Re: претензии Троцкого и описание им сущности сталинизма
Лев Давидович Троцкий. Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет?
(цитаты)
Из предисловия.
Отождествлять Октябрьскую революцию и народы СССР с правящей кастой значить
предавать интересы трудящихся и помогать реакции.
Благомыс<л>ящие "левые" филистеры любят повторять, что в
критике Советского Союза нужна крайняя осторожность, чтоб не
повредить социалистическому строительству. Мы, со своей
стороны, отнюдь не считаем советское государство столь шатким
строением. Враги СССР осведомлены о нем гораздо лучше, чем его
действительные друзья, т.е. рабочие всех стран. В генеральных
штабах империалистских государств ведется точный учет плюсам и
минусам Советского Союза, и не только на основании публичных
отчетов. Враги могут, к несчастью, использовать слабые стороны
рабочего государства, но ни в каком случае не критику тех его
тенденций, которые сами они считают его положительными чертами.
В неприязненном отношении к критике со стороны большинства
официальных "друзей" скрывается, на самом деле, страх не
столько за хрупкость Союза, сколько за хрупкость собственных
симпатий к нему. Пройдем же спокойно мимо предостережений и
опасений такого рода. Решают факты, а не иллюзии. Мы хотим
показать лицо, а не маску.
Из истории полемики
Те же годы (1923-28) прошли в борьбе правящей коалиции
(Сталин, Молотов, Рыков, Томский, Бухарин; Зиновьев и Каменев
перешли в оппозицию в начале 1926 г.) против сторонников
"сверхиндустриализации" и планового руководства. Будущий
историк не без изумления восстановит те настроения злобного
недоверия к смелой хозяйственной инициативе, которыми было
насквозь пропитано правительство социалистического государства.
Ускорение темпа индустриализации происходило эмпирически, под
толчками извне, с грубой ломкой всех расчетов на ходу и с
чрезвычайным повышением накладных расходов. Требование
выработки пятилетнего плана, выдвинутое оппозицией с 1923 года,
встречалось издевательствами, в духе мелкого буржуа, который
боится "скачков в неизвестное". Еще в апреле 1927 года Сталин
утверждал на пленуме Центрального Комитета, что приступать к
строительству днепровской гидростанции было бы для нас то же,
что для мужика покупать граммофон вместо коровы. Этот крылатый
афоризм резюмировал целую программу. Не лишне напомнить, что
вся мировая буржуазная печать, и вслед за ней
социалдемократическая, сочу<в>ственно повторила в те годы
официальные обвинения против "левой оппозиции" в индустриальном
романтизме.
О «буржуазном» гос-ве в СССР
Социалистическое государство, даже в Америке, на фундаменте
самого передового капитализма, не могло бы сразу доставлять
каждому столько, сколько нужно, и было бы поэтому вынуждено
побуждать каждого производить, как можно больше. Должность
понукателя естественно ложится в этих условиях на государство,
которое не может, в свою очередь, не прибегать, с теми или
иными изменениями и смягчениями, к выработанным капитализмом
методам оплаты труда. В этом именно смысле Маркс писал в 1875
году, что "буржуазное право... неизбежно в первой фазе
коммунистического общества, в том его виде, как оно выходит,
после долгих родовых мук, из капиталистического общества. Право
никогда не может быть выше, чем экономический строй и
обусловленное им культурное развитие общества"...
Разъясняя эти замечательные строки, Ленин присовокупляет:
"буржуазное право по отношению к распределению продуктов
потребления предполагает, конечно, неизбежно и буржуазное
государство, ибо право есть ничто без аппарата, способного
принуждать к соблюдению норм права. Выходит, - мы продолжаем
цитировать Ленина, - что при коммунизме не только остается в
течение известного времени буржуазное право, но даже и
буржуазное государство без буржуазии!"
Этот многозначительный вывод, совершенно игнорируемый
нынешними официальными теоретиками, имеет решающее значение для
понимания природы советского государства, точнее сказать: для
первого приближения к такому пониманию. Поскольку государство,
которое ставит себе задачей социалистическое преобразование
общества, вынуждено методами принуждения отстаивать
неравенство, т.е. материальные преимущества меньшинства,
постольку оно все еще остается, до известной степени,
"буржуазным" государством, хотя и без буржуазии. В этих словах
нет ни похвалы ни порицания; они просто называют вещь своим
именем.
Почему победил Сталин?
Историк Советского Союза не сможет не прийти к выводу, что
политика правящей бюрократии в больших вопросах представляла
ряд противоречивых зигзагов. Попытки объяснить или оправдать их
"переменой обстоятельств" явно несостоятельны. Руководить,
значит хоть до некоторой степени предвидеть. Фракция Сталина ни
в малейшей степени не предвидела тех неизбежных результатов
развития, которые каждый раз обрушивались ей на голову. Она
реагировала на них в порядке административных рефлексов. Теорию
своего очередного поворота она создавала задним числом, мало
заботясь о том, чему учила вчера. На основании тех же
неопровержимых фактов и документов историк должен будет
заключить, что так называемая "левая оппозиция" давала
несравненно более правильный анализ происходящим в стране
процессам и гораздо вернее предвидела их дальнейшее развитие.
Этому утверждению противоречит на первый взгляд тот простой
факт, что побеждала неизменно фракция, не умевшая будто бы
далеко заглядывать вперед, тогда как более проницательная
группировка терпела поражение за поражением. Такого рода
возражение, напрашивающееся само собою, убедительно, однако,
лишь для того, кто мыслит рационалистически и в политике видит
логический спор или шахматную партию. Между тем политическая
борьба есть по самой сути своей борьба интересов и сил, а не
аргументов. Качества руководства отнюдь не безразличны,
конечно, для исхода столкновения, но это не единственный фактор
и, в последнем счете, не решающий. К тому же каждый из
борющихся лагерей требует руководителей по образу и подобию
своему.
…
Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто
законы буржуазных революций "неприменимы" к пролетарской,
лишено всякого научного содержания. Пролетарский характер
Октябрьского переворота определился из мировой обстановки и
особого соотношения внутренних сил. Но самые классы сложились в
варварской обстановке царизма и отсталого капитализма, а отнюдь
не были приготовлены по особому заказу для потребностей
социалистической революции. Как раз наоборот: именно потому,
что во многих отношениях еще отсталый русский пролетариат
совершил в несколько месяцев небывалый в истории скачок от
полуфеодальной монархии к социалистической диктатуре, реакция в
его собственных рядах неминуемо должна была вступить в свои
права. Она нарастала в ряде последовательных волн. Внешние
условия и события наперебой питали ее. Интервенции следовали за
интервенциями. С Запада прямой помощи не было. Вместо
ожидавшегося благополучия в стране надолго воцарилась зловещая
нужда. К тому же наиболее выдающиеся представители рабочего
класса либо успели погибнуть в гражданской войне, либо
поднялись несколькими ступенями выше и оторвались от масс. Так,
после беспримерного напряжения сил, надежд и иллюзий, наступил
длительный период усталости, упадка и прямого разочарования в
результатах переворота. Отлив "плебейской гордости" открывал
место приливу малодушия и карьеризма. На этой волне поднимался
новый командующий слой.
Немалую роль в формировании бюрократии сыграла демобилизация
миллионной Красной армии: победоносные командиры заняли ведущие
посты в местных советах, в хозяйстве, в школьном деле и
настойчиво вводили всюду тот режим, который обеспечил успехи в
гражданской войне. Так со всех сторон массы отстранялись
постепенно от фактического участия в руководстве страной.
Внутренняя реакция в пролетариате вызвала чрезвычайный
прилив надежд и уверенности в мелкобуржуазных слоях города и
деревни, пробужденных НЭП'ом к новой жизни и все смелее
поднимавших голову. Молодая бюрократия, возникшая первоначально
в качестве агентуры пролетариата, начинала теперь чувствовать
себя третейским судьей между классами. Самостоятельность ее
возрастала с каждым месяцем.
…
Было бы наивностью думать, будто неведомый массам Сталин
вышел внезапно из-за кулис во всеоружии законченного
стратегического плана. Нет, прежде еще, чем он нащупал свою
дорогу, бюрократия нащупала его самого. Сталин приносил ей все
нужные гарантии: престиж старого большевика, крепкий характер,
узкий кругозор и неразрывную связь с аппаратом, как
единственным источником собственного влияния. Успех, который на
него обрушился, был на первых порах неожиданностью для него
самого. Это был дружный отклик нового правящего слоя, который
стремился освободиться от старых принципов и от контроля масс и
которому нужен был надежный третейский судья в его внутренних
делах. Второстепенная фигура пред лицом масс и событий
революции, Сталин обнаружил себя, как бесспорный вождь
термидорианской бюрократии, как первый в ее среде.
У нового правящего слоя скоро оказались свои идеи, свои
чувства и, что еще важнее, свои интересы. Подавляющее
большинство старшего поколения нынешней бюрократии стояло во
время Октябрьской революции по другую сторону баррикады (взять
для примера хотя бы только советских послов: Трояновский,
Майский, Потемкин, Суриц, Хинчук и проч.) или, в лучшем случае,
- в стороне от борьбы. Те из нынешних бюрократов, которые в
Октябрьские дни находились в лагере большевиков, не играли в
большинстве своем сколько-нибудь значительной роли. Что
касается молодых бюрократов, то они подобраны и воспитаны
старшими, нередко из среды собственных отпрысков. Эти люди не
могли бы совершить Октябрьской революции. Но они оказались как
нельзя лучше приспособлены, чтоб эксплоатировать ее.
..
Бюрократия победила не только левую оппозицию. Она победила
большевистскую партию. Она победила программу Ленина, который
главную опасность видел в превращении органов государства "из
слуг общества в господ над обществом". Она победила всех этих
врагов - оппозицию, партию и Ленина - не идеями и доводами, а
собственной социальной тяжестью. Свинцовый зад бюрократии
перевесил голову революции. Такова разгадка советского
Термидора.
Перерождение демократических принципов
Внутренний режим большевистской партии характеризовался
методами демократического централизма. Сочетание этих двух
понятий не заключает в себе ни малейшего противоречия. Партия
зорко следила не только за тем, чтоб ее границы оставались
всегда строго очерченными, но и за тем, чтобы все те, кто
входил в эти границы, пользовались действительным правом
определять направление партийной политики. Свобода критики и
идейной борьбы составляла неотъемлемое содержание партийной
демократии. Нынешнее учение о том, будто большевизм не мирится
с фракциями, представляет собою миф эпохи упадка. На самом деле
история большевизма есть история борьбы фракций. Да и как могла
бы подлинно революционная организация, ставящая себе целью
перевернуть мир и собирающая под свои знамена отважных
отрицателей, мятежников и борцов, жить и развиваться без
идейных столкновений, без группировок и временных фракционных
образований? Дальнозоркости большевистского руководства
удавалось нередко смягчать столкновения и сокращать сроки
фракционной борьбы, но не более того. На эту кипучую
демократическую основу опирался Центральный комитет, из нее он
почерпал смелость решать и приказывать. Явная правота
руководства на всех критических этапах создала ему высокий
авторитет, этот драгоценный моральный капитал централизма.
…
Быстрый рост правящей партии, при новизне и грандиозности
задач, неизбежно порождал внутренние разногласия. Подспудные
оппозиционные течения в стране оказывали, по разным каналам,
давление на единственную легальную политическую организацию,
усиливая остроту фракционной борьбы. К моменту завершения
гражданской войны она принимает столь острые формы, что
угрожает потрясением государственной власти. В марте 1921 года,
в дни кронштадсткого восстания, вовлекшего в свои ряды немалое
число большевиков, X-й съезд партии счел себя вынужденным
прибегнуть к запрещению фракций, т.е. к перенесению
политического режима в государстве на внутреннюю жизнь правящей
партии. Запрещение фракций мыслилось, опять-таки, как
исключительная мера, которая должна отпасть при первом
серьезном улучшении обстановки. В то же время Центральный
комитет с чрезвычайной осторожностью применял новый закон,
больше всего заботясь о том, чтоб он не привел к удушению
внутренней жизни партии.
Однако, то, что, по первоначальному замыслу, считалось лишь
вынужденной данью тяжелым обстоятельствам, пришлось как нельзя
более по вкусу бюрократии, которая ко внутренней жизни партии
стала подходить исключительно под углом зрения удобств
управления. Уже в 1922 году, во время короткого улучшения
своего здоровья, Ленин ужасался угрожающему росту бюрократизма
и готовил борьбу против фракции Сталина, которая стала осью
партийного аппарата, прежде чем овладеть аппаратом государства.
Второй удар и затем смерть не дали ему померяться силами со
внутренней реакцией.
…
Одновременно с теорией социализма в отдельной стране пущена
была в оборот для бюрократии теория о том, что в большевизме
Центральный комитет - все, партия - ничего. Вторая теория была
во всяком случае осуществлена с большим успехом, чем первая.
Воспользовавшись смертью Ленина, правящая группа объявила
"ленинский набор". Ворота партии, всегда тщательно
охранявшиеся, были теперь открыты настежь: рабочие, служащие,
чиновники входили в них массами. Политический замысел состоял в
том, чтобы растворить революционный а<в>ангард в сыром
человеческом материале, без опыта, без самостоятельности, но
зато со старой привычкой подчиняться начальству. Замысел
удался. Освободив бюрократию от контроля пролетарского
авангарда, "ленинский набор" нанес смертельный удар партии
Ленина. Аппарат завоевал себе необходимую независимость.
Демократический централизм уступил место бюрократическому
централизму. В самом партийном аппарате производится теперь,
сверху вниз, радикальная перетасовка. Главной доблестью
большевика объявляется послушание. Под знаменем борьбы с
оппозицией идет замена революционеров чиновниками. История
большевистской партии становится историей ее быстрого
вырождения.
Марксизм
Но неизмеримо хуже обстоит дело в области общественных наук.
Экономисты, историки, даже статистики, не говоря уже о
журналистах, больше всего озабочены тем, как бы хоть косвенно
не попасть в противоречие с сегодняшним зигзагом официального
курса. О советском хозяйстве, о внутренней и внешней политике
можно писать не иначе, как прикрывши тыл и фланги банальностями
из речей "вождя" и поставив себе заранее задачей доказать, что
все идет именно так, как должно идти, и даже лучше того. Хотя
стопроцентный конформизм и освобождает от житейских
неприятностей, зато он влечет за собою самую тяжкую из кар:
бесплодие.
Несмотря на то, что формально марксизм является в СССР
государственной доктриной, за последние 12 лет не появилось ни
одного марксистского исследования - ни по экономике, ни по
социологии, ни по истории, ни по философии, - которое
заслуживало бы внимания или перевода на иностранные языки.
Марксистская продукция не выходит за пределы схоластических
компиляций, которые пересказывают одни и те же зар<а>нее
одобренные мысли и перетасовывают старые цитаты, сообразно
потребностям административной кон<ъ>юнктуры. В миллионах
экземпляров распространяются по государственным каналам никому
не нужные книги и брошюры, сработанные при помощи клейстера,
лести и других липких веществ. Марксисты, которые могли бы
сказать что-либо ценное и самостоятельное, сидят под замком или
вынуждены молчать. И это несмотря на то, что эволюция
общественных форм выдвигает на каждом шагу грандиозные научные
проблемы!
Поругано и растоптано то, без чего нет теоретической работы:
добросовестность. Даже пояснительные замечания к сочинениям
Ленина подвергаются в каждом новом издании радикальной
переработке под углом зрения личных интересов правящего штаба,
- возвеличения "вождей", очернения противников, заметания
следов. То же относится к учебникам по истории партии и
революции. Факты искажаются, документы скрываются или,
наоборот, фабрикуются, репутации создаются или разрушаются.
Простое сопоставление последовательных вариантов одной и той же
книги за последние 12 лет позволяет безошибочно проследить
процесс вырождения мысли и совести правящего слоя.
