два форварда Би-Би-Си. Солженицын – не вратарь, не защитник и не форвард, не капитан команды. Он – мяч.

Так что его и сажать не за что – и в романах его нет ничего криминального. Это-то и придает особо выгодную позицию этому футбольному мячу. Пастернак был гений. О нем можно было спорить. Это честь интеллигенции русской, совесть русской интеллигенции. От Солженицына не ждут таких молитв, рецептов и откровений. Он это понимает, потому и не судит на симпозиумах. Нормы поведения ему дают его друзья. Форма его – самая традиционная.

Надзиратель: Нет формы – нет писателя.

Я: Приятно слышать такое от тюремного надзирателя. Это большой сдвиг психологии работников пенитенциарных заведений.

Я: Видите, надзиратель. Кристальность прозы «Детства Люверс»[8] много превосходит и эмоциональность «Охранной грамоты» и [здесь и далее таким образом слова в рукописи зачеркнуты – ред.] рыхлые периоды «Доктора Живаго», всю хаотичность, неслаженность в бешеной спешке написания романа.

Надзиратель: Я в этом мало понимаю.

Я: Как?! Разве вас не учат предмету, о котором вы судите. Раньше это делалось иначе, и какой-нибудь Агранов[9] легально цитировал и Блока, и Белого, и Хлебникова, и Бальмонта. Отличал строку Кузмина от строки Мандельштама. Да, в следующем чекистском поколении принято было цитировать Гумилева и вздыхать. Каждый поэт погибает. Хотя – если сказать Вам по секрету – Гумилев не был таким уж большим поэтом.

Надзиратель: Или Анненского:

«Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому, что мне темно с другими».

Я: Вот-вот. Значит и Вы – просвещенный сотрудник.

Как же Вы могли одобрительно отнестись к «Доктору Живаго». Ведь это – «сырьевой склад», где нет никакой тайны, где все метафоры еще не прошли отбор, не вошли в языковой строй. Для потока сознания там уже проведена некоторая работа чернового характера, что не дает потоку вырваться на свободу. Поток уже загнан в схему, в клетку традиций, обуздан. Момент уже упущен. У событий романа искусственные берега. «Доктор Живаго» – простой склад сырья. Склад литературный, философский, исторический. Вот что значит спешка.

Надзиратель: А почему Вы считаете, что тут была спешка?

Я: Эта спешка началась тогда, когда план романа был уже обдуман, его лицо.
...

Пилка дров. Сцена.

Надзиратель: Вот вам две пилы двуручные и будете пилить дрова. Ведь надо жечь сердца людей. Берите, Бунин с Пастернаком.

Бунин: Я не буду пилить с модернистом.

Пастернак: Я не буду пилить с антисемитом[26].

Шолохов: Я не буду пилить с исключенным членом Союза Писателей.

Солженицын: Я не буду пилить с членом Союза Писателей.

Надзиратель: Да почему вы не хотите пилить вместе. Ведь вы же все одинаковые писатели. Польза одинаковая и тем же методом социалистического реализма. Оба вы – плоть от плоти этого метода с его заданностью, догматичностью. Оба вы Нобелевские лауреаты. Ну, отпилите чурки по две и ступайте домой, жрать.

Солженицын: Пожалуй, попробую.

Шолохов: А я не хочу. В двадцатые годы с такими молодчиками знаете, что делали.

Надзиратель: Ну, тише! Бери пилу у Бунина и марш в лес.

Бунин: Я не хочу с Шолоховым.

Надзиратель: А кто хочет. Но ведь ты же лауреат. Какие-нибудь уступки должен делать. Шолохов тебя заставит пилу водить, как следует.

Бунин: Я давно обучен. Еще во Франции до Нобелевской премии. И могу успокоить вас (на ухо Шолохову): я будущий член Союза Писателей.

Надзиратель: Ну, марш! Там поговорите, кто писал первую часть «Тихого Дона». Выясните эту темную историю окончательно.

Шолохов: Тогда другое дело.

Солженицын: Я не хочу пилить с модернистом.

Пастернак: Да я давно не модернист – собираю всякий небось да авось, обсасываю словарь Даля.

Солженицын: Тогда другое дело. Опростился – вот моя рука. Поклянись по-блатному, что ты не модернист.

Пастернак: Блядь буду, не модернист.

Солженицын: А если ты – тайный агент модернизма, впавший в маразм. Ведь ты отказался от премии – что это как не маразм? Можно ли подавать руку после этого отказа?

Пастернак: Блядь буду, можно.

Солженицын: А откуда научился божиться по-ростовски.

Берет пилу и уходит.

Пастернак (внезапно останавливается): А пила разведена?

Солженицын: Разведена, разведена. Как говорил мой бывший знакомый писатель Шаламов: высшее образование – достаточная гарантия для умения разводить пилу. А Вы ведь учились, кажется.

Пастернак: Да, в Москве, а потом – в Марбурге. Это в Германии город такой.

Солженицын: Я знаю. Я был там во время войны.

Пастернак: Как Ломоносов?

Солженицын: Нет, не как Ломоносов, а как советский артиллерист.

Пастернак: А Вы где учились?

Солженицын: Я учился в Ростове. Шолоховский земляк. Только он меня признавать не хочет. Я математик. Но понял, что математика для социалистического реализма последнее дело, я учился и успешно окончил заочное ИФЛИ еще до войны. Поэтому все заветы Белинского и Чернышевского храню, как зеницу ока, и разбираюсь в частях речи и отличаю вставную новеллу от обыкновенной.

Пастернак: Вот об этих новеллах и частях речи у меня очень приблизительное представление. В Марбурге нас, понимаете, этому не учили. Но это, разумеется, не должно служить препятствием для пилки дров. Я, знаете, в Переделкине всегда для моциона.

Солженицын: Ну, вот и отлично. А меня учили в лагере.

Надзиратель: Вот тут и складывайте, около вышки. А на того парня не смотрите – ему все равно в карцере сидеть.

http://shalamov.ru/library/38/
!------------------------------------



А Дж.Сорос финансировал протесты в Фергюсоне (не шутка)

George Soros funds Ferguson protests, hopes to spur civil action
Liberal billionaire gave at least $33 million in one year to groups that emboldened activists

http://www.washingtontimes.com/news/2015/jan/14/george-soros-funds-ferguson-protests-hopes-to-spur/
!-----------
>На месте истинно белых американцев я бы очень обиделся."Мы его отмыли, почистили, а он нам вигвамы рисует!" (ц)