От Пуденко Сергей Ответить на сообщение
К Пуденко Сергей Ответить по почте
Дата 29.04.2006 20:17:36 Найти в дереве
Рубрики Прочее; Версия для печати

"Флейм форума 1968. Физики и лирики".- 4


9. Человек на развилке

При ближайшем рассмотрении божественный навык
определения к лучшему оказывается не достижимым для
человека не потому, что он божественный, а потому, что
он предполагает стабильность, то есть наличие таких
условий, которых сегодня нет. Вполне возможно поэтому,
что сама задача овладения таким навыком должна ставиться
не в позитивном, а в негативном плане, то есть примерно
в том ключе, в каком Маркс говорит о завершении дела
реформации: <Но если протестантизм не дал правильного
решения задачи, то все же он правильно поставил ее. Речь
теперь шла уже не о борьбе мирянина с попом вне мирянина,
а о борьбе со своим собственным внутренним попом, со своей
поповской натурой. И если протестантское превращение
немца-мирянина в попа эмансипировало светских пап,
князей, со всех их кликой - привилегированными и фи-
листерами, - философское превращение немца, проник-
нутого поповским духом, в человека будет эмансипацией
народа* (24, т. 1, с. 423).

Если <поповская натура> понятна как реликт стабиль-
ности в душе^ человека, то прежде всего стоило бы опре-
делить область питания и живучести этого пережитка ан-
тично-христианского прошлого в сознании современного
человека. Важно сразу заметить, что здесь перед нами уже
совершенно новый предмет - голова человека, ее деятель-
ность, ее оценка и самооценка продуктов чужой и своей
деятельности, то есть то реально функционирующее чело-
веческое <сейчас>, которого нет ни в науке, где действуют
и будут действовать безликие универсальные законы, ни в
истории, откуда человек уже ушел. Пытаясь понять, поче-

^ Э.И.: Опять все тот же диавол...

Искусство и наука_________________137

му так живуч <поп в голове>, мы обнаруживаем довольно
неожиданную вещь: в ряде сфер социально-полезной дея-
тельности антично-христианская установка на стабильность
является по разным причинам и основаниям не только
терпимой или допустимой, но и необходимой установкой,
без которой соответствующая деятельность была бы про-
сто невозможной.

Эта установка необходима, во-первых, в репродукции,
на время существования наличных ее элементов. Любая
имеющая программу деятельность стабильна в повторах, и
воевать против этой стабильности - бессмыслица. В реп-
родуктивной части своего социального бытия человек
сам себе демиург, сам складывает свой стабильный <космос>,
и отличие его от платоновского демиурга состоит только в
том, что, складывая и перекладывая этот свой личный
космос, человек не столько упорядочивает неупорядоченное,
сколько создает свой личный порядок в рамках и из
материала единств более высокого класса. Москвичу,
например, чтобы выработать свой личный маршрут на
работу и с работы, волей-неволей приходится не упорядо-
чивать, а разрывать и складывать трамвайно-автобусно-
троллейбусный порядок, который явно от него не зависит,
но все же достаточно многообразен и хрупок (обилие
маршрутов, остановок), чтобы собрать из его элементов
свой личный микропорадок.

В этой области репродукции, а она достаточно широка
и отнюдь не ограничивается движением, творчество личного
мира навыков и привычек идет по антично-христианской
схеме реализации наилучшего на ограниченном материале
наличного^. Оригинальность, нарушение нормы здесь
просто бессмысленны: можно, конечно, ждать троллейбуса
не на остановке, а где-нибудь за углом или у себя в комна-
те, но когда все это надоест, придется подчиниться обще-
му порядку вещей, идти туда, где им положено быть, и
обращаться с ними так, как положено. В этом личном
космосе бывают свои катастрофы: Моссовет может отме-
нить старые и ввести новые маршруты, перенести останов-
ки; могут стать дефицитными лезвия для бритья, спички,
карандаши. Тогда личный космос приходится перестраи-
вать, находить другие оптимальные решения, производ-
ные от устойчивых характеристик нового порядка. И ко-

^ Э.И.: Это - <акт[ично] - христианская схема)>?

^^

138

нечно же, угрозы личному космосу возникают не только
извне: он требует изменений с возрастом, меняется от пе-
ремены работы и образа жизни; он зависит и от психоза
унификации, производен от <моды>, <общественного мне-
ния>, но это уже особый разговор.

Установка на стабильность необходима и в творчестве,
хотя здесь причины, вынуждающие ее использовать, совсем
иные; стабильность выглядит не условием организующей
деятельности, как это было в личном космосе репродукции,
а как требование к конечному продукту. Конечные продукты
науки и искусства отнесены по разным сферам и выглядят,
соответственно, очень непохоже. Но суть их одна - они
конструируются как микроакты упорядочивания, как
рецепты демиургу, в которых фиксируется состав хаоса и
конечный результат. Особенно заметно это в науке, где
ученый видит в природе хотя и своенравную, но безотказную
и верную рабыню, к которой трудно подобрать ключи, но
единожды подобрав, можно до конца положиться на ее
неустанную исполнительность. В искусстве это упорядо-
чивающее свойство произведения менее заметно, поскольку
оно обращено к человеку, к его жизненному опыту, к его
эмоциям, то есть к таким человеческим сущностям, в
которых люди ведут себя как листья в лесу: во всех лесах
мира нет двух одинаковых. Но степень подобия, <общечело-
веческого> и здесь все же достаточно велика, и удачливый
художник, угодивший в этот общечеловеческий корень.
может рассчитывать на довольно единодушную, хотя и не
всегда запрограммированную художником реакцию.

И в случае с наукой и в случае с искусством расчеты
ученого и художника строятся на идее порядка, но это уже
не тот порядок, на который мы опираемся в строительстве
личного космоса репродукции, а порядок новый, явно
располагающийся за горизонтом известного нам порядка,
то есть и для человечества и для конкретных ученых и
художников это лишь экстраполяция идеи наличного
порядка на будущее. Аристотель, один из первых
исследователей канона искусства, особенно настаивал на
этой расширительной идее наличного порядка, вводя для
нее даже специфические субъективные термины вроде
ожидаемого порядка или правдоподобия, советуя поэтам
<невозможное, но правдоподобное, предпочитать возмож-
ному, но не внушающему доверия> (Поэтика, 1461 в.).
Величина этого отлета от действительности в приро-

Искусство и наука__________________139

дное или человеческое правдоподобие весьма различна в
пределах самого творчества. Описывая реакцию ученого
мира на успешное испытание атомной бомбы, Сноу в од-
ном из своих романов резко подчеркнул различие психо-
логических установок в чистой и прикладной науке: <Меня
поразило, что, хотя в комнате оказались все ведущие уче-
ные Брэдфорда, из видных инженеров не пришел почти
никто. Мне, внешнему наблюдателю, нужны были годы,
чтобы осознать этот раскол в научном мире. Поначалу ка-
залось, что ученые и инженеры должны бы одинаково от-
носиться к жизни. В действительности это не так... Инже-
неры используют готовое знание, чтобы заставить что-то
работать. В девяти случаях из десяти они консерваторы в
политике, принимают любой строй, в котором им прихо-
дится жить. Интересует их одно: заставить свои машины
работать, и совершенно им безразличны эти вечные соци-
альные проблемы... А духовная жизнь ученого подчинена
поиску новых истин. Ученому трудно бывает остановить-
ся, когда его взгляд падает на общество. Ученые бунтуют,
сомневаются, протестуют, мучаются загадками будущего,
они не могут отказать себе в удовольствии придать будуще-
му конкретные формы. Инженеры заняты своими делами,
от них никакого беспокойства ни в США, ни в России, ни
в Германии. Не из инженеров, а из ученых выходят ерети-
ки, пророки, мученики и изменники> (18, гл. 25). Дифферен-
циацию этого рода можно бы вскрыть и в мире искусства,
да она вскрывается и сама собою по поводу любого сколько-
нибудь значительного события.

И, наконец, установка на стабильность оказывается
пригодной в анализе прошлого, в истории. Здесь уже сами
свойства предмета - известная его иллюзорность и без-
ответственность, но вместе с тем устойчивость и завер-
шенность, а также конечность и заведомо снятый выбор -
вполне оправдывают стабильный подход, поиски демиурга
тому, что стало. Особенно это касается таких явлений, ко-
торые представлены в современности как итог долговре-
менного исторического развития, имеют развитие и во
многом стабильные корни собственного воспроизводства,
обеспечивающие их существованию инерцию и преемствен-
ность. Здесь действительно, как писал Ленин о государст-
ве, - <самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с
точки зрения научной, - это не забывать основной исто-
рической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зре-

140

ния того, как известное явление в истории возникло, ка-
кие главные этапы в своем развитии это явление проходи-
ло, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем дан-
ная вещь стала теперь> (39, т. 29, с. 436).

При таком подходе мы всегда знаем результат снятого
выбора, то есть одну половинку <полной причины>, и смысл
действий всегда состоит в том, чтобы найти и по
возможности точно зафиксировать <демиурга> - вторую
половинку. Зная, например, что крито-микенская социаль-
ность проходит в XX-IX вв. до н.э. процесс миниатюризации
и в гомеровскую эпоху мы застаем такой его момент, когда
высшими социальными образованиями были <люди-госу-
дарства> - дома одиссеев и менелаев, мы в поисках деми-
урга этого явления, его <действующих причин> обращаем-
ся к анализу условий жизни того времени. При этом одни
из нас, Конрад, например, фиксируют в качестве демиурга
вторжения, а другие, как сделано в данных заметках, под-
черкивая несовместимость расшифровок Вентриса с идеей
вторжения, обращаются к поискам других <действующих
причин>, обнаруживают их в развитии корабельного дела,
пиратского ремесла и возникновении в Эгейском бассейне
<тундровых> условий жизни, в которых традиционная кри-
то-микенская социальность становится невозможной.

Ясное дело, что за давностью лет ни та, ни другая точка
зрения не могут быть обоснованы в том строгом смысле, в
каком наука экспериментально подтверждает свои гипотезы,
дает достоверный материал для суждений по формуле <либо-
либо>. В суждениях о достоинстве той или иной истори-
ческой схемы приходится основываться на их эвристической
ценности, то есть, показав схему в составе <полной причины>
как результат действий одного или нескольких демиургов,
мы далее обязаны рассмотреть ее под знаком демиурга,
<действующей причины> других известных результатов:
возникновения закона, полиса, философии, науки и т.п.
Предпочтение приходится отдавать той схеме, которая более
полно и <необходимо> порождает эти результаты, дает нам
<понимание> процесса развития, его механизмов, его меры
инерционности, преемственности и т.д.

Ясно также, что и показывая какое-то историческое
явление результатом, и рассматривая его демиургом, <дей-
ствующей причиной>, мы, в общем-то, не покидаем почвы
<объективного> анализа>, то есть опираемся на идею инер-
ции, автоматического самодействия и взаимодействия сле-

Искусство и наука_________________141

пых сил, исключаем из анализа разумное и целевое начало,
приписываем истории свойства научного объекта, что и
позволяет нам, оставаясь атеистами, сохранять в истори-
ческих исследованиях установку на стабильность. Право
на такой перенос объективности на историю было бы трудно
обосновать, и вполне понятны поэтому даже самые край-
ние, в духе К. Поппера, нападки на историзм, на идею
<исторического закона>.

Конечно, объективный закон науки и закон истории -
вещи разные. Первый отнесен к репродукции, являет ус-
тойчивое, эталонное и организующее в повторах, тогда
как второй, исторический, имеет дело с последователь-
ностью уникальных событий и есть, по сути дела, канон -
мера инерционности процесса, нечто вроде <грамматики
истории>. Но это не основание для полного отрицания
историзма. Дж. Меддокс, например, критикует науковедов
за доверчивость к истории: <Совпадения в исторических и
социальных явлениях имеют скверную привычку быть менее
значимыми, чем совпадения в научных экспериментах.
Георг 1, II, III, ГУ, - все эти короли умерли в субботу, но
само по себе это вряд. ли дает право заключить о наличии
губительной связи между субботним днем и ганноверской
династией> (19, р. 794). И это действительно так, слишком
уж мала выборка, чтобы увидеть за совпадениями канон,
то, что воспроизводится в исторической цепи событий. Но
вот если бы все подряд герои до сто четвертого или тысяча
четвертого разделили бы судьбу первых, то, видимо,
скучновато бы жилось ганноверским Георгам по субботним
дням. Именно эта <скучноватость>, основанная на предста-
вительных выборках, повышенная вероятность, направлен-
ность ожидания и составляют смысл исторического закона,
создают то отличие между английскими королями и
науковедческой капустой, между случайным стечением
фактов и проявлениями исторического канона.

Так или иначе, но основные постулаты стабильности,
творения-упорядочения в духе платоновского демиурга
имеют силу и для исторического исследования, этого
антипода исследования научного, поскольку в истории
начинать приходится не с хаоса и выявления способов его
перехода в порядок, а, например, с порядка и подыскания
для него соответствующего хаоса, из которого этот поря-
док мог бы с необходимостью возникнуть. Отсюда, из этой
противоположной ориентации действий по канонам опыт-

142

ной и исторической науки, возникают и противоположные
опасности попыток абсолютизировать научную или исто-
рическую картину мира^.

Распухая в абсолют научным способом, идея <полной
причины> становится обычным христианским миропоряд-
ком, в котором наличие определяется и удерживается в
определенности всей совокупностью акциденций всего
сущего. Пойманный в инерции, мир застревает в <настоя-
щем> как в мертвой точке, и стронуть его с места можно,
лишь допустив случай, нарушение закона, действие внешней
силы, а это как раз то, чего наука по отношению ко <всему>
допустить на может^. С другой стороны, распухая в
абсолют историческим способом, идея <полной причины>
опять-таки становится христианским миропорядком, но
не вообще, а в момент его завершения, то есть упирается в
тупик <настоящего> именно потому, что мы всегда
вынуждены идти от <настоящего> как от результата в прош-
лое, вынуждены в прошлом искать демиурга настоящего, а
в будущем у нас выбор не отнят, и у нас нет пока такого
однозначно определенного будущего, чтобы оценить по
достоинству результаты наших поисков в. прошлом^ ^.
Иными словами, и научная и историческая абсолютизация
оказываются апологетикой настоящего. Научный миропо-
рядок нельзя изменить, поскольку нет сил для такого из-
менения. Исторический же миропорядок нельзя изменить
потому, что он мыслится вершиной, целью, конечным ре-
зультатом всего исторического процесса и по другому мыс-
литься не может.

Результаты исторических исследований оцениваются
через будущее, поэтому реконструкции <моментов> в исто-
рическом развитии, которые отделены от нас веками и
тысячелетиями, всегда выглядят более убедительными, чем
приложения исторического метода к настоящему: там у
нас есть эти <века и тысячелетия> - <будущее для них>,
которые позволяют оценить результаты усилий.

И опять здесь мы сталкиваемся с тем, что можно бы
назвать ценообразующей функцией истории. С тем <про-
светом>, который привлек наше внимание в конце пред-
ыдущей главы как явное несоответствие между оценками

^ Э.И.: Чисто неокантианская иллюзия (Риккерт). А ты ее принял n:i
веру.

"^ Э.И.: Да, если забыть про имманентные противоречия...
1^ Э.И.: Однозначного нет. А двузначно-альтернативное есть.

Искусство и наука__________________143

одних и тех же событий современниками и людьми, уда-
ленными от событий на годы, десятилетия, века. И здесь-
то мы лицом к лицу сталкиваемся с ключевой проблемой:
способен ли человек, современник всего происходящего,
взять на себя ответственность за будущее, поскольку имен-
но от состава будущего зависят его <истинные> оценки и
его способность выбора, и если способен, то в каком смыс-
ле?

Что бог, царь, герой, электроника явно неспособны к
такому определению, мы уже показали: для их деятельности
нужен мир стабильный, хаос замкнутый, а мы живем в
нестабильности, и хаос у нас воспроизводится через
постоянные инъекции новых <полных причин> в архив
науки. Применительно к человеку из всего этого следует,
правда, пока только один вывод: психологическая установка
на стабильность, которую человек использует в основных
областях своей деятельности - в репродукции, творчестве,
анализе истории, - совершенно несостоятельна в деятель-
ности по определению будущего, и соответственно вопрос
о том, может человек или не может нести ответственность
за будущее, есть не столько вопрос об объеме его знаний,
сил, внутренней доброты, - всему этому грош цена, когда
обнаруживается принципиальная невыполнимость условий
божественного определения, - сколько вопрос о какой-то
новой психологической установке, причем установке ак-
тивной, которую мы назвали бы установкой на ускорение
хода истории и суда истории.

Попробуем сначала разобраться в том, как работают
схемы ценообразования в наиболее ясных и хорошо иссле-
дованных случаях, в чистой и прикладной науке. В чистой
науке ценообразование (<теоретическое ценообразование>)
связано с публикацией, с актом передачи индивидуального
произведения в архив науки или, что то же, с актом <от-
чуждения> личной собственности ученого в обшесоциаль-
ное достояние. Только после публикации и средствами
публикации научный вклад может приобрести какую-то
ценность или раскрыть свою ценность. Противопоставление
<приобрести-раскрыть> принципиально, связано с пони-
манием природы теоретической ценности. Если мы эту
ценность понимаем как нечто прирожденное, врожден-
ное, возникающее уже в момент создания гипотез и про-
верки их на объективную истинность, то нам следует упот-
реблять термин <раскрывает>, если же ценность понимает-

144

ся как нечто социальное, наживное, возникающее в про-
цессах использования, то право на употребление может
иметь лишь термин <приобретает>. Мы придерживаемся
последнего понимания, из которого, в частности, вытека-
ет, что и до появления на уровне публикации, и в самый
момент появления, и некоторое время после публикации
(среднее значение лага-задержки) научный вклад теорети-
ческой ценности не имеет и, следовательно, не существует
ни процедур <мгновенного> определения его ценности, ни
людей, способных сколько-нибудь основательно судить о
ценности вклада^ ^.

Выставленный на всеобщее обозрение как общественное
и доступное каждому достояние, научный вклад становится
после опубликования объектом оценки какддя чистой, так
и для прикладной науки. В чистой процесс оценки
принимает форму ссылок на данный вклад или отдельные
его структурные элементы в других вкладах, которые отчуж-
даются в социальное достояние. Иными словами, в чистой
науке научный вклад играет две роли, разделенных момен-
том публикации. На участке рукопись-публикация научный
вклад, оформленный в статью или монографию с соответ-
ствующим научным аппаратом, несет оценивающую функ-
цию, и в момент публикации реализует ее, добавляя по
единице ценности в те уже опубликованные вклады, на
которые автор статьи или монографии ссылается. Средний
ценообразующий потенциал статей в чистой науке - 10-15
ссылок на опубликованное. Когда же вклад опубликован,
он переходит на положение наличного, ожидающего оце-
нок знания и может быть оценен только через независимо
от него фиксируемые связи и отношения в новых публика-
циях. Число ссылок на данную публикацию в других и
есть, хотя и грубая, но наиболее надежная мера теорети-
ческой ценности данного вклада.

Значение теоретической ценности любого элемента ар-
хива или массива публикаций очевидным образом зависит
от времени пребывания вклада в архиве науки, растет со
временем, и от темпа публикации, выраженного числом

^ Э.И.'. Ср. Wert в <Капитале>. Там цена раскрывает стоимость.
М.П.'. Там товар, а не знание!

Э.И.: С этой точки зрения вообще не имеет смысла понятие объ-
ективной истины, а только - удельного веса данной конструкции ума в
сфере <коллективного опыта>. Не находишь? В политэкономии очень
плохие эквиваленты... стоимость - фикция, реальная цена - рынок. А
трудовая стоимость - иллюзорная универсалия...

Искусство и наука_________________145

публикаций за единицу времени. Чем выше темп публи-
кации, тем больше новых вкладов появляется за единицу
времени в архиве науки и тем выше становится вероят-
ность любой наличной публикации <быть процити-
рованной>, приобрести единицу ценности. Статистичес-
кий анализ сетей цитирования показывает также, что зави-
симость ценообразования от времени пребывания в архиве
или от <возраста публикации> подчинена закону экспо-
ненциального затухания: достигая максимума в возрасте 2-
3 лет, цитирование затем снижается вдвое каждые 10-15
лет. Этот <период полураспада> способности к цитирова-
нию колеблется в различных дисциплинах: наименьшие
значения зафиксированы в <горячих> дисциплинах вроде
физики твердого тела или элементарных частиц, где связа-
ны большие объемы научной деятельности, а наибольшие
значения характерны для <холодных> дисциплин вроде ге-
ографии^.

Тот же механизм ценообразования прослеживается и в
прикладных науках (<прикладное ценообразование>), хотя
здесь есть и свои особенности. Прикладная ценность любого,
представленного в архиве науки вклада может быть
определена по числу вхождений в произведения прикладных
наук как мера участия вклада в создание выбора технологи-
ческих и организационных решений, из которого репро-
дукция могла бы выбирать те или иные единицы для собст-
венного совершенствования. Этот уровень технологического
и организационного выбора можно бы назвать архивом
прикладной науки, в технологической его части он довольно
полно представлен массивом патентов. Ясно, что смысл
отношений здесь тот же: участие опубликованного вклада
в патенте дает вкладу единицу прикладной ценности, и сам
процесс прикладного ценообразования, поскольку он не
может начаться до появления научного вклада на уровне
публикации, будет также произведен от вклада и от темпа
<опатентования> результатов прикладных наук, то есть от
числа патентов, пополняющих за единицу времени налич-
ный массив патентов. Ясно также, что общие условия
деятельности в прикладных науках, степени ее свободы,
возможность появления нетривиальных технологических
и организационных решений производны от числа пред-

^ Э.И.: Не окажется ли тут Библия самым <ценным> научным
трактатом в области социального <сайенса>?

146

ставленных в науке вкладов, хотя они очевидны к возрасту
того или иного вклада: в любой новой технологии, маши-
не, организационной схеме равно хорошо и надежно рабо-
тают в единой упряжке и заслуженные старики вроде коле-
са, магнетизма, рычага, и безусые юнцы вроде фотоэле-
мента, катодной трубки, полупроводника, хотя, конечно,
прикладная ценность старых элементов в своем абсолют-
ном исчислении по числу вхождений значительно выше,
чем ценность молодых.

Таким образом, если чистая наука заинтересована в
наращивании архива как в средстве и механизме ценообра-
зования, причем с точки зрения чистой науки архив
предстает историческим телом, в котором активность слоев
знания зависит от их возраста, то прикладная наука
заинтересована в наращивании архива как в условии цено-
образования, и прикладной науке архив дан <россыпью>,
аморфным и внеисторическим набором различений, каждое
из которых имеет самостоятельное значение. Отсюда и то
различие отношений к архиву в среде ученых и инженеров,
которое отмечается многими, в частности Д. Прайсом:
<Ученые - это те люди, мотивация которых тяготеет к
публикации, а не к чтению. Интересно, что в технологии и
прикладных науках ситуация прямо противоположна...
Инженеры и технологи не испытывают желания публиковать
для общей пользы, здесь нет традиции давать конкуренту
полезную информацию, но они очень любят читать в
надежде, что кто-нибудь другой проговорится и даст им
намек на то, из чего они могли бы извлечь нечто полезное
и имеющее практическую ценность> (20, р. 10).

Наконец, между <опатентованными> элементами при-
кладного архива и социальной репродукцией устанав-
ливаются дополнительные связи практического ценообразо-
вания как результат участия тех или иных элементов архива
в соревновании за место, штатную должность в репродук-
ции. Эта третья составляющая ценность научного вклада
- практическая ценность, экономический и прочие эф-
фекты (рост средней продолжительности жизни, напри-
мер) от внедрения результатов науки, как раз и образует
'основу расчетов между наукой и государством. Науке пла-
тят в форме ассигнований, материально-технического
обеспечения, подготовки кадров именно за эффекты, воз-
никающие в процессе соревнования между наличными эле-
ментами репродукции и взятыми из прикладного архива,

Искусство и наука_________________147

<внедренными> инновациями. Но если мы попытаемся
разобраться в механике того, как возникает практическая
ценность, то мы должны будем признать, что, во-первых,
практическая ценность вклада в корне отлична от теорети-
ческой и прикладной, она способна не только увеличи-
ваться, но и уменьшаться, а во-еторых, практическая цен-
ность носит явно относительный и быстротечный харак-
тер, требует для поддержания тех или иных значений пос-
тоянной творческой деятельности прикладных наук, если
мы рассматриваем практическую ценность как свойство
отдельного вклада, представленного в архиве науки, и на-
уки как социального института, если практическая цен-
ность рассматривается свойством архива науки как целос-
тности.

В самом деле, экономический, например, эффект
внедрения инновации возникает не как нечто положи-
тельное, добавляющее к тому, что есть, а как величина
отрицательная, делающая излишним и ненужным часть
того, что связано в наличной репродукции как норма затрат
на производство того или иного продукта, то есть смысл
эффекта и его величина суть разность между нормой затрат
на производство продукта наличным способом и нормой
затрат на производство того же или близкого по сфере
потребления продукта новым способом. Ясно, что абсо-
лютный возможный эффект от замены наличного способа
новым зависит от объема производства данного продукта и
от объема деятельности, связанной в этом производстве,
так что экономический эффект от внедрения новой техно-
логии в производство хлеба или тканей может оказаться
куда более внушительным, чем эффект от внедрения мето-
да меченых атомов или электронного микроскопа. В этой
части практического ценообразования абсолютные вели-
чины эффекта от внедрения продукта науки явным обра-
зом не зависят от самой науки. С точки зрения самой на-
уки, гораздо большее значение имеет не абсолютная, а от-
носительная разность между традиционной и ново и нор-
мами затрат, то есть разность, отнесенная к единице про-
дукта.

Смысл этой разности очевиден: это та самая относи-
тельная прибавочная стоимость, благами которой можно
пользоваться за счет средней нормы прибыли до тех пор,
пока существует этот самый эффект внедрения - разность.
Но вечно разность существовать не может: соревнование

148

снижает среднюю норму затрат на единицу продукта, его
рыночную стоимость, и более дешевый способ производ-
ства становится господствующим, то есть разница исчеза-
ет, и любой отдельно взятый эффект вхождения продукта
науки в репродукцию стремится в своем движении по вре-
мени к нулю. Поддерживать общий эффект приложений
науки к репродукции, а вместе с тем экономически, поли-
тически и в любых других отношениях оправдывать сущес-
твование науки можно только одним путем - обеспечи-
вать постоянное и множественное вхождение в репродук-
цию созданных наукой технологических, политических и
т.д. инноваций, каждая из которых обретает право на су-
ществование, на исполнение соответствующей должности
в репродукции-ритуале лишь по результатам конкурса-
соревнования с традиционными исполнителями должно-
стей. Конечный результат этих разрозненных, множествен-
ных инъекций качества и есть процесс обновления: движе-
ние качества, скорректированное совокупной обществен-
ной потребностью - инерционным моментом в этом дви-
жении, то есть тем, о чем Маркс писал: <Экономические
эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как
производится, какими средствами труда> (42, с. 191).

Это движение есть замена одних программ и соответ-
ствующим образом организованной деятельности другими
программами, в которых используются меньшие объемы
деятельности. Поэтому общий смысл такого движения
применительно к человеческой деятельности есть высво-
бождение значительных объемов деятельности, их переорга-
низация по новым программам и даже дезорганизация,
поскольку для производства того же объема продукции
новыми способами всегда требуется меньший объем
деятельности, а иногда, как это происходит в эпоху
автоматизации, человеческой деятельности не требуется
вообще (технологическая безработица). Производство сво-
бодной и ищущей приложений деятельности, возникаю-
щее как побочный продукт процесса обновления, создает
массу типичных для развитых стран проблем <миграцион-
ного> толка, которые связаны как с необходимостью пос-
тоянно быть готовым к смене профессии, так и с необхо-
димостью постоянно искать для собственных сил такую
социальную сферу приложения, которая обеспечивала бы
значительно меньшую зависимость от неожиданных для
человека и непредсказуемых личных катастроф, связанных

Искусство и наука_________________149

с разрушением обжитого личного космоса репродукции в
результате действия независимых от человека сил обновле-
ния.

Дж. Д. Бернал пишет о профессиональной миграции:
<Будущее перемещение неизбежно произойдет гораздо
быстрее, причем как в индустриальных, так и в слабораз-
витых странах. Оно не примет характера тех незаметных
изменений, результаты которых обнаруживаются только
между одним поколением и другим, а заденет профессии
даже ныне работающих людей. Больше того, перемещение
будет происходить настолько стремительно, что окажется
необходимым предусмотреть не только новый тип обучения
молодежи, но и систему переобучения (по сути дела,
постоянного переобучения) взрослых рабочих... По мере
того как автоматизация делает рабочих лишними, возникает
настоятельная необходимость обеспечить их другой работой;
если же такую работу нельзя предоставить по старой профес-
сии, тогда нужно обучать работников новым профессиям>
(43, с. 291-293).

Но эта профессиональная миграция, движение по
должностям репродукции - лишь одна сторона дела, при-
чем сторона не самая главная, целиком укладывающаяся в
концепцию раба божьего, возможности которого не идут
дальше послушного перепрыгивания с должности на
должность в условиях, когда функциональное определение
должностей происходит внешним и независимым от
человека образом. В лучшем случае такое перескакивание
соответствует той мере свободы, которую Камю называет
донжуанизмом и комедиантством, то есть свободе перебора
социальных ролей в поисках наилучшей. Не происходит
существенных изменений и в том случае, когда порожден-
ный в актах обновления избыток деятельности связывается
через <творчество вакансий>, о котором Г. Пайл пишет:
<Более половины новых вакансий, возникших с 1950 г.,
относится к гражданскому сектору. Функция, в которой
здесь действует гражданский сектор, не подчинена
классическому пониманию <прибыли>. Наибольшее
увеличение вакансий (более 1 млн. за десятилетие) имело
место в преподавании, занятии гражданском по преиму-
ществу - в США оно финансируется из бюджетов муни-
ципалитетов и штатов. В процентном отношении на-
иболее быстро растут профессии инженера и ученого-ис-
следователя... Делается это под давлением необходимости

150

стимулировать изобилие путем искусственной поддержки
спроса через открытие для этих целей новых вакансий>
(21, р. 66).

В сущности такое <творчество вакансий> мало чем от-
личается от программы Перикла по украшению Афин.
Перикл мог бы и не устраивать строительной горячки,
<занятий для народа> на деньги союзников, а истратить их,
как ему и советовали в Народном собрании современники,
на что-нибудь менее <пирамидальное> - на корабли, на
какую-нибудь стену вроде китайской, а не на Парфенон,
Одеон, Эрехтейон, которые не пользовались популярностью
у современников. Вместе с тем, отмеченный Пайлом рост
вакансий в прикладной и чистой науке выходит, видимо,
за рамки профессиональной миграции и должен рассмат-
риваться как нечто принципиально новое, поскольку связь
деятельности в этих вакансиях не носит <пирамидального>
смысла, не является омертвлением деятельности в
пирамидах, парфенонах или в любых других сокровищах
вещного или духовного плана, а представляет собой
<перелив> деятельности из репродукции в творчество, то
есть не стабилизирует наличное положение, омертвляя и
нейтрализуя излишки деятельности, а активизирует
процессы обновления дополнительными дозами деятель-
ности. Масштабы этого <перелива> пока еще не очень
значительны, хотя вот в США процент трудоспособного
населения, занятого в сельском хозяйстве и науке, уже
совпадает. Но картина относительного роста объемов
деятельности в творчестве и репродукции не оставляет
сомнений в том, что процесс <перелива> деятельности из
репродукции в творчество идет во все больших масштабах.
Для науки этот процесс более или менее изучен, за время
существования опытной науки объем деятельности растет
в ней с периодом удвоения в 10-15 лет, и те сравнительно
скромные объемы деятельности, в которых наука функци-
онирует сегодня, должны уже к началу следующего столе-
тия разрастись до таких величин, когда им волей-неволей
придется войти в насыщение, то есть темп роста научной
деятельности окажется приведенным в соответствие с тем-
пом роста населения.

Рассматривая всю эту иерархию обновления, конечным
результатом которой является трансформация деятельнос-
ти и ее освобождение для творчества, мы обнаруживаем,
что все уровни ценообразования - теоретический, при-

Искусство и наука_________________151

кладной, практический - включают, кроме разве практи-
ческого, неустранимый элемент случайности, то есть того,
что не только не известно творцу научного вклада или
новой технологии, но и в принципе не может быть извес-
тно, предугадано, оценено до завершения продукта и его
перехода в самостоятельное, независимое от творца сущес-
твование. Иными словами, для всей иерархии в аксиологи-
ческом плане имеет силу постулат: <не ведаю, что творю>.

Публикуя рукопись и тем отчуждая свой вклад в соци-
альное достояние, ученый не знает и знать не может, кто
именно, по какому случаю, в каком контексте сошлется на
его работу. Более того, сам процесс привязки нового эле-
мента знания по наличному массиву публикаций, а имен-
но так выглядит функция теоретического ценообразова-
ния, с точки зрения автора рукописи, в достаточной степе-
ни случаен и непредсказуем для самого автора. Редким
работам удается с первого раза уложить новый вклад в
систему наличного знания, таковы, например, работы А.
Эйнштейна, Дж. Бернала. В большинстве же случаев по-
пытка связать новое с наличным, <прописать> новый вклад
в архиве науки оказывается осложненной целым рядом
случайных обстоятельств, требует многократных зондиру-
ющих публикаций с разными наборами ссылок, прежде
чем ученому удается, наконец, создать тот счастливый на-
бор, который обеспечивает понимание и признание вкла-
да.

Иногда эти затруднения носят чисто внешний характер.
Так, О. Ган и Ф. Штрасман, учитывая общепринятые кон-
цепции физики конца 30-х гг., даже и не пытались резуль-
таты экспериментов, подтверждающих атомный распад,
пустить по <физическому> ведомству, как они говорили
позже: <Физики бы этого не позволили>. В самом деле,
хотя мы и привыкли к идее распада, в психологическом
отношении она явно непохожа на идею научную, похожа
скорее на ту <противоестественную> схему, когда нам пред-
ложили бы, например, поверить, что от сильного удара
стол может рассыпаться не на щепки, в это мы способны
поверить, а на стулья и другую мебель, во что нам поверить
весьма сложно. Поэтому Ган и Штрасман были вынуждены
действовать больше по химическому ведомству и действо-
вать крайне осторожно. Лоуренс пишет: <Ган и Штрасман
подготовили детальный научный доклад о проведенных
ими эпохальных опытах, проявляя при этом большую ос-

152

торожность, чтобы не наступить на пятки своим коллегам-
физикам. Описав свое открытие, ученые сделали заклю-
чение, которое явилось одним из самых странных в анна-
лах истории науки, что они лишь сообщают результаты
своих наблюдений, но отказываются делать из них какие-
либо выводы> (44, с. 44).

Еще чаще возникает схема субъективных неудач, когда
ценную и важную мысль очень сложно оказывается довести
до понимания и признания. Прайс, например, до небольшой
книги <Малая наука, большая наука>, представляющей из
себя конспект четырех лекций, опубликовал более двухсот
работ по частным и общим вопросам науковедения, причем
работ в научном отношении более серьезных и обстоя-
тельных, но мировую известность, а с нею и признание
большинства прежних публикаций, ему принесла именно
эта небольшая книга, в которой Прайсу удалось, наконец,
войти в сцепление с современной научной мыслью. Что
подобные успехи во многом случайны, говорит судьба
довольно большого числа непризнанных своим временем
открытий вроде работ Г. И. Менделя, К.Э. Циолковского,
А. Флеминга.

Эта неопределенность, возникающая как в процессе
подготовки рукописи, так и особенно в процессе оценки
массива публикаций, имеет в исторической ретроспективе
довольно жесткую иерархическую структуру, подчинена
обычному для произведений творчества ранговому распре-
делению Ципфа. Смысл этого явления состоит в том, что
миграционная способность или, что то же, способность
участников творчества входить в законченные произведения
распределяется по участникам в согласии с законом -
произведение числа вхождений на ранг участника (на чис-
ло участников с той же частотой вхождения) величина пос-
тоянная: f * r = Const.

Распределение этого типа особенно хорошо исследова-
но на лингвистическом материале Г.Р. Цилфом. К текстам
новых и древних писателей он применил метод частотного
словаря, по которому, составляя полный словарь произве-
дения, туг же подсчитывают количество вхождений слова в
предложения текста. Располагая затем слова по частоте их
употребления, как раз и обнаруживают ранговый характер
такого списка: следующие друг за другом слова от первого
до последнего всегда можно сгруппировать в ранги, когда
порядковый номер ранга будет вместе с тем числом входя-

153

щих в него слов. В ранговом списке всех участников твор-
чества, в данном случае слов, как раз и выявляется свойст-
во неравномерного распределения миграционной способ-
ности, а с ним и закономерность связи между количеством
и качеством в творческой деятельности вообще. Зная, на-
пример, что в тексте какое-то слово обладает наибольшей
частотой и встречается 1000 раз, мы можем без труда рас-
считать <параметры> такого текста: в нем будет два слова
(второй ранг) с частотами около 500, три слова (третий
ранг) с частотами около и выше 300 и т.д. до последнего
тысячного ранга, в котором будет представлено около ты-
сячи слов, употребленных один раз. Реальные результаты
дадут, конечно, какие-то отклонения, но они будут на-
столько незначительны, что вот Ципф, например, предла-
гал этот метод обсчета текстов для диагностики психичес-
ких заболеваний (22).

Кроме литературных источников Ципф исследовал
множество других подозрительных на ранговое распреде-
ление явлений - от распределения населения по городам
до расположения инструментов на верстаке столяра, книг
на столе и стеллаже ученого, повсюду натыкаясь на одну и
ту же закономерность. Независимо от Ципфа близкое
распределение было вскрыто Парето при исследовании
банковских вкладов, Урквартом при анализе запросов на
литературу, Легкой в анализе авторской продуктивности
ученых. Даже боги Олимпа, с точки зрения их нагрузки
навыкообразующими и навыкосохраняющими функциями,
ведут себя по закону Ципфа.

Усилиями Прайса и его коллег, а позднее усилиями
многих науковедов было выяснено, что закон Ципфа имеет
прямое отношение к ценообразованию в науке. Прайс по
этому поводу пишет: <Все данные, связанные с распреде-
лением таких характеристик, как степень совершенства,
полезности, продуктивности, размера подчиняются
нескольким неожиданным, но простым закономерностям...
Является ли точная форма этого распределения логариф-
мически нормальной или геометрической, или обратно-
квадратичной или подчинена закону Ципфа, - это пред-
мет конкретизации для каждой отдельной отрасли. То, что
нам известно, состоит в констатации самого факта, что
любой из этих законов распределения дает близкие к эм-
пирическим результаты в каждой из исследуемых отрас-
лей, и что такое общее для всех отраслей явление есть,

154

видимо, результат действия одного закона> (23, р. 246).

Но если действие подобного единого закона распро-
странено не только на науку, но на весь процесс обновле-
ния, то, видимо, любое основанное на антично-христиан-
ской идее порядка вмешательство в этот процесс имело бы
смысл замедления ценообразования, защиты от обновле-
ния методом возведения различного рода препон, замед-
ляющих миграцию и препятствующих объединению субъ-
ектов и объектов в новые разовые и уникальные связи.
Разовое, уникальное контактирование выглядит, с одной
стороны, условием выявления и действия закона Ципфа,
качественного обновления, накопления качества, а, с дру-
гой стороны, именно это разовое контактирование в силу
его уникальности исключает предвидение, а с ним и возмож-
ность оценки от будущего, то есть ставит человека перед
дилеммой: либо фиксировать по традиции качество и
оказаться в привычном устойчивом мире твердых и жестких
определений, где его тут же обойдут и задавят соседи-
соревнователи на международной арене, либо же вообще
отказаться от качественных представлений о будущем,
каким-то новым способом определять это будущее в
стремлении к свободе и ответственности за настоящее. Если
первый прямой путь качественного определения связан с
отказом от обновления и уже поэтому бесперспективен, то
в возможностях второго окольного пути следует еще
разобраться.

На первый взгляд, попытка опереться в определениях
будущего на количество, а, видимо, только так можно обойтись
без фиксации качества^ ^, не дает ничего обнадеживающего.
Следуя по этому пути, мы можем, конечно, изучать
движение знания, выявить механизм обновления, разоб-
раться в задержках - лагах и, в конечном счете, найти
способ заставить механизм обновления вертеться быстрее.
При этом, очевидно, ускорится процесс ценообразования
и будут достигнуты по крайней мере две ближайших цели:
время с его социальной нагрузкой оценки и селекции
ускорит свой бег, выявляя реальную ценность и роль личных
вкладов в обновление на меньшем временном интервале,
поскольку резко возрастает количество уникальных кон-
тактов за единицу времени; с ускорением процессов цено-
образования и обновления вскроются новые резервы со-

' ^ Э.И.'. А разве это возможно?

155

ревнования систем и научно-технической гонки, что пот-
ребует оперативной ускоренной переориентировки на твор-
чество все большей части трудоспособного (способного к
творчеству) населения и в конечном счете будет способ-
ствовать решению задач по освобождению человека, из-
бавлению его от ига репродукции и вещного отчуждения.

Но при всем этом стена неснятого выбора, которая и
сегодня уже достаточно плотна и непрозрачна, потеряла
бы и ту иллюзию прозрачности, которую мы сообщаем ей
практикой прогнозирования, целеполагания, планирования.
Социальное развитие из целенаправленного по плановым
показателям полета с движением по <визуальным
ориентирам>, каким оно субъективно ощущается сегодня,
превратилось бы в слепой полет по приборам с ориентацией
на шкалы и стрелки, в простое выдерживание каких-то
режимов, расходов, соотношений, заданных в безличном
виде той или иной группой формул. Словом, из целепо-
лагающего и целереализующего осознанного действительного
движения, каким социальное развитие предстает сегодня ^
по принятому переводу 11-го тезиса Маркса о Фейербахе:
<Философы лишь различным образом объясняли мир, но
дело заключается в том, чтобы изменить его>, социальное
движение предстало бы целенесущим бесконечным
процессом в свете действительного значения этого тезиса:
<Философы лишь различным образом объясняли мир, но
дело заключается в том, чтобы изменять его>, поскольку zu
verandem следует переводить все-таки несовершенной
формой инфинитива: <изменять>, а не <изменить>.

Ясно, что эта целесодержательная, а не целеполагающая
характеристика, когда из поля зрения уходят обозримые
ориентиры, такие как миллионы тонн чугуна и стали, из
которых можно вот рельсу положить до Луны и обратно,
или множество километров ткани, которых хватит на бантик
для планеты, явление крайне огорчительное для нашей
субъективной способности соображать, где мы и зачем мы.
Замена таких <понятных> ориентиров на сухие и малогово-
рящие нашему чувству формулы вроде У=В`2 / Ф =В/К (см.
45) делает саму мысль об общественном развитии какой-то
скучной и бескрылой, похожей не то на таблицу умноже-
ния, не то на календарь, хотя в общем-то, если разобраться
в указанной выше формуле (здесь У - степень использова-

^Э.И.: Не путь, значит, по цели, а цель по пути? Ну-ну.

156

ния живого и овеществленного труда; В - производитель-
ность труда; Ф - фондовооруженность; К - удельные
производственные фонды, равные Ф/В), то тут же выяс-
нится, что формула, вообще-то говоря, описывает качест-
во. Правда не то привычное для нас качество - устойчи-
вую целостность, систему, а качество миграционное, меру
качества и его степень - <элитность>.

Накопление элитности (У=В/К)
(график).

Но даже и разобравшись в смысле формулы, в том, что
она, собственно, показывает меру освобождения человека,
его способности не только распределять свои репродук-
тивные функции по силам природы, тем самым оживляя
ее, но и способности делать это всякий раз все более со-
вершенно и тонко, мы все же останавливаемся перед этой
растущей элитностью по меньшей мере в недоумении. Ведь,
в самом деле, рассматривая, скажем движение элитности
(У) за первую половину 60-х годов (там же, с. 26), мы,
конечно, можем составить совмещенный график и выска-
зать некоторые, не очень для нас приятные, соображения
о причинах несоответствия в протекании кривых, но мы не
можем сколько-нибудь уверенно судить о том, насколько
эта элитность, описывающая власть человека над приро-
дой и совершенство этой власти, ограничена именно не-
живой природой, рамками перехода в другой род, распре-
деления человеческой по генезису репродукции по сле-
пым, нечеловеческим силам. Что в основе здесь именно
этот процесс, нам понятно, и И. Г. Кураков совершенно
справедливо определяет У как <общий уровень использо-
ванных знаний> (там же), но у нас нет и не может быть
уверенности в том, что на движении элитности, а возмож-
но и на ее состав не влияют дополнительные определите-
ли, имеющие мало общего с понятным стремлением чело-
века переложить груз репродукции на плечи природы. Бо-
лее того, у нас есть веские основания предполагать, что,

157

судя по функционированию, организации и финансирова-
нию науки, в элитности должен быть представлен или на
элитность должен каким-то образом влиять национально-
государственный определитель, вводящий в накопление элит-
ности интересы сосуществования и соревнования государств
на международной арене по шкалам силы, престижа, спо-
собности навязывать друг другу свои системы ценностей,
идеологии, матрицы социального бытия.

Существует ли способ отделить в накоплении элитности
интересы человека и интересы национальных государств?
Видимо, в этом основной вопрос проблемы ответственности
за будущее. Что касается ближайших интересов человека,
как они представлены в росте производительности труда,
то здесь, очевидно, проблема ответственности вообще не
возникает: всякое совершенствование репродукции,
достигается ли оно снижением доли живого труда или
методом устранения человека из репродукции, суть благо,
акт освобождения. В этой части ответственность может
оказаться, во-первых, равнораспределенной, а во-вторых,
функционально ориентированной во времени как совокуп-
ная ответственность индивидов за состояние, инерцион-
ность, быстродействие механизмов обновления, когда лю-
бой неоправданный лаг, любые воздвигнутые по злому умыс-
лу или по недомыслию препоны на пути движения и осво-
ения научного знания могли бы рассматриваться как пре-
ступления перед человечеством, его будущим. Нам кажет-
ся, что нет другого способа сколько-нибудь рационально
истолковать основополагающую характеристику коммунис-
тического общества: <свободное развитие каждого является
условием свободного развития всех> (24, т. 4, с. 447).

В этом плане накопление элитности - процесс безус-
ловно исторически прогрессивный, создающий не только
материально-технические, но и теоретические и личност-
ные предпосылки коммунизма, но вот различение в этом
процессе собственно человеческого и национально-госу-
дарственного, с которым очевидно связаны все опасности,
- дело трудное, хотя в принципе здесь всегда остается
провозглашенное еще классиками решение: уничтожить
институт национального государства. В главе <Уничтоже-
ние паразита-государства > Ленин так описывает позицию
Маркса: <Уничтожение государственной власти>, которая
была <паразитическим наростом>, <отсечение> ее, <разру-
шение> ее; <государственная власть делается теперь из-

158

лишней> - вот в каких выражениях говорил Маркс о госу-
дарстве, оценивая и анализируя опыт коммуны> (39, т. 25,
с. 402). Конечно, хотя Ленин и издевался над короткой
памятью социал-демократов, которые, подобно христиа-
нам, <получив положение государственной религии, <за-
были> о <наивностях> первоначального христианства с его
демократически-революционным духом> (там же, с. 392),
практически задача выглядит много сложнее, и разрубить
этот узел методом Александра Македонского вряд ли зна-
чит что-либо решить. К тому же наибольшие опасности,
если не говорить о неизбежных потерях времени в систе-
мах оценки на государственную пользу и актуальность,
возникают не столько из института государства как тако-
вого, сколько из того обстоятельства, что оно националь-
но, вынуждено бороться с себе подобными за место под
солнцем, налаживать и сохранять отношения национально-
государственной собственности не только на вещи, но и на
людей, их мысли, продукты их творчества. Именно распре-
деление социальности в национальные единицы и вызван-
ное этим обстоятельством соревнование вызывает основ-
ную массу неясных по конечному назначению и очевидно
преступных приложений науки. Стремление снять эту на-
циональную характеристику государственности, которая
становится все более опасным источником вероятных ка-
тастроф, и есть, собственно, стремление к глобальной со-
циальности, к объединению человечества, в котором авто-
матически устранялись бы те причины, которые заставля-
ют сегодня с опаской и затаенным ужасом следить за раз-
витием науки и всем ходом научно-технического прогрес-
са.

Таким образом, оказываясь перед альтернативой
качественного или количественного определения будуще-
го, человек либо вынужден встать на позицию отрицания
обновления, либо же довольствоваться расплывчатыми и
абстрактными ориентирами всеобщей пользы, которые,
конечно же, не обладают силой, привлекательностью и
действительностью ориентиров-идеалов старого образца,
ориентиров конкретных, целостных, интуитивно ясных. Но
другого, привычного для нас и обжитого чувства систем-
ной определенности современность дать нам не может.
Экстериоризация ответственности, распространение лич-
ной способности к выбору наилучшего на группу людей,
превращение этой способности в право разумного, могу-

Искусство и наука_________________159

чего и благого решать судьбы других людей и ставить ори-
ентиры их деятельности в виде достижимых целей, то есть
по античному образцу <свободно> программировать пос-
тупки рабов-исполнителей, становится сегодня не то что-
бы невозможной, всегда находятся люди, желающие поко-
мандовать ближними, и люди, не желающие задумываться
над смыслом и возможными последствиями своих дейст-
вий, но, во всяком случае, сомнительной и опасной. От-
ветственность, как говорят философы, интегрализируется,
то есть и субъектом и объектом организационно-оценоч-
ной практики все чаще становится сам человек. И пос-
кольку условия его свободы приобретают абстрактно-ве-
роятностный характер свободы для всех, поскольку сама
свобода становится каноном, предполагающим индивиду-
альное творческое усилие, подчиненный запрету на плаги-
ат творческий акт как способ реализации свободы, ответ-
ственность способна экстериоризироваться лишь в этом
абстрактно-вероятностном плане как активно-практичес-
кое отношение не к людям, а к социальным институтам,
особенно к институтам обновления.

При всей абстрактности и безличности этого плана было
бы фатальной ошибкой считать, что уже сама <неопреде-
ленность> ориентиров типа элитности, механизма обнов-
ления, фильтров отбора, лагов исключает сколько-нибудь
активную и организованную деятельность больших групп
людей, обрекает человека на самоокукливание, заскорлуп-
ливание на манер лейбницевой монады, обрекает на бес-
плодное самокопание, саморасковыривание душевных бо-
лячек. Совсем напротив, именно в этой области абстракт-
но-вероятностных отношений конституируется сфера об-
щности стремлений и целей, внешним выражением чего
может служить растущее увлечение теоретической и прак-
тической социологией.

Здесь, на развилке выбора между традиционным
качественно-системным и новым абстрактно-вероятност-
ным отношением к жизни человек, собственно, впервые
начинает понимать серьезность ситуации, осознавать как
содержательные и обязывающие философские <красивос-
ти> вроде <всем вещам мера - человек> или <человек -
цель, а не средство>. Он начинает понимать и собственную
ответственность за происходящее не в плане пресечения
или усечения себе подобных, поскольку любой человек не
только субъективно, но и объективно и абсолютно <цель в

160

себе>, самодовлеющая ценность, а в плане самоопределе-
ния к наилучшему по принципу обеспечения свободы всех,
причем -этот процесс самосознания личности как цели сре-
ди целей все более ощущается процессом необходимым,
как сказали бы англичане, <таймированным>, когда не толь-
ко дает о себе знать потребность вообще вроде голода и
жажды самосознания, но и растет уверенность в необходи-
мости завершить этот процесс к определенным срокам,
растет осознание того, что здесь можно опасно опоздать:
осознать себя человеком на развалинах человечества.

10. Искусство и человек

Во всех наших предыдущих рассуждениях мы оставались
в прямой или косвенной связи с репродукцией, с ее
существованием и обновлением, то есть так или иначе
оставались в пределах отношения человек-вещи или
отношения человека к человеку по поводу вещей. Но если,
как мы это пытались показать выше, объект, с одной
стороны, суть экстраполяция универсальных отношений
репродукции на окружение, а с другой, - продукт созна-
тельных усилий науки изгнать из объективной картины
мира человека, и оба этих свойства оказываются тождест-
венными, то есть репродукция - бесчеловечной, а приро-
да без человека - репродуктивной, то тем самым наш под-
ход ко всем аспектам проблемы страдал до сих пор вещной
односторонностью. Мы не только показывали механизмы
перехода в <другой род>, процесс распределения репро-
дуктивных функций человека по обезличенным, автомати-
ческим, слепым силам природы, замену человека ослом,
осла трактором и т.п., но и пытались обосноваться в этой
системе отрицания (или освобождения) человека как в мире
естественном. Лишь там, где говорилось о вторжениях ес-
тественников в гуманитарное царство, об <отчаянных ки-
бернетиках>, о движении знания, об истории, мы отмечали
появление непроходимой с помощью точных методов гра-
ни на подступах к собственно человеческому, к творчеству,
да и то делали это, главным образом, в плане простой
констатации факта: точные методы рассчитаны на изгна-
ние человека из научного продукта, предполагают исполь-
зование постулатов онтологической и функциональной
идентичности, и рассчитывать с помощью этих методов

161

узнать что-либо о человеке столь же противоестественно,
как и рубить дрова ведрами или носить воду топорами -
потеряв человека на пути в продукт, нелепо искать его в
продукте.

Такой подход ставил человека как высшую цель и вы-
сший принцип в позицию исключительности, незамени-
мости, непостижимости, то есть воспроизводил обычную
для философии схему поиска вечного и неизменного, ни-
чем не обусловленного абсолюта, ключа, относительно
которого все предыдущее рассуждение вертелось в замкну-
том кругу: все произведено человеком, все производится
для человека, предполагает его как высшую вечную цель и
ценность. И все же реальный человек, если снять с него
философски изукрашенные одежды, достаточно далек от
философского постулата вечного, нетленного и, видимо,
неизменного человека-абсолюта. Человек смертен, да и на
пути от рождения к смерти не так-то уж просто было бы
поймать момент или период, когда человек становится уже
или остается еще тем существом, о котором толкует фило-
софия. Однако при всем том из предыдущих рассуждений
должно бы стать очевидным, что репродукция, в которой
действуют слепые автоматические или автоматизирован-
ные силы и в которой угасает творческая деятельность
индивидов, сама по себе этих индивидов не производит,
хотя, безусловно, и влияет как сумма предзаданных и неза-
висимых от индивида условий на его становление. Иными
словами, производство средств и производство целей -
процессы различные, непосредственно не замкнутые друг
на друга, хотя и предполагающие друг друга.

Но если производство целей - особый вид деятельнос-
ти, в которой есть и моменты репродуктивные и моменты
продуктивные, то сама эта ориентированная на воспроиз-
водство и обновление человека деятельность заслуживает,
очевидно, не менее детального анализа, чем деятельность
по воспроизводству и обновлению социальной репродук-
ции, социального бытия. Мы этим заниматься не будем и
в силу сложности предмета и в силу некомпетентности
философии в анализе ряда относящихся сюда проблем. Из
философии неустраним мировоззренческий мотив, стремле-
ние объять необыггноеЧ^ или хотя бы сообразить как и в

^ Э.И.: Бытие = репродукция... Да? А обновление - нет? Небытие?
Становление? Гегель, помогай! (Повсюду в тексте рукою Э.В. Ильенкова
над терминами <репродукция> стоит <воспроизводство>, а над словами
<воспроизводство> - <репродукция>, чем подчеркивается их тождество.
- С.Н.).

162

каком смысле можно проделать такую операцию. И когда
речь заходит о двух типологически различенных видах дея-
тельности, компас философских размышлений всегда бу-
дет указывать на общность, связь, единый исторический
или онтологический субстрат этих типов. Так, анализируя
движение всеобщего, философия тем или иным способом
входит в цикл, где потребности людей стимулируют и <вер-
тят> репродукцию, а репродукция, удовлетворяя потреб-
ности, в свою очередь воспроизводит существование лю-
дей. Но вот воспроизводит ли репродукция самого челове-
ка, вернее ту специфически человеческую надбавку, кото-
рая, если не возвышает, то во всяком случае выделяет че-
ловека на фоне сил, вещей и существ неодушевленного и
одушевленного мира?

Относя эту специфику только к социальному бытию,
делается ли это в позитивном или негативном (экзистен-
циализм, например) плане, философия неизбежно оказы-
вается на позиции <неприятия> духовного или материаль-
но-вещного бытия, пытается, в первом случае, <глазами
науки> смотреть на духовный мир человека, что сразу же
превращает его в пустую и обезличенную абстракцию реп-
родуктивного толка, а во втором, - <глазами человека>
смотреть на репродукцию как продукт науки, что делает
социальное бытие автономной, независимой от человека
силой, чуждой его целям. Связать оба этих мира, нам ка-
жется, можно только через процесс творчества репродук-
ции, что мы и пытались сделать, но здесь человек выступа-
ет уже сформировавшимся творцом истории, уже подго-
товленным к творчеству, к отчуждению в мир природы своих
репродуктивных функций^ '^то есть выступает как родовое,
преемственно развивающееся из античности в современ-
ность историческое понятие, неподвластное ни рождению,
ни смерти, ни другим случайностям судьбы. И чтобы пере-
вести это родовое понятие в реальное существование-осу-
ществление на смертном материале человеческих поколе-
ний, нам надо бы выделить этот процесс в особую линию
преемственности, которая целиком остается в пределах
отношений людей по поводу людей, не замыкается на реп-
родукцию, а лишь переходит в нее в процессах творчества-
обновления.
Нам кажется, что значительная часть современных не-

^ Э.И.: А это разве одно и то же?

Искусство и наука_________________163

доразумений между наукой и философией, наукой и ис-
кусством связана как раз с тем обстоятельством, что фило-
софия по традиции, а наука по философской невинности
не учитывают этот разрыв между творчеством человека и
творчеством репродукции, существенных различий в меха-
низмах обновления человека и обновления репродукции. Фи-
лософия при этом начинает требовать от науки какого-
то другого, <человечного> что-ли, отношения к предмету.
Э.В. Ильенков, например, <не затевая спора> о том, <спо-
собна или не способна кибернетика подарить миру сверх-
гениального Сверхчеловека> (46, с. 35), обнаруживает у
ученых какое-то странное, по его мнению, поветрие-умо-
настроение, <которому может невзначай поддаться и
очень умный и очень высокообразованный человек> (там
же, с. 39). Ильенков так объясняет этот феномен: <Умонас-
троение, о котором идет речь, на мой взгляд, достаточно
смешно и достаточно противно. Ибо суть его заключается
в том, что человек, сему настроению поддавшийся, пере-
стает видеть в мире один очень важный предмет. Он про-
должает видеть все остальное, но этого, самого важного,
трагически не замечает, не видит. Он впадает в состояние
своеобразной - избирательной - слепоты> (там же, с. 39).
Эта трагическая избирательная слепота есть уже известное
нам, без человека, умозрение: <И предмет, который всегда
оказывается на слепом пятне его зрения, - это человек.
Другой человек - тот самый предмет, который глубочай-
шие мыслители определили когда-то как <высший и са-
мый интересный предмет для человека>. Этот самый инте-
ресный предмет и начинает выпадать как из поля зрения,
так и из состава всех рассуждений человека, загипнотизи-
рованного чарами такого умонастроения. В поле зрения
остаются вещи, остаются машины, аппараты, химикалии,
алгоритмы, хореи и ямбы, скальпели и сверла, атомы, ней-
троны и кварки - буквально все. За исключением одного
- того самого человека, который...> (там же, с. 39).

Нетрудно заметить, что здесь философ открыл <науку
для философии>, а также и то, что открытие это решитель-
но философу не нравится. Почему?^ Да потому, видимо,
что наука в лице ее <отчаянных> энтузиастов посягает вро-

T Э.И.'. По очень простой причине. Потому, что это <поветрие>
отражает буржуазную научность, <сайенс>, и есть добровольное служение
этой тенденции. Той самой, которая тебе кажется естественным статусом
<науки вообще>.

164

де бы на традиционную собственность философии, кото-
рая со времен немецкой классики привыкла видеть в объ-
екте <зеркало субъекта>, продукт его самосознания, то есть
нечто заведомо гомогенное с субъектом 1^, поскольку по этой
классической схеме субъект отличается от объекта лишь
тем, что у субъекта всегда есть некоторый <в себе> остаток,
который предстоит еще определить, формализовать, объ-
ективировать как свое другое и получить в этих операциях
самосознания крупинку нового знания о себе. Ну, а если,
как мы пытались показать выше, в объекте нет субъекта?
Если все субъективное, кроме способности к репродукции, к

уподоблению вепщм и силам окружения, убрано из объек-
-га?122

Вот здесь и начинаются философские трудности. Для
традиции такое предположение равносильно потере
предмета. Если <в начале было дело> - homo faber, а мы не
имеем, схема нам не позволяет различить в деятельности
человеческое (творчество) и нечеловеческое (репродукцию),
то обновляющая репродукцию наука, вытесняя человека с
насиженных репродуктивных должностей, неизбежно будет
казаться захватчиком искони гуманитарных территорий. И
когда, например, науке в очередной раз удается дать
функциональное определение той или иной социально-
необходимой репродуктивной деятельности в терминах
входа-выхода вроде упоминавшегося уже <на входе пятак,
на выходе - билет>, когда на месте таких пойманных в
определение людей-исполнителей обнаруживаются их
механические двойники, мы под давлением традиционной
схемы отказывается видеть элементарные вещи: не наука
создает эти нечеловеческие связи, не она ставит человека в
положение соревнователя с неодушевленными вещами и
слепыми силами природы. Наука лишь называет вещи сво-
ими именами, и там, где она обнаруживает в деятельности
репродукцию, она с наивностью мальчугана кричит: <Ко-
роль-то голый!>, констатирует то, что было и без науки -
в рамках репродукции исчезает homo sapiens и на его месте
всегда оказывается низведенный до уровня неодушевлен-
ных вещей и слепых сил природы homo faber.
Давление традиционной схемы тождества субъекта и

^1 Э.И.: Не философии, а философски грамотной науки.
T Э.И.: В каком объекте? А в субъекте нет объекта? Так? Тогда, ясно,
все просто.

Искусство и наука_________________165

объекта вызывает не менее удивительные оптические эф-
фекты, чем и отмечаемая Ильенковым <трагическая изби-
рательная слепота> науки. Ильенков пишет о медицине,
обнаруживая и здесь огорчающее его умонастроение сле-
поты к человеку: <И эта слепота сказывается - как это ни
парадоксально - даже там, и особенно там, где на первый
взгляд, по видимости, речь идет именно про этого самого
человека, и только про него... Медицина имеет своей един-
ственной целью здоровье человека, и единственный пред-
мет ее внимания - живой, притом отдельный, как приня-
то выражаться в философии, человек. Не так ли?>. А ведь
не так! Здоровье всегда <по ту сторону> медицинских уси-
лий, именно со здоровьем медицине абсолютно нечего
делать. И если под живым отдельным человеком понимать
человека здорового, то он всегда был и сегодня остается за
пределами предмета медицины, был и остается на слепом
пятне медицинского глаза. Медицину интересует больной
человек. Явочно-неосознанным порядком об этом говорит
и сам Ильенков, когда он протестует против фетишизации
<техники, аппаратуры, химии и прочих подсобных средств>,
против <забвения> и врачом и пациентом человеческого
характера их отношений: <Не потому ли, что любой
идолопоклонник техники это обстоятельство смутно
чувствует, но и предпочитает, когда у него заболит живот
(вот именно: тогда и только тогда! - М.П.), попасть на
прием к опытному, умному и внимательному врачу, жела-
тельно известному по имени-отчеству и фамилии, а не к
безымянному служащему от медицины, который старатель-
но изучает, иногда ни разу и не взглянув на больного,
справки, анамнезы и цифры в лабораторных анализах, чтобы
потом, опять-таки не глядя на явившегося к нему индиви-
да, прописать положенный для данного среднеарифмети-
ческого случая рецепт> (там же, с. 39-40).

Ну, а если у <идолопоклонника техники> или у любого
другого человека <живот не заболит>? Если он окажется не
пациентом, не больным, а <среднеарифметическим случаем>
обыкновенного живого и здорового индивида, то как в
этом тривиальном случае будут развиваться события? Не
обнаружится ли, что даже самый известный по имени-
отчеству и фамилии, самый умный и внимательный врач
вынужден будет либо выставить прикидывающегося боль-
ным, <пациентом> человека из собственного кабинета, либо
же с негодованием покинуть жилище такого <псевдопаци-

166

ента>? Можно негодовать: разве пациент не человек? Но
это негодование будет лишь разновидностью все того же
вопроса: можно ли из всех болячек мира сложить хотя бы
одно приличное здоровье? Если да, то предмет медицины
перекрывает человека, если нет, то он начинается там, где
кончается здоровый живой человек.

Нам кажется, что эта своеобразная близорукость
философского видения, не позволяющая четко различать
больное и здоровое в человеке, нечеловеческое и челове-
ческое, дает метастазы и в область более широких фило-
софских материй. Ведь, по существу, наука не только об-
новляет социальное репродуктивное бытие, но и выпол-
няет своеобразную <медицинскую> функцию очищения
человека от нечеловеческого: ставит диагноз и прописыва-
ет рецепт лечения от репродукции. Наука в ее продуктах, в
объективном наличном знании действительно может рас-
сматриваться в качестве <зеркала>, но в силу <медицинс-
кой> функции науки это будет особое зеркало, в котором
субъект видит не себя, а меру своей несубъективности,
несуверенности, то есть свои болячки, струпья, уродства,
мешающие ему быть действительно субъектом. Можно,
конечно, по-разному относиться к этому изображению.
Можно умиляться или отвращаться при виде собственных
болячек, это дело вкуса. Но вот вряд ли имеет смысл <на
зеркало пенять>, обижаться по поводу того, что некрасиво
в этом зеркале показывают^.

Ильенков остро видит несоответствие ожиданий субъ-
екта с тем изображением, которое субъект ввдит в объекте,
пытается поставить под вопрос это искажающее изобра-
жение: <И нам, как никому другому, не следовало бы забы-
вать, что при всем <единстве> интересов развития живого
человеческого индивида с интересами развития Техники
эти интересы диалектически противоположны и что ма-
шинные <совершенства> ни в коем случае нельзя прини-
мать за эталон человеческого совершенства. Они, скорее,
взаимно дополнительны, взаимно обратны. И не следует
их отождествлять и путать даже в фантазии. От этого мо-
жет произойти весьма превратный взгляд на человека и
перспективы его <совершенствования> (там же, с. 36). Но

T Э.И.-. Вот так? Значит мое умение ходить на двух ногах - автома-
тизм - это моя болячка и струп? Мое умение грамотно писать - тоже?
М.П.'. Не ершись! Одно дело <умение ходить> и другое <гонять>
ближних по 8 ч. в сутки.

Искусство и наука_________________167

вот виноватым-то в этом несоответствии оказывается по-
чему-то искажающее зеркало: <Как только человека начи-
нают мерять мерою машинных <совершенств>, он сразу же
превращается в нечто невообразимо несовершенное. И даже
хуже того. Все то, что на самом деле составляло всегда его
подлинное, собственное человеческое достоинство, в этом,
все выворачивающем наизнанку, зеркале начинает выгля-
деть как минус, как порок, как недостаток. Человеческие
представления о Добре и Красоте, способность к диалек-
тическому мышлению, стремление к всестороннему рас-
крытию этих способностей каждого индивида, нежелание
быть <винтиком> в машине - все это <устарело>, все это
<наивно>, все это <глупо>. И наоборот, все реальные -
конкретно-исторические - несовершенства человеческо-
го рода в зеркале этом отражаются как врожденные и по-
сему неодолимые его <достоинства>, и все отрицательные
тенденции в современной культуре начинают казаться пря-
мой дорогой в рай. Односторонность узкопрофессиональ-
ного развития, доходящая до профессионального крети-
низма, превращается в этом зеркале в добродетель, а бла-
городная мечта о всестороннем развитом человеке - в
<несбыточную утопию> и даже вредную <догму>. Все выво-
рачивают наизнанку коварные зеркала кибернетической
комнаты смеха> (там же, с. 36-37).

Какой уж тут смех, картина действительно <зеркаль-
ная>: плюсы становятся минусами, минусы - плюсами. ^
Вот тут бы и отказаться от традиционного представления о
том, что объект суть предметное отображение субъекта,
признать, что никакого <выворачивания наизнанку> здесь
нет, а есть лишь закономерная <медицинская> попытка
нарисовать субъект, пользуясь палитрой красок-болезней,
ни одна из которых не может быть признана достоинст-
вом, хотя многие из них, бесспорно, болезни <врожденные>,
унаследованные от проклятого прошлого, в том числе и био-
логического^. Ясно, что в одних болячках, в одних нега-
тивных определениях ничего не изобразишь. И раз уж на-
учная картина мира, традиционно принимавшаяся в силу
ряда исторических причин, среди которых не последнюю
роль играло восхищение успехами науки и техники, за кар-
тину - предметное отображение самого субъекта, оказы-

'^ Э.И.: А как же быть с тезисом о том, что человек есть то, что и как
он делает? А не то, что и как он о себе думает? Или тебе по душе второе?
^ Э.И.: Какие же? Назвал бы хоть одно?

168

вается несостоятельной, то было бы лишь естественно по-
пытаться исследовать возможности какого-то другого, мо-
жет быть, даже предметного представления субъекта, не
использующего идею отображения живых, личностных,
продуктивных качеств в безличной форме слепых автома-
тизмов.

Но движение в этом награвлении требует разложения
деятельности на творчество и репродукцию, отказа от тради-
ционного <смешанного> истолкования деятельности, тре-
бует парности, дуализма^, а с точки зрения традиционной
философской нравственности это уже смертный грех^.
Поэтому и начинается окольное какое-то, хотя и объясни-
мое, <восстановительное> движение за перемену знаков,
когда только что объявленное минусом начинает перехо-
дить в свое другое: <Вот и захотелось мне посмеяться над
этой оптикой, понимая ее устройство и не пугаясь при
виде тех чудищ, в которые превращается ею Человек. По-
нимая, что зеркало кибернетических фантазий может в этом
случае помочь мне яснее разглядеть подлинный облик че-
ловека и понять, чем ему стоит в самом себе дорожить, а от
чего полезно бы поскорей отказаться и какие умонастрое-
ния могут повести его в рай, а какие в ад. А умонастроения,
которые тут имеются в виду, вовсе мною не выдуманы. С
ними можно встретиться на каждом шагу, и вовсе не толь-
ко в кибернетике, а и в любой науке, так или иначе вынуж-
денной касаться вопроса о взаимоотношениях человека и
техники. И в медицине, и в литературоведении, и в поли-
тэкономии. Суть этих умонастроений, насколько я пони-
маю, - обожествление техники. Безразлично какой - то
ли техники зубоврачебного дела, то ли техники стихосло-
жения> (там же, с. 37).

Это, так сказать, первое восстановительное движение, в
котором <научный абстракционизм> признается все-таки
абстракционизмом содержательным - искаженным, разо-
рванным, деформированным, но изображением человека.
Второе, более решительное движение - признание цен-
ности этой картины: <Техника - великое дело. Без техни-
ки нет цивилизации - это ее костяк, ее скелет. Техника -
драгоценнейшее достояние человека, его богатство, кото-
рое надо беречь и множить. Это ясно как дважды два -
четыре, и убеждать в том вряд ли кого-нибудь нужно> (там

^ Э.И.: Вот-вот.
T Э.И.: Какой же? С Кантовской (точки зрения) - это достоинство.

Искусство и наука_________________169

же, с. 37). Все так, но почему достояние человека, его бо-
гатство должно быть похожим на человека? Это гораздо
менее ясно, как и последний ход восстановительной триа-
ды: <Обожествленная техника, как и все обожествленное,
- это нищета человека. Божества нет без убожества. Давно
известно, что чем больше человек приписывает богу, тем
меньше он оставляет себе. Бог поэтому всегда есть изобра-
жение человека, только с обратным знаком - он всегда
сконструирован из черт, которых реальному живому чело-
веку именно и недостает. Мудрость, всеведение, всемогу-
щество, красота и благость - всеми этими качествами люди
наделяли своих богов в превосходной степени> (там же, с.
37).

Что в наш атеистический век любое обожествление бес-
почвенно, до добра не доведет, в этом мы целиком соглас-
ны с Ильенковым, готовы подписаться под его чувствами:
<Я атеист, и любой пафос добровольного и самозабвенного
служения какому бы то ни было богу - в человечьем, в
сверхчеловечьем или аппаратурно-машинном варианте -
мне глубоко противен. Любые старания соорудить для меня
новомодный предмет обожания и поклонения взамен пре-
жнего, устаревшего, вызывают во мне определенные чув-
ства>. У нас тоже, но чувства чувствами, а функция ответ-
ственного определения мира к лучшему все же остается.
Даже если бы завтра исчезли и все огорчительные умонас-
троения, и тенденции к обожествлению, философу все равно
пришлось бы отвечать на вопрос: возможно ли изменение
мира к лучшему, а если возможно, то как, в каком смысле,
по каким ориентирам. Если представленная кибернетика-
ми картина мира и в самом деле предметно отображает
субъект, то каким бы скверным по качеству это отображе-
ние не было, другого-то не предлагается^. Более того,
если все дело только в знаках, если в нарисованном наукой
объекте правомерно видеть <новомодный предмет обожа-
ния и поклонения>, созданный по образу и подобию всех
предыдущих предметов того же рода, то у нас, собственно,
есть только два выхода из ситуации: либо оптимистическое
обожествление, либо пессимистическое <осатанение>, <дьяво-
лизация> такого предмета^. Навязшие уже в зубах разгово-
ры о джинах и бутылках, как и разговоры о научно-техни-
ческой революции - <раковой болезни> цивилизации по-

1^ Э.И.: Зачем же неправду говорить? Ты ведь знаешь, что предлага-
ется. И знаешь, что предлагается. Теоретически продуманный комму-
низм.
2^ Э.И.: Да, у дуалиста иного выхода нет.

170

казывают, что эта вторая сторона альтернативы истолкова-
ния вполне реальна.

Либо обожествлять, либо бояться, что в общем-то одно
и то же. Нам очень хотелось бы ошибиться, но судя по
тому, что пишется о современности, этой альтернативой и
исчерпывается отношение к обновлению и его основному
агенту - науке. Даже вот у Ильенкова смех получается
какой-то незаразительный, не очень естественный, когда
не сразу и разберешь, смеется человек или оправдывается
за слабости человеческой натуры: <А я думаю, что нам,
грешным людям, все-таки полезнее посмеяться при виде
изображения, нежели проливать перед ним слезы востор-
га. И не горевать по поводу слабости собственного ума, а
постараться поскорее поумнеть. Ей-же-богу, мозг наш ус-
троен природой-матушкой так хорошо, что он вполне поз-
воляет это сделать. Никаких трагических несовершенств,
которые могли бы помешать нам наладить, наконец, свои
собственные отношения, наш мозг в себе не заключает.
Это просто медицинский факт> (с. 38).

Скверно, если это медицинский факт. К тому же, что
значит поумнеть? Что значит наладить наконец свои собствен-
ные отношения? Еще одно решение принять на самом вы-
соком уровне о дальнейшем поумнении и налаживании?
Куда умнеть? Куда налаживать? Что необходимо приоб-
рести и от чего отказаться в этих процессах? В каких объ-
емах? В каком отношении стоим мы сегодня к этим конеч-
ным ориентирам поумнения и налаживания? Стараться-то
люди всегда умели, лбы расшибали от старательности, на
смерть и костры шли ради тех самых фигур, которые при
ближайшем рассмотрении оказались <чудищами> в зерка-
лах кибернетической комнаты смеха. Куда же теперь ста-
раться?

И вот идут бесконечные проекты <приведения к поряд-
ку>, укрощения научных джинов, закупоривания их в бу-
тылку приличного поведения. А пока суд да дело, пока
философы путаются в силках традиции и фантомах совре-
менности, крепнет обыкновенный гуманитарный живот-
ный страх по щедринскому рецепту: <Какие это вопросы?
Как они решены? - эта загадка до того мучительна, что
рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и
не напасть именно на те, о которых идет речь. Может
быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а
может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь,
выпяченную вперед на манер колеса. Ничего неизвестно.
Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы

Искусство и наука_________________171

ни стало будет приведен в действие. А так как подобное
противоестественное приурочение известного к неизвес-
тному запутывает еще более, то последствие такого по-
ложения может быть только одно : всеобщий панический
страх> (с. 80).

Этот страх перед <известным неизвестным> - опреде-
ляющая, пожалуй, черта в отношении современного гума-
нитария к науке. Едет Розов с женой в метро. Жену оскор-
били, а поговорить Розову с оскорбителем, выяснить отно-
шения не дали. И вот уже текут-канализируются мысли об
оскорбителе, отливаются в привычную для гуманитария
дьявольски-сатанинскую фигуру: <Это был красивый и
довольно элегантно одетый молодой человек. Может быть,
студент последнего курса какого-нибудь высшего техни-
ческого училища или молодой ученый-физик или кибер-
нетик... Может быть, он только что получил патент на от-
крытие или хотя бы на изобретение и сейчас едет делать
какое-то архинаучное сообщение? И вообще он, может
быть, незаменимый молодой ученый, превосходно умствен-
но воспитанный, наверно, играет в теннис и ходит в пла-
вательный бассейн, а вечерами в зал Чайковского?> (46, с.
134-135). Легкость и естественность, с которой все это про-
делывается, предполагает сложившееся уже убеждение на-
счет того, откуда идут все беды. Лишь с позиций подобной
уверенности можно походя, на основании одних только
визуальных данных заявить: <Духа человеческого, во вся-
ком случае в эту минуту, в нем не существовало, а может
быть, он в нем вообще заменен кибернетикой и физкуль-
турой> (там же, с. 135).

Но почему же, собственно, любой обидчик-инкогнито
обязан при ближайшем рассмотрении оказаться <ученым-
физиком или кибернетиком>? Никто, насколько нам из-
вестно, прямо на этот щекотливый вопрос не отвечает.
Дело идет о каком-то установившемся предрассудке вроде
трамвайного недоверия к человеку в шляпе, когда без до-
казательств, разумеется, определяющая роль в становле-
нии социального бытия, его наличной формы возлагается
на науку, а из этой наличной формы с тою же некритичес-
кой однозначностью выводятся всякие неприятности. <Я
много ездил по свету, - пишет Розов, - бывал в экономи-
чески сильно развитых странах и пришел к совершенно
определенному выводу: материальное благосостояние в этих
странах не является решающим фактором в изменении
типа человека, а порой и просто порождает новые уродли-
вые формы его существования> (там же, с. 131). Пишет

172

так, как если бы кто-нибудь утверждал обратное.

Нужно сказать, художникам как-то проще, чем филосо-
фам, удается взглянуть на философский смысл проблемы.
Тот же Розов, перечислив подряд все успехи в умственном
развитии, физическом, эстетическом и политическом вос-
питании, делает весьма существенную оговорку: <Но есть
еще один род или вид воспитания, включающий в себя все
аспекты развития человека, - духовное воспитание. Вот
тут-то у нас дело далеко не блестяще. То ли оттого, что в
свое время слово <дух> выражало определенное религиоз-
ное понятие, от которого мы открещивались, то ли оттого,
что полагали, что при воспитании человека, умственном,
физическом и эстетическом, он непременно самовоспиту-
ется, то ли от каких-либо иных причин, но именно духов-
ное воспитание у нас в загоне> (там же, с. 132).

Знал бы Розов, в какие неприятности он ввергает фило-
софов этим неуместным разговором о <духовном воспита-
нии>. Тем более, что и сам-то он очень опасно ходит, рас-
сказывая о диспутах на тему <чем заменить религию> и
странном результате дискуссий: <Предполагалось заменить
религию клубами, лекциями, помышляли даже заменить
ее искусством. Иные твердо верили в разум. Но как-то все
эти диспуты с годами заглохли и прекратили свое сущес-
твование, а вопрос не был решен. Так лучше, вроде бы его
и нет> (там же, с. 132). Иными словами, институт погиб, а
функция духовного воспитания, которой наряду с множес-
твом других занималась церковь, осталась.

Вряд ли можно сказать, что эта функция и то свойство
человеческой психики, которое она использует, оказались
беспризорными. <Поп в голове> работал, и культ личности
- один из ответов на вопрос: <Чем заменить религию?>. И
прав совершенно Ильенков, когда он богоискательство и
богостроительство выделяет как самостоятельную фетишис-
тскую тенденцию, проявляющуюся во многих формах и, в
частности, <в форме поистине религиозной веры в маги-
ческую силу бумаг, в творческую мощь циркуляров, в не-
постижимую мудрость канцелярий> (там же, с. 41).

Созданные в процессе абстракции свойства человека и
поставленные над человеком <тенью его собственной тени>
продукты богоискательства и богостроительства не могут,
естественно, не вызывать самых определенных чувств:
<Обломками таких идолов усеян весь путь человечества.
Вначале это были примитивно-антропоморфные изобра-
жения бородатых отцов - благодетелей рода человеческо-
го, вроде Зевса, Ягве, или Вотана, потом, с прогрессом

Искусство и наука_________________173

просвещения, стали поклоняться божественному Логосу,
Абсолютному Понятию и не менее абсолютному Государ-
ству. Претендовали на вакантное место божества и еще
менее симпатичные объекты и субъекты. И пора бы уж,
кажется, понять, что ничего хорошего из обожествления
чего бы то и кого бы то ни было для людей не происходит.
Так нет же. Нет бога? Вот как. Так давайте его скорее
искать. Давайте его строить. Конструировать. Моделиро-
вать> (там же, с. 41).

И все же, в чем-то здесь постоянно ощущаешь <типич-
ное не то>. В том, видимо, что с религией Ильенков обра-
щается как с пустым мечтанием, заблуждением от слабос-
ти и глупости, отказывается видеть в религии одну из воз-
можных, а на определенных исторических этапах и необходи-
мых реализаций целостности; а именно функций социальной
целостности <для человека>^. Иными словами, за религи-
озным оформлением функции, важной и для человека и для
любой социальности, Ильенков не видит самой функции, ко-
торая может быть реализована и в других формах сопричастия
к человеческому вроде антпийской Алисы или чешского Швей-
ка. А раз теряется функция духовного и нравственного ориен-
тирования^, то теряется с нею и одна из сложнейших
задач современности: завершение дела реформации, кото-
рое после Лютера, Канта, Фейербаха оставлено, собствен-
но, в полупродукте: <поп в голове>. Что <поп в голове> -
вещь в наши времена архаичная, доказывалось уже выше:
в нестабильном мире ни христианскому богу стабильнос-
ти, ни его полномочному представителю в голове нечего
делать. Но сам этот постулат показывался и доказывался
нами не от исчезновения соответствующей функции по
ответственному определению мира, а от недостаточности
и бесполезности авторитетной реализации этой функции,
то есть и бог и поп уходят из головы не по сокращению
штатов, не за отсутствием дел - дел как раз очень много,
- а по служебному несоответствию, по неспособности
справиться с задачами, на которые они не были рассчита-
ны. И вопрос о претендентах на вакантное место в голове
- вопрос отнюдь не праздный, его вряд ли можно закрыть
генерализацией ильенковского типа: <ничего хорошего из
обожествления чего бы то и кого бы то ни было для людей
не происходит> (там же).

1 Э.И.: <Функции> рабского подчинения индивидов одного класса
- индивидам другого класса. Ср. Ленин о религии.

^ Э.И.: На что? На рабство, а не просто <ориентирование вообще>.
В этом отличие от Маркса (и от Ильенкова).

174

Такие закрывающие генерализации опасны прежде все-
го потому, что они уводят проблему из поля зрения и тем
самым открывают простор для дилетантских импровиза-
ций. Получается как с нашими спорами о принципах градо-
строительства, архитектурно-строительной полигики. Пред-
полагается, и справедливо, что споры это настолько важ-
ные и сложные, что здесь всегда требуется мнение специ-
алистов, психологов, социологов, философов, что поспеш-
ные решения здесь опасны. Но при этом фатально как-то
упускается из виду, что города-то строятся, что независи-
мо от наших споров и строят и режут по живому в массо-
вом порядке, и что эта строительная стихия здравого смыс-
ла, когда командовать начинают миллионы экономии на
высоте потолков, здоровье, психике, - тоже политика, тоже
выражение вполне определенных линий и тенденций, спо-
собных явить миру, а заодно и спорщикам о высоких мате-
риях разогнанное по телегробикам, разобщенное, отвык-
шее от общения и контактов с ближними человечество.
Так и здесь, место в голове, с которого убран поп, не оста-
ется пустым. Его, <не мудрствуя лукаво>, усердно наполня-
ют содержанием люди, большинство из которых, бесспор-
но, действует из наилучших побуждений в согласии с глу-
бочайшими собственными убеждениями, что такое хоро-
шо, а что такое плохо. И закрывая глаза на проблему, мы
попросту отдаем ее на откуп дилетантизму, рискуем, отк-
рыв глаза, увидеть что-нибудь совсем уж несуразное, хотя
и сработанное с любовью, страстью, с уверенностью в пра-
воте содеянного.

Из того, что говорилось выше, портрет претендента на
вакантное место в голове человека более или менее ясен:
им не может быть нечто авторитетно-божественное вроде
бога, царя, героя, вычислительной машины. Ничего, кро-
ме кантовского^ человека-цели, человечества как тако-
вого здесь, надо полагать, не придумаешь, хотя, конечно,
состав и смысл понятий <человек-цель>, <человечество>,
раз уж они берутся в абсолютах на правах исходных опре-
делителей всего, требует поправок на современность, пос-
кольку путь к стабильности раз и навсегда закрыт, пос-
кольку человеку, если он желает остаться человеком, реп-
родукция заказана и как норма и как смысл существова-
ния. И все же, хотя преемственность человеческого, в от-
личие от преемственности социального (репродукция) за-
мкнута на голову, на движение голов в смене поколений,

^ Э.И.: Вот-вот, именно. Назад к Канту!

Искусство и наука_________________175

очень многое здесь остается неясным^.

Ясно, конечно, что чувство сопричастия человеческо-
му, чувству <равночеловечности> обеспечивается извест-
ной долей уподобления, конформизма, на основе которого
только и возможно реализовать идеалы шулубинского или
любого другого <нравственного социализма> вроде взаим-
ного расположения людей. Но ясно и другое: чувство со-
причастия истории, момент абсолюта в человеке-цели, то
есть то, что принято в отличие от поэта, драматурга, физи-
ка называть Пушкиным, Шекспиром, Ньютоном, Эйнштей-
ном, Щедриньм, Солженициным, находится в явном про-
тиворечии с конформизмом, испытывает очевидное влия-
ние запрета на плагиат. Но вот соотношение этих причас-
тностей, уподобляющих и расподобляющих моментов, со-
став человеческого канона, который каждому предлагается
закрыть на свой страх и риск, чтобы стать человеком, по-
лучить право представлять момент истории именем, а не
анкетами потомков, - это соотношение остается во мно-
гом бельм пятном и для философии и для искусства и для
великого множества практиков формального и неформаль-
ного образования, которые строят живых людей, пока мы
спорим о том, как, по каким рецептам и правилам строить
человека.

Сегодня много пишут о так называемой <научной ми-
фологии>, о том, что, не успев еще износить теологических
башмаков, наука тут же принялась за <жития святых>,
изукрасила легендами, анекдотами, былями имена своих
героев. И хотя при изучении науки эта мифология сбивает
с толку, приходится ее отбрасывать как ненадежный и при-
страстный источник сведений, нам не следует все-таки
забывать об огромной психологической роли этой мифо-
логии^, о ее участии на правах <ученого в голове> в фор-
мировании реальных ученых. На первый взгляд, может по-
казаться, что это возвращение к античной, давно себя ском-
прометировавшей теории эталона-образца <с кого строить
жизнь>, которую мы уже упоминали по связи с Протаго-
ром. Но в науке <ученый в голове> действует не как закон,
а как канон жизни. Читая об Эйнштейне и Ньютоне, уче-
ный вовсе не стремится заново открыть теорию относи-
тельности или еще раз обосновать небесную механику.
Эйнштейн и Ньютон представлены в таком каноне не ре-
зультатами творчества, а самим процессом творчества, по-

^ Э.И.-. Вот именно.

^ Э.И.: Да здравствует миф!

176

этому <научная мифология>, выдвигающая свои замены
<попу в голове>, оказывается жизненной, способной ори-
ентировать ученого в сложных перипетиях жизни.

Вот нам и кажется, что сегодня очень нужна нам <чело-
веческая мифология>^, и что именно в создании такой
мифологии, способной занять место <попа в голове>, -
задача и смысл существования современного искусства.
Но это должна быть именно <человеческая мифология>, а
не искусство <выразителей>, <типов>, <собирательных ге-
роев>. Яркая индивидуальность нам представляется и ос-
новной и наиболее перспективной фигурой современности,
реальности сегодняшнего и завтрашнего дня, смыслом со-
циалистического реализма, если социализм как реальность
намерен всерьез соревноваться с другими типами социаль-
ных реальностей и победить в таком соревновании. Имен-
но поэтому канон человека есть вместе с тем и канон ис-
кусства - творческая деятельность, способная помочь че-
ловеку разобраться в окружающем его мире человеческих
отношений, и стать целью среди целей, человеком'^.

2.12.68



^Э.И.. Вот-вот. Вертелся, вертелся, а ко Христу опять пришел. За-
чем же было так долго вращаться, чтобы в итоге повернуться на 360
градусов?

^Э.И.'. (резюмируя) Нет, Миша, твой дуализм - это только двубо-
жие (<Сайенс> - один, а <Человек> - Яркая Индивидуальность и т.п. -
другой боженька, - интерес коего полномочно представляет <искусство>
= мифология), (которое] ничуть не лучше единобожия (Гегелевского или
римско-католического). А единственно возможная альтернатива всем бо-
женькам был и остается монизм. Атеизм Спинозы-Фейербаха-Маркса-
Ленина, согласно коему человек есть часть природы, особенность коей в
том, что это высший продукт природы (бытия), а не извне привходящий
в нее <дух>, <личность>, <я> и т.п.

Здесь наши с тобой принципиальные разногласия. Застрял ты на Кан-
те, на дуализме <Сайенса> и <человечности>. Видишь, что это вещи раз-
ные - и все. А как противоположности внутри единства - не видишь.
Ибо единства этого не видишь, внутри коего они возникли, и внутри
коего они только и могут быть разрешены: исторически-конкретного бы-
тия человека.

-------
конец