От	Георгий
К	All
Дата	06.01.2004 22:44:48
Рубрики	Манипуляция; Школа; Культура;

Статья, приведшая в дикий восторг нашего Добрыню (публикуется по его настоянию) (*+)

---

http://lib.ru/LOGINOW/tolstoy.txt

Святослав Логинов. О графах и графоманах или Почему я не люблю Льва Толстого

Прежде чем начать рассуждение о творчестве Льва Толстого, необходимо сформулировать несколько до идиотизма элементарных
истин:

а) Дети наше будущее.
б) Нельзя быть хорошим человеком, если ты ненавидишь детей.
в) Нельзя работать с детьми, если ты не умеешь этого делать.
г) Для детей все должно быть сделано как для взрослых, но гораздо лучше.

Отсюда следуют выводы:

Писать для детей надо как для взрослых, но гораздо лучше. Взрослый, наткнувшись на плохую книгу, пожмет плечами и
отбросит поделку. Ребенок беззащитен перед графоманом, плохая книга может его просто-напросто покалечить.

Писателя прежде всего следует оценивать по тем его произведениям, что адресованы детям. Можно как угодно
относиться к Гоголю, Тургеневу или Достоевскому, но они строчки не написали для детей, и ваше мнение останется вашим личным
мнением, от которого у этих писателей ничего не убавится и не прибавится. (Для справки: я нежно люблю Гоголя, весьма холодно
отношусь к Тургеневу, а Достоевский, по-моему, слишком страшен, чтобы любить его книги, и слишком громаден, чтобы оценивать его
терминами: Нравится -- Не нравится).
Если же литератор писал для детей, у нас появляется объективный критерий оценки. Можно разбирать произведения
Дмитрия Нарксисовича Мамина-Сибиряка, находить достоинства и недостатки в его романах, но достаточно прочесть чистейшие,
прозрачнейшие "Аленушкины сказки", и все станет на свои места.
Сейчас модно поругивать Максима Горького, однако прочтите "Воробьишку" или "Ивана Дурака" и вы увидите настоящего
писателя. Владимир Маяковский умерял ради детей свой бас и особо тщательно занимался "добычей радия", подбирая слова для
детских стихов. Там вы не найдете "Последних дней Донца", какие встречаются в других его произведениях. Значит, Маяковский
поэт, а все прочее -- наносное. При желании можно найти ляпы и небрежности в произведениях Аксакова или Гаршина, однако,
"Аленький цветочек" и "Лягушка путешественница" -- безупречны. Если бы А.H. Толстой ограничился тем, что написал "Петра Первого" и
"Хождение по мукам", а Шолохов не создал ничего, кроме "Тихого Дона", то было бы весьма трудно решить, кто является лучшим русским
писателем ХХ века. Но Шолохов написал "Нахаленка", а Толстой -- "Приключения Буратино", "Сорочьи сказки", "Рассказы и сказки для
детей"... и я по-прежнему не знаю, кому отдать первое место. Склоняюсь в пользу Толстого, но исключительно по количеству
написанного. А как оценивать Булгакова я не знаю, Булгаков не писал для детей.
И последнее. Гением является тот человек, который пишет для взрослых как для детей. Александр Сергеевич Пушкин не создал ни
единой строки, адресованной детям, однако, все его сказки, даже такая взрослая вещь, как "Руслан и Людмила", немедленно стали
детским чтением. Значит, в русской литературе имеется по меньшей мере один несомненный гений.
С этих же позиций я собираюсь оценивать и "творчество" сиятельного графа Толстого, Льва Николаевича. Во всех случаях, где можно
я буду ограничиваться разбором произведений адресованных детям, а к прочим сочинениям аппелировать лишь для получения
дополнительной информации.
Сразу уточню, что кроме "Рассказов из Азбуки" и "Русских книг для чтения" мною у Льва Толстого прочитаны: рассказ "После бала";
романы "Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресенье"; повести "Детство. Отрочество. Юность", "Казаки", "Хаджи Мурат", комедия
"Плоды просвещения". Мне могут сказать, что этого мало, что следовало бы прежде прочитать "Холстомера" или "Семейное счастье". На
это отвечу, что для того, чтобы оценить свежесть осетрины вовсе не обязательно съедать всего осетра целиком.
Для подробного разбора я выбрал рассказ "Черепаха", помещенный в "Третью русскую книгу для чтения". Этот рассказ я приведу здесь
целиком:

Лев ТОЛСТОЙ. ЧЕРЕПАХА. (рассказ)

Один раз я пошел с Мильтоном на охоту. Подле леса он начал искать, вытянул хвост, поднял уши и стал принюхиваться. Я приготовил
ружье и пошел за ним. Я думал, что он ищет куропатку, фазана или зайца. Но Мильтон не пошел в лес, а в поле. Я шел за ним и глядел
вперед. Вдруг я увидал то, что он искал. Впереди его бежала небольшая черепаха величиною с шапку. Голая темно-серая голова на
длинной шее была вытянута как пестик; черепаха широко перебирала голыми лапами, а спина ее вся была покрыта корой.
Когда она увидала собаку, она спрятала ноги и голову и опустилась на траву, так что видна была только одна скорлупа. Мильтон
схватил ее и стал грызть, но не мог прокусить ее, потому что у черепахи на брюхе такая же скорлупа, как и на спине. Только спереди,
сзади и сбоков есть отверстия, куда она пропускает голову, ноги и хвост.
Я отнял черепаху у Мильтона и рассмотрел, как у нее разрисована спина, и какая скорлупа, и как она туда прячется. Когда держишь
ее в руках и смотришь под скорлупу, то только внутри как в подвале, видно что-то черное и живое. Я бросил черепаху на траву и пошел
дальше, но Мильтон не хотел ее
оставить, а нес в зубах за мною. Вдруг Мильтон взвизгнул и пустил ее. Черепаха у него во рту выпустила лапу и царапнула ему рот. Он
так рассердился на нее за это, что стал лаять и опять схватил ее и понес за мною. Я опять велел бросить, но Мильтон не слушался
меня. Тогда я отнял у него черепаху и бросил. Но он не оставил ее. Он стал торопиться лапами подле нее рыть яму. И когда вырыл яму,
то лапами завалил в яму черепаху и закопал землею.
Черепахи живут и на земле, и в воде, как ужи и лягушки. Детей они выводят яйцами, и яйца кладут на земле, и не высиживают их, а
яйца сами, как рыбья икра лопаются -- и выводятся черепахи. Черепахи бывают маленькие, не больше блюдечка, и большие, в три аршина
длины и весом в 20 пудов. Большие черепахи живут в морях.
Одна черепаха в весну кладет сотни яиц. Скорлупа черепахи -- это ее ребра. Только у людей и других животных ребра бывают каждое
отдельно, а у черепахи ребра срослись в скорлупу. Главное же то, что у всех животных ребра бывают внутри, под мясом, а у черепахи
ребра сверху, а мясо под ними.
---------------------------------------------------------------

Вот и весь рассказ. В книге он занимает ровно сорок шесть строк. В этих сорока шести строчках, словно свет в дивно ограненном
алмазе собраны, кажется, все возможные языковые и сюжетные ляпы. Начнем, как водится, с мелочей, с того, что называется у
литераторов блохами. Это -- мелкие, досадные и легко исправимые ляпчики.
а) Повтор слов. Читателю предоставляется самому посчитать, сколько раз граф употребил на сорока шести строках слово "она" или
"была". Отмечу лишь удивительную парность повторов: в конце первого абзаца в одном предложении употреблены слова "голая" и "голыми"
(в том же предложении -- дважды "она"). В конце третьего абзаца дважды фигурирует слово "лапами". В том же абзаце Мильтон "пустил",
потому что черепаха "выпустила", там же два раза подряд слово "опять". Примеров можно накопать еще, но не будем занудничать.
б) Тавтологии. Скрытая тавтология весьма распространенная ошибка неопытных и плохих литераторов. "...небольшая черепаха величиною
с шапку" -- классический пример подобного ляпа. Если указаны размеры (с шапку), то зачем говорить, что они невелики? Или граф хочет
сказать, что для болотной черепахи вырасти величиной с шапку, значит быть небольшой? Но это уже откровенное вранье.
в) Паразитные рифмы. "Вдруг я увидал то, что он искал." Да вы поэт, Лев Николаевич!
г) Двусмысленности. "Голая темно-серая голова на длинной шее была вытянута как пестик", -- даже из контекста невозможно понять,
что имел в виду автор. Была ли голова вытянутой формы, или голова вместе с вытянутой шеей напоминали собой пестик? Не знаю, стоит ли
предлагать читателю подобные шарады... только если специально сочиняешь каламбур.
Есть еще одна разновидность двусмысленности, когда несложно понять, что имел в виду автор. Однако, подобные ляпы еще более
неприятны, нежели предыдущие. Психология читательского восприятия такова, что человек сохраняет в кратковременной памяти
последнее из значащих слов, встретившихся в тексте, и соотносит его с ближайшим местоимением, если оно совпадает по
грамматической форме.
Читаем: "...спина ее вся была покрыта корой. Когда она увидала собаку, она спрятала ноги..." На этом месте читатель гулко икает и
начинает отчаянно соображать, откуда у коры взялись ноги. Затем он припоминает, что в тексте еще фигурировала спина и пытается
представить спину, увидевшую собаку. Затем, если у читателя хорошая память, припоминается "шея", "голова", "шапка" (это все
претенденты на обладание ногами). Лишь затем в тексте, который приходится сканировать в обратном порядке, следует "черепаха". Весь
этот процесс занимает десятые доли секунды и осознается как краткая мучительная судорога в процессе чтения. Не знаю, должно ли
чтение доставлять радость, но я твердо
уверен, что оно не должно представлять из себя цепь мучительных судорог. А то, что перед нами именно цепь, сомнений нет, на сорока
шести строчках один и тот же ляп повторен шесть (!) раз. Особенно хорошо смотрится сочетание: "...царапнула рот. Он так
рассердился..."
д) Мусорные слова. Подобно тому, как бывает чистая и неряшливая речь, бывает также чистый и неряшливый текст. Большое количество
слов, не несущих смысловой нагрузки воспринимается в тексте подобно косноязычной речи, переполненной словечками типа: "вот",
"значит", "блин"... И то, и другое свидетельствует об отсутствии культуры. Какой же образец культуры являет Лев Николаевич Толстой?
"Он так рассердился на нее за это, что стал лаять, и опять схватил ее и понес за мною". В данном предложении восемнадцать слов.
Смысловую нагрузку несут слова: "рассердился", "лаять",
"схватил", "понес" и, отчасти, "он". То есть, пять слов из восемнадцати. Все остальное -- мусор. Может ли считаться качественным
текст, на восемьдесят процентов состоящий из мусора? Поэт призывал: "Правилу следуй упорно: чтобы словам было тесно, мыслям
просторно". К мыслям мы еще вернемся, а сколь просторно словам в сочинениях Льва Николаевича, по-видимому, ясно. Некогда мне
довелось прочесть статью о том, насколько большое количество подтекста вложено Пушкиным в строку: "Зима. Крестьянин, торжествуя..."
Ничего подобного я ни разу не встретил у Толстого. Один слой восприятия, дидактика в чистом виде. "Сиди, Петя, долго в шкапу за то
что ты трус".
Среди мусорных слов особое место занимает словечко "вдруг". Оно резко снижает смысловую насыщенность текста, автор как бы
предупреждает читателя: "Сейчас я буду тебя удивлять". "Валяй!" -- зевает читатель, устраиваясь поудобнее. С этого мгновения его уже
ничем не удивить, ему все неинтересно. У Виталия Бианки есть специальный рассказ, посвященный употреблению слова "вдруг" в
описаниях природы. В природе все совершается вдруг, и именно поэтому автор должен найти иные слова, иначе текст не будет
восприниматься. Как заметил сам Лев Толстой: "Пугает, а не страшно". В рассказе "Черепаха" слово "вдруг" употреблено два раза, но
и в других текстах, посвященных природе, Лев Николаевич, ничтоже сумняшеся, употребляет этот злейший из паразитов.
е) Подбор правильного слова. Здесь мы уже переходим от ремесла к искусству. Единое фальшивое слово способно разрушить впечатление
от целой, прекрасно написанной страницы. "Единожды солжешь, кто тебе поверит?" И в то же время, точное, единственно верное слово
оказывает волшебное действие, оживляя придуманный писателем мир. Воистину, "вначале было слово". По крайней мере, для литературы это
утверждение абсолютно.
Я не помню случая, чтобы хоть одна строка Льва Толстого заставила меня счастливо вздрогнуть и замереть от красоты слова, а вот
фальши у него более чем достаточно. Ярчайшим примером является употребление слова "рот" применительно с собаке. Бог с тем, что
"царапнуть рот" невозможно, это лишь один из тысяч толстовских ляпов. Но ведь рассказ написан для детей, в массе своей деревенских,
которые весьма строго различают понятия: лицо и морда, рот и пасть. Вспомните Чехова: "...и стала ейной мордой меня в харю тыкать".
У селедки -- морда, у Ваньки -- харя. Только так, и не иначе. Одно беда -- слово "пасть" создает представление о злобном хищнике,
оно тоже неприменимо к собственной собаке. Положение складывается безвыходное, нужного слова нет. В том и заключается задача
писателя -- найти слово, когда его нет. Лев Толстой эту задачу даже не попытался решать.
Однажды, перечитывая Пришвина, я остановился на описании играющей лисы. "Пастишка разинута," -- вот оно, слово! Не знаю, какой
кровью далось оно Пришвину, возможно, выплеснулось само безо всякого труда. "Читателя не интересует писательский пот", -- говорил
Максим Горький. Важен реультат. Михаил Пришвин -- писатель, Лев Толстой -- халтурщик.
Кстати, если подставить пришвинское слово в толстовский рассказец, то получится еще хуже, чем было. Единственное правильное слово
в куче мусора будет звучать особенно фальшиво.
За примерами не надо далеко ходить. В романе "Война и мир" Лев Николаевич употребляет красивое слово "гвоздить", употребляет нудно и
настойчиво, раза четыре кряду, чтобы всякий доспел заметить, как он, граф Толстой черпает в народной речи. И от этого повторения
слово гаснет, превращаясь в нечто скверное.
е) Есть еще один вид текстуальной ошибки -- откровенная реникса, случайно проскользнувшая в тексте. Нечто вроде фразы из
рассказика "Гроза": "Катя взяла Машу на спину, сняла чулки, перешла речку..." Хвала аллаху, подобные ляпы даже у Толстого
встречаются не слишком часто, во всяком случае, в рассказе "Черепаха" их нет.
Чтобы сохранить объективность, следует обратиться и к взрослым сочинениям Толстого, проверить, правда ли и там столь велико
количество ляпов. Снимаю с полки первый попавшийся том, открываю наугад. Первые три предложения вполне ординарны. А вот четвертое --
шедевр: "Она уже не плакала, но, облокотив свое еще красивое худое лицо, уставилась глазами на догоравшую свечу и думала о том,
зачем она вышла замуж, зачем столько солдат нужно, и о том еще, как бы ей отплатить столяровой жене". Полный набор преступлений
против русского языка! Теперь стоит поглядеть, что это я процитировал... "Поликушка" -- не читал и, теперь уже ясно, что читать не
буду.
Делаю вторую попытку. Палец сходу упирается в нечто монструазное: "Пятое то, что в нашем обществе, где влюбление между молодым
мужчиной и женщиной, имеющее в основе все-таки плотскую любовь, возведено в высшую поэтическую цель стремлений людей, свидетельством
чего служит все искусство и поэзия нашего общества, молодые люди лучшее время своей жизни посвящают: мужчины на выглядывание,
приискивание и овладевание наилучшими предметами любви в форме любовной связи или брака, а женщины и девушки -- на заманиванье и
вовлечение мужчин в связь или брак". Комментарии излишни. Более густую смесь канцелярита с псевдонаучной терминологией трудно себе
представить.
Мне могут возразить, что данное чудовище взято не из художественного текста, а из послесловия к "Крейцеровой сонате". Однако, я
глубоко убежден, что у художника все должно быть художественно, иначе это не художник. Интереса ради загляните в собрание сочинений
Дмитрия Менделеева. Даже в самых специальных работах вы увидите образцы блестящего русского языка. Труды Марковникова, Кучерова,
Бородина можно смело отнести к вершинам изящной словесности. Александр Энгельгардт одинаково художественно писал и очерки для
журнала "Современник", и статьи об амидах неорганических кислот. Причем такое положение было не только в русской литературе.
"Lettres choisies" Ги Патена являются вершиной французской литературы, без них невозможно представить ни творчество Сирано де
Бержерака, ни утонченные "Письма" мадам де Совиньи. А ведь Патен был врачом, перед нами специальные научные труды! Луи Пастер был
избран в Академию не за научное содержание своих работ, а за их блестящее литературное оформление. Один лишь Лев Толстой позволяет
ставить себе двойную планку и гнать заведомую халтуру.
И наконец, чтобы больше не возвращаться к текстуальному анализу, скажем несколько слов о богатстве языка. Давно известно, что
самый богатый словарный запас среди русских писателей у Александра Сергеевича Пушкина -- более сорока тысяч слов. (Под словарным
запасом литератора понимается список слов, употребленных им в письменном виде). И почему-то исследователи стыдливо умалчивают о
словаре Льва Толстого. Можно подумать, что эти данные просто засекречены. Лишь однажды я нашел упоминание, что активный словарь В.И.
Ленина превышает таковой у Льва Толстого. Выясняется, что не так это и трудно -- превзойти Льва Толстого. Самый грубый анализ
дает приблизительную цифру: что-то около пятнадцати тысяч слов, а возможно даже и меньше. Смешно сказать, но мой словарный запас в
два раза больше, нежели у Льва Толстого.
Однако, слова словами, но не менее важно, что этими словами сказано. Поэтому, переходим к разбору сюжетов.
Вернемся к рассказу "Черепаха" и рассмотрим его структуру. Нетрудно заметить, что перед нами научно-популярное сочинение,
повествующее о том, сколь разнообразно семейство черепах, и чем черепахи отличаются от прочих животных. К очерку о черепахах
насильно прилеплена охотничья байка о том, как злобная черепаха "царапнула рот" бедной собачке. То есть, автор умудрился развалить
крошечное сочинение на две нестыкующиеся части. Если это называется писательским мастерством, то что тогда графомания?
Для сравнения приведу научно-популярный рассказ для детей, который мне кажется образцом подобного рода литературы. Текста под
рукой нет, поэтому цитирую по памяти:

Виталий БИАНКИ. ЛИС И МЫШОНОК

-- Мышонок, Мышонок, почему у тебя нос грязный?
-- Землю копал.
-- Зачем землю копал?
-- Норку делал.
-- Для чего норку делал?
-- От тебя, Лис, прятаться.
-- Мышонок, Мышонок, ведь я тебя подстерегу.
-- А у меня в норке спаленка.
-- Кушать захочешь -- вылезешь.
-- А у меня в норке кладовочка.
-- Мышонок, Мышонок, я твою нору разрою!
-- А я от тебя в отнорочек, да и был таков!
---------------------------------------------------------------
Обратите внимание, рассказ Виталия Бианки при той же научно-популярной нагрузке впятеро короче нежели сочинение Льва Толстого.
Это целостная вещь с лихо закрученной детективной интригой, пятилетний читатель следит за приключениями мышонка и даже не замечает,
что перед ним статья "О строении нор полевых грызунов". Так мастер обходится с сюжетом, органично соединяя несоединимое.
Разламывающийся сюжет вообще характерен для Льва Толстого, хотя в детских произведениях, переполненных отчаянной дидактикой,
он особенно заметен (Вспомним, к примеру, рассказ "Пожарные собаки", который пришлось читать в первом классе). Встречается этот грех
и в "сериозных" произведениях. Повесть "Хаджи Мурат" словно в наручники закована в пролог-эпилоговую раму, где автор ударяется в
воспоминания при виде цветка татарника, который не удалось включить в букет. Образ колючего цветка действительно удачен, но то, как
он подносится читателю, повергает в дрожь. Прежде всего нам сообщают мораль произведения, далее следует сама история, затем
мораль повторяется второй раз, для идиотов. А ведь можно было вплести непокорную колючку в ткань повести и создать по-настоящему
художественное произведение... только зачем это Льву Толстому? Для сельской местности сойдет и так.
Катастрофическое неумение строить сюжет приводит к тому, что мысль автора приходится дополнительно пояснять (на современном
жаргоне это называется "давать объяснения у газетного киоска"). Таким образом является на свет кошмар школьников -- последние
полсотни страниц "Войны и мира" или то самое Послесловие к "Крейцеровой сонате", которое здесь уже цитировалось. Подумать только,
полутора тысяч страниц не хватило графу, чтобы высказать свои мысли! Весь Платон мог бы уместиться на этих страницах! Шекспиру,
чтобы создать громаду "Гамлета" потребовалась площадь в двадцать раз меньшая! Недаром Лев Толстой так ненавидел Шекспира;
умненькая, поучающая бездарность всегда ненавидит гения, способного одной строкой сделать то, для чего бездарности не хватит "томов
премногих".
С моей стороны было бы опрометчиво, прочитав лишь десятки томов из бесконечного девяностотомника, делать глобальные выводы о
толстовских сюжетах, но все же рискну заявить, что ни в одном из своих произведений Толстой не вышел за рамки линейного
повествовательного сюжета, и всякая толстовская вещь есть лишь иллюстрация к очередной авторской мысли. Особенно печально в этом
плане выглядит "Анна Каренина". Железные шарниры сюжета выпирают из-под каждой строчки: семья такая, семья этакая, семья
разэтакая... Восемьсот восемьдесят страниц иллюстраций к единственной мыслишке, высказанной в первом же абзаце: "Все счастливые
семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". К тому же, процитированная максима тоже весьма
сомнительна. Достаточно вспомнить разные представления о счастье у Обломова и Штольца, как толстовская мысль опрокинется. Конечно,
если понимать счастье так: "Я в розовом чепце и муж -- приличный блондин, сидим и отражаемся в никелированном чайнике", то Л.H.
Толстой будет прав. Но неужто кто-то поверит, будто счастье столь примитивная штука?
NB. Отложил работу над статьей, раскрыл Толстого и прочитал повесть "Семейное счастье". Та же беспомощная скукопись, те же
фарисейские поучения. Счастье понимается единственным возможным способом: "Я в розовом чепце..." Сюжет прям как топографическая
линейка. И зачем Лев Николаевич бросил военную карьеру? говорят, он был неплохим топографом. А вот образчик стиля: "...подумала я, с
счастливым напряжением во всех членах..."
Впрочем, бог с ним, с сюжетом. Не будем слишком строги к Толстому; как умеет, так и пишет, в меру таланта. Переходим к следующему
пункту программы: образам и идеям (по-моему, в литературе одно от другого неотделимо, и только школьные учителя умеют изучать их
по-раздельности). Уж здесь-то яснополянский старец должен быть в своей тарелке. "Сейте разумное, доброе, вечное", -- по общему
мнению сказано о нем. Итак, приступим.
Наш образцовый рассказ предоставляет для анализа единственный образ -- рассказчика. Образ этот оставляет весьма тягостное
впечатление. Сначала лирический герой разглядывает черепаху, а удовлетворив любознательность, бросает ее (Не швыряет, а именно с
полным безразличием кидает живое существо на землю, не озаботившись мыслью, что тому может быть больно). Потом он второй раз бросает
черепаху, а в конце повествования поволяет зарыть ее в землю. Толстому в голову не приходит, что раз внутри, под скорлупой, "что-то
черное и живое", то к нему следовало бы отнестись побережней. Не знаю, может ли болотная черепаха выбраться из-под земли, но
читать эти строки мучительно. По аналогии мне вспоминается эпизод из повести Горького "Детство". Хоронят мать, и осиротевший Алеша
смотрит, как возятся в могильной яме случайно попавшие туда лягушки. Потом, когда могила уже зарыта, мальчик спрашивает у деда, что
станет с лягушками. "Выберутся", -- безразлично отвечает тот. Какая бездна чувств скрыта в этом небольшом отрывке, и насколько
бессмысленна сцена, описанная Толстым! В ней нет ничего, кроме неосознанной жестокости.
Лев Николаевич в своих детских произведениях создал целую галерею образов, пробуждающих в читателе все самое дурное, что может
быть сокрыто в душе. По счастью, дети достаточно устойчивы к дурному влиянию, они с редким упорством переделывают знаменитую
сказку "Три медведя", позволяя медведям догнать юную мерзавку, учинившую разгром в медвежьем доме. Далее они либо
перевоспитывают ее, заставляя починить сломанное, либо просто поступают, как должен поступать всякий порядочный медведь с
хулиганствующими девицами. А содержание сказки "Волк и мужик" столь мерзостно, что она попросту исключена из круга детского чтения,
во всяком случае, я не видел ни одной детской книжки, где эта сказка была бы напечатана. А ведь в ту пору Ушинским уже была
написана "Слепая лошадь", а Погорельским "Черная курица", Даль занимался обработкой народных сказок, Тургенев написал "Воробья",
то есть, великому писателю было у кого поучиться.
Особо тягостное впечатление оставляет рассказ "Косточка", словно в насмешку носящий подзаголовок "быль". Довольно единственной
фразы: "Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет". Что же это за мелочная крохоборка, пересчитывающая сливы! Конечно, если
это самые первые в году, еще счетные сливы, то можно и не считая заметить пропажу одной штуки, но неужели у Толстого не хватило
элементарного благоговения перед матерью, чтобы не выводить ее этаким Плюшкиным в юбке? Ведь достаточно было написать что-то вроде:
"Мама сразу увидела, что одной сливы не хватает..." -- и все стало бы на свои места. Порок в лице Вани был бы посрамлен, а образ
матери не опошлен, ведь на то она и мама, чтобы все знать и все видеть.
Напоследок бегло глянем на персонажей взрослых произведений классика. Дело привычное, сочинения на тему "Образ князя
Андрея" приходилось вымучивать еще в школе. Особое место в этом образе занимает "небо над Аустерлицем", повидав которое князь Андрей
уже не мог жить как прежде, ибо высокое небо с ползущими облаками постоянно было перед его взором. Однако, противу общего мнения
небо не прибавило князю ни на гран человечности, а лишь каплю презрения к человеческой суетливости; даже рождение сына и смерть
маленькой княгини не выбивает его из состояния сплина. И дело не в том, что "плакать он не мог", а просто князь как и прежде остался
типом полностью погруженным в себя, просто раньше его обуревали мечты двенадцатилетнего мальчика, а ныне он погружен в созерцание
неба и ожидание "простого счастья". В обоих случаях, если говорить об образах, видим нечто примитивное и прямое как офицерская
шпага. Прежнему мальчику дали другую игрушку. А ведь русская литература сильна динамичными образами.
Мне кажется дело заключается в том, что Лев Толстой вовсе не является писателем реалистом. Он пишет не людей, а типажи, не
судьбы, а схемы. Выбрать наиболее типичное, освободить от мешающего, с презрением отнестись к правде, если она не согласуется с
идеей, насколько мне известно, это признак романтизма. Я не против романтиков, но полагаю, что автору надо быть последовательным.
Герои Виктора Гюго до конца верны себе, и Д'Артаньян Александра Дюма всегда остается Д'Артаньяном, за что и любИм многими
поколениями читателей. А Лев Толстой, написав сильфидоподобную и абсолютно нежизненную Наташу Ростову, в конце романа вспоминает,
что в реальной жизни девочки взрослеют и становятся матерями и хозяйками. И вот он начинает ломать романтический образ, упихивая его
в прокрустов сюжет, и успешно справляется с задачей, создав романтико-реалистического уродца. Наташе Ростовой подобные
издевательства безразличны, она никогда не была живой, а романтически настроенные читательницы чувствуют себя так, словно это их
насилует автор. Почитайте школьные сочинения на эту тему -- обнаружите много любопытного.
Известно, что Николеньку Ростова Лев Николаевич писал со своего отца. Но опять же, Толстой вовсе не старался создать реальный
характер. Когда подлинный Николенька начал входить в возраст, мать привела ему наложницу -- крепостную девушку, чтобы мальчик, не
дай бог, не занялся онанизмом, а нормально удовлетворял свои половые потребности. А теперь попытайтесь приложить этот фактик к
розово-голубому образу Николая Ростова...
Я вовсе не пытаюсь осуждать Толстого с точки зрения натурализма, Лев Толстой не обязан был описывать первую внебрачную ночь
юного барчука и несчастной девчонки, кинутой ему в постель. Но ведь реальный Николенька не был ни мерзавцем, ни пресыщенным
развратником! Он был обычным человеком своего времени. Согласовать несогласующееся, свести противоположности в единый живой образ --
вот где задача литературы! Однако, великого прозаика проза жизни не интересует.
"Детство. Отрочество. Юность" стоят в толстовском наследии особняком. В свое время Гарин-Михайловский после лестных отзывов
критики о своей повести "Детство Темы" заметил, что всякий грамотный человек может написать одну хорошую книгу -- книгу о
собственном детстве. Для этого надо всего-лишь быть честным. Итак, что же нам сообщает честный Лев Николаевич?
Известно, что Толстой утверждал, будто помнит себя с годовалого возраста и, вероятно, более позднее детство он должен помнить не
просо событийно, но донести мысли, чувства, переживания маленького ребенка. Однако, стоит открыть автобиографичесую трилогию и мы
увидем нечто засушенное до уровня гербария.
Благовоспитанный ребенок, даже наедине с собой не осмеливающийся быть просто ребенком. Добропорядочное веселье на балу,
неестественно-взрослое понимание происходящего (особенно глава "Папа"). Даже сцена с Карлом Ивановичем кажется неестественной, в
ней нет души, а просто взрослый писатель вознамерился показать, как быстро меняется настоение маленького ребенка. Ощущение таково,
что автор ничего не помнит из собственного детства, а просто перечитался Руссо. Не возьмусь судить, врал ли граф, основываясь на
требованиях дидактики или он действительно с самого рождения был маленьким старичком, но в любом случае вывод получается
неутешительный: ни лжец, ни старичок-моралист не способен сказать читателю хоть что-то ценное. Недаром Даниил Хармс, человек
удивительно чуткий ко всякой фальши, именно о Льве Толстом написал свое язвительное: "Лев Толстой очень любил детей..."
Официальные критики любят прилагать ко Льву Толстому определение: "гуманист". Однако, каков же реальный гуманизм первого
толстовца?
Вторая русская книга для чтения открывается еще одной былью: "Девочка и грибы". В этом рассказе маленькая девочка попала под
поезд, но осталась жива, поскольку поезд проехал над ней. Некогда четырехлетний автор этих строк оказался достаточно умен, чтобы
посоветоваться с родителями, прежде чем повторить столь заманчивый эксперимент. Однако, не всем так повезло как мне, кое у кого
поезд оказывался проворней родителей. И когда первые малолетние читатели погибли на рельсах, Лев Толстой не бросился вслед за ними
под колеса, не покончил с собой иным способом, он даже не запретил перепечатывать рассказ, обрекая на гибель все новых и новых
детей. " Мне отмщенье и аз воздам", -- годится для эпиграфа, но применять его к себе Толстой не желал. Возможно, список толстовских
жертв пополняется до сего дня. Как тут не вспомнить Достоевского и его фразу о единой слезе ребенка.
Могут возразить, что не следует смешивать личность писателя и его книги. Тот же Достоевский вдрызг проигрывался в карты и жил
на содержании у жены. Некрасов и Тургенев устраивали многолюдные выездные охоты с десятками загонщиков. Пушкин также...
Все это верно. И все-таки случай с Толстым выпадает из ряда вон. Пепел Януша Корчака стучит в мое сердце.
Думаю, что мною достаточно сказано о различных сторонах художественного творчества сиятельного графа, хотя доводы и примеры можно
было бы наворачивать еще и еще. Несмоненно, мое выступление вызовет негативные отклики. Одно лишь объявленное намерение написать
критический отзыв о творчестве Л.H. Толстого уже породило замечания о "слоне и Моське", "собаке и караване". Пусть, я к этому готов.
Я жду критики, но заранее предупреждаю, что отзывы типа: "Все равно Толстой -- великий писатель" или "А мне нравится" -- никому и
ничего не доказывают. Борис Натанович Стругацкий, чьим учеником я имею честь себя считать, говорил: "Как бы плохо вы ни написали
вашу повесть, у вас обязательно найдутся читатели, тысячи читателей, которые сочтут ее шедевром... Как бы хорошо вы ни написали
свою повесть, обязательно найдутся читатели, и это будут тысячи читателей, которые сочтут ее чистым барахлом". Переиздайте сегодня
стихотворения графа Хвостова под каким-либо псевдонимом, чтобы одиозное имя не пугало людей, и найдутся тысячи читателей из самых
интеллигентных кругов, которые будут искренне восхищаться "неизвестным поэтом конца XVIII века:

Коль чужд тебе талант и скуден дар природный
Расстанься с музою, твой будет труд бесплодный.
От стихотворного отстань ты ремесла,
Ползущих на Парнас не умножай числа!

Жаль, что другой граф не читал этих строк.
Куда интереснее было бы такое мнение защищающее Льва Толстого: "Да, фраза, выдранная из текста "Поликушки", длинна, переполнена
мусорными словами и грешит повторами. Да, сочетание "свое лицо" является тавтологией. Да, облокотить лицо нельзя, поскольку у лиц не
бывет локтей, а если улечься подбородком (не лицом!) на локоть, то получится немыслимая собачья поза. Все это верно, но и путанность
фразы и все ляпы, и особенно собачья поза являются лучшей характеристикой Акулины, именно так, путанно и неосознанно она думает".
Это был бы действительно довод, если бы при этом фразы описывающие барыню оказались взбалмошны и экзальтированы, приказчик
описывался бы словами краткими, но изворотливыми, и так далее. Однако, этого нет, все
персонажи, от барыни, до старика Дутлова описаны одним нудным стилем, пригодным лишь для Акулины. (Эх, пришлось-таки прочесть
"Поликушку"!)
И еще одно мнение нельзя сбросить со счетов. Что бы ни представляли собой творения Льва Толстого, к настоящему времени над ними
образовался столь мощный пласт культурных наслоений, что у многих в высшей степени честных и умных людей невольно возникнет
ощущение, что посягнуть на Толстого, значит посягнуть на самое культуру. Слишком долго Лев Толстой незаслуженно считался классиком
русской литературы, оттеснив в сторону истиных титанов: Гоголя, Чехова и Достоевского. Как это могло произойти? Думается, ответ
заключается в следующем:
Девятнадцатый век был временем писателей-романистов. Великая английская литература в этот период представлена творчеством
Диккенса и Теккерея, великая французская литература могла гордиться именами Бальзака, Виктора Гюгю и Александра Дюма. А великая
русская литература не могла похвастаться ничем. Не было у русских ни единого романа, перевалившего за тысячу станиц. И вдруг у не
слишком известного литератора графа Толстого объявляется четырехтомная громадина, в полтора раза превышающая самый толстый роман
Диккенса или Дюма. Каковы бы ни были ее достоинства, "Война и мир" была обречена на восторженный прием, исключительно из
патриотических чувств: мы, мол, не хуже гнилого запада. А тот факт, что толстовский опус прямо-таки просится для школьного разбора,
особенно радовал наших доморощенных критиков. Чахоточные властители дум начала шестидесятых уже сошли в могилу, и господин Страхов
мог беспрепятственно заложить основы "понимания" толстовского романа. В самом деле, подлинный анализ произведения трудное и
неблагодарное дело, куда проще обозвать Достоевского "больным талантом", а Лескова и попросту графоманом, небрежно и
бездоказательно пихнуть Лейкина с его выкормышем Антошей Чехонте (легковесны, мол!), а затем приняться за сладостный образ князя
Андрея. Ведь это так просто, критику думать не надо, резонерствующий автор все уже объяснил, достаточно лишь извлечь нужные цитаты
из столистового монблана.
Имеется и второй, еще более важный фактор. Со времен позорной Крымской кампании прошло восемь лет, а это как раз тот срок, когда
у побитой нации невиданно возрастает воинствующий патриотизм (подросло новое поколение, которое горько жалеет, что "опоздало на
войну", и полагает, что уж оно-то...). Очень хочется реванша, и напоминание, что после Аустерлица франзуцы все-таки были
"отгвожжены", сладостно греет душу.
Так или иначе, несчастье произошло, Толстой стал считаться образцом русской литературы ("Когда б вы знали из какого сора...").
Но значит ли это, что ложных идолов следует оставлять в покое и благодушно наблюдать их торжество? Если бы господствующее мнение
всегда было правильным, мы до сих пор жили бы на плоской Земле. Кто-то должен первым крикнуть правду. И пускай меня после этого
называют глупым мальчиком, пусть, если угодно, сравнивают с Моськой и той лягушкой, что вола превзошла -- все равно, истина дороже.

ЛЮДИ! КОРОЛЬ-ТО ГОЛЫЙ!

---

От	Galina
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	10.01.2004 20:04:13

Смеялась до коликов в животе.

---

Пишет Логинов забавно.

Но он узколобый, не в состоянии оценить глубины мыслей великого писателя и философа. Поэтому Логинов и оценивает произведения Толстова по таким дурацким, но ему, Логинову, доступным критериям.

---

От	тов.ефрейтор
К	Galina (10.01.2004 20:04:13)
Дата	12.01.2004 13:25:11

Я плакал....

---

>Пишет Логинов забавно.

>Но он узколобый, не в состоянии оценить глубины мыслей великого писателя и философа. Поэтому Логинов и оценивает произведения Толстова по таким дурацким, но ему, Логинову, доступным критериям.

Зато наш широколобый филисоф не в состоянии доходчиво и красиво донести всю глубину своих мыслей до читателей, прежде всего детей.

---

От	Galina
К	тов.ефрейтор (12.01.2004 13:25:11)
Дата	16.01.2004 20:41:26

тов.ефрейтор,

---

Лев Толстой пишет для детей настолько понятно, что многие его произведения доступны уже для 3-5-летних ребятишек. Кроме того, его рассказы и басни часто очень нравоучительны. Вот пример:

Лев Толстой.
Осел и лошадь.

У одного человека были осел и лошадь. Шли они по дороге; осел сказал лошади: "Мне тяжело, не дотащу я всего, возьми с меня хоть немного". Лошадь не послушалась. Осел упал от натуги и умер. Хозяин как наложил все с осла на лошадь, да еще и шкуру ослиную, лошадь и взвыла: "Ох, горе мне, бедной, горюшко мне, несчастной! Не хотела я немножко ему подсобить, теперь вот все тащу, да еще и шкуру"

Прочтите рассказ Вашим детям и спросите, понятно ли им.

А рассказ с черепахой – он очень реалистичный. Конечно, жестоко закапывать черепаху. Но такова реальная, а не придуманная жизнь, рассказ написан с натуры. Именно так и ведут себя охотничьи собаки.

Можно, конечно, сочинить детям, что охотничья собачка бегала и нюхала цветочки. Но это уже не будет жизненной правдой.

---

От	JesCid
К	Galina (16.01.2004 20:41:26)
Дата	18.01.2004 17:33:21

Да чёт не хочется читать детям _такие_ сказки....

---

Лев Толстой, безусловно, столп русской литературы.
Его перо достойно внимания и прочтения и обдумывания.
И идеи справедливости толкнул в зажравшуюся элиту - спасибо ему большое за это.

Но вот вопрос - был бы он таким столпом, если бы не был графом? Если бы его не переводили на Западе?

Ведь на Западе переводили тех писателей, которые показывали русское общество в наиболее неприглядном виде. Разве не так? Что такого прекрасного в русской душе показывают Достоевсикй, Гоголь, Чехов, Толстой? Алёша Карамазов? Мышкин? - скорее _жертвы_, а не _рыцари_ - да ещё какие-то выхолощенные образы... - мещане Чехова? Светские львы со львицами Толстого? - все они описывали либо мещанскую, либо помещечию жизнь (и чего уж там такого найдёшь...) - именно эту литературу переводили и на Западе. (А те же "Вечера на хуторе близ Диканьки" Гоголя - никто и слыхать не слыхивал там... - зато "Мёртвые Души" - ещё бы!) И пели им осанну. И мы стали петь громче - _вослед_.

На Западе _ничего_ не читали из Лескова, Куприна, Одоевского, даже Салтыкова-Щедрина (злой, но так он вообще про человеческую природу писал), Короленко, Кольцова - _нет_ там их переводов. _Никого_ из русских романтиков XIX в. не перевели! Пушкина - да. Так то гений, кого и не сравнишь даже ни с кем у них.

Вот Толстого услышали, когда он стал писать об ужасном положении крестьян. Но он что, один что ли такой кричать об этом стал? (при этом юродствуя и издеваясь над своими домашними). Так конечно! Граф как-никак...

Толстой - граф, занятно описывающий свою среду. Под конец жизни пришёл в диссонанс... Сравнив свою жизнь с жизнью рядом. Художественная натура.

Вот у Хармса есть потрясающие детские вещи - их лучше детям почитайте ... А не про некроподную мораль про лошадь с ослом (добренькая сказочка... нечего сказать... перевести стыдно было бы...).

---

От	VladT
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	09.01.2004 11:20:40

Посмотрим внимательно.

---

> Начнем, как водится, с мелочей, с того, что называется у литераторов блохами. Это -- мелкие, досадные и легко исправимые ляпчики.
> а) Повтор слов...
> б) Тавтологии...
> в) Паразитные рифмы...
> г) Двусмысленности...
> д) Мусорные слова...
> е) Подбор правильного слова...
> f) Есть еще один вид текстуальной ошибки -- откровенная реникса, случайно проскользнувшая в тексте...

Посмотрим внимательно. К чему ещё больше относятся эти притензии критика? Правильно, к живой образной речи. Запишите живую речь на бумагу и начните убирать эти "ляпчики" из неё. Вам придётся не столько убирать, сколько добавлять от себя, так как живую речь обычно дополняет мимика, интонации, чувства, жесты и т.п. И что станет с тем живым образным стилем, который обычно присущ живой речи? Речь на бумаге станет граматически и "литратурно" правильно, но сухой и академичной, потеряв образность, чувственность, эмоциональность. Писатель находится как бы между молотом и наковальней. Просто так написать рассказ живой речью нельзя - многое будет просто непонятным. Если начать всё подробно объяснять и описывать, то получится не рассказ, а скучная лекция. Нужно выбрать золотую середину.
В приведённом рассказе, по-моему, Толстому это удалось. Во-первых, все описываемые в рассказе события ты "видишь" при чтении. Во-вторых, и это главное - хорошо видны (и естественны) и характер охотника, и характер-поведение собаки и поведение черепахи.

Убери те "ляпы", на которые указывает критик, и вся это наглядность исчезнет. Особенно для детей.

---

От	Добрыня
К	VladT (09.01.2004 11:20:40)
Дата	09.01.2004 17:54:02

Ни в коем случае!

---

Доброго времени суток!
Все замечания Логинова - абсолютно по существу. И им следует любой редактор. Читателя надо уважать, и не заставлять его продираться через неопрятности языка и мыслей. То, на что Толстой убил несколько абзацев, можно было выразить гораздо проще, короче, образнее, законченнее и ярче - и Логинов приводит в пример рассказ Бианки. Где там сухость и академичность?


Dura lex, sed lex.

---

От	alex~1
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	08.01.2004 11:52:40

Как могут быть правы обе стороны.

---

Невозможно оспорить правильность анализа Логиновым приведенных фрагментов произведений Толстого. Но из этого никак не следует бредовый вывод, что Толстой бездарность и графоман. Есть другое, совсем другое объяснение.

Вот мнение еще одного тонкого ценители словесности :)(Солоневич, "Народная монархия"):

Дело, в частности заключается в том, что всякая литература, в особенности большая литература, всегда является кривым зеркалом жизни. Ее интересует конфликт и только конфликт. Л. Толстой так начал свою "Анну Каренину": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему".

Если конфликта нет - то литературе, собственно, не о чем и рассказывать. Тогда получаются то ли старосветские помещики, к которым с такой иронией относится Гоголь, то ли "Герман и Доротея", которых так снисходительно замалчивают любители Гете. Аристократический стиль трагедии, где "личность" вступает в роковой конфликт с "роком", или плебейский стиль юмористики, - где конфликт вырождается в нелепость, в чепуху, в сапоги всмятку, или буржуазная драма. где личность борется с "социальными условиями", со "средой", - все это занимается поисками конфликта в первую голову.

Большая литература есть всегда литература обличительная. Именно поэтому благонамеренной литературы нет и быть не может. "Обличение" обличает всякие неувязки жизни - их есть всегда достаточное количество. Но творчество жизни также всегда проходит мимо литературы. Счастливая семья, занимающаяся творчеством новых поколений - о чем тут писать? Толстой попробовал, но кроме пеленок Наташи Ростовой-Безуховой и пуговичек Долли - даже и у него ничего не получилось. Или - получилось что-то скучное. Критика разводит руками: зачем нужны были эти пеленки?

Петровская реформа разделила Русь на две части: первая - дворянство и вторая - все остальное. Вся эта книга, по существу посвящена вопросу этого раздвоения и поэтому здесь я коснусь его только мельком. Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя - в шляхту, а крестьянство - в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, - дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян - и в переносном и в самом прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по-французски и русский язык, по Тургеневу "великий, свободный и могучий", остался языком плебса, черни, "подлых людей" по терминологии того времени. Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны - мужик резал, с другой стороны и совесть все-таки заедала, с третьей - грозила монархия. И как ни глубока была измена русскому народу - русское дворянство все-таки оставалось русским - и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще - оставалась и в дворянстве. Отсюда тип "кающегося дворянина". Это покаяние не было только предчувствием гибели - польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако, ни покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не существовало.

Русская дворянская литература родилась в век нашего национального раздвоения. Она, говоря грубо, началась Карамзиным и кончилась Буниным. Пропасть между пописывающим барином и попахивающим мужиком оказалась непереходимой: общий язык был потерян и найти его не удалось. Барин мог каяться и мог не каяться. Мог "ходить в народ" и мог кататься на "теплые воды" - от этого не менялось уже ничто. Граф Лев Толстой мог гримироваться под мужичка и щеголять босыми своими ногами - но ничего, кроме дешевой театральщины из этого получиться не могло: мужик Толстому все равно не верил: блажит барин, с жиру бесится.

Не чувствовать этого Толстой, конечно, не мог. Горький в своих воспоминаниях о Толстом описывает свой спор с великим писателем земли русской: великий писатель утверждал, что мужик в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его, де, речь туманна, запутанна и пересыпана всякими тово да так. Горький, боготворивший Толстого, - не вполне, впрочем, искренне, - никак не мог простить фальши в толстовском утверждении: "я-то мужика знаю - сам мужик". Толстовское утверждение было так же фальшиво, как были фальшивы и толстовские босые ноги. Мужик же говорит в разных случаях по-разному, разговаривая с барином, которого он веками привык считать наследственным врагом - мужик естественно будет мычать: зачем ему высказывать свои мысли? Отсюда и возник псевдо-народный толстовский язык. Но вне общения с барином - речь русского мужика на редкость сочна, образна, выразительна и ярка. Этой речи Толстой слыхать не мог. Он, вечный Нехлюдов, все пытался как-то благотворить мужику барскими копейками - за счет рублей у того же мужика награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений получиться не могло.

Толстой - самый характерный из русских дворянских писателей. И вы видите: как только он выходит из пределов своей родной, привычной дворянской семьи, все у него получает пасквильный оттенок: купцы и врачи, адвокаты и судьи, промышленники и мастеровые - все это дано в какой-то брезгливой карикатуре. Даже и дворяне, изменившие единственно приличествующему дворянскому образу жизни - поместью и войне - оказываются никому ненужными идиотиками (Кознышев). Толстой мог рисовать усадьбу - она была дворянской усадьбой, мог рисовать войну - она была дворянским делом - но вне этого круга получалась или карикатура вроде Каренина или ерунда вроде Каратаева.

Каратаевых на Руси, само собою разумеется, не было. Это только мягкая подушка, на которой спокойно могла бы заснуть дворянская совесть. Этакая Божья коровка, которую так уютно можно доить. Но доить - надолго не удалось. Вокруг.. яснополянских дворянских гнезд подымалась новая непонятная, враждебная, страшная жизнь: Колупаевы, Разуваевы стали строить железные дороги. Каратаевы стали по клочкам обрывать дворянское землевладение, Халтюпкины стали строить школы. И Стива Облонский идет на поклон к "жиду концесситонеру": он, Рюрикович, - все пропил и все проел, но работать он, извините, и не желает и не может. Куда же деваться ему, Рюриковичу?

Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения. Дворянин нераскаянный - вроде Бунина, и дворянин кающийся - вроде Бакунина, Лаврова и прочих, все они одинаково были чужды народу. Нераскаянные - искали на западе злачных мест, кающиеся искали там же злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе - кающиеся об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю и русский дух. Лев Толстой доходит до полной, - конечно, кажущейся - беспомощности, когда он устами Кознышева или Свияжского никак не может объяснить бедняге Левину - так зачем же, собственно, нужны народу грамота, школы, больницы, земство. Дворянству они не нужны - и Левин формулирует это с поистине завидной наивностью. Но зачем они нужны народу? И нужен ли народу сам Левин? До этого даже Толстой договориться не посмел: это значило бы поставить крест над яснополянскими гнездами - такими родными, привычными и уютными. Что делать?
Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: все, что выходило из пределов этого мира - было ему или неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню - в дни оскудения, гибели этой аристократии, - больше, чем что бы то ни было другое - толкнуло Толстого в его скудную философию отречения. Но трагедию надлома переживал не один Толстой - по-разному ее переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно кривое зеркало русской души.
//------------------------------------------------

Добавлю, что не только Толстой "не понимал русский народ" и пытался нелепо подделаться под "простонародный стиль", как в той же "Черепашке". Но и Логинов ухитрился так же тупо не заметить ничего, кроме сплина, ни в Андрее Болконском, ни в Наташе Ростовой. Я предпочитаю трагические, хоть и нелепые, усилия Толстого (оставим чахлость образа Андрея Болконского в стороне) бездушной и поверхностной грамотности Логинова - при всем, повторяю, согласии с ее формальной ее безупречностью.

Так что Солоневич, похоже прав. Я уж точно с ним в такой оценке согласен.

С уважением

---

От	JesCid
К	alex~1 (08.01.2004 11:52:40)
Дата	15.01.2004 00:01:22

Вывод Логинова, пожалуй, категоричен - и только

---

>Невозможно оспорить правильность анализа Логиновым приведенных фрагментов произведений Толстого. Но из этого никак не следует бредовый вывод, что Толстой бездарность и графоман. Есть другое, совсем другое объяснение.

а ведь его анализ пересекается с текстом Солоневича, который вы привели -
именно та фальшь, о которой пишет последний и противопоказана детям в качестве чтения как "науки, юношей питающей"

т.е. категоричность ещё не является ошибкой, хотя может шокировать или вызывать резкое неприятие, но она не повод для неприятия

у обоих процитированных авторов разная форма выражения одной и той же мысли - при этом к первому всё ж может возникнуть отторжение (как и произошло, судя по реакции форумчан), а со вторым действительно не поспоришь и не "наедешь" - идея уже воспринимается непредвзято или (всё ж для приверженцев Толстого как "нашего всего") - не _столь_ предвзято

предвзятость и категоричность - трудно изгоняемый грех :)
но его можно простить

---

От	Георгий
К	alex~1 (08.01.2004 11:52:40)
Дата	08.01.2004 16:22:25

Да. Это хорошо. (*/+)

---

http://www.orwell.ru/library/reviews/tolstoy/r/r_tas2.htm

...
Таким образом, хотя Толстой находит объяснение почти всему в творчестве Шекспира, все-таки есть одна вещь, которую он объяснить не в силах, — популярность драматурга. И это заводит Толстого в тупик. Надо сказать, он и сам это осознает. Как я уже говорил, ответ Толстому содержится в его же собственных высказываниях. Он спрашивает себя, как могло получиться, что этот плохой, глупый и безнравственный писатель Шекспир вызывает всеобщее восхищение^, в конце концов, объясняет это всемирным заговором против истины. Или коллективной галлюцинацией, как он говорит, гипнозом, которому подвержены все, кроме самого Толстого. Истоки этого заговора или гипноза — в «махинациях» некоторых немецких критиков начала XIX века. Это они заведомо лгали, утверждая, что Шекспир — хороший писатель, и с тех пор никто не набрался мужества возразить им. Сегодня эту идею Толстого едва ли примут всерьез. Это — сущая бессмыслица. Абсолютное большинство тех, кто с удовольствием смотрит постановки Шекспира, едва ли находятся под влиянием немецких критиков. Популярность Шекспира — вещь вполне реальная, его творчество ценят обычные, вовсе не книжные люди. Еще при жизни он стал любимцем английской публики, теперь его знают не только в Англии, но и в большинстве стран Европы и даже в Азии. Вот примеры, подтверждающие мои слова: советское правительство отмечает 325-летие со дня смерти драматурга, а на Цейлоне я однажды видел его пьесу, сыгранную на неизвестном мне языке. Следовательно, есть в творчестве Шекспира нечто хорошее, долговечное, что ценят миллионы простых людей, тогда как Толстой этого оценить не сумел. Шекспир переживет обвинения в том, что он противоречивый мыслитель и автор неправдоподобных пьес. Разоблачать его таким способом — все равно, что проповедью пытаться уничтожить цветок.
...

---

От	Буслаев
К	Георгий (08.01.2004 16:22:25)
Дата	22.01.2004 17:09:53

Re: Да. Это...

---

> http://www.orwell.ru/library/reviews/tolstoy/r/r_tas2.htm

Имеет ли смысл в качестве аргументов приводить мнение одного писателя по поводу того, что сказал второй относительно творчества третьего ? : ) Даже Бунин в своих "Окаянных днях", если не ошибаюсь, в один день Толстого поносил как графомана, в другой - хвалил именно за чистоту языка. На вопрос "почему так вышло" можно ответить наблюдением из дневников Достоевского: вышел он (не дневник, а Достоевский : ) поглядеть на Лондон, а город омерзительным показался. Пришёл домой, высунул язык перед зеркалом - а язык-то жёлтый, опять печень расшалилась : )
Что же касается Оруэлла - много в его очерке забавного : ) "Как известно, он нередко воровал чужие сюжеты..." Если это упрёк, то паразит Бах наворовал "сюжетов" у итальянских композиторов (интересно, где бы сейчас найти их имена : ), а Киплинг мало того, что открыто сам признавался в воровстве сюжетов, так ещё и обвинял в этом Гомера: "When 'Omer smote 'is bloomin' lyre..." А главное, на каком отвратительном английском он это написал ! : )))))))))

---

От	Георгий
К	Буслаев (22.01.2004 17:09:53)
Дата	22.01.2004 17:14:55

Как немного знающий музыку %-), могу заверить, что композиторв друг о друге отзывались ого-го.... (-)

---

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	07.01.2004 21:31:08

Мысли Кожинова по поводу своеобразия русской литературы (+)

---

В. Кожинов
НЕДОСТАТОК ИЛИ СВОЕОБРАЗИЕ?
(1983)
(цит. по кн.: Кожинов В. В. О русском национальном сознании: Избранные статьи о наиболее актуальных вопросах российского
государства. - М.: Алгоритм, 2002. - 384 с.)

Первостепенная всемирная роль классической русской литературы совершенно очевидна и не нуждается в каких-либо специальных
доказательствах. Творчество Достоевского и Толстого по силе, размаху и длительности воздействия на мировую литературу и, шире,
культуру едва ли сравнимо с любыми иными литературными явлениями XIX-XX веков. Очень весомую роль сыграло также творчество Тургенева
и Чехова, а в последние десятилетия человечество открывает для себя как нечто грандиозное наследие Гоголя и Лескова.
Можно без конца цитировать суждения писателей, критиков, деятелей культуры Запада и Востока, выразившие всю меру - или, пожалуй,
безмерность - потрясения, вызванного встречей с вершинами русской литературы.
Ромен Роллан свидетельствовал, что <трагедии Эсхила и драмы Шекспира не могли потрясти души современников глубже, чем всколыхнули
нас "Идиот", "Братья Карамазовы", "Анна Каренина", "Война и мир"... Никогда не забуду молнии этого откровения, разодравшей небо
Европы около 1880 года>. Аналогичные признания содержатся в статьях, письмах, дневниках Томаса Манна и Герхарта Гауптмана, Джона
Голсуорси и Бернарда Шоу, Уильяма Фолкнера и Томаса Вулфа, Симэй Фтабатэя и Рюноскэ Акутагавы и других крупнейших писателей Запада и
Востока.
Немецкий мыслитель, имеющий очень мало общего с Роменом Ролланом (в частности, и в своем отношении к России), Освальд Шпенглер,
утверждал все же, что <на Западе нет никого, кто ХОТЯ БЫ ОТДАЛЕННО мог сравниться с искусством "Анны Карениной"> (выделено мной.-
В.К.). (Spenglег Osw. Der Untergang des Abendlandes. Munchen, 1924. S. 236.)
Видный английский публицист и критик Мидлтон Марри заявил: <В одной лишь русской литературе можно услышать трубный глас нового
слова. Писатели прочих наций всего лишь играют у ног этих титанов. Толстого и Достоевского...>(Muггу M. Fyodor Dostoevsky. A
critical study. Z., 1923. P. 263.)
Немецкий литературовед Юлиус Мейер-Грефе, чьи суждения о Достоевском удостоились внимания М.М.Бахтина, решился сказать, что <любая
книга Достоевского имеет большую ценность, чем вся литература европейского романа. Но разве только любая книга? - Нет, любая глава,
любая страница...> (Meier-Graefe. Dostoevsky der Dichter. В., 1926. S. 39.)
Один из крупнейших писателей Индии - Премчанд - говорил в 1930-х годах, что Толстой <возвышается над всеми. Он поистине шахиншах
всей литературы. Так было 25 лет назад, так это и сейчас> (Цит. по: Русская классика в странах Востока. М., 1982. С. 22. ).
Повторю еще раз: подобные высказывания зарубежных авторитетов можно приводить бесконечно. В своей совокупности они, естественно,
внушают убеждение в решительном и безусловном превосходстве русской классической литературы над всеми современными и последующими ей
литературами мира.
Черты этого превосходства убедительно раскрыты в книге Н.Я.Берковского <Мировое значение русской литературы> (1945, издана в 1975
году), которая являет собой наиболее значительное исследование поставленной в заглавии книги проблемы.
<В нашей литературе,- писал Наум Берковский,- последний объем всякого художественного образа - страна и народ, а здесь заключены
источники силы и свободы, здесь пути и выходы, неведомые одинокому оторванному явлению. Русский способ изображать всякое жизненное
явление "на миру", в общенародном кругу, "соборно" есть и способ наиболее поэтический> (Берковский Н.Я. Мировое значение русской
литературы. Л., 1975. С. 40).
С другой стороны, русское творчество ни в коей мере не замкнуто в своем национальном бытии:
<Наша литература прониклась всем, что хранила в себе новая Европа,- и всемирной широтой жизни, и жаром личности и личной свободы, и
огромным размахом коллективности, который стал возможен в новой цивилизации, и пафосом полного и коренного переустройства
материального быта народов...
Наше своеобразие было в нашей универсальности, в нашем собирательном духе по отношению к мировой цивилизации...
Русская литература тем и влиятельна для Запада, что она, не всегда заметно для него же, служит ему средством самопознания, говорит
ему о тех источниках жизни, которые есть и у него... Русская литература будит в Европе европейское самосознание>.
В этой связи Н.Я.Берковский приводит высказывание немецкого критика Эдуарда Турнейзена, который утверждал, что Достоевский
<сосредоточивает в себе многообразные стремления европейской души конца XIX столетия и подставляет ей зеркало>.
Н.Я.Берковский на протяжении своей книги обоснованно и конкретно раскрывает эту <собирательную> природу русской литературы, глубоко
и тонко характеризуя те или иные стороны и элементы творчества Пушкина и Гоголя, Достоевского и Тургенева, Толстого и Чехова и
других крупнейших русских художников.
Как явствует из нескольких приведенных выше цитат, именно в этом качестве русской литературы Н.Я.Берковский видел ее основное
своеобразие (и - одновременно - главный источник ее мирового значения). Однако в рамках самой книги есть суждения, которые, по сути
дела, ставят под сомнение этот тезис исследователя. Дело в том, что Н.Я.Берковский усматривает (и достаточно обоснованно) те же
самые черты в скандинавских литературах, прежде всего в творчестве Ибсена. Правда, он оговаривает, что <ни один из норвежцев, даже
величайший из них - Ибсен, не достигли размаха русской эпичности>, что, <несмотря на весь успех и все влияние Ибсена, он должен был
уступить Толстому и Достоевскому>. Но так или иначе своеобразные черты русской литературы, выдвинутые на первый план Н.Я.Берковским,
оказываются скорее порождением определенной социально-исторической ситуации (создавшейся к XIX веку и в России, и в Скандинавских
странах), чем выражением своеобразия страны как таковой и ее народа.
Ведь едва ли возможно спорить с тем, что, скажем, Россия и Норвегия имеют глубоко и резко отличный склад бытия и сознания. И значит,
та или иная близость русской и норвежской литератур и самой их роли в мире обусловлена известным сходством переживаемого в данное
время этапа, стадии развития жизни и культуры этих стран.
Говоря об этом, я ни в коей мере не собираюсь не только отрицать, но хотя бы как-то умалять всю очевидную важность той стороны
проблемы мирового значения русской литературы, которая оказалась в центре внимания Н.Я.Берковского. Напротив, я всецело
присоединяюсь ко всем положениям исследователя.
Речь идет лишь о том, что главные положения книги Н.Я.Берковского не должны заслонять от нас другой очень существенной стороны, о
которой, кстати, немало сказано в самой этой книге, но сказано недостаточно отчетливо, большей частью вскользь и как бы между
прочим.

***

Н.Я.Берковский касается этой другой важнейшей стороны дела в середине своей книги. Он пишет: <Западные критики времени раннего
знакомства Европы с русской литературой оставили драгоценные свидетельства о своих первых общих впечатлениях, вынесенных из русских
книг, о том, чем поразила их русская эстетика,- она показалась им на первый взгляд даже не эстетикой вовсе... Эннекен писал о
Тургеневе, который тогда представлял для него всю русскую литературу: "...возникает соблазн отрицать, что здесь содержится
искусство, понятие о котором у нас погранично с идеями умелости и изощренности. У русского автора мы не находим ни четкого
авторского слова, ни оживленных, законченных и оформленных диалогов, ни явственно расчлененных поэтических описаний, ни персонажей,
обычных для наших книг... У него нет точного и завершенного искусства..." и т.д.>
Этого рода суждения и оценки в высшей степени типичны для западноевропейских работ о русской литературе. Их опять-таки можно
приводить без конца - как и высказывания о великой всемирной роли русской литературы. При этом достойно даже удивления весьма острое
поначалу противоречие: очень многие ранние западноевропейские ценители чуть ли не отрицают <художественность> русской литературы и в
то же самое время видят в ней грандиозную мощь... Позднее, уже в двадцатые-тридцатые годы, это противоречие так или иначе
преодолевается: в русской литературе начинают открывать совершенно особенную художественность, которая кардинально, так сказать,
качественно отличается от западноевропейской (об этом еще пойдет речь).
Но недостаточность в русской литературе <искусства> как такового - хотя бы в узком значении <мастерства> - это едва ли не всеобщее
убеждение, которое, между прочим, проникло и в отечественные представления. Так, в 1928 году А.М.Горький говорил о таких писателях,
как Стендаль, Бальзак, Флобер: <Это действительно гениальные художники, величайшие мастера формы, таких художников русская
литература еще не имеет. Я читал их по-русски, но это не мешает мне чувствовать силу словесного искусства... Рассказы великих
художников вызывали у меня впечатление чуда>.
Подчас в этом горьковском суждении склонны усматривать некоторую ошибку; но если иметь в виду <художество> в прямом, специальном
смысле - скажем, в плане словесной изобразительности как таковой,- Горький совершенно прав. Правота его находит убедительное и яркое
подтверждение, например, в том несомненном факте, что русское изобразительное искусство - - живопись и тем более скульптура -
значительно уступает по своей собственно художественной мощи высшим образцам западноевропейского искусства. Таких художников, как
Микеланджело, Брейгель, Эль Греко, Роден (перечень этот можно значительно продлить), в России в самом деле не было. И вместе с тем
столь же несомненно, что русская музыка и русское искусство танца (не говоря уже об искусстве слова) - то есть выразительные
искусства - занимают одно из самых первых мест в мире.
Стоит отметить, что к общепризнанным вершинам мирового искусства принадлежат создания Андрея Рублева и Дионисия; но тут же следует
оговорить, что этим творениям присуща прежде всего художественная выразительность, а не изобразительное начало в собственном смысле,
подразумевающее прямое воссоздание форм жизни или, точнее, художественное подражание ее (жизни) творчеству. Лики и тела, предстающие
здесь, отнюдь не воплощают в себе той мощи изобразительного творчества, которая запечатлена в образах Тициана, Веласкеса или Ван
Дейка.
Есть все основания утверждать, что и позднейшие получившие мировой резонанс явления русской живописи связаны не с собственно
изобразительным, но с выразительным началом, которым проникнуты, скажем, полотна Нестерова или Врубеля.
Но вернемся к русской литературе. Ее несоответствие западноевропейским понятиям о природе искусства слова (это несоответствие,
повторяю, отмечено в громадном количестве высказываний писателей, критиков, литературоведов, публицистов Запада) имеет, как я
убежден, глубочайшее основание в своеобразии самого бытия и сознания России.
Между тем умаление или даже прямое отрицание <искусства>, <художества> в произведениях Тургенева и тем более Достоевского и Толстого
[Тургенев, в общем и целом, был воспринят на Западе как художник более <близкий>, чем Достоевский и Толстой] - умаление или
отрицание, столь ясно и широко проявившееся в суждениях западноевропейских ценителей,- обычно воспринималось и воспринимается у нас
как некое <недоразумение>, как случайная и несущественная <ошибка>, которая вроде бы и не заслуживает внимательного интереса.
Даже Н.Я.Берковский, столь серьезно подошедший к проблеме мирового значения русской литературы, подчас дает этой <ошибке> западных
ценителей весьма неубедительное объяснение. Так, он пишет, что в русской литературе <момент эстетики никогда не может стать главной
силой. В нашем искусстве соотношение и размещение общих сил жизни и ее поэтических сил соответствует тому, как они даны в самой
действительности, и как в действительности поэзия не составляет преднамеренной цели, так и поэтичность нашей поэзии в том, что
возникает она ненароком. Этим объясняется, почему иностранцы дружно указывают, что в нашей литературе нет сделанности и деланности,
что она существует как бы без автора... Тэн в письме к Вогюэ: "Достоевский и Толстой кажутся мне гениями, лишенными науки, они
создают могучие произведения и не знают ремесла">.
Иначе говоря, художники Запада отбирают-де из действительной жизни одну только <поэзию>, а русские художники не производят в данном
отношении никакого отбора... Это, как представляется, очень неточный ход мысли; к тому же слова Ипполита Тэна, которые цитирует
исследователь, явно имеют в виду нечто совсем иное. Речь ведь идет о том самом присущем русским писателям (с западноевропейской
точки зрения) <пренебрежении> искусством или, скажем более осторожно, искусностью в создании художественного мира.
Вот хотя бы несколько характерных оценок. Сомерсет Моэм, заявив о том, что <Братья Карамазовы> - <одна из самых выдающихся книг всех
времен и народов, занимающая первое место в... небольшом ряду романов>, тут же утверждал: <Роман страдает от многословия... Даже по
переводу можно заметить неряшливость его письма. Великий писатель, Достоевский был посредственным художником слова...> (Писатели
Англии о литературе. XIX-XX вв.: Сборник статей. М, 1981. С. 273.)
Французский литературовед Пьер Паскаль писал: <"Война и мир" - неотесанное чудище, лишенное цельности, не укладывающееся ни в один
жанр,- стала в то же время шедевром не только русской, но и мировой литературы...> (Мотылева Т. <Война и мир> за рубежом. М., 1978.
С. 275.)
Английский писатель и критик Арнольд Беннет вторит:
<Поразительные, недосягаемые "Братья Карамазовы" какой это бесформенный, наспех выломанный кусок золота!.. Достоевский нескладен и
небрежен> (Писатели Англии о литературе. С. 246.).
Такого рода утверждения западноевропейских ценителей столь многочисленны и столь единодушны, что от них никак нельзя отмахнуться
(хотя те или иные исследователи не раз пытались это делать). Очевидная заслуга Н.Я.Берковского -его стремление всерьез разобраться в
существе дела. Однако он более или менее последовательно сводит всю проблему к способам, к <методам> воссоздания жизни в русской
литературе. Казалось бы, волей-неволей должна напрашиваться мысль о том, что формирование определенного <метода> художественного
воссоздания зависит в конечном счете от самого <предмета> этого воссоздания. Н.Я.Берковский даже цитирует высказывания
западноевропейских критиков, стремившихся понять своеобразие русского искусства слова как выражение своеобразия самого бытия России.
Но в данном случае он счел нужным обратиться главным образом к работам тех критиков, которые относились к русской литературе (да и
вообще ко всему русскому) недоброжелательно или даже с открытой враждебностью.
Естественно, такие критики воспринимают те качества русского бытия, которые воплотились в самом строе художественного мира нашей
литературы, как <негативные> или даже <опасные> качества. Между тем можно было бы привести высказывания восторженных ценителей
русской литературы, фиксирующие те же самые качества как вполне позитивные или хотя бы <нейтральные>. Но не будем бояться
недоброжелателей, а кроме того, не будем забывать, что недоброжелательный взгляд подчас острее схватывает чужое своеобразие, чем
взгляд восхищенного друга.
Н.Я.Берковский цитирует книгу Эмиля Лукки <Достоевский и немецкий дух> (1925), в которой утверждалось, что в творчестве писателя
воплотился <русский хаос -- безобразность, мерцание, у которого нет ни контуров, ни направ-
ления>; в качестве прямой параллели здесь же приводятся слова из книги <Защита Запада> (1927) о том, что можно назвать <волей>
русской литературы: <Дело идет о том, чтобы человек потерял свои очертания, для выработки которых надобны были долгие века,
методические и постоянные усилия>.
Цитируя эти оценки, Н.Я.Берковский, в сущности, целиком отвергает самую постановку вопроса, усматривая в ней, так сказать,
клеветническую выдумку врагов России. Однако совершенно аналогичные мысли развивал в то же самое время (в 1920-х годах) страстный
поклонник русской литературы, прославленный немецкий писатель Герман Гессе. В своем нашумевшем цикле статей <Взгляд в хаос> он
трактовал <русский хаос> как творческую стихию, через которую <мы (то есть европейцы.- В.К.) должны пройти, чтобы преобразиться>.
Восхищение творчеством Достоевского, по мнению Гессе, основывается на том, что <мы воспринимаем это творчество как пророческое, как
предвосхищение распада и хаоса, который, как видно, поглощает Европу...> (Цит. по: Достоевский в зарубежных литературах. Л., 1978.
С. 230.)
Таким образом, понятие <русский хаос>, воплощая который русские" писатели, вполне естественно, далеко отходят от всех канонов
искусства слова, каким оно сложилось на Западе, вовсе не обязательно связано с враждебным отношением к России.
Вполне ясно, что <русский хаос> - это типичная для XX века мифологема, которая, как всякий искусственно сконструированный
идеологический <образ>, не несет в себе подлинно глубокого и объективного смысла. И все же противопоставление западного <порядка> и
русского <хаоса> возникло не на пустом месте.
Напомним, что это противопоставление постоянно присутствует в размышлениях крупнейших русских идеологов XIX века, начиная с
Чаадаева. Так, Герцен писал в середине века о <привычке к непоследовательности и беспорядку, к неустоявшемуся колебанию русской
жизни. У нас везде во всем неопределенность и противоречия - - обычаи, не взошедшие в закон, но исполняемые, законы, взошедшие в
свод, но оставляемые без действия... Жизнь в России возможна благодаря этому хаосу...>
Герцен видит в этом именно своеобразие русского бытия и специально подчеркивает, что <вопрос не в том, которое состояние лучше и
выше - европейское, сложившееся, уравновешенное, правильное, или наше, хаотическое>.
Герцену как бы вторит Чернышевский, утверждая, что в России <господствует... беспорядица понятий и обычаев... В Западной Европе этой
разладицы, шаткости... нет, потому что там развитое и установившееся общество поддерживает человека... У нас в обществе вы не
находите никакой опоры, а видите только хаос...>
Из высказываний подобного рода, принадлежащих самым разным русским мыслителям XIX - начала XX века, можно бы составить целую
книгу...

* * *

Многочисленные и разнообразные факторы -- как социально-исторические, так и географические - определили своеобразие русского бытия,
которое было принципиально менее устойчивым и упорядоченным, нежели западноевропейское. Недавно вышел в свет трактат одного из
виднейших советских географов - В.А.Анучина, где едва ли не впервые развернуто осмыслена роль географических условий в формировании
русского исторического бытия (Анучин В.А. Географический фактор в развитии общества. М., 1982. России посвящены две обширные главы
книги.). Исследователь, в частности, обращает сугубое внимание на <тенденцию, весьма характерную для феодальной Руси (далее в книге
показано, что тенденция эта проходит через всю русскую историю.- В.К.),- на тенденцию, направленную к "перемене мест"... Крестьяне,
утратившие оседлость и в поисках лучшей жизни отправляющиеся в дальние края... были значительной частью крестьянского люда...
Огромные, свободные от земледельческого населения территории, несомненно, длительное время способствовали миграции земледельческого
населения. И эта
возможность постоянно превращалась крестьянами в действительность... В этом большое различие в жизни и общественно-экономическом
развитии районов Восточной Европы в сравнении с Западной. Географические просторы, как мы попытаемся показать и в дальнейшем, играли
своеобразную, но всегда значительную роль и в истории России>.
В другом месте книги В.А.Анучин показывает, что <в истории России городская культура временно деградировала и заменялась
деревенской. Города возникали, росли, приходили в упадок, поднимались снова (но не все и не всегда), и все это происходило на фоне
огромного географического разнообразия... Страна большая, процессы противоречивые, географический фактор в различных районах
оказывал на общественное развитие свое воздействие не только по-разному, но иногда в диаметрально противоположных направлениях> (с.
205).
Исследователь намечает еще целый ряд особенностей русского исторического бытия и делает, в частности, следующий вывод: <Имея над
собой царскую тиранию, от которой терпели притеснения даже представители привилегированных сословий, населявшие Россию народы
фактически продолжали пользоваться большей свободой, чем народ любого хорошо организованного монархического государства в Западной
Европе... Здесь многое объясняет географическая специфика России с ее просторами, мешавшими установлению полного чиновничьего
контроля>.
Разумеется, здесь только намечены отдельные стороны проблемы. Но уже из этого явствует, что русская жизнь была и не могла не быть
гораздо менее упорядоченной, устойчивой, прочной, чем жизнь в странах Западной Европы; в ней не могли сложиться такие твердые,
неизменные структуры бытия и сознания, как в этих странах.
Дело, конечно, вовсе не только в географии. Чрезвычайно важен и другой аспект проблемы. Россия, Русь с самого начала складывалась,
рождалась как страна многонациональная (См. об этом подробнее в моей статье 1980 г. <И назовет меня всяк сущий в пей язык...>,
вошедшей в данную книгу.). Об этом недавно еще раз говорил Д.С.Лихачев: <Неверно думать, что Русское государство стало
многонациональным только в XVI веке. Оно было многонациональным уже в X, XI и XII веках. В него входили не только славянские
племена. Немалую роль играла и чудь... А "вожане" (представители угро-финского племени воль) и ижорцы в Новгородской земле! На Руси
оседали и тюркские племена - торки, многие из которых сражались в составе русских дружин... Русские сражались с половцами. Но ни
одного слова презрения к ним, как к народу, в русских литературных произведениях и в летописи мы не встретим... И женились русские
князья очень часто на половчанках...
И вот известнейшие слова Пушкина, которые нельзя не напомнить:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.

Значит, по мысли поэта, все эти народы входят в Русь... Дух интернационализма пронизывает русскую литературу от Начальной летописи и
до современности. Русский народ всегда ощущал себя частью всего человечества, а Русь <многонациональной страной> (Лихачев Д.С. С
добром и миром. Литературное обозрение. 1982. ? 12. C. 10).
Но это, в частности, неизбежно вело к ослаблению и размыванию таких четких национальных граней и форм, которые присущи
западноевропейским народам - будь то англичане, французы, немцы, итальянцы, испанцы,- развивавшимся в самодовлеющих пределах
однородной национальной жизни. У русских не было столь твердых, отчеканенных форм национального быта, поведения, сознания, наконец,
самого облика, как в странах Запада и, с другой стороны, Востока (хотя на Востоке устойчивость национального и исторического бытия
воплощалась существенно по-иному, чем на Западе).
Все эти и многообразные иные особенности социально-исторического бытия России, запечатлевшиеся, естественно, в русской литературе,
явились поводом для возникновения западных мифов о <русском хаосе>, трактуемом то отрицательно, то, напротив, в положительном духе.
Но, во-первых, речь должна идти не о <хаосе>, то есть в конечном счете отсутствии какого-либо <порядка>, <космоса>, но об особенном,
своеобразном строе бытия и сознания. С другой стороны, здесь заведомо неуместен чисто оценочный подход; своеобразие ни в коей мере
не заключает в себе однозначного позитивного или, напротив, негативного содержания. Своеобразие есть только присущее именно данному
явлению - то есть в нашем случае стране, народу, отдельным его представителям - - качество, вернее, система качеств, воссоздаваемая,
в частности, данной национальной литературой.
Сопоставление либо даже прямое противопоставление своеобразных черт западноевропейского и русского бытия так или иначе проходит
через всю нашу литературу и, шире, общественное сознание. И нельзя не заметить, что именно в России достаточно широко было
распространено более или менее решительное и явное предпочтение западноевропейского образа жизни. При этом особенно важно видеть,
что такое предпочтение характерно вовсе не только для представителей так называемого западничества; по-своему не менее сильно это
предпочтение выражалось у тех или иных представителей умонастроения, которое принято обозначать словом <славянофильство>.
Борьба за прочные и определенные формы русского быта, поведения, сознания и т.д. у многих идеологов славянофильского склада
опиралась (молчаливо или открыто, сознательно или бессознательно) на гораздо более устойчивые и чеканные формы национального бытия,
характерные для западноевропейских народов. Константин Аксаков, к примеру, совершенно недвусмысленно писал о спорах вокруг проблемы
национального (он употребляет именно в этом значении слово <народное>) в России: <...этот спор... был бы непонятен ни для француза,
ни для немца, ни для англичанина (для англичанина всего менее). У этих народов народность действует постоянно, чувство ее живо,
мысль вытекает прямо из нее... Странно было бы доказывать этим народам необходимость их народного воззрения, когда оно у них есть и
неотъемлемо слито со всею их жизнью>. Можно бы заполнить много страниц аналогичными высказываниями писателей и публицистов
славянофильского направления.
С этой своей точки зрения славянофилы - во всяком случае, большинство из них - весьма скептически относились к русской литературе, в
том числе даже и к Пушкину, Лермонтову, Достоевскому, Толстому, считая их не вполне (или даже вполне не) русскими художниками.
Исключение делалось только для Гоголя, Сергея Аксакова и ряда менее значительных художников, которые крупным планом воссоздавали
черты патриархального русского быта. Так или иначе, славянофилы полагали, что к 1860 году (!) в России еще отсутствовала подлинная
национальная литература...
Если внимательно разобраться в сути дела, неопровержимо выяснится, что идеологи славянофильского склада, борясь за русское
своеобразие, во многом проглядели подлинное своеобразие России, выражающееся как раз в отсутствии четко определенного, твердого,
неизменного строя национального бытия и сознания...
Это своеобразие, говоря кратко и просто, порождало свои <недостатки> и свои <преимущества> - причем такие люди, сопоставляя
характерные черты бытия Запада и России, чаще всего были склонны прежде всего видеть преимущества Запада. Так, последовательно
наращенный и отработанный столетиями быт и облик западноевропейских городов (напомню приведенные выше суждения географа В.А.Анучина
о <прерывистом> и противоречивом развитии русских городов), их до мелочей налаженная, <благообразная> жизнь поистине поражала
каждого русского наблюдателя - от рядовых путешественников до величайших художников.
Здесь, пожалуй, уместен самый хрестоматийный пример -одно из главных <лирических отступлений> гоголевской поэмы, в котором в
качестве исходной <точки зрения> выступает Италия: <Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно,
разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города
с многооконными, высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы... Открыто-пустынно и ровно все в
тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора>.
Здесь я обрываю текст именно для того, чтобы подчеркнуть, что никакого обрыва как раз нет - нет хотя бы нового абзаца. Следующая
фраза Гоголя говорит, выражаясь попросту, о <преимуществе> России: <Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему
слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?.. Что зовет, и
рыдает, и хватает за сердце?., у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..>
<Незнакомая земле> даль и песня - эти гоголевские символы воплощают то, чего нет и не может быть на Западе. И дело вовсе не в
каком-то изначальном, онтологическом <превосходстве> России и ее исторической воли. Дело в том, что воля западноевропейских
народов - гигантская творческая воля - как бы всецело осуществилась, реализовалась, опредметилась в осязаемом бытии,- в том числе в
тех <священных камнях> Европы, перед которыми преклонялся Достоевский. Но, конечно, не только в камнях, то есть во всей совокупности
зодчества, но в западноевропейском бытии и сознании во всей их многогранности. А в России же, говоря стихами другого ее гения,

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...

И Тютчев склонен думать, что

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.


<Сквозит и тайно светит> - это о том же, что Гоголь назвал <песней> и <далью>. Но Тютчев ошибся: открыв в конце XIX века русскую
литературу, многие <иноплеменные взоры> заметили и поняли то, что имели в виду Гоголь и сам Тютчев.
Прежде чем идти дальше, необходимо коснуться одной особенной стороны проблемы. Мы говорим почти исключительно о соотношении России и
Запада - прежде всего потому, что это соотношение всегда было в центре внимания и так или иначе присутствовало едва ли не в любом
размышлении о русской литературе.
Но не менее важно и соотношение России и Востока, хотя эта сторона проблемы освоена неизмеримо слабее. В сравнении с русским бытие и
сознание Востока также принципиально <упорядоченное> и четко определенное,- хотя существенно по-иному, чем западное. В свое время (в
1882 году) Карл Маркс противопоставлял Западу восточную пластику человеческого поведения и самого человеческого облика - как гораздо
более совершенную и <отшлифованную> реальность. Он писал о маврах (арабах): их одежда - даже нищенская -красива и изящна: покрывало
(или мантия), скорее - тога из тонкой белой шерстяной материи или плащ с капюшоном... Последний мавр превзойдет величайшего
европейского актера в искусстве драпироваться плащом и в умении выглядеть естественным, изящным и полным благородства,- ходит ли он
или стоит неподвижно> (К.Маркс и Ф.Энгельс об искусстве. Собр. соч.: В 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 205.).
Вполне понятно, что Маркс ни в коей мере не собирался призывать европейцев в каком-то смысле стремиться к подражанию совершенной
восточной форме и пластике.
Совсем по-иному подходили к этой проблеме некоторые русские идеологи славянофильского направления, делавшие, так сказать, ставку не
на Запад, а на Восток. Так, Константин Леонтьев постоянно и восторженно писал о ярком, чеканном национальном облике и поведении
людей Востока, рассматривая их как образец, как идеал, которому должна была бы следовать Россия (хотя он не очень-то верил или
вообще не верил в осуществление своих надежд). С этих позиций Константин Леонтьев, в частности, весьма критически оценивал русскую
литературу (включая Гоголя, Достоевского, Толстого), которая не стремилась культивировать предметность сугубо национального быта как
нечто безусловно ценное или даже идеальное.
Все дело в том, что русская жизнь ни в коей мере не обладала такой тщательно разработанной, твердой, предметно воплощенной формой и
структурой (здесь имеется в виду вся предметность человеческого бытия - от зданий и одежды до жестов и форм речи), которая могла бы
<соперничать> с соответствующими формами, сложившимися в странах Востока и Запада. И западные наблюдатели, видевшие в России
<безобразность>, мерцание, у которого нет ни контуров, ни направления, и заявлявшие, что не находят в русском человеке те
<очертания, для выработки которых надобны были долгие века, методические и постоянные усилия> (их высказывания уже цитировались
выше),- эти наблюдатели были по-своему, с точки зрения западноевропейских канонов и критериев, в общем и целом правы.
Русские люди (в том числе и русские художники) умели -быть может, даже как никто, умели ценить ту всестороннюю предметную
воплощенность, оформленность человеческого бытия и сознания, которую они находили на Западе. Стоит отметить, что речь идет вовсе не
только о тех, кто непосредственно наблюдал жизнь Запада; характер европейского бытия вполне мог быть освоен посредством книг,
произведений искусства, разного рода ввозимых в Россию вещей и т.п. В данном отношении Запад, в частности, гораздо более <доступен>
для познавания, чем Россия (поскольку ему присуща именно предметная, вещная воплощенность). Пушкин никогда не был в Западной Европе,
но знал и чувствовал ее бытие проникновенно.
Да, русские умели с предельной силой ценить жизнь Запада, любить ее, тосковать по ней, испытывать к ней высокую, лишенную и тени
какого-либо недоброго чувства зависть.
Подчас восхищение Западом как бы переходило все пределы и оборачивалось полным неприятием русского бытия. Очень характерный диалог
воссоздан в мемуарах А.Я.Панаевой (имеет смысл обратиться именно к мемуарам, потому что в печатных выступлениях того или иного из
участников диалога позиция неизбежно приглушалась, не выступала с подобной заостренностью).
А.Я.Панаева рассказывает, как В.П.Боткин <иронически> говорил Некрасову о том, что ты-де <хочешь быть русским Беранже; но ведь ты,
мой любезный, не сообразил, что во Франции народ цивилизованный, а наш русский - это эскимосы, готтентоты!
- Ты бы, В.П., лучше молчал о русском народе, о котором не имеешь понятия! - раздраженно воскликнул Некрасов.
- И знать не хочу звероподобную пародию на людей, и считаю для себя большим несчастьем, что родился в таком государстве...>
Тургенев прервал его словами: <Дай мне объяснить Некрасову насчет Беранже>. И он начал доказывать, что Беранже мог быть народным
поэтом, потому что во Франции, в больших городах, есть оседлый народ, до которого коснулась цивилизация, а в России народ является в
столицу на время, запродать свой физический труд, и снова уходит в деревню...>
В другом месте А.Я.Панаева передает следующие слова В.П.Боткина: <Мне претит русский овчинный тулуп,- говорил он,- мое обоняние не
может переносить этот запах. Я в Германии и во Франции с удовольствием беседовал с рабочими, видел в них себе подобного человека, а
не двуногого животного, у которого в лице нет тени интеллигенции, и одежда-то на нем звериная>.
Широко известно и то место из мемуаров П.В.Анненкова, где он приводит вызвавшее резкую отповедь Грановского замечание одного из
<крайних> западников (по-видимому, или Н.Х.Кетчера, или Е.Ф.Корша); эпизод этот относится к пребыванию Герцена, Грановского и
Кетчера в подмосковной усадьбе Соколове летом 1845 года: <Обеды устраивались на лугу перед домом почти колоссальные... на шампанское
не скупились... В тот... день все общество бралось на прогулку в поля... Крестьяне и крестьянки убирали поля в костюмах, почти
примитивных, что и дало повод кому-то сделать замечание, что изо всех женщин одна русская ни перед кем не стыдится>.
Речь идет и здесь, и у Боткина, казалось бы, о чисто <внешних> моментах - о манерах, выражении лиц, одежде и т.п. Но, конечно же, в
этих зримых <формах> проявляется сущностный строй бытия. Характерно, что Тургенев противопоставляет французов русским как <оседлый
народ> (ср. вышеприведенные заключения географа о непрерывной подвижности России). Словом, в совершенно наглядных, очевидных
явлениях быта просматриваются своего рода итоги всей социально-экономической и национально-этнической истории России.
В то время как на Западе историческое развитие отлилось в стройные, завершенные и, если исходить из эмоциональной стороны
восприятия, благообразные формы, в России - разумеется, в сравнении с западноевропейским укладом - все было очевидно нестройным,
незавершенным и, в конце концов, <неблагообразным>. Подчас это пытаются объяснить чисто социально-политическими отличиями России -
прежде всего давлением самодержавия и крепостничества, которых уже не было в XIX веке на Западе. Но такая постановка вопроса крайне,
даже вопиюще нелогична. Ведь, скажем, нет сомнения в том, что во времена абсолютных монархий и крепостничества в Западной Европе
господствовали не менее <упорядоченные> формы жизни, чем после отмены крепостничества и ограничения или ликвидации монархических
режимов.
И имеет смысл напомнить, что такой мыслитель, как Чаадаев (которого едва ли можно заподозрить в крепостнических симпатиях), считал
введение крепостничества в России в конце XVI века необходимой исторической мерой, призванной установить хотя бы самый элементарный
<порядок>. Решительно полемизируя с Хомяковым, который усматривал в закрепощении крестьян только бессмысленное и бесполезное зло,
противопоставляя ему - как воплощение всяческого добра - крестьянскую общину, Чаадаев не без едкости писал, что можно признать
<влияние общинного начала с самых первых дней существования страны, но это воздействие его, очевидно, не могло проявиться в форме,
полезной для страны, в то время, когда население блуждало по ее необъятному пространству то ли под влиянием ее географического
строя, то ли вследствие пустот, образовавшихся после иноземного нашествия, или же, наконец, вследствие склонности к переселениям,
свойственной русскому народу и которой мы в большой степени обязаны огромным протяжением нашей империи. Ученый автор (то есть
А.С.Хомяков.- В.К.) сам, вероятно, попал бы в затруднительное положение, если бы ему пришлось точно объяснять нам, какова была
подлинная структура его общины, равно как ее юридические черты, среди этого немногочисленного населения, бродившего на пространстве
между 65 и 45° северной широты [Чаадаев в этом по-своему очень выразительном <математическом> образе имеет в виду пространство между
Белым и Черным морями, то есть более 2000 километров]; но каковы бы ни были эти черты и эти формы, несомненно то, что нужно было их
изменить, что нужно было положить конец бродячей жизни крестьянина. Таково было основание первой административной меры, клонившейся
к установлению более стабильного порядка вещей. Этой мерой, как известно, мы обязаны Иоанну IV -этому государю, еще недавно так
неверно понятому нашими историками, но память которого всегда была дорога русскому народу> (Русская литература. 1969. ? 3. С. 122.).
Но, конечно, даже этот <более стабильный порядок вещей> не превратил Россию в нечто подобное странам Запада. Тот же Чаадаев писал о
современной ему России, отстоящей уже на 250 лет, на четверть тысячелетия от Юрьева дня,- писал, имея в виду отличие России от
Запада: <Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших
привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага... В своих домах мы как будто на постое... в городах кажемся
кочевниками...> (Сочинения и письма П.Я. Чаадаева. Собр. соч.: В 2 т. М, 1914. Т. 2. С. 110.)
Сказав о невыработанности форм бытия, Чаадаев переходит к формам сознания: <Всем нам недостает известной уверенности, умственной
методичности, логики. Западный силлогизм нам незнаком... В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все
шатко и неполно> (Там же. С. 114,115.).
Но, утверждая это, Чаадаев отнюдь не считал - в отличие от какого-нибудь Боткина,- что Россия должна переделать себя по образу и
подобию Запада. Он писал в середине 1830-х годов:
<Нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое... Придет день, когда мы станем умственным
средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме,
превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу... Все великое приходило из пустыни...
Я знаю, что не так развивался ум у других народов... там долго думали на готовом языке, но другие нам не пример, у нас свой путь...
Мы должны свободным порывом наших внутренних сил, энергическим усилием национального сознания овладеть предназначенной нам
судьбой...
У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей,
возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так
сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими
трибуналами человеческого духа и человеческого общества>.
Чаадаев здесь действительно провидит грядущую всемирную роль русской литературы; <совестный суд... перед трибуналами человеческого
духа> - это превосходное определение творчества Достоевского и Толстого. И обосновывает он эту роль не чем иным, как недостаточной
оформленностью, оп-редмеченностью русского бытия и сознания. Вот что он говорит в следующем после только что цитированного абзаце (я
опять-таки оборвал цитату прежде всего для того, чтобы подчеркнуть непрерывность мысли): <В самом деле, взгляните, что делается в
тех странах, которые я, быть может, слишком превознес, но которые тем не менее являются наиболее полными образцами цивилизации во
всех ее формах... У нас... нет... этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую
идею. Ни наши учреждения... ни наши нравы... ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся установиться... ничто не противится
немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству... Нужно стараться лишь постигнуть нынешний
характер страны... каким его сделала сама природа вещей... Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями
и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется. Несомненно, что большая часть народов носит в своем сердце
глубокое чувство завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей...>
Подводя итог, Чаадаев отметает обвинение в антипатриотизме, вызванное публикацией его первого <Философического письма> (он называет
его <злополучной статьей>): <И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без
сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной
статье>.
Разумеется, можно не согласиться с теми или иными либо даже со всеми чаадаевскими положениями, но едва ли есть основания отвергать
тот общий пафос сопоставления России и Запада, который так или иначе выразился затем во всем развитии русской литературы XIX века.
Историческая воля народов Запада воплотилась, опредме-тилась в твердых формах бытия и сознания; между тем Россия не обрела столь
законченной и прочной воплощенности. Подтверждения этому можно находить поистине на каждом шагу-Так, скажем, хорошо известно, что
подавляющее, абсолютное большинство памятников русского старинного зодчества - это церкви. Только религия, в которой до XVIII века
сосредоточивались все высшие духовные устремления, могла обрести столь совершенное воплощение. Чрезвычайно характерны в этом
отношении монологи <ненавистника> России в драматической поэме Есенина <Страна Негодяев> (1923).
Этого <гражданина из Веймара> по фамилии Лейбман и кличке Чекистов [С.Ю.Куняев показал, что прототипом есенинского персонажа был
Троцкий (см.: Наш современник 1988. ? 9. С. 183) После 1917 года на месте многих храмов были построены уборные (примеч. 1989 г.).]
не удовлетворяют в России (действие происходит в районе Урала) буквально все стороны ее бытия:

Дьявол нас, знать, занес
К этой грязной мордве
И вонючим черемисам...
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты...
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что...
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь свой век нищими
И строили храмы Божий...
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.

[Что касается России, не следует думать, что дело идет об условиях жизни только <нищих деревень>. До 1930-х годов в Москве
сохранялся в неизменном своем виде дом на Собачьей площадке, в котором не кто-нибудь, а сам А.С.Хомяков прожил последние шестнадцать
лет своей жизни. Вот описание одной из деталей этого дома: <В небольшой проходной комнате, служащей дополнением к спальне...
кресло-"удобство"... Нахождение "удобства" рядом с парадной спальней - показательный пример... Приезжавших в Россию иностранцев
всегда поражало, что умывальники - редкая вещь в русском доме; тазик для умывания иногда приносился с кухни> (Ш апошников Б.В.
Бытовой музей сороковых годов. М., 1925. С. 21).]

В этом, с первого взгляда балаганном, тексте совершенно точно сопоставлены два самых крайних полюса строительной, <зодческой>
деятельности (храм и отхожее место). Западная цивилизация воплотила свою волю, так сказать, равномерно по всей <шкале>; <отхожие
места> обладают там не меньшим совершенством, чем храмы.
Есенинский образ резок, но по-настоящему содержателен и дает материал для серьезных размышлений. Образ этот как бы откликнулся в
зачине повести Юрия Слеши <Зависть>, где отхожее место изображено как своего рода храм <делового человека> западной ориентации,
Бабичева:

<Он поет по утрам в клозете... Желание петь возникает в нем рефлекторно...
"Как мне приятно жить... та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг... ра-та-та-та-ри-ри... Правильно движутся во мне соки...
ра-та-та-ду-та-та..."
В дверь уборной вделано матовое овальное стекло. Он поворачивает выключатель, овал освещается изнутри и становится прекрасным, цвета
опала, яйцом...>

Перед нами в самом деле своего рода храм... И вот что в высшей степени показательно: в искусстве Юрия Олеши, как писал В.О.Перцов
(и, конечно, не он один), <сильно чувствуется влиянье западноевропейских литературных образцов>. Здесь уместно вернуться к книге
Н.Я.Берковского, который заметил: <Русские художники не знают "эстетики вещи", соблазнившей так много дарований на Западе>.
Это относится, конечно, не только к художникам. Вещь - даже если это вещь из храма - никогда не была фетишем в России. Белинский
писал Гоголю о русском человеке: <Он говорит об образе: годится - молиться, не годится - горшки покрывать>. Тем более это касается
любых иных <вещей>.
Но в суждении Н.Я.Берковского есть заведомо неверная нота, выразившаяся в слове <соблазнившей>. Тем самым <эстетика вещи>,
действительно и в прямом смысле присущая Западу (достаточно вспомнить о шедеврах нидерландского искусства натюрморта), волей-неволей
предстает как нечто ущербное, <второсортное>. Но это совершенно неправильно. Эстетика вещи - органический элемент западноевропейской
эстетики в целом, эстетики, основанной на творческой опред-меченности, воплощенности всего человеческого бытия и сознания.
И, как уже говорилось, русские, как никто, умели ценить эту западную воплощенность, подчас даже перехлестывая через край, отрицая
свою, российскую <недовоплощенность> ради европейской завершенности. Впрочем, это характерно прежде всего для недостаточно сильных
натур. <Прекрасное далеко> Италии не помешало Гоголю слышать русскую <песню> и видеть <сверкающую, чудную, незнакомую земле даль>.
<Недовоплощенность>, недостаточная опредмеченность, присущие России, обусловили <незнакомую земле> избыточность духовной энергии.
То, что на Западе всецело перешло в твердые формы бытия и сознания, в России во многом оставалось живым порывом человека и народа.
Недопустимо, конечно, идеализировать всякого рода неустроенность, неупорядоченность бытия и сознания. В цитированной поэме Есенина и
вполне <положительный> герой, Рассветов, восклицает:

Ну кому же из нас неизвестно
То, что ясно как день для всех.
Вся Россия - пустое место.
Вся Россия - лишь ветер да снег.
Не страна, а сплошной бивуак.

В конце концов, вся трудность заключается не в том, чтобы понять различие русской и западноевропейской эстетики, но в том, чтобы
подойти объективно к каждой из них, не отрицая одну ради другой.
Здесь способно многое прояснить уже намеченное выше сопоставление литературы и изобразительного искусства в России и на Западе.
Когда западные ценители утверждали, что русская литература недостаточно <искусна>, недостаточно <художественна>, они попросту мерили
ее меркой западной, <изобразительной> в своей основе эстетики.
Но, так сказать, к общей радости, эта односторонность давно преодолена. Ярким образцом в этом отношении может служить статья под
названием <Русская точка зрения> (1925), принадлежащая перу чрезвычайно авторитетного на Западе ценителя - Вирджинии Вулф.
Она, в частности, говорит о своеобразии русского искусства слова:
<Метод, которому, как кажется нам сначала, свойственны небрежность, незавершенность, интерес к пустякам, теперь представляется
результатом изощренно-самобытного и утонченного вкуса, безошибочно организующего и контролируемого честностью, равной которой мы не
найдем ни у кого, кроме самих же русских... В результате, когда мы читаем эти рассказики ни о чем (то есть дающие немного
предметности.- В.К.), горизонт расширяется, и душа обретает удивительное чувство свободы...
Именно душа - одно из главных действующих лиц русской литературы... Она остается основным предметом внимания. Быть может, именно
поэтому от англичанина и требуется такое большое усилие... Душа чужда ему. Даже антипатична... Она бесформенна... Она смутна,
расплывчата, возбуждена, не способна, как кажется, подчиниться контролю логики или дисциплине поэзии (то есть русское искусство
слова не соответствует западному понятию о поэзии как форме искусства.- В.К.)... Против нашей воли мы втянуты, заверчены, задушены,
ослеплены - и в то же время исполнены головокружительного восторга> (Цит. по: Писатели Англии о литературе... С. 285.).
Разумеется, слово <душа> не может служить термином литературной науки. Но все же Вирджиния Вулф говорит о необычайно важном. Вот еще
один ход ее мысли; она говорит об Англии:
<Общество разделено на низшие, средние и высшие классы, каждый со своими традициями, своими манерами и в какой-то степени со своим
языком. Существует постоянное давление, заставляющее английского романиста независимо от желания замечать эти барьеры, и - как
следствие - ему навязывается порядок и определенная форма... Подобные ограничения не связывали Достоевского.
Ему все равно - из благородных вы или простых, бродяга или великосветская дама. Кто бы вы ни были, вы сосуд этой непонятной
жидкости, этого мутного, пенистого, драгоценного вещества - души. Для души нет преград. Она перехлестывает через край, разливается,
смешивается с другими душами> (Там же. С. 287).
Естественно, может встать вопрос: что же, в России, в отличие от Англии, не было классов и сословий? Нет, они не только были, но их
наличие выражалось нередко в более тяжких и жестоких фактах, чем в Англии. И в то же <время между сословиями и классами в России - в
силу общего своеобразия ее бытия - не было таких непроходимых барьеров, как в Англии и вообще на Западе. Чтобы увидеть это, можно
даже не уходить из пределов самой русской литературы. Такие ее видные деятели 1830-1850-х годов, как Михаил Погодин, Николай Павлов,
Александр Никитенко, родились крепостными крестьянами и лишь в отрочестве либо даже в юности (как Никитенко) были выкуплены или
отпущены на волю. Тем не менее они работали в литературе в прямом смысле слова рука об руку с князьями Одоевским и Вяземским и
графами Соллогубом и Толстым... Это многое говорит и о русской литературе, и о русской жизни.
Конечно же, все это отнюдь не означает, что в России не было классовых и сословных противоречий. Не было лишь того твердого,
жесткого сословно-классового <порядка>, той завершенной социальной <оформленности>, которые присущи Западу.
Но вернемся к той <душе>, в которой Вирджиния Вулф увидела <основной предмет> русской литературы, гораздо менее освоенный в
литературах Запада. Главное, пожалуй, открытие английской писательницы выразилось в том месте ее статьи, где она говорит уже не о
героях русской литературы, но об ее читателях, точнее, о читателях романа Достоевского <Идиот>: <Мы открываем дверь и попадаем в
комнату, полную русских генералов, их домашних учителей, их падчериц и кузин и массы разношерстных людей (в частности, людей,
принадлежащих к самым разным социальным слоям.- В.К), говорящих в полный голос о своих самых задушевных делах. Но где мы?
Разумеется, это обязанность романиста (с западной точки зрения.- В.К.) сообщить нам, находимся ли мы в гостинице, на квартире или в
меблированных комнатах. Никто и не думает объяснять. Мы - души, истязаемые, несчастные души, которые заняты лишь тем, чтобы
говорить, раскрываться, исповедоваться...>
В этом и состоит, очевидно, одно из величайших проявлений мировой, общечеловеческой роли русской литературы: она не только ставит
перед миром живые человеческие души вместо <опредмеченных> обликов людей, но и делает тем самым всецело явными и живыми души тех,
кто ее, русскую литературу, воспринимает. Она говорит не столько о людях (что гораздо сильнее и совершеннее делала литература
Запада), сколько с людьми - будь это ее герои или ее читатели. В этом и ее глубочайшее своеобразие, и ее всемирное значение.

---

От	K
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	07.01.2004 19:03:35

Мерзкая заказуха.

---

Всё сцут на наши алтари, изгаляются, никак не уймутся. Еще один вылез, получит наверняка
премию фонда академика Сахарова, за бесстрашность и жизненную правду.

1. Писатель анализируется не по тому, что он для детей написал (хотя иногда это и много
говорит о нем как о человеке), а по вершине его творчества. Давайте проанализируем
творчество Хемингуэя, забыв о <Старике и море>, или Экзюпери, стерев из памяти <Маленького
принца>.

2. Не все писатели глубоко порядочные люди, нравственно выше своих героев. Нельзя ставить
знак равенства между личностью и творчеством писателя, между ними даже очень может быть
конфликт, неразрешимый, болезненный. Взгляды последних лет Льва Толстого действительно не
всегда вызывают уважение, это же всем известно, что он даже был от Церкви отлучен, нашли
сенсацию. Творческий кризис, срыв.

3. В серьезном творчестве всегда бывают не только взлеты, но и глубокие впадины - выдохся,
нет больше сил, все отдал рывку к вершине. Не известно как Толстой писал рассказ,
возможно, был просто измотан семейными неурядицами, озлоблен на весь свет. И такое с
великими бывает, они тоже люди, и даже ходят по нужде, что может показаться многим
кощунством, той маленькой гадкой подробностью, что перечеркивает все их творчество.

4. По поводу выискивания одиночных огрехов в прочих произведениях. А вы возьмите и
попробуйте столько написать, столько сказать, и не сделайте ни одной ошибки. Даже Бог,
создавая человека, кое в чем нахалтурил, пришлось из рая Адама с Евой выгонять.

5. Про величину словарного запаса Толстого считаю просто очевидным враньем, пока не будет
указано кто когда считал, никогда о таком не слыхивал. Нагнал автор тумана, тайны, чтобы
пакость убедительней легла. Известно нам только то, что Пушкинисты исхитрились подсчитать
словарный запас Пушкина. Если о словарном запасе вранье, то заказушность статьи очевидна,
отрабатывается социальный заказ. Надеется на скандале стать знаменитым, прием известный,
многие на сцену так и попадают. Сейчас нам многое хотят внушить, кто утверждает, что
Шолохов стащил свои произведения у другого, кто с горящими глазами и капающей слюной
рассказывает о Пушкинских <делишках>, о том, что жена его была любовницей императора, да и
дочь не от него. Лиши народ своей истории, своих героев, и он окажется бессильным.

6. Если автору статьи нечего читать в размышлениях Толстого, то это много говорит об
авторе, а не о Толстом. <Размышлизмы> у Толстого читают во всем мире, как и у
Достоевского. Даже не любя, ненавидя нашу культуру, этих двоих почитают как гениев,
уверяю, не за стиль.

7. Образ князя Андрея один из самых мощных у Толстого, Толстой один из немногих смог так
филигранно вырисовать человека умного, честного, мужественного, правильного, но вещь в
себе, по большому счету <не нужного>. Образ Наташи Ростовой столь оказался сильным, так в
душу народную проник глубоко, что имя Наташа в нашей культуре навсегда оказалось связанным
с образом из романа <Война и мир>. Конечно, Наташа не гиперсексуальна, даже не лесбиянка,
русская примитивщина, куда там ей до главной героини Булгакова Маргариты, этой блядошки с
наворотами. Та попасть на сатанинский бал, чтобы голышом там елозить, так хотела (в
жертву), что аж спотыкалась. Толстой не чета Булгакову, в <Мастере и Маргарите> сплошная
философия. И Людоеды, и вампиры, и душители, и вешатели, и прочие, не просто отрицательные
персонажи, а прежде всего личности, ведь все относительно в этом мире, не правда ли.
Сейчас народ уже объелся этими <сложными личностями>, что ни мразь, пакость, на экране, то
ей серенаду закатывают, а по голливудским фильмам, коими наших беспрерывно пичкают, так и
шастают эти <сложные личности>, кто детей употребляет, кто женщин на кусочки режет
изысканно.

8. Раз уж либералы <наехали> на наших, мы <наедем> на ихних. Что в том лагере самое
святое? Набоков? Гений высочайшей пробы, раз Лолиту расписал с раздвинутыми ногами.
Возьмите <Приключения Алисы в стране чудес> в переводе Нины Димуровой, рядом положите
вариант Набокова - <Аня в стране чудес>. А далее по тексту, предложение за предложением,
сравнивайте словарный запас и литературные достоинства. Долго не придется читать, чтобы
убедиться в полном убожестве Набокова, способного разве что бульварное чтиво стряпать.
Димурова - <мысли ее текли медленно и несвязно -- от жары ее клонило в сон>. Набоков -
<Она чувствовала себя глупой и сонной - такой был жаркий день>. Димурова - <Вдруг мимо
пробежал кролик с красными глазами. Конечно, ничего удивительного в этом не было.
Правда, Кролик на бегу говорил: - Ах, боже мой! Я опаздываю>. Набоков - <вдруг, откуда ни
возьмись, пробежал мимо нее Белый Кролик с розовыми глазами. В этом, конечно, ничего
особенно замечательного не было; не удивилась Аня и тогда, когда услыхала, что Кролик
бормочет себе под нос : "Боже мой, Боже мой, я наверняка опоздаю">. Тьфу! А ведь
как-то начал Достоевского поносить, мол, никакой Достоевский не писатель, пустышка (у них
у каждого свой спецзаказ, у кого Толстой, у кого Достоевский, а у кого Пушкин, всем кушать
хочется, стараются, мажут).

И еще, у нас на форуме есть люди, разбирающиеся в литературе, или нет? Способны они
написать рецензию на том же Контр-ТВ, или нет у нас таких?

---

От	Iva
К	K (07.01.2004 19:03:35)
Дата	09.01.2004 01:05:05

да не заказуха

---

Привет

а мерзкая, гадкая зависть. сам не стал великим, так обосру кого-нибудь из великих. Ощущу себя более значимым.


Владимир

---

От	K
К	Iva (09.01.2004 01:05:05)
Дата	10.01.2004 21:47:16

социальная заказуха

---

Владимир, слово <заакзуха> правильнее заменить на <социальная заказуха>, заказ его
социального слоя. На <общественный резонанс> рассчитывал, что заметят и отметят. Про
словарный запас Толстого явный подлог, хорошо характеризует пишущего и его цели.

---

От	Ф. Александер
К	Iva (09.01.2004 01:05:05)
Дата	09.01.2004 10:42:16

Возможно, кстати...

---

Логинов в последнем романе ("Свет в окошке") очень некрасиво прошелся по Гоголю. Это было читать неприятно.

---

От	Ф. Александер
К	K (07.01.2004 19:03:35)
Дата	08.01.2004 12:06:51

Успокойтесь. "На ваше" наехали не либералы, а простой русский писатель

---

Святослав Логинов - очень хороший писатель-фантаст, необычайно трепетно относящийся к языку, постоянно эксперементирующий, нежно любящий своих читателей. Он стал известен с очень оригинальной по жанру книгой "Многорукий бог далайна". Книги из числа последних: "Колодезь", "Картёжник", "Свет в окошке". Выход каждой его книги - яркое событие, особенно на графоманском фоне нашей современной фантастики.
Логинов прекрасный стилист, мастерски владеет языком, все его книги написаны в совершенно разных жанрах. Хотя Логинов и пишет фантастику, его книги безусловно являются произведениями литературного искусства.
Статью эту он безусловно написал не "под заказ", а исключительно из личных убеждений. В ней, на мой взгляд, трудно углядеть какую-либо политическую направленность. Совершенно чистый взгляд писателя-профессионала, трудяги и мастера своего дела.

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (08.01.2004 12:06:51)
Дата	08.01.2004 16:23:02

... по фамилии Витман (Логинов - псевдоним, или фамилия матери...) (-)

---

---

От	Ф. Александер
К	Георгий (08.01.2004 16:23:02)
Дата	09.01.2004 10:31:58

Такое бывает : ) (-)

---

---

От	IGA
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 23:42:57

Re: Статья,_приведшая...

---

> д) Мусорные слова. Подобно тому, как бывает чистая и неряшливая речь,
бывает также чистый и неряшливый текст. Большое количество
слов, не несущих смысловой нагрузки воспринимается в тексте подобно
косноязычной речи, переполненной словечками типа: "вот",
"значит", "блин"... И то, и другое свидетельствует об отсутствии
культуры. Какой же образец культуры являет Лев Николаевич Толстой?

Недавно рассказы Зощенко перечитывал. Тоже весьма простой (в смысле
"низкий") язык, "мусорных слов" еще побольше, но кто упрекнет Михаила
Зощенко в некультурности ?

---

От	Ф. Александер
К	IGA (06.01.2004 23:42:57)
Дата	08.01.2004 12:49:11

Не путайте, пожалуйста!

---

Зощенко писал рассказы от лица героя, воспроизводя его речь. Этот самый герой у него - и есть объект насмешки и сатиры. "Черный принц" же написан правильным литературным языком. А из Толстого делют образец русской словесности.

---

От	IGA
К	Ф. Александер (08.01.2004 12:49:11)
Дата	08.01.2004 13:34:56

Re: Не_путайте,_пожалуйста!

---

Ф. Александер wrote:

> Зощенко писал рассказы от лица героя, воспроизводя его речь. Этот самый герой у него - и есть объект насмешки и сатиры.
Да нет. Описывал он жизнь и от третьего лица (как писатель), нередко
явно демонстрируя свою отстраненность ("прислали мне письмо",
"рассказали историю", "попросили напечатать", вкрапляет общие
рассуждения). Даже в тех случаях, когда речь идет от первого лица,
Зощенко нередко имеет ввиду самого себя хотя бы частично (что можно
понять по косвенным признакам - "был ранен в войну, страдал от
[отравляющих] газов, работал инструктором по кролиководству").
И далеко не всегда главный герой и есть объект насмешки, далеко не всегда.
Но впрочем, "образца русской словесности" я из Зощенко никоим образом не
выстраиваю, просто хороший, интересный писатель и бытописатель того
времени (почему и перечитывал его).

> "Черный принц" же написан правильным литературным языком.
Не спорю, его язык более позднего периода улучшился.
Ранний стиль имел преимуществом доходчивость, понятность и близость для
широких народных масс, тогда (20-ые) еще не совсем образованных и
интеллигентных. А потом - конечно, потерял актуальность. Хотя до сих пор
сохраняет определенный шарм ;-)

> А из Толстого делют образец русской словесности.

А кто по-Вашему такой образец(цы) ?

---

От	Ф. Александер
К	IGA (08.01.2004 13:34:56)
Дата	08.01.2004 14:05:19

Образцы - Пушкин, Гоголь, Достоевский (-)

---

---

От	BLS
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 23:37:46

А чем она вызвала восторг?

---

И какого рода восторг?

---

От	Георгий
К	BLS (06.01.2004 23:37:46)
Дата	07.01.2004 00:22:08

А это пусть он Вам сам объяснит %-)))) (-)

---

---

От	BLS
К	Георгий (07.01.2004 00:22:08)
Дата	07.01.2004 21:28:18

Ну пусть объяснит :) (-)

---

---

От	Добрыня
К	BLS (07.01.2004 21:28:18)
Дата	08.01.2004 11:29:25

Разъясняю

---

Доброго времени суток!

Толстой действительно графоман, попавший в политическую струю (вспоминаем сказку про голого короля - кстати, вот великолепный образчик действительно литературы.) Критиковать его всегда было "неудобно", ибо тем самым обязательно наступаешь на хвост "прогрессивным идеям" или льёшь воду на мельницу врагов, вот и весь секрет успеха Толстого. Толстого сделали знаменем, и протестовать против этого поздно - ибо тем самым дискредитируешь всякие разные великие дела, творимые под этим знаменем.

1. Идея народного просвещения. Страдала интеллигенция тогда от невыносимых мук совести за то, что народ простой неграмотен, да и плохо представляла, каков он, этот народ - а тут объявляется граф, познавший народ, пишущий от лица народа и для народа. Ну а то что язык корявый - так это наверное нарочно, он ведь народным языком пишет, чтоб народу понятно было. И то что свойственые графоману регулярные поучения на каждой странице - так ведь это ради великого дела просвещения народного. Что, бунтовать против такого полезного графа, ради дела просвещения?!

2. Ленин сказал, что Толстой - матерый человечище и зеркало русской революции. Скажи теперь, что Толстой гол, так и Ленина подставишь. Да разве только Ленин! Толстого объявили эталоном, им пичкали детей в школе - это что же, столпа нашей литературы признать липовым? Тогда мы без великой литературы останемся - чем же нам иностранцам нос утирать?

3. Русофобия. Разоблачая Толстого, льёшь воду на их мельницу. Они ведь всегда говорили, что русская культура - сплошь недоразумение, и вот на тебе. Неееет, низя, низя трогать Толстого.

И ещё много того же в этом духе.

Один мой знакомый заявил, что развенчать Толстого - это лить воду на мельницу Швыдкому, с которым тот бы блевать в один унитаз не стал бы. Вот и весь секрет успеха Толстого. Раз какой-то гад говорит, что какашки плохо пахнут, то нам этого говорить ни в коем случае нельзя, иначе мы поддержим этого гада.

Вред от Толстого огромен. Потому что этого козла по недоразумению запустили в огород школьной программы, объявили эталоном языка и столпом мудрости (хотя язык его безобразен, а над самыми глубокими его мыслями посмеётся любой семинарист). По-моему, Карнеги как-то описывал историю одного человека, который стеснялся сказать старательной жене, что ему не нравятся кукурузные хлопья - а та, искренне полагая отчего-то, что муж их обожает, чтобы сделать ему приятное, его ими постоянно пичкала, чем делала того несчастным. То, что нас пичкают Толстым, приводит к тому, что люди публично его привычно превозносят, а внутри подсознательно чувствуют, что это фуфло, и копят неприязнь к "этой стране", где "всё не как в нормальных странах" и "все говорят не то что думают, а думают то что не думают". Это, между прочим, одна из причин, отчего люди в перестройку взбунтовались и стали требовать "жить не по лжи".

Dura lex, sed lex.

---

От	alex~1
К	Добрыня (08.01.2004 11:29:25)
Дата	08.01.2004 13:13:49

Re: Разъясняю

---

>Доброго времени суток!

>Толстой действительно графоман, попавший в политическую струю (вспоминаем сказку про голого короля - кстати, вот великолепный образчик действительно литературы.)

В школе читали? :)

>Критиковать его всегда было "неудобно", ибо тем самым обязательно наступаешь на хвост "прогрессивным идеям" или льёшь воду на мельницу врагов, вот и весь секрет успеха Толстого.

Добрыня, я приведу длинную цитату из Стругацких, раз уж Логинов признает их своими учителями.

//---------------------------------------------------//
Жилин "Первооткрывателей" уже видел, гораздо интереснее ему было
смотреть на Юру и штурмана. Юра глядел на экран, не отрываясь, и только
иногда нетерпеливо поправлял на голове тонкий обруч фонодемонстратора.
Первооткрыватели страшно нравились ему, а Жилин посмеивался про себя и
думал, до чего же нелеп и примитивен этот фильм, особенно если смотришь
его не в первый раз и тебе уже за тридцать. Эти подвиги, похожие на
упоенное самоистязание, нелепые с начала и до конца, и этот командир
Сандерс, которого бы немедленно сместить, намылить ему шею и отправить
назад на Землю архивариусом, чтобы не сходил с ума и не губил невинных
людей, не имеющих права ему противоречить. И в первую очередь прикончить
бы эту истеричку Прасковину, кажется, - послать ее в джунгли одну, раз уж
у нее так пятки чешутся. Ну и экипаж подобрался! Сплошные самоубийцы с
инфантильным интеллектом. Доктор был неплох, но автор прикончил его с
самого начала, видимо, чтобы никто не мешал идиотскому замыслу
ополоумевшего командира.
Самое забавное, что Юра все это, конечно, не может не видеть, но
попробуй вот оторвать его сейчас от экрана и засадить, скажем, за того же
принца Гэндзи!.. Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что
каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму
погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души,
тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет
ничего в мире... О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как
памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как
социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании
внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне.
Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея
живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца
Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце,
что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова... Но это
случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных
движений.
//--------------------------------------------------

Ради Бога - ничего личного, попытки поучать, поставить на вид или делиться опытом. :) Просто "учителя" (Стругацкие), в отличие от "ученика" (Логинова), по-другому оценивали Толстого, как Вы видите. Есть повод задуматься и даже - чем черт не шутит - перечитать кое-что из Толстого. Уверяю (сам пробовал) - восприятие будет не то, что в восьмом классе, когда нам полагалось читать Толстого в соответствие с отображением этапов русского освобободительного движения на программу 10-ней школы. :).

С искренним уважением

---

От	Colder
К	alex~1 (08.01.2004 13:13:49)
Дата	27.01.2004 17:01:44

Попадание в точку

---

>>Толстой действительно графоман...
>В школе читали? :)

Мой собственный опыт подтверждает ваше высказывание. В школе к Толстому относился, мягко говоря, отрицательно. А вот на втором курсе института прочитал Анну Каренину за одну ночь. ИМХО, многие вещи его и особенно высказываемые в них идеи невозможно понять, не имея некоторого жизненного опыта. Другое дело, стоит ли это насильно "давать" в школе.

---

От	Ф. Александер
К	alex~1 (08.01.2004 13:13:49)
Дата	08.01.2004 14:11:06

Стругацкие правы, но...

---

"Лев Толстой велик как
памятник человеческой душе."

Где вы видете тут противоречие чисто редакторской рецензии Логинова? Прочтите ниже письмо А. Попова, оно как раз на эту тему.

http://vif2ne.ru/nvz/forum/0/co/107394.htm

---

От	alex~1
К	Ф. Александер (08.01.2004 14:11:06)
Дата	08.01.2004 14:33:33

Re: Стругацкие правы,

---

Попробуйте найти эссе Оруэлла по поводу критики Толстым Шекспира (название точно не помню). Очень в "струю" этого обсуждения.

И еще поговорите с художниками по поводу того, умел ли рисовать Айвазовский и не был ли он халтурщиком. :) Можете услышать много интересного. :)

С уважением

---

От	alex~1
К	alex~1 (08.01.2004 14:33:33)
Дата	08.01.2004 14:36:36

Ссылка на эссе, о котором говорил

---

http://www.orwell.ru/library/reviews/tolstoy/r/r_tas2.htm

---

От	alex~1
К	Ф. Александер (08.01.2004 14:11:06)
Дата	08.01.2004 14:26:24

Re: Стругацкие правы,

---

>"Лев Толстой велик как
>памятник человеческой душе."

>Где вы видете тут противоречие чисто редакторской рецензии Логинова? Прочтите ниже письмо А. Попова, оно как раз на эту тему.

> http://vif2ne.ru/nvz/forum/0/co/107394.htm

Читал. И, прочитав, даже написал, что в своем анализе Логинов абсолютно прав.
А вывод сделал - самый что ни есть дурацкий. Есть возражения?

---

От	Ф. Александер
К	alex~1 (08.01.2004 14:26:24)
Дата	09.01.2004 10:34:27

Возражения есть : )

---

>А вывод сделал - самый что ни есть дурацкий. Есть возражения?

Критическая статья, написанная писателем - это все равно ходожественное произведение. Без эпатирующей подбивки статья смотрелась бы бледно. Соответственно, ссылка на эссе О. Уайльда "Критик, как художник" - имеет право : )

---

От	alex~1
К	Ф. Александер (09.01.2004 10:34:27)
Дата	09.01.2004 12:04:10

Re: Возражения есть...

---

Против такой постановки возражения не имею. :)

---

От	Добрыня
К	alex~1 (08.01.2004 13:13:49)
Дата	08.01.2004 13:24:13

Тут ведь как...

---

Доброго времени суток!
>В школе читали? :)
До школы не умел, после - вряд ли. Несложная цепочка рассуждений.

>Добрыня, я приведу длинную цитату из Стругацких, раз уж Логинов признает их своими учителями.

А Стругацкие, во-первых, сами грешат многим из сказанного. Очень грешат. Во-вторых, их отношение в этой цитате - это то самое "общепринятое", о котором и речь. В нашей школе среди учителей проводили опрос: какую книгу опрашиваемый взял бы на необитаемый остров? Толстого хотела взять только одна учительница, и не литературы. И то сомневаюсь, что это не было позёрством. Вот так - на словах величайший, на деле читают другое.

Притом Толстой может кому-то нравиться, кому-то не нравиться. Но убрать это явление из школы давно следует, чтобы детей не путать.

Dura lex, sed lex.

---

От	alex~1
К	Добрыня (08.01.2004 13:24:13)
Дата	08.01.2004 13:51:35

Re: Тут ведь

---

>До школы не умел, после - вряд ли. Несложная цепочка рассуждений.

Почитайте. Морализаторство достает, но почему Толстого считают великим писателем, поймете. :)

>А Стругацкие, во-первых, сами грешат многим из сказанного. Очень грешат.

Ну и что?

> Во-вторых, их отношение в этой цитате - это то самое "общепринятое", о котором и речь.

У Вас нет оснований быть в этом уверенным. А вдруг - честно? Кстати, похоже на правду.

> В нашей школе среди учителей проводили опрос: какую книгу опрашиваемый взял бы на необитаемый остров? Толстого хотела взять только одна учительница, и не литературы. И то сомневаюсь, что это не было позёрством. Вот так - на словах величайший, на деле читают другое.

Но, Добрыня, пребывание на необитаемом острове - это, как сейчас говорят, экстрим. Экзотика, возведенная в принцип. Нельзя же так - раз на необитаемый остров не берут - значит, графоман. А то, что Толстого не читают - Вы ошибаетесь.

>Притом Толстой может кому-то нравиться, кому-то не нравиться.

Конечно. Но нельзя же про всех тех, кто не нравится, кричать: "Голый, голый! Графоман! Фальшивое знамя!" :) Несолидно.

> Но убрать это явление из школы давно следует, чтобы детей не путать.

"Войну и мир" (по-моему, из романов именно он был обязательным в школе в мое время) из школы, безусловно, нужно убрать. Но не потому, чтобы детей не путать, а потому, что у детей - в полном соответствие с их возрастом - как говорил Ленин, "еще молоко на губах не обсохло".

С уважением

---

От	Добрыня
К	alex~1 (08.01.2004 13:51:35)
Дата	08.01.2004 14:15:03

Вы делаете ошибку, полагая, что я просто не люблю Толстого и оттого отрицаю

---

Доброго времени суток!
И на том основании поглаживаете меня по голове и предлагаете не горячиться и почитать снова ;-)
Я много кого не люблю. Того же Достоевского. Однако Достоевский для меня - несомненно писатель, и несомненно великий. Хотя я не люблю его, не нравится мне его эстетика и необходимость непрерывно мысленно спорить с ним вместо чтения. Я люблю Чехова, Гоголя, Булгакова. Опять таки, тех же Стругацких люблю, хотя и понимаю, что книжки их весбма слабоваты по сравнению с тем же Достоевским.

>>До школы не умел, после - вряд ли. Несложная цепочка рассуждений.
>
>Почитайте. Морализаторство достает, но почему Толстого считают великим писателем, поймете. :)
Речь-то вроде шла о Г.Х.Андерсоне, нет?

>>А Стругацкие, во-первых, сами грешат многим из сказанного. Очень грешат.
>
>Ну и что?
То, что "учителя" и "ученик" - лишняя сущность в этом вопросе.

>> Во-вторых, их отношение в этой цитате - это то самое "общепринятое", о котором и речь.
>
>У Вас нет оснований быть в этом уверенным. А вдруг - честно? Кстати, похоже на правду.
Да, я действительно в этом уверен. Или убеждён. Доказательств действительно не имею. А вот основания имею - Толстого читают мало и крайне редко его читают добровольно. Я никогда не видел взрослого человека, читающего в метро Толстого. Достоевского, Чехова, Гоголя - читают. Толстого - не видел.

>> В нашей школе среди учителей проводили опрос: какую книгу опрашиваемый взял бы на необитаемый остров? Толстого хотела взять только одна учительница, и не литературы. И то сомневаюсь, что это не было позёрством. Вот так - на словах величайший, на деле читают другое.
>
>Но, Добрыня, пребывание на необитаемом острове - это, как сейчас говорят, экстрим. Экзотика, возведенная в принцип. Нельзя же так - раз на необитаемый остров не берут - значит, графоман. А то, что Толстого не читают - Вы ошибаетесь.

Графоман - не вследствие того, что не читают. Не читают вследствие того, что графоман. А графоманство из Толстого так и прёт. А я собственно о том, что несмотря на крики "великий", не читают. Когда слова расходятся с делом - пора кричать "караул".


>>Притом Толстой может кому-то нравиться, кому-то не нравиться.
>
>Конечно. Но нельзя же про всех тех, кто не нравится, кричать: "Голый, голый! Графоман! Фальшивое знамя!" :) Несолидно.

Сабж.

>> Но убрать это явление из школы давно следует, чтобы детей не путать.
>
>"Войну и мир" (по-моему, из романов именно он был обязательным в школе в мое время) из школы, безусловно, нужно убрать. Но не потому, чтобы детей не путать, а потому, что у детей - в полном соответствие с их возрастом - как говорил Ленин, "еще молоко на губах не обсохло".

В первую очередь потому, что детей следует учить родной речи, притом на хороших примерах этой речи. И учить мыслить, причём на хороших примерах мышления, а не на откровенно дилетантских размышлизмах.

>С уважением
Если уж философ стал гробовщиком, то почему бы гробовщику не стать кинокритиком?

---

От	Буслаев
К	Добрыня (08.01.2004 14:15:03)
Дата	22.01.2004 16:33:31

К вопросу о компетенции : )

---

Присутствующие на форуме видные специалисты в области литературы, признанные литераторы, называют Л.Н. Толстого плохо владеющим русским языком графоманом на том основании, что 1) Толстой им не нравится; 2) так сказал Витман-Логинов в своей статье.
А отстойные ламеры Бунин, Горький, Шолохов, Распутин и Белов (можно и продолжить список) считают иначе : )

---

От	Ивин
К	Буслаев (22.01.2004 16:33:31)
Дата	23.01.2004 10:47:29

Ну, что Вы все на авторитеты ссылаетесь?!

---

>Присутствующие на форуме видные специалисты в области литературы, признанные литераторы, ... А отстойные ламеры ... считают иначе : )

Давим авторитетом. :-))
Народ привел массу чужих высказываний и гораздо меньше собственных мнений. А они ничуть не менее ценны и интересны.
Я, например, ничего не понимаю в языке и литературных тонкостях. Но мне у Толстого нравится "Кавказский пленник" и некоторые куски из "Войны и мира". А все остальное - нейдет никак - ни "Анна Каренина", ни "Воскресение"! Хотя лет в 20 мне хватило упорства их прочесть. Подчеркну, что в данном случае я говорю о его литературном наследии, а не о гражданской позиции Толстого.

---

От	Буслаев
К	Ивин (23.01.2004 10:47:29)
Дата	23.01.2004 13:20:19

На кого же ещё ссылаться ? : )

---

>Давим авторитетом. :-))
Народ привел массу чужих высказываний и гораздо меньше собственных мнений. А они ничуть не менее ценны и интересны.<

Вообще-то я просто пошутил : )
Если всерьёз, то всё-таки в вопросах о чистоте языка следует в первую голову слушать писателей, а не критиков или людей совсем уж далёких от литературы профессий (это моё частное мнение). И при этом не воспринимать их (писателей) мнение как аксиому - хотя бы потому, что, как я писал в другой реплике, некоторые из них сегодня говорят одно, завтра - прямо противоположное.
Ну и уж совсем странно спорить о творчестве Толстого, приняв как аксиому сомнительные утверждения "если писатель хорошо пишет для детей, то он хороший писатель" или "если писатель хороший, то он хорошо пишет и для взрослых, и для детей". Ещё более странно судить о творчестве писателя по одному его произведению.
Увы, в спорах вокруг Толстого, да и искусства вообще, доказать что-либо невозможно : ( Критерий только один - время, а его после смерти писателя прошло относительно немного.

---

От	Ивин
К	Буслаев (23.01.2004 13:20:19)
Дата	23.01.2004 15:48:33

Re: На кого же

---

>На кого же ещё ссылаться ? : )
А зачем на кого-то ссылаться? Что это все такие скромные, что считают необходимым усилить весомость своего мнения ссылкой на кого-то. А то и заменить.

>Если всерьёз, то всё-таки в вопросах о чистоте языка следует в первую голову слушать писателей, а не критиков или людей совсем уж далёких от литературы профессий (это моё частное мнение).

Мое частное мнение иное. Полагаю, что создателем языка является народ в целом, а вовсе не писатели+журналисты, поэтому неправомерно отдавать право окончательного или даже решающего суждения по языковым вопросам профессионалам пера. Они не создатели инструмента, а всего лишь advanced users.

>И при этом не воспринимать их (писателей) мнение как аксиому - хотя бы потому, что, как я писал в другой реплике, некоторые из них сегодня говорят одно, завтра - прямо противоположное.

Это-то как раз очень естественно. А Вам не случалось переменить свое мнение о каком-либо предмете?

>Ну и уж совсем странно спорить о творчестве Толстого, приняв как аксиому сомнительные утверждения "если писатель хорошо пишет для детей, то он хороший писатель" или "если писатель хороший, то он хорошо пишет и для взрослых, и для детей".

Для детей писать сложно. Не всякому дано. Человек понимающий почувствовал бы, что не тянет в этой области, и не высовывался бы. Но с другой стороны, это нам легко об этом судить, в наше время есть с чем и сравнивать, и есть из чего выбирать. А в пору Льва Николаевича действительно поле было непаханным. Он, небось, и не знал, что это такое - хорошая литература для детей.

> Ещё более странно судить о творчестве писателя по одному его произведению.

Да, конечно. А Вы по каким произведениям судите?

>Увы, в спорах вокруг Толстого, да и искусства вообще, доказать что-либо невозможно : ( Критерий только один - время, а его после смерти писателя прошло относительно немного.

А мне казалось, что каждый сам вправе выработать свою точку зрения на творчество писателя, не дожидаясь, пока за него это сделает время или литературные критики. В конце концов, кто такой Время, чтобы подчиняться так беспрекословно его мнению? :-))

---

От	Буслаев
К	Ивин (23.01.2004 15:48:33)
Дата	23.01.2004 17:45:39

Re: На кого...

---

>А зачем на кого-то ссылаться?
Повторюсь: это вообще-то была шутка.

>Мое частное мнение иное. Полагаю, что создателем языка является народ в целом
Про создателей речи не было, я говорил о Л.Н. Толстом. Словотворчеством, в отличие от Хлебникова, он намеренно не занимался. Просто писал на своём родном языке.

>Это-то как раз очень естественно. А Вам не случалось переменить свое мнение о каком-либо предмете?
Напомню, речь не обо мне, речь о Л.Р. Толстом : )

>Человек понимающий почувствовал бы, что не тянет в этой области, и не высовывался бы.
А сейчас о ком речь ? : )

>Да, конечно. А Вы по каким произведениям судите?
Я вроде ни о ком не судил, по крайней мере в этой ветке : )

>А мне казалось, что каждый сам вправе выработать свою точку зрения на творчество писателя, не дожидаясь, пока за него это сделает время или литературные критики.
Разумеется : ) "И кошка может смотреть на короля".
У меня есть один знакомый поэт (кстати, детский), который искренне считает Пушкина графоманом. Такая у него точка зрения. А вот его стихи для детей:
"...-Подумайте вы только, не слон и не осёл,
А самый настоящий мне встретился козёл !
- Подумаешь, козёл ! - обиделся козёл, -
А ты вот это видел ?
И ёжик как увидел, так сразу же и сел.
Набрал он жменьку снега и жменьку снега съел.
(Жменька - это ровно столько, сколько вместится в ладонь)..."
Я этой картинкой ничего доказать не хочу - так, забавная иллюстрация, не более : )

---

От	Ивин
К	Буслаев (23.01.2004 17:45:39)
Дата	23.01.2004 18:13:05

Re: На кого...

---

>>Мое частное мнение иное. Полагаю, что создателем языка является народ в целом
>Про создателей речи не было, я говорил о Л.Н. Толстом. Словотворчеством, в отличие от Хлебникова, он намеренно не занимался. Просто писал на своём родном языке.

Ну, у меня к Толстому как-то не было особых претензий по поводу языка. Возможно, там есть к чему придраться, но мне ничего ухо не резало. Может, по молодости и неопытности :-)).

>>Это-то как раз очень естественно. А Вам не случалось переменить свое мнение о каком-либо предмете?
>Напомню, речь не обо мне, речь о Л.Р. Толстом : )

Я просто имею ввиду, что не стоит так уж упрекать человека (любого) за изменение мнения даже по принципиальным вопросам. Разумеется, если это не происходит по три раза на дню.

>>Человек понимающий почувствовал бы, что не тянет в этой области, и не высовывался бы.
>А сейчас о ком речь ? : )

О Толстом. Мне тоже не нравятся его литература для детей. И в детстве не нравилась. Такую можно читать только по принуждению.

>>Да, конечно. А Вы по каким произведениям судите?
>Я вроде ни о ком не судил, по крайней мере в этой ветке : )

Ладно, если не хотите высказывать своего суждения, я не настаиваю.

>>А мне казалось, что каждый сам вправе выработать свою точку зрения на творчество писателя, не дожидаясь, пока за него это сделает время или литературные критики.
>Разумеется : ) "И кошка может смотреть на короля".
>У меня есть один знакомый поэт (кстати, детский), который искренне считает Пушкина графоманом. Такая у него точка зрения....

Имеет право. С поэтами не спорят :-)). Тем более через третьих лиц. :-))
Речь-то собственно шла о том, что Вы пытаетесь привлечь в судьи Время, а я не думаю, что это правильно. Время разумно привлекать в оценке исторических событий потому что результаты их лучше видны на некотором расстоянии (не слишком большом). А с писателями-то с какой стати? Наоборот, дымка Времени заслоняет многое в творчестве писателя, что было понятно и само собой разумелось для современников, наступает некоторое непонимание и чем дальше, тем больше.

---

От	Буслаев
К	Ивин (23.01.2004 18:13:05)
Дата	26.01.2004 13:00:44

Re: На кого...

---

>Ну, у меня к Толстому как-то не было особых претензий по поводу языка. Возможно, там есть к чему придраться, но мне ничего ухо не резало. Может, по молодости и неопытности :-))<
Уважаемый Ивин, я немного поясню, почему вообще ввязался в эту дискуссию (не спор, потому что спорить здесь не о чем). Форум предназначен для обсуждения работ С.Г Кара-Мурзы, и эта ветка, по моему мнению, имеет к ним прямое отношение. В "Манипуляции сознанием" и в других работах он неоднократно упоминал об уничтожении у людей чувства меры, чувства прекрасного и безобразного, способности сравнивать. Нападки на Л.Н. Толстого - именно как на писателя - лежат именно в этой плоскости. Собственно, нападок на Толстого как на писателя было, если не ошибаюсь, только три: 1) Толстой - плохой писатель, потому что он мне не нравится (обсуждать такую аргументацию было бы нелепо); 2) Толстой плохо владел русским языком; 3) Толстой плохой писатель, потому что Витман-Логинов в своей статье об этом написал, анализирую рассказ Толстого "Черепаха".
Что касается языка - спорить тут не о чем, потому что критерии тут найти сложно. Академические редакторские критерии, предложенные одним из людей в этой ветке, конечно, хороши, но... Есть произведения, которые им полностью соответствуют - и которые невозможно читать (кому-то; другой утверждает, что он нашёл в них откровение). Другие им не соответствуют - и их читают (а кто-то говорит, что автор - графоман). Собственно, одним из критериев служит обычная грамотность - писатель не должен делать орфографических ошибок, но тогда упомянутый в этой ветке Андерсен вообще никакой не писатель : ) Итак, на что полагаться, рассуждая о "чистоте языка" ? Увы - не на что. Только на мнение других писателей и на мнение (искреннее и не внушённое) читателей, в первую голову русских (поскольку речь идёт именно о русском языке). При этом я не упускаю из виду, что мнений много. Но раз проходят годы, а Толстого читают - значит, он не просто хороший, а великий писатель (это к вопросу о времени как главном критерии).
Что касается "Черепахи" - о ней ниже.

>Я просто имею ввиду, что не стоит так уж упрекать человека (любого) за изменение мнения даже по принципиальным вопросам. Разумеется, если это не происходит по три раза на дню.<
Я никого не упрекал. Шутка была связана с тем, что называя человека "ламером" за его мнение по вопросу из области физики, где он не профессионал, как назвать себя, высказываясь по литературному вопросу, если ты сам не профессиональный литератор ? Подчёркиваю - шутка.

>О Толстом. Мне тоже не нравятся его литература для детей. И в детстве не нравилась. Такую можно читать только по принуждению.<
Сегодня с утра я беседовал с одним человеком, писателем, именно на обсуждаемую тему. Он высказал несколько суждений - на мой взгляд, весьма значительных и которые мне бы в голову не пришли.
Говоря о "Рассказах для детей", разумно иметь в виду, для кого они писались. Писались они для крестьянских детей позапрошлого века, которых Толстой учил. И Толстой, вполне возможно, писал намеренно примитивным языком, ориентируясь и на возраст, и на культурный уровень среды, в которой жили эти дети. Что же касается рассказов, связанных со смертью - нелепо возмущаться этим; это нынешние городские интеллигенты панически её боятся, крестьяне же позапрошлого века относились к смерти совсем иначе, тем более что дети, обучаемые Толстым, наверняка пережили смерть многих своих братьев и сестрёнок.

>Речь-то собственно шла о том, что Вы пытаетесь привлечь в судьи Время, а я не думаю, что это правильно.<
Я считаю иначе. Есть, выражаясь образно, "писатель своего времени" - он уходит вместе со своей эпохой, хотя наверняка может быть хорошим писателем. Есть же писатели вне времени, огромные таланты и гении - эпохи меняются, а они остаются, потому что людям интересны их произведения, люди их читают, люди на них учатся. Поэтому если писатель пережил своё время - он великий писатель. На мой взгляд, это банальная истина.

---

От	Ивин
К	Буслаев (26.01.2004 13:00:44)
Дата	26.01.2004 14:47:35

Различные претензии к Толстому

---

>В "Манипуляции сознанием" и в других работах он неоднократно упоминал об уничтожении у людей чувства меры, чувства прекрасного и безобразного, способности сравнивать. Нападки на Л.Н. Толстого - именно как на писателя - лежат именно в этой плоскости. Собственно, нападок на Толстого как на писателя было, если не ошибаюсь, только три: 1) Толстой - плохой писатель, потому что он мне не нравится (обсуждать такую аргументацию было бы нелепо);

Напрасно Вы считаете, что здесь нечего обсуждать. Хотя, возможно, обсуждать именно этот аспект трудно. А вот скажите, почему такое может быть: человеку писатель (или произведение) не нравится, а внятно объяснить и предъявить конкретные претензии трудно? Наверное, каждое произведение имеет некоторый эмоциональный заряд. Он вызывает у читателя какие-то чувства, причем читатель толком не может определить, почему. Вот это-то и интересно. Мне потому и казалось важным, чтобы бОльшее количество участников высказало СВОЕ мнение о наиболее известных произведениях Толстого, а не мнение критиков. В том числе и чисто эмоциональное отношение к его наследию.

> 2) Толстой плохо владел русским языком; 3) Толстой плохой писатель, потому что Витман-Логинов в своей статье об этом написал, анализирую рассказ Толстого "Черепаха".
>Что касается языка - спорить тут не о чем, потому что критерии тут найти сложно. Академические редакторские критерии, предложенные одним из людей в этой ветке, конечно, хороши, но... Есть произведения, которые им полностью соответствуют - и которые невозможно читать (кому-то; другой утверждает, что он нашёл в них откровение). Другие им не соответствуют - и их читают (а кто-то говорит, что автор - графоман). Собственно, одним из критериев служит обычная грамотность - писатель не должен делать орфографических ошибок, но тогда упомянутый в этой ветке Андерсен вообще никакой не писатель : ) Итак, на что полагаться, рассуждая о "чистоте языка" ? Увы - не на что. Только на мнение других писателей и на мнение (искреннее и не внушённое) читателей, в первую голову русских (поскольку речь идёт именно о русском языке). При этом я не упускаю из виду, что мнений много. Но раз проходят годы, а Толстого читают - значит, он не просто хороший, а великий писатель (это к вопросу о времени как главном критерии).
>Что касается "Черепахи" - о ней ниже.

>>Я просто имею ввиду, что не стоит так уж упрекать человека (любого) за изменение мнения даже по принципиальным вопросам. Разумеется, если это не происходит по три раза на дню.<
>Я никого не упрекал. Шутка была связана с тем, что называя человека "ламером" за его мнение по вопросу из области физики, где он не профессионал, как назвать себя, высказываясь по литературному вопросу, если ты сам не профессиональный литератор ? Подчёркиваю - шутка.

>>О Толстом. Мне тоже не нравятся его литература для детей. И в детстве не нравилась. Такую можно читать только по принуждению.<
>Сегодня с утра я беседовал с одним человеком, писателем, именно на обсуждаемую тему. Он высказал несколько суждений - на мой взгляд, весьма значительных и которые мне бы в голову не пришли.
>Говоря о "Рассказах для детей", разумно иметь в виду, для кого они писались. Писались они для крестьянских детей позапрошлого века, которых Толстой учил. И Толстой, вполне возможно, писал намеренно примитивным языком, ориентируясь и на возраст, и на культурный уровень среды, в которой жили эти дети.

По зрелом размышленьи понимаю, что действительно не стоит считать эти рассказики детской литературой. Наверное, и сам Толстой согласился бы с этим. Это были учебные пособия для его школки. Следующий класс после "мама мыла раму" :-)). Популярность сыграла с графом злую шутку - теперь ему придется отвечать за каждую запятую, которую он имел неосторожность в своей жизни написать.

>Что же касается рассказов, связанных со смертью - нелепо возмущаться этим; это нынешние городские интеллигенты панически её боятся, крестьяне же позапрошлого века относились к смерти совсем иначе, тем более что дети, обучаемые Толстым, наверняка пережили смерть многих своих братьев и сестрёнок.

Не будем ломать копья по этому вопросу, мы тогда не жили и знаем обо всем этом только понаслышке.

>>Речь-то собственно шла о том, что Вы пытаетесь привлечь в судьи Время, а я не думаю, что это правильно.<
>Я считаю иначе. Есть, выражаясь образно, "писатель своего времени" - он уходит вместе со своей эпохой, хотя наверняка может быть хорошим писателем. Есть же писатели вне времени, огромные таланты и гении - эпохи меняются, а они остаются, потому что людям интересны их произведения, люди их читают, люди на них учатся. Поэтому если писатель пережил своё время - он великий писатель. На мой взгляд, это банальная истина.

Думаю, в данном случае фраза "время рассудит" является просто отказом от собственного решения, от формирования собственного мнения. Время действует при помощи людей, в том числе и Вас.

---

От	Георгий
К	Ивин (23.01.2004 18:13:05)
Дата	24.01.2004 00:07:40

Угу. Знаем.

---

> Ну, у меня к Толстому как-то не было особых претензий по поводу языка. Возможно, там есть к чему придраться, но мне ничего ухо не
резало. Может, по молодости и неопытности :-)).
>

Интервью по ТВ:
- Как вы жили до перестройки?
- Да жили-то мы хорошо... (замявшись), или нам казалось, что мы хорошо жили...

---

От	Ивин
К	Георгий (24.01.2004 00:07:40)
Дата	26.01.2004 14:17:02

Забавно :-)). Это анекдот или правда было?.

---

>> Ну, у меня к Толстому как-то не было особых претензий по поводу языка. Возможно, там есть к чему придраться, но мне ничего ухо не
>резало. Может, по молодости и неопытности :-)).
>>
>
>Интервью по ТВ:
>- Как вы жили до перестройки?
>- Да жили-то мы хорошо... (замявшись), или нам казалось, что мы хорошо жили...

Не думаю, однако, что моя скромность в высказывании своего мнения заслуживает такого упрека.

---

От	Георгий
К	Ивин (26.01.2004 14:17:02)
Дата	26.01.2004 20:03:56

Я это слышал с а м. Это не анекдот. (-)

---

---

От	А. Решняк
К	Добрыня (08.01.2004 14:15:03)
Дата	08.01.2004 20:09:22

Ценная мысль (Толстой тут только как вариант)

---

Честно говоря, Добрыню слушаю с осторожностью и иногда волнительно отношусь к его упорству или аргументации.
НО.
Но в этом данном случае, сам пришел к выводу что Добрыня ПРАВ в этом вопросе и я полностью согласен с ним.

Вообще полемика вопроса изначально была другой - о КАЧЕСТВЕ МАТЕРИАЛА литературы и её использованиии в ВОСПИТАНИИ МОЛОДЫХ ПОКОЛЕНИЙ (детей).

Т.е. важный вопрос формирования молодой элиты.

Критерии Добрыни мне близки и я с ними согласен.
Особенно знакома ситуация, когда "нельзя критиковать" чтобы не лить на мельницу проходимцев.
(Аналогичный случай у меня с изучением и положительным отношением к инструментам и явлениям либерализма иглобализации (уж так испоганили слова, что люди просто лишаются критического взгляда))

По личному опыту: читая Достоевского (школь программа) у меня просто разболелась голова (таков был негативный эмоциональный удар на юношу ( :) на меня в возрасте 12-14 лет).
Из вынесеного полезного осталось только понимание множественного восприятия человека, что кому-то этот ужас и паранойя вполне привлекателен и может быть полезен.
Я терпеть не могу фильмы ужасов и различных некрофилий, для меня Достоевский из этого же разряда тяжёлых негативных эмоций. Но это не значит что я люблю белые пушистые "американские сказки", я очень люблю трагическую (по мнению других) музыку от которой люди просто панически боятся и неприемлют, люблю реальные тяжелые фильмы и книги, но есть тонкая грань: реального и болезненно аномального.
Это как вопрос эмоциональной и душевной вакцинации: всегда стоит вопрос когда и как мы беремся прижигать (вакцинировать) от нравственной оспы.

Что касается Толстого, то тоже со мной вот такой парадокс (вполне кстати объясняемый Добрыней): в детстве легко читал огромные массивы книг (например Дюма), но как не брался за Толстого (его к томуже ещё и надо было прочитать для школы) - воротит, сочинение еле-еле удалось вытянуть на принудительных прочитанных отрывках. Вобщем не лезет Толстой в юном возрасте, причем барометр весь мой класи параллельные классы, да и во всех поколениях рядом с моим никто не смог его полностью прочитать, хотя как отмечу одолеть просто большой массив информации для меня было легко (читал запоямивплоть до нескольких суток с перерывами на еду, туалет и сон).

Вернусь опять же к первоисходной ценной мысли Добрыни:
о КАЧЕСТВЕ МАТЕРИАЛА литературы и её использованиии в ВОСПИТАНИИ МОЛОДЫХ ПОКОЛЕНИЙ (детей).


С уважением, Александр Решняк.

---

От	Ф. Александер
К	А. Решняк (08.01.2004 20:09:22)
Дата	09.01.2004 10:39:50

Аналогично

---

Я, учась в школе, последовательно прочел всю районную детскую, а потом и республиканскую юношескую библиотеки. Читал я с большой скоростью. Это огромное количество текста. Толстого читать не мог и не могу до сих пор. К его "сказкам" относился с глубоким недоверием.

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (09.01.2004 10:39:50)
Дата	09.01.2004 11:24:56

Это что - аргумент? Мало ли кто чего читать не может.

---

> Толстого читать не мог и не могу до сих пор. К его "сказкам" относился с глубоким недоверием.

Многие и Достоевского терпеть не могут. А у некоторых и вовсе: "водевиль есть вещь, а прочее все гиль". Скажем, "Женитьбу Фигаро" они воспримут только с Киркоровым, Борей Моисеевым и Милявской. %-))))

==============
"Десакрализаторам" - бой!

---

От	тов.ефрейтор
К	Георгий (09.01.2004 11:24:56)
Дата	09.01.2004 13:31:58

Это Вам пример из жизни детей (-)

---

---

От	Сепулька
К	Добрыня (08.01.2004 14:15:03)
Дата	08.01.2004 18:30:03

Я читала Л. Толстого добровольно :)

---

Вообще, очень его люблю как писателя. Он большой психолог, ситуации и характеры в его произведениях очень жизненные. Иногда его трудно читать из-за этого (наступает на "любимую мозоль" %)). Вообще-то ценю его все больше, чем больше живу. :) Т.е. это, видимо, возрастное.

Что касается "графомании" - вероятно, не устраивают объемы романов? :) Ну так это все писалось в начале прошлого века, когда не было ежедневной суеты, и можно было спокойно почитать длинный роман.

---

От	alex~1
К	Добрыня (08.01.2004 14:15:03)
Дата	08.01.2004 14:23:28

Нет, я полагаю совсем другое. Об этом и писал.

---

>>>До школы не умел, после - вряд ли. Несложная цепочка рассуждений.
>>
>>Почитайте. Морализаторство достает, но почему Толстого считают великим писателем, поймете. :)
>Речь-то вроде шла о Г.Х.Андерсоне, нет?

Я говорил о Толстом. :)

>>"Войну и мир" (по-моему, из романов именно он был обязательным в школе в мое время) из школы, безусловно, нужно убрать. Но не потому, чтобы детей не путать, а потому, что у детей - в полном соответствие с их возрастом - как говорил Ленин, "еще молоко на губах не обсохло".
>
>В первую очередь потому, что детей следует учить родной речи, притом на хороших примерах этой речи. И учить мыслить, причём на хороших примерах мышления, а не на откровенно дилетантских размышлизмах.

Я бы не возражал, если бы дети в школе говорили на родном языке так же уродливо, как Толстой. :)
Кроме того, литература (и искусство вообще) должна заниматься в основном не размышлениями, а эстетическим развитием.

С уважением

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:51:58

В. Петушков. О трудностях общения с классиком (*+)

---

http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=17470

О СМЕЛОСТИ ПОДЛИННОЙ И МНИМОЙ, ИЛИ ПО ПОВОДУ ТРУДНОСТЕЙ ОБЩЕНИЯ С КЛАССИКОМ. Виталий ПЕТУШКОВ

Вот уже полгода наши читатели до хрипоты спорят о Льве Толстом. Начало дискуссии положила статья известного фантаста Святослава
Логинова "О графах и графоманстве, или Почему я не люблю Льва Толстого" ("ЛР", 2002, N 4). Далеко не всем эта публикация пришлась по
нраву. Кое-кто из подписчиков газету тут же выдали Логинову гневные отповеди. Осоебнно нашумели отклики Мих.Дунаева "Как же графу не
быть графоманом" ("ЛР", 2002, N 7), Сергея Романова "Лев Толстой и пустота" ("ЛР", 2002, N 9), Виталия Кирпиченко "Всё смешалось в
доме..." ("ЛР", 2002, N 11). Однако не все ринулись осуждать Логинова. В развитие идей Логинова выступили наш воркутинский читатель
Анатолий Иванов (статья "Несостоявшийся гений", "ЛР", 2002, N 15) и Александр Попов (статья "Графы и графоманы: о чём мы спорим?",
"ЛР", 2002, N 16). Остроты дискуссии добавила и статья Николая Кокухина "Фальшифое завещание графа Толстого" ("ЛР", 2002, N 22). Но,
похоже, точку в споре ставить пока рано.

В последнее время ужесточились споры о Толстом. Само по себе это -- свидетельство, что незримое присутствие яснополянской "глыбы"
продолжает будоражить, вызывая в душе безотчётные, первичные эмоции. Что-то до сих пор задевает нас в самом факте его существования,
вынуждая отторгать или, наоборот, рьяно становиться на его защиту.
Не стану затрагивать эстетически-языковую сторону творчества писателя, о ней сказано достаточно. Порассуждаю вот о чём. На мой
взгляд, попытка низвергнуть Толстого и последовавшая за ней серия отповедей выдают некий общий подход к творениям прошлого как
таковым.
В нашей отечественной мысли (особенно в её советский период) прочно укоренилось мнение: классика есть нечто, подлежащее лишь
восторженно-ученической похвале и трепетному вниманию автору как носителю искомой высшей правды. С детства нам внушали, как полезно
учиться у Толстого добру, какой он выдающийся историк и стилист, как храбро сражался с прогнившим аристократическим обществом,
омирщвлённой церковью и т.д. Любое же поползновение к живому отклику, тем более, несогласию, пресекалось как недостойное, в крайнем
случае -- как символ юношеского максимализма и незрелости.
Раз гений изволил так написать -- твой долг зазубрить добытые им в поте лица постулаты и не выходить за рамки воспитательной лекции,
которую многомудрый автор ведёт с нерадивыми учениками. Для нас классик (и вообще писатель) -- не собеседник, а прежде всего
педагог, безошибочный учитель жизни. Некто, постигший так много, что нам, грешным, не осилить и за сто веков. На иное восприятие
заведомо накладывается табу.
Когда же до повзрослевшего читателя доходит, что тот же Лев Толстой есть обычный смертный со своими метаниями, фобиями и душевными
изъянами, что его нравственные потуги несут в себе следы самооправдания и т.п., возникает искус впасть в другую крайность --
низвергнуть такого лжекумира целиком, со всеми потрохами, объявив его дутой величиной на ниве отечественной и мировой культуры. Мол,
он и предвестник русского идейного распада, и второсортный пропагандист, не понимавший сути Евангелия, коряво излагающий проповедник
средней руки, у которого и вовсе нечему учиться с литературной и иных точек зрения.
Это естественная реакция на невозможность непредвзятого общения с писателем на равных, беседы с ним об откровениях твоей собственной
жизни. Мы не умеем говорить с умершими, как с живыми, то есть людьми из плоти и крови, чья мысль тревожит не меньше, чем если бы
сидящий напротив человек высказал тебе её в личном общении. Между автором и читателем прочерчены уродливые границы: первый
по-отечески поучает, второй признательно слушает и растёт над собой.
Именно такое рабское отношение к великим впитывается нами чуть ли не со школьной скамьи. Классика для нас изначально -- нечто
мёртворождённое. Нам нет дела до шрамов в душе автора, тех кровоточащих рубцов, которые заставили его написать так, а не иначе.
Между текстом и личностью писателя предусмотрительно выстроен стальной барьер. Любая попытка сопрячь судьбу творца и созданную им
вещь в единое целое, протянуть между ними нить воспринимается как отсебятина, чуть ли не посягательство на суверенитет духовного
вождя.
Напротив, такая живость контакта с великими была присуща философам русского серебряного века. При всей противоречивости их выводов
именно они попытались ввести классиков (и Толстого в том числе) в русло единой общечеловеческой мысли. Воспринять жизнь автора и его
творения как неделимый, захватывающий сюжет. Дать ответ, как тот или иной из гениев прошлого отвечал на вопросы собственной судьбы
через свои произведения.
К примеру, мы берём Толстого-историка и возмущаемся его полудетским простодушием и субъективизмом. Но Толстой и не собирался
реконструировать реальные события войны 1812 года. Они его интересовали как приложение к сугубо личным исканиям, оправданию той
жизни, которой он следовал в период семейного счастья и благополучия.
Когда же Толстой признаёт это благополучие недостойным, он будет искать новые точки опоры и найдёт их в лице той самой "Черепахи", о
которую сломано столько копий. Конечно, "Черепаха" убога по сравнению с его творческими вершинами. Но Толстой и мечтал стать таким
подвижником, "убогим", отказавшись от ложных благ цивилизации. Он намеренно уничтожал в себе художника, мечтая погрузиться в толщу
житейского потока, подальше от трагических неувязок, к которым пришёл под конец жизни.
Наивно рассматривать эти два произведения -- "Войну и Мир" и "Черепаху" -- в отрыве друг от друга. Они связаны, но не на уровне
смены стиля (хотя именно об этом чаще всего и говорят), а на уровне борьбы двух жизнечувствий -- признания за собой права на
счастливую жизнь посреди всеобщей несправедливости ("Война и Мир") и необходимости уйти от лжи мира, понизить свой ранг, но стать
ближе к природный течениям, к непритязательной крестьянской правде, которая одна на свете не обманет и не предаст ("Черепаха").
Именно такого рода не лежащие на поверхности переплетения и старались по мере сил распутать философы столетней давности. Нынешний же
метод школьного, да и вузовского прочтения классиков я бы назвал блочно-кусковым. Идет расщепление по принципу: жизнь автора -- одно
(биография как почва для наращивания житейского опыта, не более), политические взгляды -- другое, языковые старания -- третье. Нет
даже попытки сопрячь это в некое подобие единства. Но ведь личность пишущего -- живой организм, а не шкаф с выдвижными ящиками,
откуда читатель с мастерством фокусника извлекает нужные идеи.
Думаю, многие из ныне здравствующих писателей тоже раскрылись бы для публики с новой стороны, попытайся кто из критиков отследить
взаимосвязь их душевных трагедий (а значит, и побудительных мотивов, лёгших в основание тех или иных вещей), ломки пристрастий,
судьбоносных разочарований и создаваемых ими текстов. По крайней мере, такое литературоведение представляется куда занимательней
клановых препирательств и внутрипартийной аллилуйщины. Конечно, оно требует прозорливости, умения вжиться в чужую незаурядность с её
повышенной амплитудой страстей, падениями и взлётами, а не склонности к пропагандистским выкрикам или коллекционированию сплетен.
Где уж нам браться за современников, обросших ворохом политических пристрастий, когда даже в отношении Толстого мы не способны
возвыситься над моментом. Понять, что толчок к написанию злосчастной "Черепахи" во сто крат интереснее и глубже, чем сам
незамысловатый текстик, рассчитанный на едва приступивший к своему развитию ум. Что красная нить, пронизывающая толстовское
творчество, -- не узколобая критика христианства или скороспелый морализм.
Это отчаянная попытка собрать начавший трещать по швам мир в единое целое, в законченную картину, в то время как окружающая
действительность и его характер в корне противоречили поставленной задаче. Ему бы жить и творить, подобно птице, наслаждаться
выпавшим на долю земным благополучием. Но нет: от заложенного в генах не уйдёшь.
Как человек Толстой определённо обладал дефицитом непосредственного восприятия жизни, иными словами, не умел жить, отдавшись во
власть первичных, чисто эмоциональных стихий. Даже на вершине литературного успеха и семейного счастья его обуревал страх потерять
устойчивость и прийти к смерти с нулевым багажом.
Нет, мир должен быть оправдан чем-то Высшим, что к этому самому миру напрямую не относится. Спаян в некий узел, кулак,
противостоящий раздражающей текучести событий. Наметившемуся всеобщему разладу он пытался противопоставить свой принцип собирания
мира из осколков -- принцип всеобщего добра, который с течением лет наполнялся для него всё новым и новым содержанием.
Этому и подчинены его идейные и художественные поиски, зачастую поражающие своей беспомощностью. Здесь же кроется и исток его
несовременности. Слишком уж далека наша эпоха от глобальных смыслов и всеохватывающих категорий, чтобы не видеть "мужицкой"
простоватости его намерений. Что делать, когда синтез заведомо обречён? Когда сам ход мироздания противится всякому обобщению,
неминуемо выставляя даже самые выдающиеся из них на посмешище?
Стоять, стойко держаться посреди скопища обломков некогда величественного здания, пытаясь до последнего гнуть свою линию. Таков
ответ Толстого. Наивный -- да. Трусливый -- нет. Это и отличает подлинного художника от бессильного словоблуда. В умении навязать
свою духовную волю. В запасе магнетизма, которым кружащаяся стружка жизни выстраивается в некий стройный рисунок. В наличии мужества
не барахтаться посреди океана предательски растекшихся молекул.
Всё это так выгодно отличает его от бойкого племени современных собратьев по перу, которые разложили жизнь на "элементарные частицы"
и почивают на лаврах. Мир, мол, есть хаос, навозная куча, вот мы её честно и отображаем, не требуйте с нас большего. Дальнейшие
искания, собирание чего-то воедино? Увольте, это ребячество! Мы уже вышли из подросткового возраста.
Речь не о пресловутом столкновении художественных методов, а о самой способности собрать окружающее во что-то цельное, что и
составляло суть великих литератур всех времён. В фундаментальной готовности прочувствовать тайные ритмы жизни, темп усложнения
которой резко превосходит развитие творческих средств.
Тут-то и заложен извечный камень преткновения. Оставшись один на один с крушением иллюзий, художник имеет риск скатиться в две
спасительные ниши. Впасть в служение сиюминутному, социально значимому. Признать себя заведомо служебной величиной, призванной
донести до читателя набор готовых догм, которые общество готово признать важным и злободневным.
Либо избрать скрытую форму ухода, перенести злобу на осыпающийся мир в сферу чистой рассудочности, где бунтовать и ерничать заведомо
неопасно. В создании своего рода системы договоренностей, где само ерничание и опрокидывание смыслов входит в правила игры.
Это и есть так называемый модерн, глубинная суть которого -- трусливое цепляние за интеллект. За внешней изощрённостью кроется
элементарный страх перед невозможностью ориентироваться посреди руин. Куда комфортней с презрением созерцать трещащую по швам
материю. Признать, что в этих рассыпавшихся кирпичиках и состоит наивысшая сущность жизни, а задача писателя добросовестно, в
подробностях запечатлеть "шевеление хаоса".
Такого рода трусости не было у Толстого. Он чуял шатание первооснов, но, точно раненый зверь, пытался подняться и, зализав раны,
упрямо ползти вперёд, пытаясь что-то в этой бесноватом мире разгадать и утвердить. В этом его сила и ценность для нас. Хотя бы как
пример. В отсутствии напыщенного самодовольства от разъятия на атомы и гордого потирания рук. В попытке сражаться там, где уже
наметилось окончательное поражение, -- в удержании сошедшего с колес мира в рамках.
Толстому победить не удалось. Да он и не мог. При всей чудовищной даровитости он был лишен главного таланта -- принимать мир, как
есть. Испытывать к нему эротическое (в исконном, античном смысле слова) влечение. Наслаждаться разнообразными проявлениями жизни
даже перед лицом неизбежной бессмыслицы и грядущего краха. Причина его итогового поражения -- в упоре на спасительную мощь разума.
Можно при случае укрыться за диалектическим вывертом, найти в себе ростки противоречий, извлечь их наружу и объявить началом "новой
правды", на сей раз окончательной.
Нечто похожее неоднократно, с завидным упорством проделывалось Толстым. Вот только уверенность в непогрешимости с течением лет
иссякала, заставляя его искать новые формы и упрощать свою мысль и стилистику порой до недопустимого предела. Всё-таки он не до
конца удержался на занятой им высоте. Работал со страховкой, объясняя и разжевывая, и тем самым обрекал себя на неудачу, скучность в
глазах будущих читателей. Рождал живых героев, но оставлял лазейку в виде логики. Боялся, вдруг его не так поймут. Комментировал то,
что уже гениально подавалось им как душевное движение персонажей.
Лишает ли это Толстого значимости в наших глазах? В определённом смысле да. Ведь большинство будет читать его романы в отрыве от
перипетий авторской судьбы. Многие из нас ни на секунду не озаботятся тем единым, мощным сюжетом, связывающим воедино творца и
сотворенную им вещь, о котором я говорил вначале. Будут глотать как обычную историю и скрежетать зубами, натыкаясь на проповедь и
бесхитростное, назойливое занудство.
Да и как прикажете иначе? Где уж нам, с наших заоблачных высей, браться за Толстого? И куда с ним плыть? В очередной упорядоченный
рай, который тщетно выстраивали сотни поколений до нас? Собирать мир в пучок с одной-единственной целью -- испытать на финише
разочарование в каком-либо усмирении хаоса? Сейчас мы наконец-то получили шанс обозреть собственную интеллектуальную историю и
увидеть это дурное круговерчение возле смыслов. Больше попыток не будет, ибо распад признан в качестве окончательной, последней
правды.
Постигнув это, мы больше не желаем быть учениками. Слепыми котятами, которые мудрый дядька-классик уложит в корзину и понесёт под
мышкой навстречу светлому будущему, где всё происходит по высшей правде, а не по лжи. Мы -- личности. Даже если не являемся ими, то
страстно жаждем получить признание в собственной значимости от других. От тех же титанов прошлого, например.
Чтобы они не лезли в нашу жизнь своими тяжеловесными советами, а просто забрели на наш огонёк, где мы поплачем им в жилетку от
невозможности сообща махнуть к созвездию Большой Медведицы, подальше от этой несносной жизни, которая не желает укладываться ни в
какие рамки и безжалостно выдавливает нас, таких пушистых, прочь из себя.
Хочется, правда, воскликнуть, что ещё не всё потеряно. Что пора, в конце концов, научиться различать творчество автора и проповедь
идей. Что подаренное нам классиками в минуты откровений на порядок выше того, что они пытались внушить в "дневные" часы
непосредственной, прямой работы ума. Что надо уметь отрешаться от слабого в художнике. Не пенять за его ужас очутиться вне социума.
Стремление высказаться на потребу дня, пускай даже в ущерб впечатлению от текста. Желание выступить проповедником, увидеть плод
своего торжества, воплощение своей жизненной силы, хотя бы и на склоне лет...
Вот только простит ли вышеперечисленное Толстому наш холодновато-беспощадный ум, который чересчур многое постиг, толком не начав
жить? Боюсь, ответ для классика неутешителен. Мы слишком рано повзрослели, чтобы извинять промахи интеллекта. Научились
ниспровергать, ещё даже не представляя, о чем можно молить этих низвергнутых богов.
Есть, правда, одна лазейка -- освоить искусство сопереживать. Например, проворочаться ночь, читая про Катюшу Маслову, вообразить
блеск этих глаз, похожих на мокрую чёрную смородину. Уловить стук уносящегося поезда, вместе с которым кончилась жизнь... Вот только
беда -- мы давно разучились плакать. А тех, кто не разучился, первыми макнём в грязь за несовременность и умственную хлипкоту.
Выдавим из своего круга как неких слезливых уродцев, унаследовавших душевные черты давно отживших эпох...
И всё же по русской традиции хочу закончить на мажорно-назидательной ноте: у Толстого стоит поучиться. Надо лишь знать, где, как и
главное -- чему.

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:51:21

А. Попов. О чем мы спорим? (*+)

---

http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=17140

ГРАФЫ И ГРАФОМАНЫ: О ЧЁМ МЫ СПОРИМ?
Александр ПОПОВ.
Новый виток дискуссии

После долгих размышлений я решил, что мне
следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию...

С. Моэм

Та дискуссия, которая разгорелась на страницах "ЛР" вокруг оценки некоторых аспектов творчества Льва Николаевича Толстого (статьи
Святослава Логинова "О графах и графоманах" (2002, N 4), "Как же графу не быть графоманом?" Михаила Дунаева, письмо Александра
Ракова "Протестую!" (2002, N 7), статьи Сергея Романова "Лев Толстой и пустота" ("ЛР", 2002, N 9), Виталия Кирпиченко "Всё смешалось
в доме" ("ЛР", 2002, N 11) и Анатолий Иванова "Несостоявшийся гений" ("ЛР", 2002, N 15) имеет принципиальное значение. И не столько
потому, что в ней ведётся борьба мнений вокруг имени великого русского писателя, а потому, что эта дискуссия поднимает три важнейших
вопроса современного литературного творчества: отношение современника к наследию классиков, выбор языковых средств литературного
самовыражения и вопрос этики в литературе, вопрос этической ответственности писателя за то, "как слово наше отзовётся". Об этом и
поговорим.
Итак, С.Логинов дал довольно резкую негативную оценку той части творчества Л.Толстого, что посвящена детям. Он подверг подробному,
чисто редакторскому разбору сказку классика "Черепаха", показав неопрятность речи, которой она была изложена. А также обратил
внимание на грубые этические нарушения, на которые неосознанно пошёл Толстой при написании детских историй "Девочка и грибы" и
"Косточка". На мой взгляд, подход Логинова к рассмотрению затронутых им вопросов безупречен. Правда, автора в конце концов занесло,
и от анализа детского творчества Толстого он перешёл к обобщениям, поставил под сомнение ценность всего литературного наследия
классика. Назвал Толстого умненькой, поучающей бездарностью...
Это слишком. Толстого нельзя назвать бездарностью, -- его имени не применительны эпитеты с уменьшительно-ласкательными суффиксами
"еньк", "оньк": он -- это общепризнанное мнение -- "глыба", "матёрый человечище". С другой стороны, то, что приведённые Логиновым
примеры в качестве аргументации своего мнения литературно-неуклюжие цитаты из "Крейцеровой сонаты", "Поликушки", "Войны и мира"
звучат очень убедительно. Хотя, мне кажется, критик допустил одну-единственную ошибку: он выступил слишком эмоционально: "Люди!
Король-то голый!". Не надо бы кричать, уважительно высказанное недоумение слушалось бы лучше. Тогда оно не вызвало бы жёсткой --
нелицеприятной отповеди "Как же графу не быть графоманом?" М.Дунаева. И на страницах "ЛР" не появилась бы работа, которая защищает
безграмотность литературной речи.
Действительно, первоначальный посыл, который толкнул Дунаева к написанию вышеупомянутой работы, -- необходимость защиты имени, а не
истины. "Вообще, нападки на наших классиков начались ещё в позапрошлом веке... Особенно сладостно самоутверждаться за счёт гения...
Толстой сам имеет право выбирать, на кого производить впечатление, -- на кого нет...", -- пишет он. Автор возмущён прежде всего тем,
что Логинов продолжил традицию нападок на устоявшиеся авторитеты! Нечего сказать, достойная позиция -- защищать тех, о ком высказано
немеренное количество лестных мнений! При этом автор не замечает, что противоречит сам себе. Если Толстой "имеет право выбирать", то
разве он нуждается в защите от нападок тех, кто хочет "самоутвердиться за счёт гения"? Может быть, в этом случае было бы уместнее
высокомерное молчание? И тем не менее Дунаев горячо выступает в защиту Толстого. А почему бы и нет! Авторская позиция не только
достойна, она чертовски выгодна: можно доказывать что угодно, что чёрное это белое, лишь бы это "чёрное" принадлежало перу классика!
И здесь мы подошли к вопросу об отношении к классическому литературному наследию.
Прежде чем соотносить весомость аргументов Логинова и Дунаева, хотелось бы спросить: почему критика литературного классика априори
воспринимается как нонсенс?
Что мы имеем? Толстого в статье "О графах и графоманах" критикует современный писатель. Пишущий для читательской аудитории
современного мира. А это, позвольте напомнить, совсем другой мир, нежели тот, в котором жил гений русской литературы. За сто лет
изменились языковые предпочтения читателя, психология читательского интереса. Человек XXI века живёт в информационно-насыщенном
пространстве, его жизнь динамична, предъявляет повышенные требования к точности восприятия информации, с одной стороны, а с
другой -- к её однозначности. Ясность, простота, доступность, подвижная эмоциональность, смысловая гибкость -- вот знаковые
отличительные особенности прозы, появления которой ожидает сегодня читатель. Он по сравнению с читателем XIX века не стал ни глупее,
ни примитивнее, ни циничнее. Он не сделался эмоционально тупым, эстетически невосприимчивым и безнравственным. Он просто стал
требовательней к информационной насыщенности материала. И, конечно, он полюбил более строгий и точный язык, нежели тот, который
использовали литераторы сто лет назад. Естественно, он полюбил "драйв": динамичную, "сюжетную" прозу. Его интерес к романам-эссе и
романам-раздумьям невысок. Ему ближе стала живая игра ума. Тяжеловесные размышления и этические банальности теперь мало кого
привлекают.
Наверно, не надо приводить примеры того, что ни ясность, ни простота, ни динамичность, ни ментальная гибкость, ни остросюжетность,
ни смысловая прозрачность, ни оригинальность -- ни одно из востребуемых сегодня качеств литературного письма не присуще прозе
Толстого? И не потому, что он бездарь. Просто век назад он работал в системе совершенно других литературных приоритетов.
Логинов смотрит на творчество Толстого именно с этой позиции. Вряд ли он ставит под сомнение гениальность великого писателя. Он
говорит только о том, что в творчестве светила русской словесности не удовлетворяет критериям современного читателя, стараясь -- и
мне кажется, вполне удачно -- это обосновать.
Что же тут плохого? Зачем нужно защищать то, что, по мнению современного литератора, не звучит в НАСТОЯЩИЙ момент? Неужели плохо
лишь то, что осуждению подвергается классик? Но кто сказал, что слова "классика" и "безупречность" -- синонимы?
Граф Толстой, воспитанник гувернёра-немца, с раннего детства говорящий в своём доме и на светских раутах исключительно на
французском языке, не знал, что такое правильная русская литературная речь. Логинов сказал об этом. Граф Толстой, человек, мыслящий
тяжело, но много, выдавал в своих произведениях бесконечные перепады об одном и том же, а также использовал канцеляризмы, штампы и с
удовольствием обсасывал помногу раз какую-нибудь свою литературную находку типа слова "гвоздить". Логинов отметил это, разве он не
прав? Граф Толстой, по натуре своей ментор -- дидактик милостью Божьей, ординарный и прямолинейный. Он, как указующий перст,
создавал для детей сказки, пугающие и языковой формой, и этическими упущениями, и просто сюжетной неуклюжестью рассказчика. Логинов
указал и на это. В чём криминал критического выступления современного писателя?
Сто лет назад всё, что творил Толстой, было оправдано по разным причинам. Сегодня такое неприемлемо.
Разве об этом не нужно говорить только потому, что Толстой "гений русской литературы"?
Но перейдём к тому, как Михаил Дунаев защищает Льва Толстого.
Автор статьи "Как же графу не быть графоманом?" выбирает чрезвычайно неудачную линию защиты. Он, как я уже упомянул, доказывает, что
чёрное на самом деле есть белое. "Рассказ "Черепаха" как раз неплох, дурны критерии критики". Надо же! Те критерии, по которым
Логинов оценивает язык Толстого, неверны! Неверно то, что текст должен быть свободен от паразитных рифм, тавтологии, плеоназмов,
мусорных слов! Вот уж чего я не ожидал, так это защиты "Черепахи" в такой позиции! Знаете, если мы все начнём писать так, как
Толстым написана "Черепаха", то это будет конец русской литературы! Логинов абсолютно прав в каждом своём слове. Ни один редактор ни
в одном самом непритязательном издательстве сегодня не допустил бы сказку "Черепаха" в печать.
"Кто сказал, что повторы слов недопустимы?" -- спрашивает Дунаев. Да, допустимы, все это понимают. Но те повторы, которые
обосновываются специальным стилистическим заданием, а не те, что делает Толстой! "Он стал торопиться, лапами подле неё рыть яму. И
когда вырыл яму, то лапами завалил в яму черепаху и закопал землёю". Как вам, а? В двух предложениях три раза слова "яма", два
раза -- "рыть" и два раза -- "лапами". И никакой спецзадачи, обычное повествование... Не понимаю, о чём мы говорим, о чём спор.
Почему г-н Дунаев так рьяно защищает именно "Черепаху"!
"На основании этих критериев я берусь сбросить с пьедестала любого классика", -- говорит Дунаев. И приводит пример -- строку Пушкина
"На берегу пустынных волн..." Да, действительно, у волн берегов не бывает и не могут волны быть "пустынными". И, действительно,
здесь мы имеем понятный, выразительный образ, литературная форма которого тем не менее нарушает литературные каноны... Но ведь это
стихи, г-н литератор, -- стихосложение и есть то самое специальное стилистическое задание, которое оправдывает многое! Многое из
того, что неприемлемо в прозе!
Дунаев называет Логинова компьютером. В том смысле, что Логинов подходит к тексту с математически точной редакторской меркой, не
читает, а "сканирует" текст. И именно поэтому спотыкается на толстовских "ляпах". "Г-ну Логинову не хватает языкового чутья", --
пишет он. По Дунаеву, чтобы насладиться языком Толстого, надо иметь "талант читателя".
Я не понимаю таких рассуждений. В восприятии текста я опираюсь на общеупотребительные представления о грамотности. И, естественно,
так же, как и Логинов, подхожу к тексту с определённой меркой, может быть, не такой точной, как у него. И... Как я могу оценить
красоту фразы из сказки "Черепаха": "Детей они выводят яйцами"?! Какой мне нужно для этого иметь "талант читателя"? Или г-н Дунаев
хочет вознести моё восприятие художественного текста на уровень интуитивного понимания? Вернее, понимания, априори заданного на
восхищение оттого, что я читаю классика? Или сугубо субъективного восприятия, когда любая "сказка, рассказанная идиотом, полная
звуков -- страсти -- ничего не значащая", будет восприниматься как песня? То есть сделать из меня дебила?
Дунаев говорит: "Вообще, вот так (то есть, как Логинов. -- А.П.) русскую литературу читать, это только и делать, что дёргаться".
Знаете, мне это соображение очень напоминает разговоры о загадке русской души. Обычно о ней вспоминают, объясняя какую-нибудь
откровенную глупость, которая ломает жизнь нашего, русского, человека. Ну, вот и в творчестве мы приехали к тому же: теперь у нас к
загадкам русской души добавилась ещё и загадка русской литературы. Умом, понимаешь, российскую литературу не объять, её аршином не
измерить, в неё можно только верить!
Мне очень жаль, что приходится защищать чистоту русского языка, ставя под сомнение достоинства творчества великого русского писателя
Л.Н. Толстого и оппонируя профессору Московской Духовной Академии Михаилу Дунаеву. Но если мы сегодня будем оправдывать
неправильности речи, неграмотность письма, то завтра эта неграмотность грозит воцариться повсеместно. Положение с русским языком уже
самое неприглядное!
В качестве примера приведу своё знакомство с произведениями молодых русскоязычных авторов в Интернете. Есть такой крупный сайт
www.zhurnal.lib.ru под названием "Самиздат", созданный при электронной библиотеке Максима Мошкова. На этом сайте размещают свои
произведения те авторы, которые не могут пробиться в печать. Или просто те, кому нравиться писать стихи, прозу, публицистику,
творить в любом литературном жанре. Три тысячи человек имеют личные странички на "Самиздате"! И я имел несчастье познакомиться с
творчеством некоторых (именно некоторых, не дай Бог мне говорить обо всех 3000 авторах: не потому, что боюсь ошибиться, а потому,
что боюсь, что моя оценка окажется верной для всей аудитории!) участников этого впечатляющего литературного сетевого проекта.
Знаете, с чем я столкнулся? "Включённые фары присоединились к фонарным столбам и ярко освещали улицу"; "воняло всем, кроме
приятного"; "женщина около сорока довольно ловко вскарабкалась в кабину"; "убийца больше не вещал в темноту бесцветным голосом умные
размышления"; "был стёрт из списка"; "стеклянистый айсберг"; "стена методично и безмолвно загораживала мне дорогу"; "микрокомпьютер,
заправленный несколькими программными пакетами"; "если отстрелить этому дебилу голову, то, наверное, он всё равно останется жив и
мозг не пострадает"; "если он не вернётся, ей некому будет помочь"... И так далее, и тому подобное.
Вы только вслушайтесь в музыку этой речи (если, конечно, у вас есть пресловутое "языковое чутьё"!)! Двусмысленности, слабое
управление, неправильные согласования, откровенные смысловые рениксы... Море литературных ошибок. Я уж не говорю об орфографии, о
том, что люди не знают, как пишется слово "корзина" или "конфорка".
И хочется спросить: "Может быть, они так безграмотно пишут потому, что им в детстве читали сказку Толстого "Черепаха"?"
Но если так, то с какими мерками нам надо подходить к текстам классиков?
Впрочем, достаточно об отношении к классике и грамотности литературного письма. Поговорим об этической стороне вопроса.
Я совершенно согласен с мнением Логинова: Толстой, создавая произведения для детей, совершает грубейшие ошибки воспитательного и
этического характера. Он, воистину, не ведает, что творит. Увлечённый одной идеей (как это в духе Толстого!), задавшись единственной
целью, донести эту идею до читателя, он не может контролировать смысловую нагрузку текста в целом. -- создает ситуацию, о которой
пишет Логинов: "Ребёнок беззащитен перед графоманом. Плохая книга его может просто покалечить". Действительно, образ матери в
рассказе "Косточка" опошлен; ситуация, описанная в рассказе "Девочка и грибы", взрывоопасна с точки зрения воздействия на маленького
читателя. Образ рассказчика в "Черепахе" оставляет, увы, самое тягостное впечатление: его неосознанная жестокость шокирует.
Тяжёлая слепая поступь дидактики "матёрого человечища" -- не для детей. Толстой тяжело мыслил, тяжело творил (приведу ставшее
классическим упоминание о том, что граф переписывал роман "Война и мир" семь раз), жил напряжённой, тяжёлой внутренней жизнью. Вряд
ли он был стопроцентно психически здоров. Знаменитый социолог и психолог Игорь Кон в своей известной работе "Открытие "Я" в
нескольких строках обсуждает дневники Толстого и делает предположительный вывод о том, что Лев Николаевич страдал неврозом
навязчивости. Иначе откуда это бесконечное самокопание, бесконечный круговорот мысли вокруг одного и того же, это многословное
назидательное морализаторство в "томах премногих"?
И в этом контексте хочется сказать следующее: величие Толстого не столько в том, что он достиг вершин творческого самораскрытия, --
оно в очень большой мере в том, что он сумел поднять громаду своего сложнейшего и противоречивого внутреннего мира, своих трудных
отношений с Богом и людьми на высоту творческой реализации. Значимость его творчества надо оценивать не в категории ВЫСОКОГО, а в
категории ВЕЛИКОГО. Толстой действительно "глыба", Ленин прав, но этим, пожалуй, сказано всё...
Естественно, такой человек не мог обращаться к детям в правильной манере. Толстому не надо было писать сказки для детей. Логинов не
ошибается: Толстой неосознанно жесток. Человек его внутренней организации, личностного масштаба и трудной судьбы не может обращать
внимания на то, что для ребёнка существенно донельзя; на то, что может возвысить или необратимо покалечить душу малыша. То, как
рассказчик "Черепахи" обращается к животным (два раза в рассказе "бросает" черепаху на землю и позволяет своей собаке закопать её в
землю) для Толстого не имеет никакого значения, он занят другим, более важным делом: доносит до читателя полезную информацию о
животном...
Но, может, Михаил Дунаев прав, когда говорит, что "у любого классика нетрудно выискать неудачи" и упрекает Логинова в том, что он
выбрал одно-единственное неудачное детское произведение Толстого и на основании такого разбора пришёл к обобщающим выводам? Ну,
во-первых, в "Графах и графоманах" разобраны ещё "Косточка" и "Девочка и грибы". И во-вторых, хочу рассказать в своём опыте
знакомства со сказками Толстого. Опыте, который убедил меня в том, что огрехи творчества классика, указанные Логиновым, не
случайность, а норма.
Мне могут возразить: Толстой продолжает традиции русского фольклора. Народные сказки вообще довольно жестокие. Они сочинялись в те
времена, когда медведи и волки были грозою деревень и лесных охотников. Да и во времена Толстого выражения "убил лису", "подстрелил
зайца" или "ходил на медведя" были в ходу и воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Согласен. Но от этого ни русские
народные сказки, ни сказки Толстого не становятся более привлекательными. И если мы называем Толстого гением, то от гения можно было
бы ожидать более вдумчивого подхода к этической стороне своего творчества. Тем более, того творчества, которое посвящено детям.
Михаил Дунаев начал свою статью словами: "У меня такое подозрение, что г-н Логинов, так грозно разоблачивший графа Толстого, делал
это не всерьёз, а просто поддразнить решил нас, грешных". Мол, говорить-то, в принципе, не о чем, спор глуп потому, что нет в
произведениях великого классика Толстого всего того негатива, о котором столь эмоционально говорится в работе "О графах и
графоманах". А вот если пошутить? Это можно, давайте!
Мне бы хотелось высказаться в том же стиле. Пока я писал статью, рассуждал обо всех тех очевидных вещах, вокруг которых разгорелась
дискуссия, меня не оставляло смутное чувство некоей недоуменнной растерянности. А недоумение это было таково: разве то, о чём писал
Логинов, не очевидно? Разве спор не глуп? Разве уместно оспоривать обвинения Логинова в неграмотности языка "Черепахи" или
утверждать, что "Девочка и грибы" -- полезная для детишек и добрая во всех отношениях сказка? И разве не произвожу я напрасную
работу, доказывая обратное?
Но, напрасной была работа или не напрасной, -- она сделана. И, в конечном итоге, изначальная её цель была не участие в дискуссии о
творчестве графа Л.Н. Толстого, а утверждение некоторых важных для литератора истин.
"После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию", -- писал француз Моэм. Именно так.
Именно это ожидает от писателя читатель. Ясности и простоты, элементарную грамотность изложения, смысловую опрятность. Благозвучия.
И не только в понимании задач фонетики. Благозвучие -- это ещё звуки, производящие "благо для всех". Звуки, утверждающие
категорический императив этики в литературе.
Такие простые требования.
Такие естественные -- для психологии читательского восприятия, для любой светлой составляющей человеческой натуры...
Так о чём же мы спорили?

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:51:01

А. Иванов. Несостоявшийся гений (*+)

---

http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=16084

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГЕНИЙ.
Дискуссия принимает новый оборот

В отличие от Александра Соломина ("Двойка за поведение", "ЛР", 2002, N 12) я за развернувшейся полемикой вокруг статьи Святослава
Логинова ("ЛР", 2002, N 4) (а мы напечатали по поводу Логинова ещё и отклики Михаила Дунаева "Как же графу не быть графоманом",
"ЛР", 2002, N 7, Сергея Романова "Лев Толстой и пустота", "ЛР", 2002, N 9 и Виталия Кирпиченко "Всё смешалось в доме...", "ЛР",
2002, N 11) слежу не с интересом, а глубоким сожалением. Помилуйте, господа! О чём вы спорите? Из-за чего "ломаете стулья"? Право
же, "Александр Македонский герой", а Лев Николаевич, безусловно, великий писатель земли Русской. И если уж вы заспорили об этом
"столпе" российской словесности, то я предлагаю поговорить не о писательском таланте и мастерстве, а о той духовной и душевной
трагедии, которая в конечном итоге постигла его и как человека, и как писателя! И даже не столько о самой трагедии, сколько о том
пагубном влиянии, которое этот "яснополянский мудрец" оказал и продолжает оказывать на многочисленные поколения читателей. Тем более
что творения Толстого являются неотъемлемой частью любых государственных образовательных программ.
Почему-то принято считать, что если имя человека произносится не иначе, как с употреблением эпитетов "великий" и "гениальный", то
всё или почти всё, что делал, писал, говорил, чему учил этот носитель гениальности, тоже гениально. Но на самом-то деле это чаще
всего не так! И тем более это не так применительно к Толстому, ведь далеко не всё, созданное им, равнозначно и равноценно.
Неравноценно не с точки зрения мастерства и стиля изложения, не мне об этом судить, но с точки зрения наличия и преобладания
положительного или отрицательного, созидательного или разрушительного содержания. И если к первым, созидательным, жизнеутверждающим
произведениям мы можем отнести практически всё написанное Толстым-художником в первую половину его творческой жизни, то произведения
второго периода, в которых господствует Толстой-пророк, Толстой-учитель и ниспровергатель, несомненно являются худшими не только в
его собственном творчестве, но и во всей русской классической литературе. Такие произведения Льва Николаевича, как "Крейцерова
соната", "Воскресение", "Отец Сергий", "Дьявол", да и всю многочисленную нравоучительскую публицистику Толстого можно смело назвать,
не побоюсь этого слова, позором русской литернатуры. "Большой художественный талант Толстого определял и его призвание. И пока он,
следуя этому призванию, трудился как художник, в его жизни не было драмы. Драма началась, когда художник самого себя возвёл в ранг
пророка, для чего у него не было ни мощи, ни данных". Это свидетельство профессора Диллона, лично хорошо знавшего Льва Николаевича,
проводит достаточно чёткую границу между Толстым-писателем и, по меткому определению о. Иоанна Кронштадтского, "Львом рыкающим,
ищущим кого поглотить..." На мой взгляд, такое разграничение Толстого недопустимо, хотя и не лишено основания. Натура Льва
Николаевича, несмотря на всю свою противоречивость, вполне цельная, было у него в характере нечто такое, что доминировало всегда и
во всём. И истоки той драмы, о которой говорит Диллон, обнаруживаются уже в молодом возрасте, когда Толстой ещё даже не был
признанным автором. "Чувство превосходства над всеми и всем -- вот та внутренняя тайная сила, которая руководит ходом всей его
жизни. Несвободен в поисках истины и разум; подчиняясь главной страсти, Толстой является ею рабом, её жертвой. Чувство собственного
превосходства заставляет Толстого с молодых лет стремиться стать учителем человечества". (Как жаль, что подобные объективные оценки
Толстого до сих пор не нашли своего места на страницах школьных учебников.) Другое дело, что к осуществлению этого гордого своего
намерения Толстой открыто и последовательно приступил лишь на пороге пятидесятилетия, но, приступив, упорствовал в этом уже до конца
жизни. Дух самоутверждения всецело им овладевает, но он, этот дух, неизбежно связан с отрицанием, которое и распространяет на всё:
"на существующие религии, искусство, семью, что веками выработало человечество, -- говорит Софья Андреевна в своей
"Автобиографии", -- и этот дух отрицания у Льва Николаевича становится всё сильнее и сильнее, а сам он всё мрачнее". "Странное
дело, -- говорит сам о себе Толстой, -- из духа ли противоречия, или вкусы мои противоположны вкусам большинства, но в моей жизни ни
одна знаменито-прекрасная вещь мне не нравилась". В результате во всём наступает разлад и прежде всего в душе самого Толстого.
От взгляда внимательного и объективного исследователя не ускользнёт и тот факт, что лишь с момента вступления Толстого на путь
отрицания и разрушения начинается и его всемирная известность. Пока он был лишь первым русским писателем, в Европе им не
интересовались, хотя со времени выхода в свет "Войны и мира" (1865) прошло почти 13 лет. Первый французский перевод книги появился
лишь в 1879 году. Но несмотря на восторженный отзыв Флобера, широкая публика на роман не обратила решительно никакого внимания. С
трудом было продано несколько сот экземпляров книги. "Но через 6-7 лет, -- как пишет биограф Толстого Назаров, -- вслед за этим
положение изменилось со странной внезапностью: Толстой неожиданно сделался современным литературным героем во всём мире..." И далее:
"...Он превознесён, как художник, но среди иностранцев он популярен главным образом как моралист". И хотя тех, кто разделял его
верования, было незначительное меньшинство, "однако в глубине все сознают его правильно. Он прежде всего расправлялся с
христианством; что работа его не выдерживает критики, это значения не имеет, но важно то, что он не признаёт божественности Христа,
этим отвечает задаче момента -- установлению панрелигии, универсализму; это делает его кумиром. В этом всё мнимое величие Толстого".
Высказывая своё мнение, я не беру на себя роль ниспровергателя Толстого с того пьедестала, который он благодаря заблуждению одних и
умыслу других незаслуженно занимает до сих пор. Я лишь принадлежу к числу тех здравомыслящих русских людей, которые ставят Льва
Николаевича на то место в истории, которое он сам для себя избрал. И место его -- в мировом процессе разрушения христианства и
возврата к язычеству едва ли, как это ни печально для нас, русских и православных, не самое почётное.
"Своим острым и глубоким литературным плугом" Толстой не только "разрыхлил русскую почву для революции", но и, по словам
собственного сына, "морально санкционировал её". Своими идеями о единой мировой религии Толстой и сейчас отвечает вкусам времени.
"Мысли мудрых людей" и другие его сборники являются попыткой положить начало этой религии. Однако серьёзная критика давно уже
показала несостоятельность толстовского учения с богословской и философской точки зрения. "Между тем, -- по словам писателя и
историка И.М. Концевича, -- для Толстого трагично было то, что сам он не считал в своей душе ни один из своих выводов окончательным
и сознавал непрочность и слабость своей веры. Не зная, как выйти из своих сомнений, он терял равновесие. Недовольство собою находило
выход в раздражении, которое направлялось против господствующей православной религии. Со свойственной ему страстностью он дошёл до
яростной озлобленности и до самых грубых и непристойных кощунств. "Сам сатанист Ярославский-Губельман мог бы ему позавидовать", --
как отозвался о нём игумен Иннокентий". Изучая жизнь и творчество Толстого, нельзя не увидеть, что именно богоборчество и
ниспровержение существующих общественных устоев сделалось главной темой его жизнедеятельности. Несмотря на свою полную духовную
несостоятельность Толстой выступает как моралист-учитель, не имея порядка в своей душе, берётся руководить думами других. И он знал,
что к его словам прислушивается почти вся Россия, знал, но ничего не сделал для того, чтобы остановиться самому и остановить других
разрушителей, честно воскликнув: "Люди, не верьте мне, ведь я сам себе не верю!" Но для этого у него не было ни духа, ни силы воли,
слишком уж велика была гордыня! Как же после всего этого к Толстому подходят его собственные слова: "Какой ужасный вред авторитеты,
прославленные великие люди, да ещё ложные!"
В заключение хочу привести ещё слова Льва Львовича, сына Толстого, который очень откровенно говорит о том вреде, который причинил
его отец России.
"Во Франции говорится часто, что Толстой был первой и главной причиной русской революции, и в этом есть много правды. Никто не
сделал более разрушительной работы ни в одной стране, чем Толстой".
Если приведённых мною доводов в пользу несостоятельности Льва Николаевича как гения и совести нации недостаточно, то я готов
продолжить дискуссию, более детальную и обстоятельную.

Анатолий ИВАНОВ
г. ВОРКУТА,
Республика Коми
P.S. В случае опубликования моего письма прошу озаглавить его "Несостоявшийся Гений".

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:50:59

М. Дунаев. Как же графу не быть графоманом? (*+)

---

http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=15984

КАК ЖЕ ГРАФУ НЕ БЫТЬ ГРАФОМАНОМ?


Признаюсь: у меня подозрение, что г-н Логинов ("О графах и графоманах". "ЛР", 25.01.2002), так грозно разоблачивший графа Толстого,
делал это не всерьёз, а просто поддразнить решил нас, грешных. Но даже если это игра с его стороны, примем её правила. Итак, Лев
Толстой не более чем графоман, халтурщик, умненькая поучающая бездарность. Дико круто - как изящно выражается нынешняя реклама.
Вообще нападки на наших классиков (когда они уже авторитетами стали, а не в литературу только входили) начались ещё в позапрошлом
веке, кажется, со знаменитого отвержения Писаревым Пушкина. Помнится, Чехов относительно грозной той критики писал: "Ужасно
наивно... Писарев - дедушка и папенька всех нынешних критиков... Та же мелочность в развенчивании, то же холодное и себялюбивое
остроумие и та же грубость и неделикатность по отношению к людям. Оскотиниться можно не от идей Писарева, которых нет, а от его
грубого тона". Эти слова можно бы отнести и к писаниям г-на Логинова.
Для доказательства своих откровений этот критик выбрал небольшой детский рассказ Толстого "Черепаха", разобрал его по косточкам и
разругал грозно. Можно бы и возразить: да у любого классика нетрудно выискать неудачи, судить же всё-таки надо не по падениям, а по
взлётам творческой мысли. Ещё дедушка Крылов заметил: "Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не
подняться". Но дело не в выборе неудачного произведения, а в самих принципах, положенных в основу брани. Рассказ "Черепаха" как раз
и неплох, дурны критерии критики.
Всякое рассуждение строится, как обычно, на неких постулатах, утверждаемых без доказательств, иначе и нельзя: любой аргумент
потребует, в свою очередь, нового обоснования, и так без конца. Но если взятые постулаты неверны, то и все суждения, на них
основанные, рассыплются, поэтому положенные в фундамент идеи всегда возглашаются безапелляционно, чтобы сомнений не могло
возникнуть. И всё же воззрим непредвзято на краеугольные камни, держащие возводимое сооружение.
Вот первый: "Писателя следует оценивать по тем его произведениям, что адресованы детям". А если нет таковых? Тогда критик впадает в
недоумение: "А как оценивать Булгакова, я не знаю. Булгаков не писал для детей". Я вот теперь не знаю тоже, как оценивать
Достоевского: если рассказ "Мальчик у Христа на ёлке" ещё можно с натяжкой причислить к детским, то на основании одного этого
рассказа я судить всё творчество Фёдора Михайловича не возьмусь. Г-н Логинов берётся: не нравится ему толстовская "Черепаха", стало
быть, и писатель никчёмный вообще.
А чем плоха "Черепаха"? Критик объясняет: никуда не годится язык. Почему? И вот тут кладутся новые камни в основание критики. Язык
плох потому, что в нём встречаются повторы, паразитные рифмы, двусмысленности и мусорные слова, потому что слова подобраны
неправильно.
На основании этих критериев я берусь сбросить с пьедестала любого классика. Того же Пушкина. "На берегу пустынных волн..."
Во-первых, у волн берегов не бывает. Во-вторых, что значит ? "пустынных"? Читаем в словаре: пустынный ? относящийся к пустыне,
безлюдный, одинокий. Волны относятся не к пустыне, а к реке. И не безлюдны они: далее говорится о "бедном челне" и об избах по
берегам этих волн. И не одиноки эти волны, потому что они во множественном числе. Далее: "Пред ним широко река неслася". Что за
чушь! Река не может нестись ни широко, ни узко, ни длинно, ни коротко, ни глубоко, ни мелко. Она могла нестись быстро, стремительно
и т.д. Эх, Александр Сергеевич, а ещё шляпу надел! Сплошные неточности и двусмысленности.
Но кто сказал, что слова тут подобраны неправильно? Может, это мы чего-то не поняли? Кто сказал, что повторы слов недопустимы? Так
сложилось на практике, но это проявление лишь одной языково-эстетической системы, а возможны и иные. Как, например, в геометрии: все
считали, что через некую точку можно провести лишь одну линию, параллельную данной прямой, а потом пришёл нахал и заявил, что таких
линий можно провести сколь угодно много. Здравому смыслу вроде бы противоречит, да он часто ошибается. Так и с языком: непривычно ?
ещё не значит неверно. "Евклидовскому уму" язык Толстого может показаться дурным, но зачем собственную ограниченность другим
навязывать?
Да и воспринимать нужно уметь. Вот витийствует критик: "Паразитные рифмы. "Вдруг я увидал то, что искал". Да вы поэт, Лев
Николаевич!". Но нужно просто правильно читать. Г-н Логинов читает: И вдруг я увидал // то что искал. Но у Толстого стоит запятая,
указывающая на расположение цезуры: И вдруг я увидал то, // что искал. Никаких рифм. Читать нужно уметь. Полезно будет повторять это
и повторять.
Самый же страшный ляп у Толстого вот какой: "Читаем: "...спина её вся была покрыта корой. Когда она увидала собаку, она спрятала
ноги..." На этом месте читатель гулко икает и начинает отчаянно соображать, откуда у коры взялись ноги. Затем он припоминает, что в
тексте ещё фигурировала спина, и пытается представить спину, увидевшую собаку. Затем, если у читателя хорошая память, припоминается
"шея", "голова", "шапка" (это всё претенденты на обладание ногами). Лишь затем в тексте, который приходится сканировать в обратном
порядке, следует "черепаха". Весь этот процесс занимает десятые доли секунды и осознаётся как краткая мучительная судорога в
процессе чтения". Может быть, г-н Логинов и испытывает судороги в процессе чтения, но я смею подозревать, что обычный читатель, если
он только не полный дебил, всех этих мыслительных операций производить не станет, ни разу не дёрнется, не икнёт и не заподозрит
кору, шапку, шею в желании спрятать ноги под панцирь. Для детей тут никакой загадки. И памяти даже "хорошей" ребёнку не нужно,
потому что он держит в сознании изначальное понятие ? "черепаха" и глупыми переборами вариантов не занимается.
Занимается этим ? компьютер. Критик выдаёт себя словом - "сканировать". Это он сканирует и перебирает, поскольку компьютерное
сознание не способно уяснить специфику художественного текста. Ему (сознанию, а не тексту, г-н Логинов) не доступно, что в
художественной речи возможны и нарушения, и повторы, и якобы неточности в подборе слов. Это оно может в недоумении дёрнуться: как
это река несётся широко? Для человека с нормальным восприятием тут нет никакой загадки.
Не у одного Толстого и Пушкина такие неправильности - у любого мастера слова. Язык Достоевского кем только не обруган! Компьютер от
напряжения расплавится, если ему пару страниц из Достоевского дать для "недвусмысленного" анализа. Или вот Гоголь. Давайте посмеёмся
над классиком, не умевшим писать: "Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все четыре лапы, нюхал землю". Это из
"Мёртвых душ". Кто нюхал землю? Компьютер икнёт: неужто пол растянулся на лапы? Вообще русскую литературу вот так читать - только и
делать, что дёргаться.
Образец компьютерного мышления и непонимания своеобразия художественного текста у г-на Логинова особенно откровенно выявляется в
таком суждении: "Он так рассердился на неё за это, что стал лаять, и опять схватил её и понёс за мною". В данном предложении
восемнадцать слов. Смысловую нагрузку несут слова: "рассердился", "лаять", "схватил", "понёс" и, отчасти, "он". То есть пять слов из
восемнадцати. Всё остальное - мусор. Может ли считаться качественным текст, на восемьдесят процентов состоящий из мусора?"
Бесподобно! Г-н Логинов не замечает даже, что часть из "мусорных" слов - служебные, без которых фразы не построить, так что они
вовсе не мусор. Но как отличить вообще "мусор" от "немусора"? По тому, какую несёт слово информацию? Но в художественном тексте
любое слово несёт не только смысловую, а и эстетическую информацию, которую не сможет уловить ни один компьютер. Кто этого не
понимает, тот не годится не только в писатели, но и в читатели.
Что станет с текстом, если удалить весь "мусор"? Рассмотрим пример, предложенный г-ном Логиновым. "Он рассердился, лаять, схватил,
понёс". Нет, хотя бы "стал" нужно оставить, а то вовсе абракадабра выйдет. Стало быть: рассердился, стал лаять, схватил, понёс.
Опять ничего не понятно. На кого или на что рассердился? На кого залаял? Что схватил? Куда понёс? И вот, отвечая на эти вопросы, мы
вынуждены будем вернуть все слова, принятые строгим критиком за "мусор".
(Позволю себе гастрономическое сравнение ради пояснения мысли. Когда-то полагали, что достаточно кормить человека жирами, белками и
углеводами в чистом виде, из каковых можно составлять по норме искусственное и экономное пропитание, но оказалось, что необходимы
ещё и некие витамины, и даже то, что вовсе не переваривается и не усваивается организмом ? и без этого нельзя. Так и в
художественном тексте - есть свои витамины и якобы "балластные" вещества. Порою именно они способны придать эстетический блеск
литературному тексту. "Неправильности" порою так удивительно хороши!)
Г-ну Логинову не хватает языкового чутья, иначе тот несравненный образец прекрасной прозы из рассказа "Поликушка", который он
приводит, не посмел бы объявить "полным набором преступлений против русского языка".
Однако г-н Логинов ещё ведь и писатель, и как писателя он ставит себя выше Толстого, хотя бы по одному параметру: "Смешно сказать,
но мой словарный запас в два раза больше, нежели у Льва Толстого". И впрямь смешно. Насколько мне известно, "Словаря языка Толстого"
пока нет, как нет и соответствующих вычислений относительно словарного запаса писателя. Не вполне ясно, когда успел обсчитать свой
словарь г-н Логинов, но слишком уж уверенно он утверждает собственное превосходство над Толстым. Для меня, опять признаюсь, это ещё
один знак, что критик играет с нами. Ладно, продолжим: если тут и игра, то кто-то ведь всерьёз её воспримет, для такого читателя и
потрудимся.
Важнейший, кажется, аргумент г-на Логинова, низвергающего классика, таков: "Я не помню случая, чтобы хоть одна строка Льва Толстого
заставила меня счастливо вздрогнуть и замереть от красоты слова". (В конце концов, не понятно: вздрагивает он или не вздрагивает.)
Вот на чём всё строится. На собственном "Я". "Я тут ничего не увидел, стало быть тут и нет ничего". Но зачем же собственное
недомыслие и художественную невосприимчивость предлагать как всеобщий критерий оценки?
А я вот вижу, что Толстой великий детский писатель: достаточно указать на такой хотя бы шедевр, как "Филипок". И "Черепаха" отнюдь
не плоха, и строится по закону детского восприятия: вначале в занимательной форме рассказывается о некотором обыденном факте, а
затем сообщаются общие сведения о наблюдаемом.
Подлинные художники, даже осуществлявшие творчество своё в иной системе языковых предпочтений, всё же отдавали дань восхищения
Толстому. Убедительнейший пример - Чехов. Бунину он признался однажды: "Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама
чувствовала, видела, как у неё блестят глаза в темноте!". Читательский талант тоже надобен человеку. А то начнёшь ругать Толстого, а
засвидетельствуешь только собственную бездарность.
Вот что писал гениальный читатель Чехов о языке Толстого, столь неугодном г-ну Логинову: "Какая сила! Форма, по-видимому, неуклюжа,
но зато какая широкая свобода, какой страшный, необъятный художник чувствуется в этой неуклюжести! В одной фразе три раза "который"
и два раза "видимо", фраза сделана дурно, не кистью, а точно мочалкой, но какой фонтан бьёт из-под этих "которых", какая прячется
под ним гибкая, стройная, глубокая мысль, какая кричащая правда! Вы читаете и видите между строк, как в поднебесье парит орёл и как
мало он в это время заботится о красоте своих перьев. Мысль и красота, подобно урагану и волнам, не должна знать привычных,
определённых форм. Их форма - свобода, не стесняемая никакими соображениями о "которых" и "видимо"."
Толстым вообще-то восхищались слишком многие, в литературе не последнее место занимающие и толк в ней разумеющие. Так что можно,
перефразируя известную шутку (то ли Светлова, то ли Раневской), сказать: Толстой теперь сам имеет право выбирать, на кого
производить впечатление, а на кого нет. Ну вот не захотел Лев Николаевич понравиться г-ну Логинову, не счёл достойным. Тот и
невзлюбил его. Кажется, не любишь, так и не люби, никто не неволит, а нам не мешай. Нет же, захотелось и других наставить в своём
недобром чувстве. Автор ведь замахнулся именно на высшую истину: "Кто-то должен первым крикнуть правду".
Можно и иные доводы г-на Логинова против Толстого разобрать (они столь же неумны), но с компьютером спорить ? только время терять. Я
подозреваю, конечно, что автору, подвизавшемуся на поприще "фэнтезийной литературы" (а слово это гадкое не коробит?), не вполне
ведомо, что такое литература подлинная, ? но не до такой же степени, право! Даже если это игра, то вести её можно было бы поизящнее,
а не на столь топорных "аксиомах".
Что лежит в подоснове подобных эскапад? Банальнейшая тяга к самоутверждению, не всегда и сознаваемая. Ещё Вл. Соловьёв говорил о
своём времени: самоутверждаются все против всех. В наши же дни всё многократно усугубилось. Особенно сладостно самоутверждаться за
счёт гения. Геростратова слава приманчива вообще. А тут вроде бы и прикровенно всё: и не порушено как будто ничего, а так -
человечество на ум наставлено.
Я же предполагаю: граф - он по определению должен быть графо-маном.

Михаил ДУНАЕВ,

профессор Московской Духовной Академии

---

От	Ф. Александер
К	Георгий (06.01.2004 22:50:59)
Дата	08.01.2004 12:11:09

А вот это как раз классический образец...

---

... спесивой огульной ругани.

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:50:54

С. Сперанский. Надо лечиться (*+)

---

http://www.krsk.ru/din/arch/98_6/speransky.htm

Отклики на статью Святослава Логинова "Графы и графоманы" ("ДиН", ?1-2, 1998 г.)


--------------------------------------------------------------------------------

Сергей СПЕРАНСКИЙ

НАДО ЛЕЧИТЬСЯ

Автору статьи нельзя отказать в известной дальновидности: он вовремя "подстраховался", предположив, что ему помянут басню Крылова
"Слон и Моська". Действительно, это - ПЕРВОЕ, что приходит на ум, когда читаешь статью, призванную "сбросить с пьедестала" Льва
Толстого: тысячелетиями апробированный, еще Геростратом увековеченный способ заявить о себе, коль скоро нет возможности обратить
внимание к своей персоне чем-либо созидательным. Облай Слона, или дерни за хвост Льва (желательно - мертвого) - и цель достигнута. В
последнем случае получается невзначай БУКВАЛИЗАЦИЯ рецепта...
И у Логинова эту мотивацию (осознанную или бессознательную) , конечно нельзя исключить, "страховка" тут не спасает. Но я готов
ДОПУСТИТЬ, что она (мотивация данного типа) полностью отсутствует. То есть что Логинов искренне убежден в ничтожестве, бездарности
Льва Толстого, и из самых благих побуждений (сделать слепых - зрячими) предпринял свое выступление. Интересно проанализировать, хуже
это или лучше с позиции оценки психологического статуса автора, его нравственного здоровья? Скажу сразу: я думаю - ХУЖЕ.

...Когда шумная компания молодых футуристов (Бурлюк, Каменский, Маяковский) предлагала "сбросить Пушкина с корабля современности", а
"примкнувший к ним" эгофутурист Северянин писал: "Для нас Державиным стал Пушкин", ни у кого не возникало сомнений в мотивации
первого типа. Не очень красиво было утверждать себя таким способом (Маяковский впоследствии это осознал), но силы бурлили, "фрак
старья разлазился каждым швом" (так казалось), хотелось сделать что-то новое, небывалое, а отсюда -бей, круши.. Уж как у кого это
НОВОЕ получилось - второй вопрос, но импульс был мощным, и он отчасти извинял генерализацию отвержений. Однако я уверен (тут прошу
простить отсутствие прямых доказательств), что каждый из перечисленных (и многих других) неистовых бунтарей в глубине души не считал
просто ДУРАКАМИ представителей традиционной культуры. С ними надо было воевать, но они воспринимались, как достойные противники.
С Логиновым все иначе, ничего "нового, небывалого" он не предлагает (и не пытается предложить), просто заявляет, что не понимает,
чем это велик Лев Толстой.
Но слова "я не понимаю" можно произносить по-разному (в этом - вся суть!). Можно констатировать факт непонимания, как свою личную
особенность: ну не дано мне... к сожалению. И тут решительно нечего было бы возразить. А можно - агрессивно, с пеной у рта: раз Я не
понимаю, значит, это вздор, чепуха, графоманство, перед нами - голый король. И это уже БОЛЕЗНЬ (раз мы отвергли - условно - первый
вариант мотивации). Она имеет точное клиническое обозначение: Mania grandiosa.
Вы посмотрите, что получается: Чехов, Горький, Бунин, Куприн, Гиппиус, Мережковский и десятки других достойнейших представителей
нашей великой литературы смотрели на Толстого снизу вверх - видимо, потому, что были слепы. Даже такой яростный ниспровергатель, как
Маяковский, относился к Льву Николаевичу с должным пиететом ("Раньше маленьким казался и Лесков: Рядышком с Толстым - почти не
виден...") Уж его, думаю, язык не повернется обвинить в бездумном конформизме...
А ведь признание Толстого было и остается всемирным. Что заставило Бернарда Шоу послать Толстому на отзыв свои первые пьесы? Какая
корысть (или "слепота") двигала пером Хемингуэя, когда он скорбел, что не может впервые прочесть любимейшие страницы Толстого?
Воистину, "титаническим самоуважением" надо обладать, чтобы объявить их ПОНИМАНИЕ вздором, а собственное НЕПОНИМАНИЕ - критерием
истины!
Но - не будем "пережимать". Массовые заблуждения в оценке отдельных личностей случаются, и тогда закономерен пересмотр ценностных
ориентаций. Однако в таких случаях надо вскрыть причину заблуждения.
Немало умных людей искренне считало Иосифа Виссарионовича "величайшим гением всех времен и народов". Причины этого заблуждения лежат
на поверхности, я не буду их разбирать.
Другой, более скромный пример: огромная популярность Надсона у современников. А потом выясняется, что "сухого остатка" совсем
немного, все прочее - банальщина ("Сердце куда-то далеко уносится, В чудные страны какие-то просится..."). Тут сыграл свою роль
"минутный" резонанс общественным настроениям плюс естественное сочувствие умирающему юноше.
Никакого сходство ни с первым, ни со вторым примером у Толстого нет. Его слава стабильна уже в течении века. Так извольте объяснить,
чем это вызвано, если считаете, что слава - ложная.
И Логинов, представьте, предлагает свое объяснение! Оказывается, в русской литературе не было БОЛЬШИХ произведений, а тут вдруг
Толстой написал "Войну и мир" на полторы тысячи страниц. И все ахнули... Ну, не смехотворно ли?
Стилистические разборы детских рассказов Толстого, призванные показать его беспомощность, как писателя, изумляют наивностью подхода:
все эти подсчеты повторения слов, суровое осуждение употребления слова "рот" применительно к собаке, запрет на слово "вдруг", якобы
"мусорное", и так далее, предполагают, что Логинову доподлинно известны правила ПРАВОПИСАНИЯ, а вот Толстому они неведомы. Но ведь
Толстой писал для крестьянских детей, он сознательно стремился приблизить свою речь к народной, максимально ее упростить, избегнув
каких бы то ни было стилистических красот. Была ли эта попытка успешной? Тут надо спросить адресата, крестьянского ребенка. Прочтя
эти рассказы уже взрослым, я не испытал восторга. Почему? Может быть, просто "не в коня корм" (не тот возраст, не то "социальное
происхождение".) Однако я готов предположить, что эта малая и очень специфическая часть гигантского наследия Толстого,
действительно, является его неудачей. Истовая попытка "снизиться" до потенциального читателя, отрешившись от собственного "Я",
неизмеримо более сложного и тонкого, потерпела провал. Получилось нечто нравоучительное по замыслу, а на поверку -просто слабое. Не
потому, что Толстой "халтурил", писал "одной левой" (как полагает Логинов), а по прямо противоположенной причине: уж слишком он
старался. Известно, как долго и тщательно трудился он над каждым маленьким рассказом, пытаясь осуществить непосильное
ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ. Не получилось! Толстой велик, когда он выражает себя, а не кого-то другого, придуманного. Что ж - право на неудачу
имеет каждый, и Толстой - не исключение. Кстати, я не встречал ни одного человека, который считал бы детские рассказы Толстого
вершиной его творчества (пусть даже - одной из вершин). И вот эту, самую слабую часть литературного наследия Толстого Логинов делает
ЦЕНТРОМ своего критического разбора! Прием, мягко говоря, недобросовестный.
Впрочем, автор статьи проходится галопом и по другим, всемирно известным произведениям Толстого, объявляя их тоже "графоманскими".
Тут уж произвол - полнейший! Выдираются отдельные фразы, которые, в отрыве от контекста, подчас, действительно, звучат странновато
(осуществить это ох, как нетрудно - с любым автором!). А вывод делается глобальный - вот он каков, ваш кумир! Толстому выносится,
например, строгий выговор за то, что у него Акулина "облокотила лицо": у лица-де нет локтей. Но ведь каждому понятно, что имеется в
виду, никаких комментариев не требуется! (Напомню в связи с этим, что у Пушкина скорбящая женщина "кудри наклоняет" - давайте и его
дисквалифицируем!). Автобиографическая трилогия Толстого ("Детство. Отрочество. Юность.") объявляется чем-то "засушенным до уровня
гербария", образ Наташи Ростовой - "романтико-реалистическим уродцем", в "Анне Карениной" Логинов видит "единственную мыслишку":
"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему"... и так далее. Все эти оценочные
суждения сугубо субъективны, нет, разумеется, ни намека на их доказательность. И с какой стати я, или кто угодно другой, обязан с
ними соглашаться? Толстой многообразно вошел в образ мыслей миллионов читателей, отрицать это - бессмысленно. Не буду перечислять,
чем дорог он мне лично: это было бы долго и тоже субъективно. Но Логинов сурово предупреждает, что отзыв типа: "А мне нравится", его
не удовлетворит. Это за какие наши грехи такое неравенство: он присваивает себе право заявить: "мне не нравится", а у других, на
противоположное суждение, его отнимает? Если я, например, вижу Наташу, Пьера, князя Андрея живыми, а Логинов - схематическими
"уродцами", то почему должен быть прав именно он ?
"Смешно сказать, - пишет Логинов - но мой словарный запас в два раза больше, нежели у Льва Толстого". Действительно, смешно...
Вся эта попытка "развенчания" Толстого настолько нелепа, примитивна, неквалифицирована, что невольно закрадывается мысль - а не
розыгрыш ли это? Собрались в редакции веселые ребята и поручили Логинову потешить публику. А что: для видимости "серьезных
намерений" у него сил хватило. В таком случае я снимаю свое утверждение о необходимости лечения. Шутка получилась отменная.
Поздравляю!

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:50:50

А. Соломин. Двойка за поведение (*+)

---

http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=16176

ДВОЙКА ЗА ПОВЕДЕНИЕ

С интересом слежу за полемикой, которая развернулась вокруг статьи Святослава Логинова "О графах и графоманах, или Почему я не люблю
Льва Толстого" ("ЛР", 2002, N 4).

В чём я вижу суть проблемы? Логинов, целиком приведя текст рассказа Толстого "Черепаха", сделал его "подробный разбор". Итог таков:
Логинов обвинил автора в восьми смертных грехах литераторов: а) повторе слова (много раз "она" и "была", в одном предложении "голая"
и "голыми", в том же предложении дважды "она", дважды "лапами", "пустил" ? "выпустила" и дважды "опять"); б) тавтологии
("...небольшая черепаха величиною с шапку"); в) паразитных рифмах ("Вдруг я увидал то, что он искал"); г) двусмысленности ("Голая
тёмно-серая голова на длинной шее была вытянута, как пестик"); д) мусорных словах ("Он так рассердился на неё за это, что стал
лаять, и опять схватил её и понёс за мною"); е) подборе (видимо, он хотел сказать "не подборе") правильного слова ("рот" у собаки, а
не "пасть"); ж) откровенной рениксе (таковой, к сожалению, в рассказе "Черепаха" Логинов не нашёл); з) бедности языка ("...почему-то
исследователи стыдливо умалчивают о словаре Льва Толстого... Лишь однажды я нашёл упоминание, что активный словарь В.И. Ленина
превышает таковой у Льва Толстого. Выясняется, что не так это трудно ? превзойти Льва Толстого").

Ну, что сказать об этом блохоискательстве?

Согласитесь, что если рассматривать картины И.Репина или тем более К.Коровина не под микроскопом даже и не в лупу, а просто подойдя
к ним вплотную, то любой зритель может сказать: "Ну, что это за художник? Вот Карл Брюллов ? я понимаю! Всё гладко, чистенько. А
здесь мазня какая-то".

Это замечание общее. А теперь по существу конкретных упрёков.

а) Я этим заниматься не собираюсь, но уверен, что если посчитать количество слов "он", "она", "на", "не" и т.п., то в процентном
отношении в статье Логинова их наберётся не меньше, чем подобных "повторов" в рассказах Толстого. А вот находим и "словечко "вдруг""
, которое, оказывается, "среди мусорных слов занимает особое место": "И вдруг у не слишком известного литератора графа Толстого
объявляется четырёхтомная громадина" (мог бы уж, при таком-то отношении к "мусору", заменить "вдруг" на "вот").

б) Слова "...небольшая черепаха величиною с шапку" мне представляются не тавтологией, а уточнением. Понятие "небольшая" довольно
растяжимое, поэтому Толстому и потребовалось дополнение ? "величиной с шапку". А без слова "небольшая" предложение выглядело бы
куцым, что разрушало бы ритм повествования.

в) Что же касается "паразитной рифмы" "увидал ? искал", то я лично, заменил бы "увидал" на "увидел", но это ? я. А почему "не
заметил" её Лев Толстой ? не знаю. Может быть, по той причине, о которой я скажу дальше.

г) "Голая тёмно-серая голова на длинной шее была вытянута, как пестик". И какая же это двусмысленность? Двусмысленность ? это когда
восклицают "Ё...лки-палки!", "Ё...жкин кот!" или "Б...ляха-муха!", "Б...лин горелый!". Или когда приглашают подружку "поужинать". А
это... Нет, серьёзно ? неужели и впрямь не понятно, что имел в виду Толстой? А самому понапрягаться ? дофантазировать, уважаемый, ?
кишка тонка?

д) Так, попробуем составить предложение по совету Логинова ? без "мусорных слов": "Он рассердился лаять, схватил, понёс". Ну что же?
Всё замечательно ? никакого "мусора". Только вместе с "грязной водой", похоже, и "ребёнка" выплеснули.

е) Логинов, посмеиваясь над тем, что Толстой назвал собачью пасть ртом и не сумел найти ему достойную замену, ставит в пример
Пришвина, применившего уменьшительную форму этого слова ? "пастишка". Но, во-первых, такая форма была бы совершенно неуместна в
конкретном случае ? рассказе о, так сказать, взаимоотношениях собаки и черепахи. Во-вторых, мне кажется довольно неудачной такая
форма, поскольку годится скорее для "пасты", а не "пасти". А в-третьих, что самое важное, слово "рот" применительно к собаке, как
раз и могли сказать деревенские дети, "которые ? согласен ? весьма строго различают понятия: лицо и морда, рот и пасть". Только
различают они не столько биологически, сколько социально. Чужой, враг ? морда; хищник ? пасть. Свой, друг ? лицо, любимая собака ?
рот.

ж) Повторяю: откровенной рениксы в рассказе "Черепаха" Логинов не нашёл. Зачем же тогда упоминал этот грех? А! Вот в чём дело.
Оказывается, в рассказе "Гроза" такой ляп присутствует: "Катя взяла Машу на спину, сняла чулки, перешла речку..." Да, но вот только
рассказа с таким названием у Льва Толстого нет. И коли уж критик позволяет себе снисходительно заметить, что "подобные ляпы даже
(курсив мой. ? А. С.) у Толстого встречаются не слишком часто", хотелось бы увидеть хотя бы парочку, и именно толстовских.

з) Что касается лексикона Льва Толстого, то, я думаю, не скоро он будет составлен ? его полное собрание сочинений не в пример больше
Пушкинского, и где те счетоводы, которые взялись бы за этот гигантский (да к тому же, на мой взгляд, никчёмный труд)? Что же
касается лексикона Ленина, который тоже дай бог сколько понаписал, то тут уж и времени и сил хватило. Институт марксизма-ленинизма
напрягался. Не шутка. Так что, может быть, не так и трудно превзойти Льва Толстого. Для этого нужно быть всего лишь каким-то там
Лениным. Впрочем, вполне поверю, что и у Пушкина, и у Ленина лексикон богаче. Но оттого, что И.Репин или К.Коровин пользовались
широкой палитрой цветов, а И.Айвазовский и В.Васнецов ? двумя-тремя основными, последним это в вину никто не ставит. Хотя, не знаю,
может быть, и на них уже свои логиновы нашлись.

Что тут сказать? Благодатнейшую методику по профанированию любых художественных произведений выдумал Логинов. Вернее, не выдумал, а
взял на вооружение. Только вот не из того арсенала. Вы же, дорогой, не сочинения школьные проверяете.

Кстати, о сочинениях. Несомненно, что рассказы "Русских книг для чтения" Толстой в какой-то мере стилизовал именно под сочинения
своих яснополянских учеников. В статье "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?",
название которого говорит само за себя, Толстой, между прочим, делает такое замечание: "...Они писали без меня и написали две
страницы так же хорошо, прочувствованно и верно, как первые. Страницы эти были только несколько беднее подробностями, и подробности
эти были иногда не совсем ловко расположены, были раза два и повторения". Выходит, Толстой не хуже Логинова знал правила гладкописи,
но вот акцент в оценке сочинений крестьянских ребятишек делал на другом. "Прочувствованно и верно". Поэтому и хорошо.

Так что не Логинову бы поучать Толстого, а у великого писателя поучиться внимательнейшему отношению к писаниям своих учеников.
Именно поэтому Лев Николаевич имел полное право сказать о своих рассказах, помещённых в "Русских книгах для чтения": "...я знаю, что
думает народ и народный ребёнок, и знаю, как говорить с ним... я и любовью и трудом приобрёл это знание". Другое дело, что ни того
народа, ни тех детей уже нету. И удивляться надо скорее не тому, что эти рассказы звучат архаично, а тому, что они до сих пор ещё
звучат.

Между прочим, на мой взгляд, гениальность "косноязычия" Льва Толстого происходит из его стремления как можно глубже спрятать свою
индивидуальность, уничтожить какой бы то ни было стиль, раствориться в персонажах, чтобы у читателя возникали образы живых людей, а
не рассказчика, грамотно повествующего ему об оных.

В "Траве забвения" Валентин Катаев пишет, что И.Бунин мечтал переписать "Анну Каренину", поскольку, дескать, этот великий роман
написан безобразно. Я представляю, что бы это было. Между Анной, Вронским, Степаном Аркадьевичем, Бетси, Левиным, Михайловым и
другими героями романа, с одной стороны, и читателем, с другой, всё время бы стоял Иван Алексеевич Бунин ? чопорный суровый господин
со своим безупречным русским языком, и я... вряд ли бы дочитал этот роман до конца. А если бы дочитал, то перечитывать, как это я
уже два раза делал с "Анной Карениной" Толстого, не стал бы.

Кстати, другой представитель русской эмиграции, не менее признанный знатоками стилист ? Владимир Набоков с уважением и даже
восхищением относился к стилю Льва Толстого, сравнивая его с тяжеловесным, громоздким... стенобитным орудием.

Да и то, станет ли графоман по пять-шесть раз переписывать-править свои опусы? Или, действительно, совсем уж Лев Толстой такой
никудышний писатель, что сколько ни корпел он над своими, поистине, громадинами, а так ничего путного у него и не получилось? И даже
само это упорство может быть поставлено ему в вину. Дескать, гений работает легко и быстро. Но ведь известно, например, что Тициан
тоже подолгу писал свои полотна ? до сорока лессировок ? прозрачных и полупрозрачных слоёв живописи ? накладывая на картины. В таком
случае и его можно считать никуда не годным художником.

Как я думаю, Логинов сам чувствует несостоятельность своих эстетических претензий, поэтому он далее приступает к "анализу" образа
рассказчика (не черепахи же) и приходит к выводу, что дважды брошенная на землю, а потом спрятанная в неё от собаки черепаха ?
пример этой самой "неосознанной жестокости", которым автор "пробуждает в читателе всё самое дурное, что может быть сокрыто в душе".
"Особенно тягостное впечатление" произвёл на него рассказ "Косточка", который удивил его образом матери ? "мелочной крохоборки,
пересчитывающей сливы" и, главное, опять же автора рассказа, у которого "не хватило элементарного благоговения перед матерью, чтобы
не выводить её этаким Плюшкиным в юбке". А вот элементарного соображения, что сливы были посчитаны ради того, чтобы дети съели
поровну, не объелись и их понос бы не прохватил, у Логинова почему-то не появились. Всяк по себе судит, видимо. И коли мать
пересчитала сливы перед обедом, значит крохоборка, жадина и т.п. Совет же "написать что-то вроде: "Мама сразу увидела, что одной
сливы не хватает..." нелеп, потому что таким ясновидением может обладать только Логинов, который по одному предложению способен
понять ? хорошая перед ним повесть или нет. Для обычных же людей "сразу" увидеть ? все ли сливы на столе или нет, без пересчёта
затруднительно.

Далее Логинов переходит к определению стиля писателя, заявляя, "что Лев Толстой вовсе не является писателем-реалистом", что он
"пишет не людей, а типажи, не судьбы, а схемы", совершенно ошибочно относит его к представителям романтизма, ибо суть этого стиля не
в том, чтобы "выбрать наиболее типичное, освободиться от мешающего, с презрением отнестись к правде, если она не согласуется с
идеей", а в том, чтобы изобразить действительность возвышенно, не боясь её приукрашивания. Изображать же типическое, в единичном,
индивидуальном видеть проявление особенного и общего, как раз и есть задача реализма. И утверждать, по сути дела, что Лев Толстой
"за лесом не видит деревьев", может только тот, кто сам "за деревьями не видит леса".

Объявляя героев Толстого, в отличие от жизненных героев Гюго и Дюма, нежизненными, ходульными, а повести "Детство", "Отрочество",
"Юность" автобиографическими (хотя это не так, на чём Лев Николаевич настаивал, рассердившись на издателей, самовольно и ошибочно
озаглавивших первую повесть "История моего детства"), Логинов опять возвращается к "Русским книгам для чтения". Сначала он пишет,
что, прочитав рассказ "Девочка и грибы", "оказался достаточно умён, чтобы посоветоваться с родителями, прежде чем повторить столь
заманчивый эксперимент" ? т.е. лечь на шпалы перед идущим поездом и пропустить его над собой. А потом, то ли в шутку, то ли всерьёз
(не хочется думать, что второе, поскольку тогда получается, что я мечу бисер совсем уже перед законченным идиотом) бросает Толстому
самое козырное своё обвинение: "...не всем так повезло, как мне, кое у кого поезд оказался проворней родителей. И когда первые
малолетние читатели погибли на рельсах, Лев Толстой не бросился вслед за ними под колёса, не покончил с собой иным способом, он даже
не запретил перепечатывать рассказ, обрекая на гибель всё новых и новых детей". Да нет! Шутка, конечно. Поскольку в противном случае
не читали бы мы этих душераздирающих строк, ибо взрослый человек, способный на полном серьёзе говорить такое, в детстве бы с
родителями советоваться не стал, а после прочтения рассказа "Девочка и грибы" прямиком бы побежал под поезд.

Так что не знаю, считает ли Борис Натанович Стругацкий своим учеником Святослава Логинова, но, насколько я знаком с творчеством
Стругацких, мне думается, в данном случае он поставил бы ему "двойку". По поведению. А по предмету, скорее всего, "единицу".

Ибо как же иначе оценить его рассуждения о том, почему эпопея "Война и мир" "была обречена на восторженный приём"? Оказывается, всё
очень просто. "Во-первых, девятнадцатый век был временем писателей романистов". И англичане, и французы уже могли похвастаться
творчеством Диккенса и Теккерея, Бальзака, Гюго и Дюма. "А великая русская литература не могла похвастаться ничем". Выходит, ни
"Героем нашего времени" Лермонтова, ни "Мёртвыми душами" (ах, простите, это не роман, а поэма), ни "Обыкновенной историей" и
"Обломовым" Гончарова, ни романами Тургенева Россия похвастаться не могла. Романы ценятся ведь не по их художественному уровню, а по
толщине. И поскольку "Война и мир" "в полтора раза превышает самый толстый роман Диккенса или Дюма", то она "была обречена на
восторженный приём", "каковы бы ни были её достоинства", "исключительно из патриотических чувств: мы, мол, не хуже гнилого Запада".
Что за ахинея?! Самый толстый ? ну, правда, не роман, а опус ? выдал на-гора недавно А.Солженицын. "Красное колесо" называется.
Что-то не видел я очередей за этим изданием, как, впрочем, и самого издания в книжных магазинах тоже. (Неужели, как "Архипелаг
ГУЛАГ", подпольно распространяют ? в "самиздате"?) Да и о "гнилом Западе" слова явно не из той оперы. Не так в 19-м веке к Европе
относились русские, как советские в 20-м. А Крымская война, после которой, дескать, молодому поколению реванша хотелось, через
восемь (а точнее десять, поскольку первый том "Войны и мир" вышел в свет летом 1967 года) лет народом (но не Толстым, конечно,
который в Севастополе храбро сражался и описал его оборону в "Севастопольских рассказах") была забыта, как в наши дни забыта ещё
более позорная для страны Афганская война. Полным ходом шла "перестройка"19-го века, крестьяне бунтовали, противились реформам, как
всегда говорили, что их обманули, купцы-теневики вылезали на свет божий, раскупоривали свои кубышки, пускали деньги в дело, дворяне
быстренько обуржуазивались, наступало "рабство нашего времени", как назвал Толстой нарождавшийся капитализм... Всё шло своим
историческим чередом. Вот в этом-то и хотел разобраться Толстой. И разобрался. Нам бы так разобраться с нашими проблемами. Но это
уже к теме не относится.

Александр СОЛОМИН

г. ВОРОНЕЖ

---

От	Георгий
К	Георгий (06.01.2004 22:44:48)
Дата	06.01.2004 22:50:46

А. Соломин. Почему я не люблю профанаторов (*+)

---

http://www.hrono.ru/text/podyem/solom.html

Александр СОЛОМИН

ЧИТАТЕЛИ И ЧИТАЛКИ


Почему я не люблю профанаторов

...умненькая бездарность,
поучающая бездарность,
всегда ненавидит гения...

Святослав Логинов

С интересом и недоумением прочитал я в 12-м номере Воронежского еженедельника "Донъ" за 2001 год размышления Святослава Логинова о
Льве Толстом. Особенно заинтриговал анонс, где было сказано, что "его "творения" для детей прямо-таки напичканы пропагандой
жестокости". Поскольку я тоже воспитывался кроме русских народных сказок на "Трех медведях", "Филиппке", "Обезьяне", "Акуле" и
других произведениях из "Новой азбуки" и "Русских книг для чтения" Льва Николаевича, мне захотелось прочитать и окончание статьи,
поскольку в первой части убедительных аргументов на этот счет не нашел. Когда же через неделю я умственным взором охватил все
написанное, то опять же искомого не обнаружил. Но понял, кажется, ради чего все сие написано. Ради приоритета пнуть мертвого льва:
"Кто-то должен первым крикнуть правду. И пускай меня после называют глупым мальчиком, все равно - истина дороже. ЛЮДИ! КОРОЛЬ-ТО
ГОЛЫЙ".
Должен, впрочем, разочаровать Логинова, поскольку первенство в том, чтобы "крикнуть правду" ему, увы, не принадлежит. Помнится, еще
футуристы призывали "Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности". Они, правда (о чем, кстати,
мало помнят), тут же добавляли: "кто не забудет первой любви, не узнает последней". Вот так! Любви. Мяковский отталкивался от
классиков XIX века для того, чтобы стать классиком XX. Он отталкивался от них, как от берега, чтобы плыть дальше по реке Времени, но
в русле великой русской литературы.
А почему Логинов отталкивает Толстого? Думается, как раз по тому самому принципу "нравится - не нравится" (который сам же считает
недостаточным), поскольку, на мой взгляд, все его якобы логические и грамотные рассуждения - самая обыкновенная софистика, ведущая к
профанации вопроса.
Давайте Внимательно перечитаем статью.
Начнем с заглавия. Скажите, как это можно любить или не любить человека, не зная его лично? Ведь, как я понимаю. Лев Николаевич ушел
и жизни задолго до рождения Святослава Логинова. Видимо, наш вдумчивый читатель имел в виду писателя Льва Толстого, но почему же
тогда он, с присущей ему скрупулезностью, не уточнил этого момента в заглавии? Иначе ведь только так и можно понимать данное
заявление: "я не люблю Льва Толстого". Понадеялся на нашу сообразительность? Скорее всего. Но, видимо, и Лев Толстой писал не для
круглых дураков, хотя таковых и тогда, и сейчас имелось предостаточно. О чем и свидетельствуют те самые заключительные рассуждения в
романе "Война и мир", которые, являясь "кошмаром школьников", раздражают и С. Логинова. Как видим, до сих пор такой "корм" не
каждому "коню" впрок.
На сказать, что уже на заре своей литературной деятельности Толстой понимал это, о чем говорит запись в дневнике 1851 года:
"...Ежели даже сочинитель будет стараться сойти на ступень народную, народ не так поймет. Так же как, когда мальчик шестнадцати лет
читает сцену насильствования героини романа, это не возбуждает в нем чувства негодования, он не ставит себя на место несчастной, но
невольно переносится в роль соблазнителя и наслаждается чувством сладострастия - так и народ поймет совсем другое из того, что вы
захотите сказать ему... Слова доступны, как выражения мысли, но мысли недоступны..." Но, однако, хотелось ему быть понятным как
можно большему числу читателей. Потому и расстроился он от реакции на "Войну и мир" "широкой" публики, принявшей грандиозную
народную эпопею за длинный роман о любовных и военных приключениях отдельных героев. Кстати, винить за этот кошмар школьников" надо
бы не Толстого, а составителей школьной программы. Сам-то он учил бы детей не на "Войне и мире", а на рассказах из "Новой азбуки" и
"Русских книг для чтения", на которые и нападает Логинов.
Нападает как бы со знанием дела, в зачине выдвигая четыре банальнейших тезиса, самой своей очевидностью должных еще более
подчеркнуть несостоятельность Толстого, о которой он собирается говорить.
Потом бегло говорит о произведениях для детей других писателей, высоко оценивая "Воробьишку" Горького, стихи Маяковского, "Аленький
цветочек" Аксакова, "Лягушку-путешественницу" Гаршина, "Нахаленка" Шолохова, "Приключения Буратино" Алексея Толстого. Мимоходом же
упоминает сказки Пушкина и его поэму "Руслан и Людмила". Но дело, естественно, не в том, что бегло и мимоходом, а в том, что все
упоминаемые вещи оцениваются заведомо выше детских рассказов Толстого.
Не буду вдаваться в анализ произведений каждого из перечисленных Логиновым писателей. Скажу лишь о детских стихах Владимира
Маяковского. Вот яркий пример того, что для детей надо писать не лучше (это слово, в данном случае, ни о чем не говорит), а
по-другому.

Посмотрите, скажем, как Маяковский начинает "Историю Власа - лентяя и лоботряса":

Влас Прогулкин -
милый мальчик,
спать ложился,
взяв журнальчик.

Название вроде бы говорит о лентяе и лоботрясе, так почему же Влас Прогулкин милый? Вряд ли ирония, заключенная в слове, будет
понятна даже подростку, которому, как я понимаю, и адресована "история". Что же говорить о более младших ребятах? Я честно сознаюсь,
читая их еще дошкольником, не понимал.
А вот это каково?

С горя
Влас
торчит в пивнушке,
мочит
ус
в бездонной кружке,
и под забором
вроде борова
лежит он,
грязен
и оборван.

У-ух! Здорово! Аллитерация удивительная. Но для детских ли стихов весь остальной колорит?

Так что, действительно, не мешало бы Логинову и самому изъясняться более доказательно, коли он "ждет критики, но заранее
предупреждает, что отзывы типа "Все равно Толстой - великий писатель" или "А мне нравится" - никому и ничего не доказывают".
Совершенно согласен. Как и с тем, что ничего не доказывают аргументы типа "Толстой - графоман" и "Мне не нравится".
Вот и получается, что разберись Логинов, у кого хуже детские произведения - у Алексея Толстого или у Михаила Шолохова, и он бы нам
выдал: "кто является лучшим русским писателем XX века". А о других, кроме упомянутых Горького, Маяковского и Пришвина, Логинов
что-нибудь слышал? Куда бы он тогда поставил Булгакова и Платонова? Выше Фадеева и Паустовского или ниже? Платонова, конечно, выше.
Ведь он писал для детей. А вот Булгакова - вряд ли.
Затем Логинов, целиком приведя текст рассказа Толстого "Черепаха", начинает его "подробный разбор", в котором обвиняет автора в
восьми смертных грехах литераторов: а) повторе слова (много раз "она" и "была", в одном предложении "голая" и "голыми", в том же
предложении дважды "она", дважды "лапами", "пустил" - "выпустила" и дважды "опять"); б) тавтологии ("...небольшая черепаха величиною
с шапку"); в) паразитных рифмах ("Вдруг я увидал то, что он искал); г) двусмысленности ("Голая темно-серая голова на длинной шее
была вытянута, как пестик"); д) мусорные слова ("Он так рассердился на нее за это, что стал лаять, и опять схватил ее и понес за
мною"); е) подборе (видимо, он хотел сказать "не подборе") правильного слова ("рот" у собаки, а не "пасть"); ж) откровенная реникса
(таковой, к сожалению: в рассказе "Черепаха" Логинов не нашел); з) бедность языка ("...почему-то исследователи стыдливо умалчивают о
словаре Льва Толстого... Лишь однажды я нашел упоминание, что активный словарь В. И. Ленина превышает таковой у Льва Толстого.
Выясняется, что не так это трудно - превзойти Льва Толстого"!.
Ну что сказать о подобном блохоискательстве...
Согласитесь, что если рассматривать картины И. Репина или тем более К. Коровина не под микроскопом даже, и не в лупу, а просто
подойдя к ним вплотную, то любой зритель может сказать: "Ну что это за художник? Вот Карл Брюллов - я понимаю! Все гладко,
чистенько. А здесь мазня какая-то". И вообще, как, ведя разговор об одном рассказе, переносить замечания целиком на все творчество
писателя? Как ни старайся, а в капле не увидишь красот океана. Да и сама методика ведения разговора, мягко говоря, представляется
странноватой. Но не удержусь, что бы не возразить, что касается лексикона Льва Толстого. Я думаю, не скоро он будет составлен - его
полное собрание сочинений не в пример больше пушкинского, и где те "счетоводы", которые взялись бы за гигантский труд? Что же до
лексикона Ленина, который тоже дай бог сколько понаписал, то тут уж и времени, и сил хватило. Институт марксизма-ленинизма
напрягался. Не шутка. Так что, может быть, не так и трудно превзойти Льва Толстого. Для этого нужно быть всего лишь каким-то там
Лениным. Впрочем, вполне поверю, что и у Пушкина и у Ленина словарь богаче. Но оттого, что И. Репин или К. Маяковский пользовались
широкой палитрой цветов, а И. Айвазовский и В. Васнецов - двумя-тремя основными, последним это в вину не ставит. Хотя не знаю, может
быть, и на них уже свои логиновы нашлись.
"Чтобы сохранить объективность", Логинов обращается "и к взрослым (эту двусмысленность, наверное, надо понимать как произведения для
взрослых, поскольку детские писания Льва Толстого неизвестны) сочинениям Толстого", чтобы "проверить, правда ли и там столь велико
количество ляпов". Он снимает "с полки первый попавшийся том, открывает наугад"... И на четвертом же предложении находит
подтверждение своим догадкам. Он цитирует его, называя "шедевром". Саркастически, понятное дело. Непонятно только: как можно
называть шедевром (даже иронически), не все изделие, а малюсенькую его деталь? Объявив сие предложение "полным набором преступлений
против русского языка", он решает все же узнать: что же процитировал? Оказалось, повесть "Поликушка". "... - не читал, и теперь уже
ясно, что читать не буду", заключает наш ЧИТАКА. Ему все ясно и без чтения. Ай да молодец! Гений анализа да и только.
Другу Льва Николаевича Толстого - поэту А. А. Фету (да простит мне Логинов "паразитную рифму"), повесть "Поликушка" тоже не
понравилась. Правда, в отличие от Святослава, Афанасий Афанасьевич ее все-таки прочитал, поэтому имел право сказать: "... в
"Поликушке" все (курсив мой. - А. С.) рыхло, гнило, бедно больно... Все верно, правдиво, но тем хуже... Я даже не против сюжета, а
против отсутствия идеальной чистоты... От "Поликушки" несет запахом этой исковерканной среды". Вот! Вот за что не нравится
"Поликушка" поэту Фету. За то, что навозом и портянками пованивает. За то, что нету в ней шепотов, робких дыханий, звездного неба и
т. п. атрибутов чистого искусства.
Почему же тогда И. С. Тургеневу, не менее склонному к идеализированию, повесть понравилась? И в письме Афанасию Афанасьевичу он
пишет: "Прочел я после Вашего отъезда "Поликушку" Толстого и удивился силе этого крупного таланта. Только материалу уж больно много
потрачено, да и сынишку он напрасно утопил. Уж больно страшно выходит. Но есть страницы поистине удивительные! Даже до холода в
спинной кости пробирает, а ведь у нас она уже и толстая, и грубая. Мастер, мастер!" Как видим, Ивана Сергеевича тоже кое-что
коробило в этой повести, но он, однако, оценил это художественное произведение иначе, поскольку понимал, что Лев Толстой как раз и
ставил своей целью пробрать до костей друзей-помещиков. Более того, чтобы изобразить подобную исковерканность, художнику в какой-то
мере надо исковеркать и свой язык. Иначе форма не будет соответствовать содержанию, и все пойдет прахом. В галантно-сентиментальной
манере о дикости, грубости и забитости русского крестьянства не расскажешь. Фальшь получится. Поэтому-то Лев Толстой, начиная IV
главу, и пишет с "полным набором преступлений против русского языка":

"Прошло полчаса. Ребенок закричал. Акулина встала и покормила его. Она уже не плакала, но, облокотив свое еще красивое худое лицо,
уставилась глазами на догоравшую свечу и думала о том, зачем она вышла замуж, зачем столько солдат нужно, и о том еще, как бы ей
отплатить столяровой жене.
Послышались шаги мужа; она отерла следы слез и встала, чтобы дать ему дорогу. Поликей вошел козырем, бросил шапку на кровать и стал
распоясываться..."

Насколько замечательно, одним лишь сумбурным построением фразы Толстой изображает путаницу в голове несчастной Акулины. Ему не нужно
долго и нужно описывать читателю ее состояние:

"Прошло еще мучительных, тягостных полчаса, как вдруг гробовую тишину прорезал жалобный, тягучий крик, совершенно непохожий на голос
человека; казалось, он шел из самой преисподней, и Акулина с трудом разобрала, что это закричал ее ребенок. Слезы горечи по своей
загубленной жизни уже высохли на ее еще красивом худощавом лице, а прекрасные лучистые глаза уставились на догоравшую свечу.

Мысли, сменяя одна другую, вихрем проносились в ее головке: "И зачем она только вышла замуж за это ничтожество, которое не
сегодня-завтра потребуют на военную службу, и она останется она со своими многочисленными детьми? И вообще, зачем Его Величеству
нужно столько солдат? Как бы поскорее отомстить своей обидчице - жене столяра, этой мерзавке, которой она сегодня доставила
удовольствие своими слезами?
Неожиданно послышались тяжелые шаги ее мужа. Акулина невольно вздрогнула и поспешно вытерла предательские следы слез на ланитах.
Затем поднялась и с достоинством уступила ему дорогу.
Поликей величественно прошествовал в залу, небрежно бросил шапку на кровать и стал снимать..." перевязь шпаги, что ли?

Думаю, приблизительно так рассказал бы о страдании русской бабы любезный Логинову романист Дюма.

А это что? Фи, как некрасиво:

"- Барыня велела Поликею Ильичу сею минутку притить вверх, велела... (Она остановилась и тяжело перевела дух). Егор Михайлыч был у
барыни, о некрутах говорили, Поликея Ильича поминали... Авдотья Миколавна велела сею минутою притить... Авдотья Миколавна велела...
(опять вздох) сею минутою притить..." Боже мой! Сколько же "преступлений"! Какая несуразица! Столько повторов слов - просто ужас! А
еще классик. Как не стыдно? Ай-ай-ай!

Если следовать такой методике анализа художественных произведений, которую практикует С. Логинов, то, я думаю, от русской классики
XIX века камня на камне не останется. Или так оно и задумано? Ведь что стоит Логинову так же мимоходом заглянуть в тексты пока еще
высоко ценимых им Гоголя, Достоевского и Чехова, чтобы тут же обнаружить: "Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на
другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в
подвал, где уже сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахах,
а кое-кто и во фризовой шинели". Что за невнятица!? Куда это я заглянул навскидку? А, "Мертвые души". Теперь ясно - халтура и
графоманство. Но это Гоголь писал, когда у него крыша уже поехала, так что простим гению. А ну-ка в первый том его глянем. Вот!
"Сорочинская ярмарка": "Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица и даже капавший с длинных усов, напудренных
тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице, и к уроду и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род
человеческий". Господи, что за невразумительная фраза, что на вымученная метафора! Пока догадаешься, кто этот парикмахер, забудешь и
об усах, которые он пудрит "и красавице, и уроду". Все ясно с Николаем Васильевичем. Читал, но теперь, после разъяснений Логинова,
перечитывать не буду. Особенно "Тараса Бульбу", поскольку сюжет этой повести "прямо-таки напичкан пропагандой жестокости". Хорошо
папаша! Одного сына сам ухлопал, другого на плаху привел. Да и сам-то не от большого ума сгинул. Действительно ни за понюх табака.
Теперь нырнем в Достоевского: "В беспокойстве своем, в тоске и смущении, чувствуя, что так оставаться нельзя, что наступает минута
решительная, что нужно же с кем-нибудь объясниться, герой наш стал было понемножку подвигаться к тому месту..." Тьфу! "что", "что",
"что"... Ну кто так пишет?! Сплошные повторы. Куда это я заглянул? Петербургская поэма "Двойник". "было без малого восемь часов
утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл наконец глаза свои".
Так. "Свои". Не чужие, значит? Да!.. Ну, ладно, это Федор Михайлович еще не расписался - второе произведение всего-навсего. А
откроем-ка навскидку признанный шедевр - роман "Идиот": "- Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из
особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми
крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь,
тем самым способствовать собственному развитию; с этой мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами". Ну, тут его явно Лев
Толстой попутал. Хотя, как я погляжу, он еще и покосноязычнее будет.
Чехова после таких опытов уже и читать не хочется.
А вот не проверить ли методикой Логинова самого "несомненного гения" - Александра нашего Сергеевича Пушкина?

И забываю мир - и в сладкой тишине
я сладко усыплен моим воображеньем...

И тут повтор слов! Да что, Александр Сергеевич с его-то богатым лексиконом не мог к "тишине" другой эпитет приискать? Совсем,
видимо, усыплен уже был. Так. "Плывет. Куда ж нам плыть?.." Дальше:

Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то чтоб разумом моим
Я дорожил; не то чтоб с ним
Расстаться был не рад...

Ну вот и приплыли! В шести строках два "нет" и четыре "не". Похоже, и правда не очень дорожил разумом наш самый великий поэт.
О, какую благодатнейшую методику по профанированию любых художественных произведений выдумал Логинов. Вернее, не выдумал, а взял на
вооружение. Только вот не из того арсенала. Вы же, дорогой, не сочинения школьные проверяете.
Кстати, о сочинениях. Несомненно, что рассказы "Русских книг для чтения" Толстой в какой-то мере стилизовал именно под сочинения
своих яснополянских учеников. В статье "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?",
название которого говорит само за себя, Толстой, между прочим, делает такое замечание: "...Они писали без меня и написали две
страницы так же хорошо, прочувствованно и верно, как первые. Страницы эти были только несколько беднее подробностями, и подробности
эти были иногда не совсем ловко расположены, были раза два и повторения". Выходит, Толстой не хуже Логинова знал правила гладкописи,
но вот акцент в оценке сочинений крестьянских ребятишек делал на другом, "Прочувствованно и верно". Поэтому и хорошо.
Так что не Логинову бы поучать Толстого, а у великого писателя поучиться внимательнейшему отношению к писаниям своих учеников.
Именно поэтому Лев Николаевич имел полное право сказать о своих рассказах, помещенных в "Русских книгах для чтения": "...я знаю, что
думает народ и народный ребенок, и знаю, как говорить с ним... я и любовью и трудом приобрел это знание". Другое дело, что ни того
народа, ни тех детей уже нету. И удивляться надо скорее не тому, что рассказы звучат архаично, а тому, что они до сих пор звучат.
Между прочим, на мой взгляд, гениальность "косноязычия" Льва Толстого происходит из его стремления как можно глубже спрятать свою
индивидуальность, уничтожить какой бы то ни было стиль, раствориться в персонажах, чтобы у читателя возникали образы живых людей, а
не рассказчика, грамотно повествующего ему об оных.
В "Траве забвения" Валентин Катаев пишет, что И. А. Бунин мечтал переписать "Анну Каренину", поскольку, дескать, великий роман
написан безобразно. Я представляю, что бы это было. Между Анной, Вронским, Степаном Аркадьевичем, Бетси, Левиным, Михайловым и
другими героями романа, с одной стороны, и читателем, с другой, все время бы стоял Иван Алексеевич Бунин - суровый господин со своим
безупречным русским языком, и я... вряд ли бы дочитал роман до конца. А если бы дочитал, то перечитывать, как я уже два раза делал с
"Анной Карениной" Толстого, возможно, не стал бы.
Кстати, другой представитель русской эмиграции, не менее признанный знатоками стилист, - Владимир Набоков с уважением и даже
восхищением относился к стилю Льва Толстого, сравнивая его с тяжеловесным, громоздким... стенобитным орудием.
Да и то, станет ли графоман по пять-шесть раз переписывать-править свои опусы? Или, действительно, совсем уж Лев Толстой такой
никудышный писатель, что сколько ни корпел он над своими поистине громадинами, а так ничего путного у него и не получилось? И даже
само упорство может быть поставлено ему в вину. Дескать, гений работает легко и быстро. Но ведь известно, например, что Тициан тоже
подолгу писал свои полотна: до сорока лессировок - прозрачных и полупрозрачных слоев живописи - накладывая на картины. В таком
случае и его можно считать никуда не годным художником.
Нет, шлифовка и была тем "заострением формы", о которой Толстой пишет в дневнике 21 января 1890 года:

"Странное дело эта забота о совершенстве формы. Но недаром тогда, когда содержание доброе. Напиши Гоголь свою комедию грубо, слабо,
ее бы не читали и одна миллионная тех, которые читали ее теперь. Надо заострить художественное произведение, чтобы оно проникло.
Заострить и значит сделать ее совершенно художественно - тогда она пройдет через равнодушие и повторением возьмет свое".

И ведь, правда, неужели читала бы Льва Толстого хоть малая часть тех, кто читал, читает и, уверен, будет читать. Можно было бы
перечислять и перечислять фамилии авторитетнейших писателей (не критиков, паразитирующих на классиках: и не читателей, оболваненных
ими - много-то обыватель читает критических статей), считающих Льва Толстого величайшим и гениальнейшим, но я этого делать не буду.
Думаю, поверят и так. Но вот высказывание Антона Павловича Чехова, которого, по словам Логинова, Толстой незаслуженно оттеснил,
приведу: "Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич (речь идет о П. И. Чайковском. - А.
С.), - до такой степени я уважаю его. Если бы говорить о рангах, то в русском искусстве он занимает теперь второе место после Льва
Толстого, который давно уже сидит на первом (третье я отдаю Репину, а себе беру девяносто восьмое)..." Если учесть, что цитата из
письма М. И. Чайковскому - брату композитора, то второе после Толстого место Петра Ильича говорит о многом. Как "девяносто восьмое"
самого Чехова - ни о чем. Или, вернее, о скромности, а точнее - деликатности Антона Павловича.
Но, между прочим, сам Толстой так не считал. И это его "согласие" с Логиновым окончательно лишает "глупого мальчика" первенства в
развенчании зарвавшегося "графа-графомана". Вот что Толстой пишет в дневнике менее чем за два года до смерти, 4 февраля 1909 года
"...я волей-неволей принужден верить, что мне сделали какую-то несвойственную мне славу важного, "великого" писателя, человека. И
это мое положение обязывает. Чувствую, что мне дан рупор, который мог бы быть в руках других, более достойных пользоваться им..." И
это не самоуничтожение. Толстой прекрасно знал себе цену. Это не желание унизиться, а потребность поднять окружающих до себя.
Но вернусь к Чехову, чтобы пояснить: Антона Павловича Лев Николаевич не "рупором" оглушил. К его религиозно-философским исканиям он
относился вполне сдержанно, если не иронично. Именно сила художников в Толстом восхищала его. В письме А. Н. Плещеву от 15 февраля
1890 года Чехов пишет: "Неужели Вам не понравилась "Крейцерова соната"? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная тут я не
судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное
по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местам и поразительны, спасибо повести
за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: "Это правда!" или: "Это нелепо!"
Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть какою Толстой трактует о том, чего он
не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению
и прочее не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжении своей
жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду
достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих
дел, которые все несовершенны и несвободны от пятен". Вот это человек, а не читака! Будучи сам великим писателем, а не заштатным
беллетристом, Чехов, вослед Пушкину и Толстому, понимал: задачи художественной литературы не в обличении, не в дидактике, а в
создании образов, которые способны "до крайности возбуждать мысль". Толстой же, я думаю, порою просто провоцировал публику своими
заявлениями, а потом посмеивался довольный, когда она с пеной у рта начинала доказывать противное - то самое, что он думал и хотел
бы сказать. Вот он пишет в дневнике 11 февраля 1890 года, по поводу той же самой "Крейцеровой сонаты": "...убедить рассуждениями
людей, думающих иначе, нельзя. Надо прежде сдвинуть их чувство, предоставив им рассуждать о том, что они правы".
Затем Логинов говорит о композиции рассказа "Черепаха" и, упрекая Толстого за то, что он "умудрился развалить крошечное сочинение на
две нестыкующиеся части" ("К очерку о черепахах насильно прилеплена охотничья байка..."), задает вопрос: "Если это называется
писательским мастерством, то что тогда графомания?" (Графомания, дорогой Святослав, это "болезненное пристрастие к сочинительству"
(см. "Словарь русского языка" С. И. Ожегова). Но это я так - в скобках). Откуда Логинов взял, что сюжет не должен, как он говорит,
"разламываться"? Вся мировая эпика строилась на "разломанных" сюжетах. Вспомните сюжеты поэм Гомера, "Махабхарату", "Сказки тысячи и
одной ночи". А наше "Слово о полку Игореве"? Вот уж где сюжет не просто разломан, а буквально в клочья изорван, что делает его более
динамичным, тревожным, нервным. Или эта претензия Логинова относится только к рассказам? Но вот первое, что пришло на ум - сюжеты
рассказов В. И. Шукшина "Горе" и "Чужие". В первом - рассказ в рассказе, а второй так "разломан", что почти и связи между частями
никакой нет. О чем и сам Шукшин как бы сетует: "Хочу растопырить разум, как руки, - обнять две эти фигуры, сблизить их, что ли,
чтобы поразмыслить, - поразмыслить-то сперва и хотелось - а не могу. Один упрямо торчит где-то в Париже, другой - на Катуни, с
удочкой". Или я опять не о том? Во всяком случае, "катастрофическим неумением строить сюжет" я бы это не назвал. А тем более, на
месте Логинова, читать последние полсотни страниц "Войны и мира". Повторяю, не для него они писаны.
И наигранная снисходительность ("Не будем слишком строги к Толстому; как умеет, так и пишет, в меру таланта") рядом с действительной
ненавистью к писателю ("недаром Толстой так ненавидел Шекспира; умненькая, поучающая бездарность всегда ненавидит гения...")
выглядит еще более натужной.
Что же касается эстетических взглядов Льва Толстого, отвержения им Шекспира и пр., то здесь, думается, дело вот в чем: это говорил
не литературовед, не ученый, а художник. Иначе бы он не мог создавать свои художественные произведения одного определенного,
совершенно отличного от предшествующих стиля. В отличие от Логинова, решающего не читать Толстого после выхваченного из текста и не
понравившегося отрывка, читатель Толстой мнение свое о Шекспире установил не вследствие "случайного настроения или легкомысленного
отношения к предмету", это был "результат многократных, в продолжение многих лет упорных попыток согласования" его "взгляда с
установившимися на Шекспира взглядами всех образованных людей христианского мира". Он по нескольку раз (и в переводах на разные
языки, не говоря уже об английском) прочитал сочинения гения эпохи Возрождения и, естественно, не воспринял его, будучи гением эпохи
критического реализма. И лишь тогда, после пятидесяти лет "упорных попыток" осмелился сказать, что "король-то голый!". За что и был
поднят на смех теми, которые не то что платья, но и самого короля-то не видели.
И скорее всего здесь дело не столько в Шекспире, не в "ненависти" к нему, сколько "...в том, что та непререкаемая слава великого,
гениального писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и
зрителей, извращая свое эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нем несуществующее достоинство, есть великое зло, как
всякая неправда". То есть не Шекспир ненавистен Толстому, а эстеты и снобы, которые, как прекрасно видит Лев Николаевич, ни черта не
знают, не любят и не понимают Шекспира, но, чтобы не выглядеть "дикими", невоспитанными, всячески врут, уверяя в обратном.
Так что в отвержении Толстым не только Шекспира, но и Софокла, Гомера, Данте, Гете, Рафаэля, Микеланджело, Баха, Бетховена мне
видятся нападки не столько на классиков, сколько на их эпигонов, на тех, кто "прячется за памятниковы зады" (цитата из Маяковского,
впрямую как раз относящаяся и к "памятнику" Толстому).
Может быть, Логинов не воспринимает Толстого подобным же образом - с новых эстетических позиций? Хотя и тут можно было бы спросить:
"А где, уважаемый, ваши "Война и мир" и "Анна Каренина"? Но, мне видится, дело тут в другом. В том, что заставляло Моську тявкать на
слона. Глядишь, кто-то скажет: "Ай, Логинов! Знать, он силен, что лает на Толстого!" И оттого, что лай облечен в псевдонаучную
форму, он не становится менее противным.
Видимо, и сам Логинов чувствует несостоятельность своих эстетических претензий (да к тому же в анонсе и о пропаганде жестокости
сказано), поэтому он далее приступает к "анализу" образа рассказчика (не черепахи же) и приходит к выводу, что дважды брошенная на
землю, а потом спрятанная в нее от собаки черепаха, - пример этой самой "неосознанной жестокости", которым автор "пробуждает в
читателе все самое дурное, что может быть сокрыто в душе". "Особенно тягостное впечатление" произвел на него рассказ "Косточка",
который удивил его образом матери - "мелочной крохоборки, пересчитывающей сливы". А главное, опять же автор рассказа, у которого "не
хватило элементарного благоговения перед матерью, чтобы не выводит ее этаким Плюшкиным в юбке". А вот элементарного соображения, что
сливы были посчитаны ради того, чтобы дети съели поровну, не объелись и их понос бы не прохватил, у Логинова почему-то не появилось.
Всяк по себе судит, видимо. И коли мать пересчитала сливы перед обедом, значит - крохоборка, жадина и т. п. Совет же "написать
что-то вроде: "Мама сразу увидела, что одной сливы не хватает..." нелеп потому, что таким ясновидением может обладать только
Логинов, который по одному предложению способен понять - хорошая перед ним повесть или нет. Для обычных же людей "сразу" увидеть -
все ли сливы на столе или нет, без пересчета затруднительно.
Далее Логинов переходит о определению стиля писателя и, заявляя, "что Лев Толстой вовсе не является писателем-реалистом", что он
"пишет не людей, а типажи, не судьбы, а схемы", совершенно ошибочно относит его к представителям романтизма, ибо суть этого стиля не
в том, чтобы "выбрать наиболее типичное, освободиться от мешающего, с презрением отнестись к правде, если она не согласуется с
идеей"6 а в том, чтобы изобразить действительность возвышенно, не боясь ее приукрашивания. Изображать же типическое, в единичном,
индивидуальном видеть проявление особенного и общего, как раз и есть задача реализма. И утверждать, по сути дела, что Лев Толстой
"за лесом не видит деревьев", может только тот, кто сам "за деревьями не видит леса".
Объявляя героев Толстого, в отличие от жизненных героев Гюго и Дюма, нежизненными, ходульными, а повести "Детство", "отрочество",
"Юность" автобиографическими (хотя это не так, на чем Лев Николаевич настаивал, рассердившись на издателей, самовольно и ошибочно
озаглавивших первую повесть "История моего детства"), Логинов опять возвращается к "русским книгам для чтения". Сначала он пишет,
что, прочитав рассказ "девочка и грибы", "оказался достаточно умен, чтобы посоветоваться с родителями, прежде чем повторить столь
заманчивый эксперимент" - т. е. лечь на шпалы перед идущим поездом и пропустить его над собой. А потом, то ли в шутку, то ли всерьез
(не хочется думать, что второе, поскольку тогда получается, что я мечу бисер) бросает Толстому самое козырное свое обвинение: "...не
всем так повезло, как мне, кое у кого поезд оказался проворней родителей. И когда первые малолетние читатели погибли на рельсах. Лев
Толстой не бросился вслед за ними под колеса, не покончил с собой иным способом, он даже не запретил перепечатывать рассказ, обрекая
на гибель все новых и новых детей". Шутка, конечно. Поскольку в противном случае не читали бы мы этих душераздирающих строк, ибо
взрослый человек, способный на полном серьезе говорить такое, в детстве бы с родителями советоваться не стал, а после прочтения
рассказа "Девочка и грибы" прямиком бы побежал под поезд.
Так что не знаю, считает ли Борис Натанович своим учеником Святослава Логинова, но, насколько я знаком с творчеством Стругацких, мне
думается, в данном случае он поставил бы ему "двойку". По поведению. А по предмету, скорее всего, "единицу".
Ибо как же иначе оценить его рассуждения о том, почему эпопея "Война и мир" "была обречена на восторженный прием"? Оказывается, все
очень просто. "Во-первых, девятнадцатый век был временем писателей романистов". И англичане, и французы уже могли похвастаться
творчеством Диккенса и Теккерея, Бальзака, Гюго и Дюма. "А великая русская литература не могла похвастаться ничем". Выходит, ни
"Героем нашего времени" Лермонтова, ни "Мертвыми душами" (ах, простите, это не роман, а поэма), ни "Обыкновенной историей" и
"Обломовым" Гончарова, ни романами Тургенева Россия похвастаться не могла. Романы ценятся ведь не по их художественному уровню, а по
толщине. И поскольку "Война и мир" "в полтора раза превышает самый толстый роман Диккенса или Дюма", то она "была обречена на
восторженный прием", "каковы бы ни были ее достоинства", "исключительно из патриотических чувств: мы, мол, не хуже гнилого Запада".
Что за анихея?! Самый толстый - ну, правда, не роман, а опус - выдал на-гора недавно А. И. Солженицын. "Красное колесо" называется.
Что-то не видел я очередей за этим изданием, как, впрочем, и самого издания в книжных магазинах тоже. (Неужели, как "Архипелаг
ГУЛАГ" в свое время, подпольно распространяют - в "самиздате"? Да и о "гнилом Западе" слова явно не из той оперы. Не так в XIX веке
к Европе относились русские, как советские в XX. А Крымская война, после которой, дескать, молодому поколению реванша хотелось,
через восемь (а точнее, десять, поскольку первый том "Войны и мира" вышел в свет летом 1967 года) лет народом (но не Толстым,
конечно, который в Севастополе храбро сражался и описал его оборону в "Севастопольских рассказа") была забыта, как в наши дни забыта
еще более позорная для страны Афганская война. Полным ходом шла "перестройка" XIX века, крестьяне бунтовали, противились реформам,
как всегда говорили, что их обманули, купцы-теневики вылезали на свет божий, раскупоривали свои кубышки, пускали деньги в дело,
дворяне быстренько обуржуазивались, наступало "рабство нашего времени", как назвал Толстой нарождавшийся капитализм... Все шло своим
историческим чередом. Вот в этом-то и хотел разобраться Толстой. И разобрался. Нам бы так разобраться с нашими проблемами. Но это
уже к теме не относится.
Да, вот еще что. В одном месте Логинов вдруг (извините за "мусорное" слово) вспоминает слова Даниила Хармса: "Лев Толстой очень
любил детей - и справедливо называет их язвительными. Но, если бы он был более чуток к таким тонким материям, как ирония и сарказм,
то понял бы, что направлена-то язвительность не против Толстого, а против таких же, как он, читак, с той только разницей, что
Логинов бездумно (или недоумно) поносит его, а те так же бездумно (если не безумно) восхваляют.
О, этот "хрестоматийный глянец"! Не он ли так ослепил Логинова, что ему, как очумевшему от зубрежки школяру, который пририсовывает
разные глупости к опостылевшим иллюстрациям в учебнике (усы Моне Лизе, бороду Давиду, очки или косую повязку на глаз Венере
Милосской), захотелось вот так же варварски перечеркнуть хамской черной полосой портрет великого писателя - гордости русской
литературы. Уж лучше бы тогда рожки пририсовал - более бы соответствовало стилю всей статьи.
Нет. Зачем же? Все это гораздо серьезнее. И поскольку "слишком долго Лев Толстой незаслуженно считался классиком русской литературы,
оттеснив в сторону истинных титанов: Гоголя, Чехова и Достоевского", Логинов решает исправить это положение, провести
переинвентаризацию в литературной табели о рангах, оттеснив на задворки русской литературы Льва Николаевича Толстого. Ну, что на это
можно сказать? Попытка - не пытка. Пупок бы только не развязался, передвигая глыбы.
Теперь, я думаю понятно: за что и почему я не люблю профанаторов. За то самодовольное верхоглядство и хамскую наглость думать, что
вся читающая масса сплошь болваны, которым какую бы галиматью ни подсунуть - сожрут. То есть их притязания "открыть глаза" я
воспринимаю как вызов лично мне и по возможности - устно или письменно - отвечаю на него. Конечно, на каждый роток не накинешь
платок, что, впрочем, и не нужно, ибо я не устаю повторять - о чем бы мы ни говорили, в первую очередь говорим о себе. Помните "Ты
сказал" Иисуса Христа, адресованное Иуде? "У кого что болит - тот о том и говорит" - гласит народная мудрость. Вот поэтому я и вынес
слова Логинова в эпиграф.
В заключение же перефразировав одну строку стихотворения Маяковского "В. Я. Брюсову на память", хочу переадресовать ему это
четверостишие:

Бояться вам рожна какого?
Толстому против - что иметь?
Его кулак навек закован
В спокойную к обиде медь!

P. S. Пока статья А. Соломина ждала своего выхода, стало известно, что в еженедельной газете писателей "Литературной России" от
25.01.2002 года ?4 вновь увидели свет "размышления" С. Логинова о Льве Толстом. Комментарии, как говорится, излишни.

---