г-н тов.Ермолаев книжков таких не читал, но Н&Х сносит нах
эта музыка уже стала привычной. Новый категориальный ряд,коренящийся у Делеза Фуко и далее у Спинозы (потенция,мультитуда,производящая мощь)и пр. стандартно обмазывается постмодернизмом
Вопрос нифига не академический
на сайте Скепсиса много нового кстати. Новая книга Ю.Семенова рекламируется, и пр
Ермолаев Сергей Александрович (1978) — кандидат философских наук, выпускник исторического факультета Московского педагогического государственного университета. В 2007 году на кафедре философии этого вуза защитил диссертацию на тему «Формационная теория в ХХ веке (социально-философский анализ)». Научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук (ИНИОН РАН). Научные интересы: общая теория исторического процесса (философия истории), ключевые проблемы истории ХХ века – феномены советской системы и глобализации. http://scepsis.ru/library/id_2012.html
теория, неспособная вобрать важные факты, ведет к судьбоносным заблуждениям. Сто лет назад марксизм не смог сделать частью классового анализа выступавшую все более отчетливо совместную эксплуатацию колоний капиталом и остальным населением Запада. В итоге история ХХ века пошла, в основном, не по сценарию марксистов. Понятно, что винить их в том нет серьезных оснований. В эпоху классического империализма такая стратегия капитала была новостью, которой было не просто дать верную оценку. Но вот в начале ХХI века что-то новое в этой стратегии усмотреть трудно. И проявляя, тем не менее, недальновидность в своих выводах, сегодняшние левые заставляют вспоминать известное изречение французского политика Талейрана о Бурбонах после реставрации: «Ничего не забыли и ничему не научились».
Чтобы не «забыть», но при этом «научиться», левым необходимо расширять теоретический арсенал. Теории, которыми «леваки» оперируют в первую очередь, не могут показать специфику современного мирового порядка. Здесь можно вернуться к исходному тезису альтерглобалистских авторов о неолиберализме как воплощении глобализации.
-------------
Самая известная концепция такого рода принадлежит М.Хардту и А.Негри, культовым и в то же время изрядно критикуемым теоретикам в левацкой среде. Пролетариат – эксплуатируемый класс в рамках мирового порядка, названного авторами «Империей», – они понимают «как широкую категорию, охватывающую всех тех, чей труд прямо или косвенно эксплуатируется и подчиняется капиталистическим нормам производства и воспроизводства»[20]. Впрочем, слово «пролетариат» в данном контексте создает терминологическую путаницу и потому выглядит не вполне удачным. Взамен Хардт и Негри предложили концепт «множество», который «дает понятию пролетариата максимально полное определение, поскольку включает в него всех, кто трудится и занят в производстве под властью капитала»[21]. Этот термин приняли далеко не все левые авторы, и, тем не менее, многие из них мыслят в сходном русле. Например, известный отечественный социолог Б.Кагарлицкий, принявший в штыки «поэтические рассказы про общество “множеств”», в противовес выдвинул… все то же «множество», но под вывеской «глобального трудового класса»[22].
«С точки зрения классовых интересов наемного труда, – говорит Кагарлицкий, – совершенно неважно, где сосредоточена основная масса работников – в промышленности, сфере услуг или в научных учреждениях. Совершенно непринципиально, каков их цвет кожи и каково их вероисповедание. Больше того, даже различия в оплате труда, играющие огромную роль в контроле капитала над работниками, не меняют классовой сущности эксплуатации»[23].
Популярность такой трактовки классовых отношений, как часто бывает в схожих случаях, заслоняет ее слабые стороны. Мало кто обращает внимание на то, что «глобальный трудовой класс» (как бы он ни назывался) требует принципиально новой дефиниции классов. Классическое марксистское («экономическое») их понимание – исходя из места в системе производства, – априори разделяемое многими «леваками», здесь, как быстро выясняется, неприменимо. Топ-менеджер и чернорабочий – все наемные работники, но, следуя определению Ленина, классово различаются хотя бы по роли в организации труда и тем более по доле получаемого общественного продукта.
Есть ли при таком раскладе реальные основания для объявления «множества» («глобального трудового класса») «классом для себя» и тем самым, следуя логике Хардта и Негри, вообще классом? Примечательно, что авторы здесь сами себе противоречат. По их собственным словам, «совокупность тех, кто трудится под властью капитала», объединена в «множество» «потенциально как класс, отвергающий капиталистическую власть» (выделено мной – С.Е.)[28]. Слово «потенциально» здесь очень показательно. Из него ясно следует, что значительная часть эксплуатируемых зачислена в «множество» авансом, в надежде, что те еще себя проявят, хотя пока еще не проявили. Но в таком случае рушится вся идея «множества» как политического класса. Фактически Хардт и Негри вынуждены, вопреки собственным установкам, исходить из того, что классовая общность необязательно связана с политической борьбой и, следовательно, класс может быть не только «для себя». Различие лишь в том, что «класс в себе», по Марксу, имеет объективную основу для идентификации, а в случае с «классом в себе» «множеством» эта основа существует исключительно в фантазии Хардта и Негри.
С другой стороны, совместную политическую борьбу, как опять же хорошо известно из истории, ведут не только классы в их традиционном понимании, но и прочие общности. Стоит ли и их объявлять классами? Хардт и Негри так и поступают и приходят к вполне постмодернистскому выводу о существовании «потенциально неограниченного числа классов» в обществе, «в фундаменте которого заложены не только экономические противоречия, но и различия в расе, этничности, географии, сексуальных предпочтениях и других параметрах»[29]. О постмодернизме здесь сказано не просто так. Генеральная идея его сторонников заключалась в отвержении классового подхода на том основании, что существует масса других ничуть не менее важных социальных групп. Разве можно ими пренебрегать в пользу пресловутых классов? А Хардт и Негри предложили что-то вроде компромисса: не пренебрегать – но тоже считать классами. Выходит, классом можно назвать все что угодно, и в этом случае само это понятие лишено всякого смысла. Разумеется, данным трюком Хардт и Негри пытались спасти классовый анализ, но получилось, что вбили последний гвоздь в крышку его гроба.
если верить Хардту и Негри, глобализация подразумевает замену «дисциплинарности» обществом, в котором «власть выражает себя как контроль, полностью охватывающий тела и сознание людей и одновременно распространяющийся на всю совокупность социальных отношений»[43], иными словами, не столько управляя людьми, сколько создавая сами условия человеческого бытия. Такое «общество контроля» было бы невозможным, если бы не новые парадигмы производства и власти, определяемые заимствованными опять же у Фуко понятиями «биополитического производства» и «биовласти».
Для концепта «Империи» эти два понятия имеют самое первостепенное значение: именно «биополитическое производство» и «биовласть», по Хардту и Негри, и определяют «имперский» порядок. В свою очередь, исходной предпосылкой нового мирового порядка авторы считают трансформацию в системе труда, переход гегемонии к нематериальному труду – не в количественном, но «в качественном плане», в том смысле, что «нематериальный труд навязывает определенную тенденцию прочим видам труда и обществу в целом». «Нематериальный труд, – продолжают Хардт и Негри, – оказался сегодня в положении, которое 150 лет назад занимал промышленный труд, когда на его долю приходилась лишь небольшая часть мирового производства и он был сосредоточен в ограниченной части мира, но тем не менее довлел над всеми другими производственными формами. Точно так же как в пройденной фазе, все формы труда и само общество должны были подвергнуться индустриализации; теперь же труд и общество вынуждены информатизироваться, становиться интеллектуальными, коммуникативными и аффективными»[44].
Эта гегемония нематериального труда, по мысли Хардта и Негри, кардинально меняет ситуацию в обществе. Если промышленная или сельскохозяйственная продукция при капитализме имеет чисто товарное значение (так считают авторы), то идеи, информация, аффекты и все остальное, произведенное нематериальным трудом, – не только и даже не столько товар, сколько средство манипулирования населением. Нематериальный труд тем самым создает «не просто товары в вещественном смысле, а социальные взаимоотношения и жизненные формы как таковые»[45]. Здесь и проявляется «биополитический» контекст производства, который предполагает «не только создание материальных благ в узко экономическом смысле, но и касается всех граней жизни социума – экономических, культурных, политических, – обеспечивая их последующее воспроизводство»[46]. Производство, в свою очередь, оказывается еще и механизмом осуществления власти в ее особой форме – «биовласти», так же выходящей за рамки своей специфической сферы и нацеленной «на производство и воспроизводство всех сторон общественной жизни»[47].
Уже здесь с Хардтом и Негри можно поспорить. Особая роль, которую они приписали новой форме производства, выглядит весьма натянутой. Совершенно напрасно авторы ищут «биополитический» контекст только в нынешних условиях производства. В прежние эпохи значение труда тоже не было исключительно экономическим. Любая без исключения экономическая система, обеспечивая производство, попутно формировала подходящих для нее индивидов. Можно обратиться к самым истокам взаимоотношений общества и власти: к древнеиндийским общинам, почти в неизменном виде просуществовавшим вплоть до начала английской колонизации. Маркс писал о «самодовлеющем характере» этих общин. Таковыми их делали господствовавшие формы труда, позволявшие жителям общины получать все необходимое для существования, что называется, на месте, почти не выходя за ее тесные пределы. Последствия такого обособленного существования хорошо известны. Ситуация, когда интересы сосредоточены на «ничтожном клочке земли», неизбежно ведет к ограниченности человеческого разума, «делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил» и т.д. Отсюда Маркс делал известный вывод о том, что «идиллические сельские общины, сколь безобидными они бы ни казались, всегда были прочной основой восточного деспотизма»[48]. Ясно, что Хардт и Негри априори причислили бы докапиталистическую Индию к «дисциплинарному» типу общества. Но ведь сама возможность самого грубого дисциплинарного воздействия обеспечивалась (при том на протяжении тысячелетий) в духе «общества контроля» – методами, которые в основных чертах соответствуют идее «биовласти».
Фактически левые теоретики выводят в своих работах проект «демократии множества» – «святая святых» всей концепции Хардта и Негри. Проект целиком построен на возможностях, открывающихся все той же гегемонией нематериального труда, а точнее, – созданных им сетей производства. Сетевое устройство формирует, по Хардту и Негри, условия для настоящего самовыражения людей, для партнерства и самоуправления. И власть в такой ситуации становится излишней: «внутренняя сила множества созрела до такого уровня, когда благодаря сетям связи и сотрудничества, а также производству общего множество уже способно само создать альтернативное демократическое общество». Иными словами, будущее свободное общество в любом случае уже почти создано самим капитализмом, равно как и субъекты революционного процесса. Дело за малым: за «моментом прорыва», за собственно революционным изменением, предпосылки которого становятся все более очевидными[60].
Другие левые авторы питают схожие – чтоб не сказать идентичные – надежды.
...
да-да. Козел Шушарин тоже насчет когнитариата, классов и демограф.слоя (он же биослой) начудил не по-научному. Но г-ну тов.ермолаеву пох они все. Учит их "обращаться к ТЕОР,ЗНАНИЮ", а всех прочих "леваков"- "учению об классах" бл.
