От Pout
К self
Дата 03.12.2002 12:25:56
Рубрики Прочее;

2self . Ответ на коммент на форуме"Практика". Школа "Анналов". Ле Гофф. ч2

Среди направлений историографии, пользующихся признанием ученых, особое
место занимает французская <Новая историческая наука> (La Nouvelle
Histoire). На самом деле, она уже не новая - она перевалила за шестой
десяток своего существования. Новая она - по принципам исследования, по
выработанной ею гносеологии, по разрабатываемой ею проблематике. У
истоков этого научного течения стояли два великих историка ХХ в. Марк
Блок и Люсьен Февр. В 1929 г. они основали исторический журнал, носящий
ныне название <Анналы. Экономики, общества, цивилизации> (Annales.
Economies. Societes. Civilisations>). То было событие, оказавшее
огромное воздействие на дальнейшее развитие исторической науки во
Франции, а затем и в других странах, и поэтому <Новую историческую
науку> часто называют ещё <школой Анналов> Хотя сами <анналисты>
предпочитают говорить не о <школе>, что предполагает приверженность
определенным научным канонам и единой методологии, но о духе <Анналов>.

На смену повествовательному историописанию, которое рабски следовало
историческим текстам и сосредоточивалось на восстановлении хода
политических событий, Февр и Блок выдвинули принцип <история -
проблема>. Историк формулирует проблему и в свете её отбирает те
памятники, анализ которых может служить источником знания по этой
проблеме. Проблемы истории диктует исследователю современность; но она
диктует их ему не в каком-то конъюнктурном, сиюминутном плане, но
в том смысле, что историк задает прошлому те вопросы, которые
существенны для современности и задавание которых дает возможность
завязать с людьми другой эпохи продуктивный диалог.


Памятник прошлого, текст или материальные остатки сами по себе немы и
неинформативны. Они становятся историческими источниками лишь постольку,
поскольку включены историком в сферу его анализа, поскольку им заданы
соответствующие вопросы и поскольку историк сумел разработать принципы
их анализа. Выдвигая новые проблемы исторического исследования,
основатели <Анналов> обратились к таким категориям памятников, которые
до них оставались мало изученными или вовсе не изученными, и, главное,
заново подошли к изучению памятников, которые уже находились в
научном обороте. В лабораториях основателей <Анналов> и их
последователей источниковедческая база истории претерпела существенное
обновление и расширение


изучение истории есть не что иное, как диалог современности с прошлым,
диалог, в котором историк обращается к создателю изучаемого им
памятника, будь то хроника, поэма, юридический документ, орудие труда
или конфигурация пахотного поля. Для того чтобы понять смысл
содержащегося в историческом источнике высказывания, то есть
правильно расшифровать послание его автора, нужно исходить не из идеи,
будто люди всегда, на всем протяжении истории, мыслили и чувствовали
одинаково, так же как чувствуем и мыслим мы сами, - наоборот,
несравненно более продуктивной является гипотеза о том, что в
историческом источнике запечатано иное сознание, что перед нами -
<Другой>.

Произнеся это слово, мы тем самым подошли к самому существу
творчества автора <Цивилизации средневекового Запада>. Ибо пафос
многообразных научных интересов Жака Ле Гоффа состоит как раз в
исследовании проблемы: каков был человек в далекую эпоху истории, в чем
тайна его своеобразия, несходства с нами того, кто был нашим
предшественником? Предлагаемая читателю книга написана более четверти
века тому назад, в начале 60-х гг. Но и статью, изданную в 1972 г., он
заключает словами о том, что историк, подобно этнологу, должен
<распознать другого> и прибавляет: <и проявить к нему уважение>. И
совсем недавно, в 80-е гг., опубликованный по инициативе и под редакцией
Ле Гоффа коллективный труд <Человек Средневековья> посвящен той же
проблеме.


в дальнейшем он сосредотачивает свое внимание не столько на
образованной элите (хотя не перестает изучать её творчество, ибо через
него, собственно, историк только и способен изучать Средневековье,
эпоху, когда большинство оставалось неграмотным), сколько на
<повседневном человеке> (1'homme quotidien). Этот <простец>, <рядовой
человек>, не знавший латыни и живший в стихии устной культуры,
воспринимался в качестве <другого> и в ту эпоху: ученые люди относились
к нему свысока и с подозрением, ибо его нравы и верования (<суеверия>),
поведение и внешний облик этого idiota не отвечали стандартам элиты.
Внимание историка должно быть устремлено на раскрытие того, что было
общего у Цезаря и последнего солдата в его легионах, у святого Людовика
и крестьянина, трудившегося в его владениях, у Колумба и матроса на его
каравеллах. При таком подходе историку приходится работать методами
<археопсихологии>, докапываясь до потаенных смыслов и значений. Здесь
особое значение придается изучению инерционных сил в истории, традиций,
привычек сознания.

В центре внимания Ле Гоффа - массовое сознание, коллективные
представления, образ мира, доминировавший в толще общества. Подобно
многим другим представителям <Новой исторической науки>, Ле Гофф -
историк ментальностей (mentaIites), не сформулированных четко и не
вполне осознаваемых (или вовсе не сознаваемых) манер мыслить, подчас
лишенных логики умственных образов, которые присущи данной эпохе или
определенной социальной группе. Эти способы ориентации в социальном и
природном мире представляют собой своего рода автоматизмы мысли; люди
пользуются ими, не вдумываясь в них и не замечая их, наподобие
мольеровского господина Журдена, который говорил прозой, не догадываясь
об её существовании. Системы ценностей далеко не всегда и не полностью
формулируются моралистами или проповедниками - они могут быть
имплицированы в человеческом поведении, не будучи сведены в стройный и
продуманный нравственный кодекс. Но эти внеличные установки сознания
имеют тем более принудительный характер, что не осознаются. История
ментальностей - это история <замедлений в истории>.

До недавнего времени историки не обращали внимания на ментальности,
воображая, будто духовная жизнь исчерпывается философскими,
религиозными, политическими, эстетическими доктринами, что содержание
идей мыслителей и теоретиков якобы можно распространить на все
общество. Между тем истина состоит в том, что эти идеи и учения
остаются достоянием интеллектуальной элиты, а в той мере, в какой они
внедряются в умы массы, они неизбежно перерабатываются,
трансформируются, и зачастую до неузнаваемости. В этом смысле можно
говорить о <социальной истории идей>: они падают на определенную
ментальную почву и воспринимаются в соответствии с содержанием
ментальности тех или иных слоев общества. Более того, в генезисе самих
доктрин активное участие принимают ментальные установки социальной
среды их творцов. Таким образом, идеи воздействуют на ментальные
установки, и эти последние в свою очередь оказывают на них свое влияние.

Идеи представляют собой лишь видимую часть <айсберга> духовной жизни
общества. Образ мира, заданный языком, традицией, воспитанием,
религиозными преставлениями, всей общественной практикой людей, -
устойчивое образование, меняющееся медленно и исподволь, незаметно для
тех, кто им обладает. Можно представить себе человека, лишенного
определенного мировоззрения, но не индивида, который не обладал бы
образом мира, пусть непродуманным и неосознанным, но властно
определяющим (в частности, как раз благодаря его неосознанности)
поступки индивида, все его поведение.

Исследование ментальностей - большое завоевание <Новой исторической
науки>, открывшее новое измерение истории, пути к постижению сознания
<молчаливого большинства> общества, тех людей, которые образуют его
основу, но которые, по сути дела, были исключены из истории. Они были
исключены из нее дважды. В первый раз - средневековыми авторами,
сосредоточившими все свое внимание на <сильных мира сего>, монархах,
аристократах, образованных (народ фигурирует в их сочинениях
преимущественно в облике черни, следующей за героями первого плана или
бессмысленно и безбожно бунтующей против них, но в любом случае лишенной
собственного голоса). Во второй раз это < немотствующее большинство>
было исключено из истории учеными Нового времени, которые доверились
источникам, созданным образованными , и вообразили, будто эти люди с
улицы, безымянные труженики деревни и города, и впрямь были лишены
собственного взгляда на мир и жили исключительно вульгаризованными и
упрощенными <объедками> с пиршественного стола интеллектуалов.

Ле Гофф показал, что существуют исторические источники, из которых при
всем <сопротивлении материала> тем не менее можно извлечь ценную
информацию о <простом человеке> средних веков, о его мировидении и
эмоциональности, - нужно лишь правильно поставить проблему и разработать
адекватную исследовательскую методику. Проблема блокирования ученой
культурой и
письменной традицией, монополизированной образованными, культурных
традиций народа и устного, фольклорного творчества, как и проблема
взаимодействия обеих традиций в общем контексте средневековой
культуры: - одна из центральных тем исследований Ле Гоффа и его
учеников.

Изучение истории ментальностей, начатое Блоком, Февром в 30-е и 40-е
гг. и продолженное начиная с 60 -х гг. Жоржем Дюби, Эмманюэлем Леруа
Ладюри, Жаком Ле Гоффом и другими медиевистами и <модернистами>, открыло
пути к более углубленному изучению истории и ознаменовало большую победу
принципа историзма.


Жак Ле Гофф родился в семье учителя английского языка в Тулоне в 1924
г. По его собственным словам, воспитание, полученного им в детстве,
сыграло в дальнейшем свою роль в определении круга его интересов как
историка. Антиклерикализм отца и пронизанное страхом ада благочестие
матери определили его негативное отношение к религии и больший интерес к
изучению религиозного воображения и чувства, нежели к теологии как
таковой. Он признается, что в детстве испытывал нечто подобное
структуралистским склонностям (<детский преструктурализм>), когда
размышлял над сказками и легендами, и этот ранний опыт подготовил его
позднейший интерес к трудам Леви-Строса. В истории, пишет Ле Гофф, он
склонен не столько к фабуле и повествованию, сколько к упорядочению и
объяснению, к поиску глубинных и продолжительных процессов. Ле Гофф
подчеркивает испытанное им в молодости освобождающее от позитивизма
воздействия идей Маркса. Сочувствуя социалистам, он не связан тесно с
политикой, но вместе с тем подчеркивает; <Я хочу быть гражданином с тем,
чтобы быть хорошим историком, и быть человеком своего времени, для того
чтобы полнее быть человеком, поглощенным прошлым>

Последователь Марка Блока и Люсьена Февра, Ле Гофф, будучи
студентом, находился под влиянием лекций Мориса Ломбара и впитал в себя
идеи Фернана Броделя о <времени большой длительности>. Он рано осознал,
что историк не может ограничивать себя только знанием исторического
<ремесла> - необходимы полидисциплинарные подходы, которые дали бы ему
возможность исследовать феномены духовной жизни в связи с социальными
структурами. Французская антропологическая школа, от Марселя Мосса до
Клода Леви-Строса, предложила ему новый вопросник, с которым он
обращается к историческим источникам, и новые методы их исследования.
Уроки сравнительного метода он получил в трудах Блока и Дюмезиля.

В своем автобиографическом очерке, названном < Аппетит к истории>, Ле
Гофф замечает, что ему чужда <бесплотная история идей>; подобно Блоку,
он стремится изучать духовную жизнь на уровне масс и сосредоточивать
внимание на их ментальностях (ни в коей мере не сводя, однако, историю
общества к истории ментальностей, ибо, по его выражению, <в то время
как общества грезят, историк должен оставаться бодрствующим>) и
латентных системах ценностей. <Я неизменно предпочитал человеческие
существа абстракциям, но историк не в состоянии их понять иначе, чем в
недрах исторических систем, в которых они жили. Вся история заключается
в этом взаимодействии структур с людьми во времени>.


Ментальность в понимании Ле Гоффа - не один из способов видения мира,
который присущ тому или иному обществу (уже Февр и Блок придавали
огромное значение анализу способов восприятия окружающего мира людьми
изучаемой эпохи), её изучение отвечает не только на вопрос: как люди
воспринимали действительность? Ибо это восприятие и переживание
составляли неотъемлемую часть их социального поведения. Их психические
реакции и возникавшие в их сознании умственные образы непосредственно
включались в их жизненную практику. Тем самым проблема ментальностей
перестает быть проблемой одной только исторической психологии и
делается частью социальной истории. Человеческое воображение
рассматривается Ле Гоффом как важнейший аспект социального анализа,
обогащающегося человеческим измерением.

Таким образом, новый подход Ле Гоффа к обсуждению времени как
компонента <модели мира> средневековых людей связан с вырабатываемой
им и рядом других представителей <школы ,,Анналов,,> новой методологией
социального исследования. Социальная история, традиционно понимаемая как
история обществ, классов, сословий и социальных групп, общественных,
производственных отношений и конфликтов, обогащается, включая в себя
человеческую субъективность. Духовный мир людей, содержание которого
оставалось достоянием историков литературы, религии, искусства,
философии, общественной мысли, этики, как правило работающих
обособленно от историков общества и экономики, становится неотрывной
составной частью социальной истории, поскольку переживания людей, их
воображение, представления о природе и социуме, о Боге и человеке,
сколь бы фантастическими подчас они не были, входят в их жизненную
практику; этот субъективный мир, содержание которого трансформируется
под воздействием материального бытия, вместе с тем постоянно оказывает
влияние на образ мыслей членов общественных групп, определяя их
социальное поведение и окрашивая его в своеобразные тона, свои для
каждого этапа истории. Социальная история в трудах Ле Гоффа, как и
ряда других ученых (Жоржа Дюби, Эмманюэля Леруа Ладюри, Роже Шартье,
Жан-Клода Шмитта), совершает экспансию в область общественной
психологии, истории чувств, фантазий и даже сновидений.

Иными словами, преодолевается социологическая абстрактность
социально-исторического анализа, и его предмет - общественные группы -
наполняется человеческим содержанием. Как видим, речь идет вовсе не
о том, чтобы <расцветить> социальную историю психологическими
портретами или красочными анекдотами, речь идет о попытке понять
внутренний смысл поведения человека изучаемой эпохи, увидеть социум не
в одних только его внешних отчертаниях, но изнутри, проникнуть в
побудительные факторы поступков индивидов и групп. Все люди поступают
вовсе не только в соответствии с теми импульсами, которые получают из
внешнего мира; эти импульсы перерабатываются в их сознании (в широком
смысле, включая и их подсознание), и деяния человеческие - итог этой
сложнейшей переработки, о которой историк может судить лишь по
результатам.

Именно в этом новом подходе к социально-историческому анализу вижу я
ту <коперниканскую революцию>, которую произвели историки < школы
,,Анналов,,>. Марк Блок и Люсьен Февр называли историю <наукой о
человеке>, о человеке в обществе и во времени. Современные
представители Школы говорят об антропологическом подходе к изучению
истории. То направление исторического исследования, которое
развивает Ле Гофф, он именует <исторической антропологией> или
<антропологически ориентированной историей>. Может быть, точнее было бы
именовать его <социально-исторической антропологией>.

Изучение отношения средневековых людей ко времени - только один пример
охарактеризованного подхода. В сфере внимания Ле Гоффа наряду со
временем находятся самые различные проявления ментальностей эпохи -
восприятие чудес, система ценностей, оценка трудовой деятельности и
разных её видов, отношение образованных к крестьянству и его труду,
смех в средневековой эмоциональной жизни, контраст ученой культуры и
культуры фольклорной и их взаимодействие, представление о смерти и
потустороннем мире, понимание социальной структуры и монархической
власти и многое другое.


Ле Гофф не строит всеобъемлющей модели народной культуры. Он изучает
конкретные её проявления в период Раннего и Высокого Средневековья и,
не ограничиваясь, подобно Бахтину, констатацией противостояния двух
культур, обращает особое внимание на процессы взаимодействия ученой и
фольклорной культурных традиций. Таким образом, антагонизм сочетался
со взаимодействием, взаимозаимствованиями и <аккультурацией>. Церковь,
которая относилась к фольклору с подозрением или открыто враждебно, в то
же время пыталась приспособить отдельные его элементы к официальной
идеологии и ритуалу. Она искала общий язык с массой верующих, без этого
пастыри не сумели бы вести за собой паству. Ле Гофф и его ученики
стремятся раскрыть механизмы этого взаимодействия обеих культурных
традиций. В тех жанрах церковной литературы, которые были адресованы
верующим и, соответственно, использовали систему образов и понятий,
доступных сознанию необразованных и не посвященных в тонкости теологии -
в житиях и легендах о святых, в проповедях, в нравоучительных <примерах>
(exempla), в <видениях> - можно расслышать голос рядовых христиан,
разумеется отраженный и приглушенный, отчасти даже искаженный.

Этими непрямыми методами удается несколько приблизиться к уровню
народного сознания. В названных сейчас жанрах церковной словесности
можно выявить существенные особенности средневековой картины мира,
обычно узкользающие из поля зрения историков, которые изучают
эзотерическое творчество <высоколобных>. Народ обретает свой собственный
язык, хотя расслышать его можно лишь с помощью изощренных приемов
исследования, ибо подобные феномены не лежат на поверхности источников.

Умолчания и проговорки источников, вызванные особенностями
мировоззрения и видения мира их авторов, приобретают в контексте
исследования народной культуры особое значение. Например, Ле Гофф
показывает, что крестьянство как основной производящий слой общества,
фигурировавший в позднеантичной латинской литературе под
<респектабельным> именем agricolae (<земледельцы>), в начальный период
Средневековья исчезает из исторических памятников. Но его можно найти
под своего рода <псевдонимами> pagani (язычники>), pauperes
(<бедняки>), rustici (<мужланы>). Все эти обозначения так или иначе
имеют уничижительный оттенок: крестьянин враждебен или чужд истинной
вере, он социально принижен (ибо термин pauper указывал не столько на
материальную бедность, сколько на подвластность господину), и он
представляет собой низкую, невежественную персону грубого нрава; он
<подл>, и этот оттенок смысла становится доминирующим, когда во
Франции общим обозначением людей низкого рода и социального положения
сделалось vilain.

Нужно отметить, что тезис о средневековой народной культуре не был
единодушно поддержан в историографии. Некоторые авторы нашли эту
проблему ложной и продиктованной либо марксистскими реминисценциями,
либо ностальгией по давно и безвозвратно ушедшим временам, когда
фольклор и народные ценности имели несравненно большее значение,
нежели в индустриальном обществе. Противники идеи народной культуры
подчеркивали то обстоятельство, что на протяжении большей части
Средневековья духовенство и образованные миряне сохраняли монополию на
письменность и поэтому в ней можно обнаружить только точку зрения
господ. Народ безмолствует, и его якобы невозможно услышать. Согласно
этой точки зрения, системы ценностей в феодальном обществе
формировались почти исключительно на его вершинах и затем
распространялись на других его уровнях.

Исследования Ле Гоффа и других ученых показали неправоту оппонентов.
Несмотря на специфику источников, в них можно найти указания на тот
пласт культуры, который не был бесследно абсорбирован или подавлен
официальной идеологией. Последняя воспринимала определенные импульсы,
шедшие <снизу>, и взаимодействие разных картин мира в конечном счете
определило своеобразие средневековой культуры как некоей внутренне
противоречивой целостности. В частности, в ХШ в., который по
утверждению Ле Гоффа и Жан Клода Шмитта, был веком <звучащего
слова>, устная традиция с особенной силой выбивается на поверхность и м
ожет быть изучена историками.


в проблеме <народная культура /ученая культура>, как мне кажется,
кроется и другой важный аспект. .. в сознании любого члена общества
сосуществовали разные уровни, и если один из них соответствует тому, что
историки квалифицируют как <ученую> культуру, то на другом уровне того
самого сознания можно обнаружить элементы культуры <народной>. Так, в
дидактических , или в <видениях> потустороннего мира,
фигурируют фольклорные мотивы и присутствуют модели мифологического
сознания - но эти сочинения написаны духовными лицами. В формулах
благословений и проклятий, которые на протяжении всего Средневековья
применялись духовенством в самых разных ситуациях, включая благословение
урожая и скота, орудий труда и святой воды или отлучение еретика и
изгнание вредивших людям насекомых, птиц или зверей, причудливо
переплетены христианские и чуждые христианству мотивы. К какой же
культурной традиции они принадлежат? Видимо, к обеим.

Человеческое сознание - не монолит, оно многоуровневое, и образованные
монахи и клирики не были чужды тем представлениям и верованиям, которые
были порождены фольклорным сознанием, Иными словами, различая <ученую> и
<фольклорную> традиции в средневековой культуре, не нужно упускать из
виду, что они не только противостояли одна другой, но и были атрибутами
(в разных <пропорциях> и сочетаниях) одного и того же сознания.

Ле Гофф замечает, что если ещё сравнительно недавно тон в понимании
исторических судеб средневековой Европы задавали историки, изучавшие
города и торговлю, подьем бюргерства и зарождение буржуазии, то ныне
более существенным кажется вклад историков - аграрников, которые
исследовали деревню и крестьянство. Мысль историков-урбанистов была
ориентирована идеей прогресса на выделение ростков общества Нового
времени, возникавших в недрах феодального строя, тогда как специалисты
по истории деревенского Средневековья скорее концентрировали свое
внимание на особенностях эпохи, безотносительно к будущему. Первые
подчеркивали динамизм развития, свойственный городскому хозяйству, между
тем аграрники имеют дело с более консервативными и традиционными
структурами.

Деревня, по мысли Ле Гоффа, доминировала над городом в духовном
отношении. Разумеется, новые богословские и философские идеи,
диалектика и схоластика, романский и готический стили и литература
культивировались в монастырях, дворцах и городах с их университетами,
и тем не менее основополагающие модели сознания, способы
мировосприятия, видение мира, тот <ментальный инструментарий>,
которым пользовались основная масса средневековых людей, формировались
в аграрном обществе. Их верования и привычки обнаружили огромную
сопротивляемость изменениям. Не отсюда ли исключительный консерватизм,
приверженность к старине, склонность к стереотипам, боязнь новшеств,
которые характеризовали не один только крестьянский быт, но и
религиозную и философскую мысль?

Что касается крестьянских верований, то достаточно сослаться на случай,
исследованный учеником Ле Гоффа Ж.-К. Шмиттом. Монах ХШ в. Этьен де
Бурбон столкнулся в сельской местности близ Лиона со следующим
суеверием: крестьянки поклонялись святому Гинефору, якобы дарующему
выздоровление новорожденным. На поверку же оказалось, что Гинефор -
борзая собака, с которой связывали легенду о спасении ею ребенка. Этьен
де Бурбон строжайше запретил этот нечестивый культ. Прошло более
полутысячелетия, и в 70-е гг. ХIХ в. лионским любителем местных
древностей было установлено, что жители той же местности по-прежнему
поклоняются святому Гинефору! Такова цепкая устойчивость народных
верований и ритуалов. Но за этими <суевериями> крылось нечто более
существенное, с точки зрения историка, - своеобразная картина мира,
которая по-своему расчленяла действительность: если, согласно
официальному христианству, между человеческим существом и животным
пролегает столь же непроницаемая граница, как между человеком и
ангелом или человеком и бесом, то в картине мира <народного
христианства> эти грани нарушены и собака может оказаться святой.

Идея <очень длительного Средневековья> несомненно, возникла у Ле
Гоффа под влиянием теории Фернана Броделя о <времени большой
продолжительности> (Ia Iongue duree), которая вообще оказала
существенное воздействие на французскую историографию. Бродель
развивал мысль о множественности временных ритмов, которым подчиняется
развитие на разных уровнях исторической реальности: очень долгое время
протекания процессов в природном окружении человека и в его отношениях с
природой; продолжительные циклы экономических изменений; <нервное>,
короткое время событий политической истории. Бродель подчеркивал
необходимость включения в поле зрения историков не одних только
динамичных изменений, но и статистических состояний, когда история как
бы неподвижна.

Ритмы изменения в духовной жизни весьма разнородны. Однако
<ментальности - это темницы, в которые заключено время большой
длительности>. Если я правильно понимаю мысль Ле Гоффа, то рассуждая об
<очень долгом Средневековье>, он имел в виду прежде всего
ментальности. В самом деле, какой разительный контраст предстанет нашему
взору, если мы сопоставим два подхода к истории культуры! Оценивая её
с традиционной точки зрения и сосредотачивая внимание на высших
достижениях человеческого духа мы, естественно , увидим динамизм. Но он
ограничен, если говорить о Средневековье и первых веках Нового времени
(ХVI - ХVШ вв.), преимущественно и даже исключительно интеллектуальной
элитой. В низах, в широкой массе общества ничего подобного не
наблюдается. Не показательно ли, что изучение литературы, которая
распространялась в народе во Франции в ХVII и ХVIII столетиях (брошюры
так называемой <Синей библиотеки> в Труа), свидетельствуют о том, что
до идей просветителей и вообще интеллектуальных новшеств этим расхожим
брошюрам не было никакого дела и читатель книжек <Синей библиотеки>
оставался в мире сказок, преданий, рыцарских романов, то есть в
средних веках. Ментальность сельского населения менее всего подверглась
коренной ломке. Пока крестьянство оставалось основой общества,
средневековые традиции и стереотипы поведения сохраняли свою силу.

Но Ле Гофф лишен какой бы то ни было ностальгии по ушедшему
Средневековью и подчеркивает, что отнюдь не склонен заменить
<черную легенду> об этой эпохе <легендой золотой>. То была, по его
словам, <эпоха насилия и голода (или его угрозы), эпидемий, сомнений,
господства <авторитетов> и иерархий, эпоха, лишь в конце которой
возникает свобода, но вместе с тем эпоха высокой творческой
креативности и изобретательности, постепенно овладевавшая
пространством и временем>.

Средневековый образ мира основан на религии, и естественно, что
преставления о смерти и загробном существовании занимали в этой
миросозерцательной системе огромное место. На протяжении 60-80 -х гг.
<Новая историческая наука> создала большое количество трудов,
посвященных этой проблеме. Наиболее крупная работа Ле Гоффа носит
название <Рождение чистилища>. Он ставит вопрос о том, каким образом
в западном христианстве произошел переход от дуалистической модели
потустороннего мира (ад и рай) к троичной модели (ад - чистилище -
рай). Почему на карте загробного царства возникло чистилище, место,
где души грешников подвергают мукам, но не вечно, как в аду, а на
протяжении некоторого срока, после чего пред ним открываются врата
рая? Вопрос, занимавший богословов и историков церкви, поставлен
историком ментальностей и социальных отношений.

Ле Гофф рассматривает этот вопрос в чрезвычайно широком контексте.
Подъем городов и развитие городского населения привели к существенно
новым духовным ориентациям. Интеллектуальное освоение времени и
пространства, усилившееся стремление к точности, рост потребности в
образовании и знании изменили картину мира. Система ценностей этих
новых социальных слоев начинала переориентироваться <с небес на
землю>. Вместе с тем горожане, связанные с денежным хозяйством, ощутили
необходимость в пересмотре своих отношений с миром иным. Ведь богатым
людям, и в особенности ростовщикам, неминуемо грозил ад. Появление идеи
чистилища давало им надежду на спасение: искупив муками свои земные
прегрешения, они могли бы заслужить прощение Бога и избежать геенны
огненной.

Ле Гофф показывает, как <топография> загробного мира, более тысячи лет
остававшаяся неизменной, была пересмотрена парижскими богословами в
80-е гг. ХII столетия. В церковной литературе и прежде время от
времени упоминался <очистительный огонь>, пылающий в каких-то отсеках
ада; теперь же впервые в средневековых текстах появляется
существительное purgatorium, а возникновение термина, по мысли Ле Гоффа,
важный симптом, который свидетельствует об утверждении в умах нового
понятия. На протяжении следующего столетия идея чистилища быстро
распространяется, и в середине ХIII в. папство принимает догмат о
чистилище.

Таким образом, суть концепции Ле Гоффа, если ее выразить самым
сжатым образом, сводится к тому, что сдвиги в производстве и
социальном строе Запада послужили основой и стимулом для нового
развития теологической мысли, которое соответствовало потребностям
горожан, занятых торговлей, финансами и ремеслом и нуждавшихся в высшем
оправдании этих профессий. Изменения в богословии оказываются связанными
с изменениями в обществе и его умонастроениях и в свою очередь
благоприятствует хозяйственному развитию. Повторяю, я изложил
концепцию книги <Рождение чистилища> телеграфно кратко, но, надеюсь,
ничего не упустил.

Попытка объединить в некое смысловое единство столь далекие друг о
друга феномены, как теология и идеи о потустороннем мире, с одной
стороны , и хозяйственная и общественная жизнь - с другой, заслуживает
самого серьезного внимания. Этот подход применялся Ле Гоффом и прежде,
когда он изучал вопрос об оценке богословами разных городских
профессий.


Ле Гофф, как уже упомянуто, формировался как историк в 40-е и 50-е гг.,
когда во Франции был весьма влиятелен марксизм; историки,
принадлежавшие к новому поколению <школы ,,Анналов,,>, которое в те годы
пришло в науку, испытали на себе его несомненное влияние. Отвергая
догматические его стороны, они усвоили ряд понятий и принципов
исследования, что обогатило <Новую историческую науку>. В подходе Ле
Гоффа к изучению ментальностей, и в частности к проблеме возникновения
чистилища ощущается марксистское наследие.
впечатление, которое произведет книга Ле Гоффа в начале 90-х гг.,
разумеется, может быть не таким, какое она произвела в середине 60-х
гг. Тогда оно было, без преувеличения ошеломляющим. Мы увидели новую
картину Средневековья - не традиционную, а новаторскую. Это впечатление
обусловлено тем, что Ле Гофф избрал для исследования новый и
неожиданный ракурс - взгляд на жизнь средневековой эпохи не <извне>,
но <изнутри>. На огромном и разнообразном материале памятников он
воссоздает образ мира людей Средневековья. Самое интересное - то, что
эти источники <заговорили> по-новому, выдали новую информацию.
Произошло это потому, что Ле Гофф задал им новые вопросы. <Всегда в
начале - пытливый дух> - эти слова Марка Блока полностью применимы
к Ле Гоффу.

читатель книги Ле Гоффа получает развернутую картину культуры
Европы периода её расцвета в Х - ХII вв., центральных столетий
Средневековья. Культура эта не <повисает> где-то, но опирается на
<пространственно-временные структуры>, она связана со специфическим
отношением человека к природе, с материальной жизнью общества и
составляющих его групп, и лишь после того, как Ле Гофф очерчивает эти
отправные <параметры>, он переходит к характеристике ментальностей
людей, которые жили в эту эпоху.

Ле Гофф мастерски сочетает два метода, два подхода к изучению культуры:
синхронический, направленный на раскрытие общей ее картины, все аспекты
которой взаимно связаны и образуют некую устойчивую и противоречивую
систему, и диахроническиий, дающий возможность проследить изменения во
времени. Читатель может наглядно увидеть те колоссальные сдвиги, которые
произошли в Европе на протяжении тысячелетия, и вместе с тем убедиться
в том, с каким трудом и как неравномерно эти перемены совершались.
Статика и динамика исторического процесса выступают в книге с огромной
наглядностью, а их переплетении и противоборстве:

Как образец историко-антропологического исследования книга за четверть
века не устарела, и, когда я спросил Ле Гоффа, какую из его работ он
предпочел бы представить на суд русских читателей, он без колебания
назвал <Цивилизацию средневекового Запада>. И, полагаю, был прав. Боюсь,
что наша отечественная историческая наука не произвела ничего подобного,
сравнимого по широте охвата и глубине проникновения в существо
предмета. Те же книги по истории западноевропейского Средневековья,
которые появились на русском языке в 70-е гг., несомненно, в большей или
меньшей степени обязаны своим возникновением этому классическому труду
Ле Гоффа.

Под влиянием Ле Гоффа за рубежом создано немало работ, посвященных
отдельным аспектам средневековой картины мира и ментальностей. Научное
направление, у истоков которого стоит эта книга, прочно утвердилась в
историографии. Многое из открытого им стало всеобщим достоянием.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К КНИГЕ ЖАКА ЛЕ ГОФФА <ЦИВИЛИЗАЦИЯ СРЕДНЕВЕКОВОГО ЗАПАДА>,
НАПИСАННОЕ А. Я. ГУРЕВИЧЕМ В 1991 ГОДУ

<ЖАК ЛЕ ГОФФ И "НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА" ВО ФРАНЦИИ>