Теория субформаций - объяснение кондратьевских циклов и прогноз.
Было выдвинуто довольно резкое обвинение, что формационный подход не обладает прогностической силой, а посему бесполезен. Иная точка зрения изложена в работе К. Майданика ,отрывок из которой приводится ниже. В нем автор кратко излагает теорию субформаций, на основе которой производится объяснение кондратьевских циклов, а также высказываются некоторые предположения о современном этапе , связанном с кризисом хай-тека. Автор говорит о неомарксистских корнях данной методики, не берусь утверждать насколько это так, но мне кажется некоторое родство с марксизмом заметно.
--------------------------------------
СОВРЕМЕННЫЙ СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС МИРОВОГО КАПИТАЛИЗМА И ЕГО ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ОБЩЕСТВО ПЕРИФЕРИИ (ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА)
К.Л. Майданик
Цитата -----------------------------
Общепризнанная связь между системными кризисами - и “длинными волнами” кондратьевских циклов, процессами технологической инновации - объясняет широкий консенсус по проблеме исторической последовательности и хронологии структурных кризисов на Западе . Это:
· кризис 1830 - 40-х годов, завершивший первый кондратьевский цикл;
· кризис 1880 - 90-х, разделивший благополучные викторианские десятилетия - и годы “Belle poque”; открывший путь “циклу стали, олигополий и борьбы за мировое господство”;
· кризис 1930 - 40-х гг., завершивший третий кондратьевский цикл и заложивший основы системы “массового производства” и Welfare State, государственного регулирования и биполярного мира, Форда и Кейнса, нефти и автомобиля...;
· и, наконец, тот разворачивающийся в последние десятилетия ХХ века кризис, который на наших глазах покончил с “капитализмом середины ХХ века”, утвердил технико-экономические основы нового, “микропроцессорно-информационного”, сетевого и глобализованного капитализма, - но оказался (пока) не в состоянии создать соответствующую социально-институционную подсистему. О нем и пойдет речь ниже.
На данный момент концепцией, наиболее полно и убедительно объясняющей механизм СК, мне представляется та, которая изложена в работах К. Перес и Кр. Фримена[2] (и знакома российскому читателю в изложении и интерпретации С.Ю. Глазьева[3]).
Данная, неомарксистская по своей методологии концепция трактует структурные кризисы как процессы (фазы), через которые осуществляется - и демаркируется - переход от одной системы капиталистических структур к другой. Каждая из этих систем (назовем их условно субформациями) характеризуется, согласно К. Перес, уникальной матрицей (“способ роста”), которой соответствуют все уровни и структуры системы - до культуры, идеологии, моды и международных отношений включительно. В национальном, региональном (Центр системы) и глобальном масштабах...Обусловливающим же ядром каждого из “способов роста” (субформации) и процессом, определяющим цикл его развития, является инновационная смена технологий, а точнее - эволюция господствующей технико-экономической парадигмы (ТЭП). Именно она определяет оптимальную экономическую практику и специфический - в рамках каждой субформации - “здравый смысл”, которые интегрируют, “приводят к общему знаменателю” все элементы и блоки матрицы и системы.
В свою очередь каждая из ТЭП прошлого и настоящего “основывается” на определенном “ключевом факторе” - на том продукте, товаре и т. д., резкое изменение цены которого (удешевление) способно воздействовать на все остальные структуры ТЭП, на всю систему цен в рамках “матрицы” и через этот сдвиг - определяет эволюцию последней[4] Это дешевые хлопок и рабочая сила - в ходе первой длинной волны (1790-1850); дешевый уголь и дешевизна транспорта - в десятилетия второй из них; дешевая сталь (а затем - электроэнергия) в период “третьего Кондратьева” (1890/95 - 1940/45); дешевая нефть (и предметы длительного пользования) во второй половине ХХ века (К-4) и дешевые микропроцессоры, дешевизна и всеприсутствие информации - на стыке тысячелетий..
----
Полный текст, (извините, но не помню откуда скачал, поэтому запостил все).
К.Л. Майданик
СОВРЕМЕННЫЙ СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС МИРОВОГО КАПИТАЛИЗМА И ЕГО ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ОБЩЕСТВО ПЕРИФЕРИИ (ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА)
А. Характеристика категории
Одним из главных векторов глобальной трансформации конца ХХ - начала ХХI века стал очередной структурный кризис мировой капиталистической системы. Из тройки рысаков (или “коней апокалипсиса” - по вкусу), уносящих человечество в новое тысячелетие (два других - глобализация и цивилизационный кризис), это - единственный, с которым оно давно знакомо: уже четвертый (или пятый) раз за два века “длинные волны” капиталистического развития воспроизводят и внешние контуры системного кризиса, и его внутренний механизм. Подобная цикличность феномена делает возможным - и желательным - выделение этого процесса, сколь бы тесно и сложно ни был он взаимосвязан и переплетен с двумя другими.
Опуская - по требованиям “экономии места” - анализ остальных подходов к проблеме “великой трансформации”, начавшейся в конце ХХ века (глобализационного, цивилизационного, макроцивилизационного и др.), отмечу лишь, что каждый из них отражает, по-видимому, реальный и фундаментальный аспект этой трансформации. На стыке тысячелетий мир, действительно, находится в ситуации наложения и частично - синтеза кризисных процессов, в известной мере объединенных своим генезисом, но различных по своей природе, масштабу, глубине. Возможно, что именно эта синхронизация (почти все упомянутые гипотезы датируют начало “своих” кризисов 1970-ми годами) и переплетение кризисных процессов, кризисных фаз различных циклов объясняют “размытость” некоторых традиционных черт нынешнего системного кризиса (см. ниже).
Так или иначе именно этот кризис является предметом данной статьи. А исходным - при истолковании процесса трансформации в целом - его “кондратьевское” происхождение. При всех натяжках подобного подхода.
I. Место в истории
Под системным (структурным) кризисом понимается процесс, состояние, фаза исторического развития определенной общности (национальной, региональной, мировой), взятой в совокупности и взаимодействии всех своих структур (экономических, социальных, политических, культурных) и институтов. Кризис данных структур как системы. Этот (10-15-20-летний) период разрушения и преобразования определенной общественной системы знает два главных варианта “решения” своих проблем. Либо полное разрушение существовавшего порядка вещей (“социальная и политическая революция”), либо его преобразование в новую систему структур на прежней формационной (по общему правилу - капиталистической) основе.
Глубинными факторами, порождающими структурные кризисы, выступают: сопротивление исторического материала; блокирование эволюционных процессов наиболее инерционными структурами и субъектами системы, в наименьшей мере способными и “готовыми” принять и ассимилировать объективные сдвиги и императивы исторического процесса.
Вместе с тем, выражая дискретность развития капитализма, эта фаза “творческого разрушения” (Й. Шумпетер) в значительной мере обеспечивает живучесть капиталистической формации; выступает как метод преодоления ее противоречий и передачи - в процессе внутриформационного перехода - “ДНК” капиталистического способа производства[1] В то же время в ходе всех четырех системных кризисов XIX - XX века (кроме нынешнего) возникали и вносили свой вклад в “равнодействующую разблокирования” и антикапиталистические тенденции, проекты, движения. Именно - и только - критические фазы обладали революционным и альтернативным (капитализму или господствующей тенденции его развития) потенциалом; от восстаний “раннего” пролетариата в 30 - 40-х годах XIX века - до антибуржуазных революций в Латинской Америке (и Португалии) в 50 - 70-х годах ХХ-го века....
Ареал системных кризисов XIX (XVIII?) - ХХ веков конституировали отдельные страны (Великобритания); регионы, объединяющие страны относительно схожей исторической судьбы и уровня развития (Запад, Периферийная Европа, Латинская Америка), и мировая капиталистическая система, развитие и кризис которой были обусловлены соответствующими процессами в центре системы (Западная Европа “большой Запад”), и становились обуславливающими для остальных регионов системы (“периферии”).
Общепризнанная связь между системными кризисами - и “длинными волнами” кондратьевских циклов, процессами технологической инновации - объясняет широкий консенсус по проблеме исторической последовательности и хронологии структурных кризисов на Западе (и в рамках Системы). Это:
· кризис 1830 - 40-х годов, завершивший первый кондратьевский цикл;
· кризис 1880 - 90-х, разделивший благополучные викторианские десятилетия - и годы “Belle poque”; открывший путь “циклу стали, олигополий и борьбы за мировое господство”;
· кризис 1930 - 40-х гг., завершивший третий кондратьевский цикл и заложивший основы системы “массового производства” и Welfare State, государственного регулирования и биполярного мира, Форда и Кейнса, нефти и автомобиля...;
· и, наконец, тот разворачивающийся в последние десятилетия ХХ века кризис, который на наших глазах покончил с “капитализмом середины ХХ века”, утвердил технико-экономические основы нового, “микропроцессорно-информационного”, сетевого и глобализованного капитализма, - но оказался (пока) не в состоянии создать соответствующую социально-институционную подсистему. О нем и пойдет речь ниже.
II. Анатомия системного кризиса (СК)
На данный момент концепцией, наиболее полно и убедительно объясняющей механизм СК, мне представляется та, которая изложена в работах К. Перес и Кр. Фримена[2] См. “Futures”, 1983, vol. 15, #5, pp. 357-375; “World Development”, 1985, vol. 13, #3, pp. 441-463; Dosi et al. ed. s. Technical Changes and Economic Theory, London, #4, 1988, pp. 38-66, 458-479; и др. (и знакома российскому читателю в изложении и интерпретации С.Ю. Глазьева[3] См. Глазьев С.Ю. Теория долгосрочного технико-экономического развития. М., 1993.).
Данная, неомарксистская по своей методологии концепция трактует структурные кризисы как процессы (фазы), через которые осуществляется - и демаркируется - переход от одной системы капиталистических структур к другой. Каждая из этих систем (назовем их условно субформациями) характеризуется, согласно К. Перес, уникальной матрицей (“способ роста”), которой соответствуют все уровни и структуры системы - до культуры, идеологии, моды и международных отношений включительно. В национальном, региональном (Центр системы) и глобальном масштабах...
Обусловливающим же ядром каждого из “способов роста” (субформации) и процессом, определяющим цикл его развития, является инновационная смена технологий, а точнее - эволюция господствующей технико-экономической парадигмы (ТЭП). Именно она определяет оптимальную экономическую практику и специфический - в рамках каждой субформации - “здравый смысл”, которые интегрируют, “приводят к общему знаменателю” все элементы и блоки матрицы и системы.
В свою очередь каждая из ТЭП прошлого и настоящего “основывается” на определенном “ключевом факторе” - на том продукте, товаре и т. д., резкое изменение цены которого (удешевление) способно воздействовать на все остальные структуры ТЭП, на всю систему цен в рамках “матрицы” и через этот сдвиг - определяет эволюцию последней[4] Это дешевые хлопок и рабочая сила - в ходе первой длинной волны (1790-1850); дешевый уголь и дешевизна транспорта - в десятилетия второй из них; дешевая сталь (а затем - электроэнергия) в период “третьего Кондратьева” (1890/95 - 1940/45); дешевая нефть (и предметы длительного пользования) во второй половине ХХ века (К-4) и дешевые микропроцессоры, дешевизна и всеприсутствие информации - на стыке тысячелетий..
Динамика кризиса рисуется следующим образом:
а) Отдельные элементы будущей ТЭП возникают глубоко в рамках предшествующей системы структур, как производные и подчиненные. Но по мере угасания технико-инновационных возможностей, быстрого экономического роста, роста (сохранения) нормы прибыли в рамках господствующей парадигмы “N”- и растущей наглядности преимуществ (прибыльность, качественность инноваций) новых отраслей и технологий кривая развития ТЭП (а затем и системы) “N” искривляется - и переламывается. Наступают годы (десятилетия) все менее мирного сосуществования нисходящей ветви старой парадигмы и восходящей - к господству - ветви развития новой ТЭП (“N+1”). Это и есть стадия перехода, в начале своем не носящая кризисного характера. Пока процесс изменений развертывается в основном в сфере производства (и управления), кризис представляется “ненужным”: рыночные механизмы саморегулирования, перетекания капитала, экономической ассимиляции, присущие капиталистическому развитию, “в принципе” способны направить последнее в эволюционное русло, плавно выводящее к качественному сдвигу (полная смена ТЭП и субформации).
б) Решающим фактором кризиса выступает режим взаимодействия (или - точнее - несоответствия) между экономическими структурами с их стремительным и в значительной мере спонтанным развитием - и социально-институциональными (политическими, психологическими, частично-культурными) структурами господствующей субформации. Последние отражают условия и императивы прежних фаз “способа роста”, периода его складывания. Их развитие (теперь мы можем добавить: “к несчастью - и к счастью”[5] Имея в виду, например, сопротивление структур (социальных и иных) welfare state натиску неолиберальных сил.) обладает иной логикой, лишено спонтанности, не “объединено” факторами, подобными “прибыльности”; выражает различные интересы разных социальных групп и политических институтов - и отличается несравненно большей инерционностью (“угроза разорения” здесь не висит и не “подгоняет”). Ситуация в данных сферах, все еще тяготеющих к целостности “N” + инерция - в сознании - прежних успехов в сфере экономической и образуют “механизм торможения”, главный фактор перерыва эволюции. Производственно-экономическое развитие, устремившееся по руслу ТЭП “N+1” и уже по сути определяемое ею, не находит соответствующей (новой) общественной среды. В этих условиях новый способ роста (“N+1”) не кристаллизуется, а инволюция прежнего на определенном этапе перехода и принимает форму структурного кризиса. Одним из атрибутов последнего становится осознание ситуации (критической) обществом: падение консенсуса, рост напряженности на всех уровнях общественных структур, элементы институционного кризиса, кризис гегемонии. В ходе этой борьбы, сопровождаемой экономическими неурядицами всякого рода, и происходит “выбор” того варианта, который в наибольшей мере отвечает длительным (стратегическим?) потребностям уже сложившейся новой парадигмы.
Об особенностях нынешнего системного кризиса речь пойдет ниже.
III. Структурные кризисы на периферии системы
Концепция, излагавшаяся до сих пор, призвана объяснить происхождение и механизм кризисов, возникавших в центрах системы и транслировавших свои импульсы на ее периферию. Однако, для понимания происходившего в регионах последней, следует иметь в виду иные, хотя и подобные (и сопряженные) процессы, ареной и генератором которых были - и все еще остаются - сами периферийные общества; их специфические противоречия, взаимодействие этих процессов с системными кризисами в центрах.
Дело прежде всего в том, что структуры периферийно-капиталистических обществ лишены той однородности - капиталистической, индустриальной, цивилизационной (“западной”), которой они обладают в центрах системы с середины XIX века (со времен второй “длинной волны” капиталистического развития).
От Огненной Земли через Средиземноморье и далеко в глубь Евразии - структуры, тенденции и “напряжения”, порожденные “западным” развитием, в течение полутора - двух веков оказывались переплетенными, рядоположенными или синтезированными с докапиталистическими, предындустриальными, азиатскими. Сам тип капиталистического развития был здесь иным - менее органичным, с многочисленными элементами дефазации, сжатым во времени (а потому “плохо переваривающим”), с несравненно бльшим удельным весом элементов “развития сверху” и т. д.[6] См. Пантин И., Плимак Е., Хорос В. Революционная традиция в России. М., 1986. Частично к тем же последствиям - но и ко многим иным - ведет производный (от внешних факторов) характер общественного развития на периферии системы.
Отсюда и конкретные отличия региональных системных кризисов от их аналогов в центре:
1) На периферии происхождение и обуславливающий механизм кризисов связаны не только с внутренними, экономическими процессами, не столько с императивами, ранее рождающимися в сфере экономического развития, - но и с импульсами, идущими извне национального общества (структурные и финансовые кризисы, войны и т. д.) - и из неэкономических его сфер. Иначе говоря, разнородность структур ведет здесь к такому накоплению структурных же противоречий, что роль детонатора кризиса может вызвать чуть ли не каждое из них. “Западный” механизм генезиса системного кризиса: “насыщение рынков - технологические инновации - новая (автохтонная) производственная парадигма - ее противоречия с другими общественными структурами и т. д.” - действует здесь вообще крайне редко.
По тем же причинам традиционные процессы и формы деблокирования капиталистического развития выражены на периферии гораздо менее отчетливо и органически - прежде всего в силу отсутствия “своей”, “выношенной” технико-экономической парадигмы - и слабости социально-политических сил, выступающих ее носителями.
Вытекающая отсюда сила и цепкость “механизма торможения” закономерно способствовала - “реактивно” - особой силе и укорененности альтернативных (капитализму, западному пути) тенденций решения критических (блокирующих) проблем. Если же решения проблем системного кризиса все же находились в рамках капиталистического развития - они оказывались невозможными на путях спонтанной, саморегулирующейся эволюции. Отсюда особая, несравнимая с “западной” длительность кризисов, частые ситуации “устойчивой неустойчивости”, с Государством в качестве главного агента, демиурга и “рулевого” развития. Но отсюда же - из вакуума гегемонии (буржуазной), равновесия борющихся тенденций и самой роли государства - и пробуксовка демократических форм буржуазной власти, полное преобладание авторитарных, а на решающем этапе “битвы альтернатив” - фашистских и квазифашистских тенденций...
Все это объясняет определенное хронологическое несоответствие между “длинными волнами” в мировом масштабе - и фазами региональных структурных кризисов на периферии. Хотя в обоих случаях речь идет о сменяющих друг друга совокупностях структур, интегрируемых (или нет) в ту или иную систему. И о кризисах, их разделяющих (и соединяющих). При этом различные регионы периферии проходят фазы формирования (и кризисов) однотипных систем в эпохи, разделенные подчас многими десятилетиями. Подобно каравану судов, проходящих одно за другим над одной и той же опасной отмелью развития.
“Отмелей” (“стремнин” и т. д.) таких тоже несколько, причем по многим своим характеристикам (но никогда - по времени) эти типы структурных кризисов капиталистического развития на периферии схожи с кризисами, уже имевшими место в центрах системы. Это:
1) Кризис структур преимущественно докапиталистического общества, хотя и с относительно развитым (предындустриальным) капиталистическим укладом.
Речь идет (на периферии) о ситуации - аналоге ранних буржуазных революций. Страны периферийной Европы, Россия, Япония прошли через подобный кризис в 1848 - 68 гг.; Латинская Америка стала регионом “социально-недоношенного” подобного рода кризиса и последующих “100 лет одиночества” в рамках олигархических режимов; полуколонии Востока пережили кризис данного типа в начале ХХ века.
2) Кризис системы капиталистических по преимуществу структур на этапе развернувшейся индустриализации (на Западе - период поздних буржуазных революций). Структурная неоднозначность обществ данного типа, особенно глубокая именно на периферии, привела здесь к особой остроте и многообразию общественных противоречий, обусловила и жесткость механизмов блокировки, и мощь альтернативных (капитализму) тенденций разблокирования. Если Запад оставил эту фазу развития позади в третьей четверти XIX века, то периферийная Европа шла через нее всю первую половину ХХ века, а Латинская Америка - с 30-х его годов. Именно здесь произошло первое “дефазирующее” наложение системных кризисов: регионального (“аналога” второго системного кризиса на Западе) - и глобального (“третий” системный). Это стало одним из факторов беспрецедентной длительности структурного кризиса в Латинской Америке, в ходе которого она испытала на себе (см. ниже) и воздействие “следующего” (четвертого) кризиса мировой системы.
Б. Системный кризис конца ХХ века
I. Генезис кризиса
...Систему структур, соскользнувшую в 70-х годах в “downspring”, в стадию перехода, а затем и в кризис, правомерно называют послевоенной: именно на вторую половину 1940-х годов приходится ее окончательное оформление[7] Хотя решающим этапом формирования этой системы была рузвельтовская (кейнсианская) “революция сверху” 30-х годов - и разгром, “отсечение” фашистского варианта “нового порядка”.. Реформирование экономических, социально-политических и международных структур “капитализма начала ХХ века” (империализма) восстановило пошатнувшиеся основы формации, но частично изменило логику ее функционирования, ее социальный характер и ее границы. Все это - в направлении альтернативной модели развития.
50 - 60-е годы стали временем экспансии и зрелости новой системы, демонстрации ее возможностей и преимуществ. Осью и каркасом ее, базирующейся на дешевизне нефти технико-экономической парадигмы, было стандартизированное (крупносерийное) производство и потребление товаров длительного пользования для большинства (“общество двух третей”) и для государства (вооружение); тейлористские принципы управления (вертикального, специализированного, иерархизированного). “Верхний этаж” производственной и надстроечной системы составляло национальное “государство всеобщего благосостояния”, “welfare (и warfare) state”, осуществлявшее достаточно широкое регулирование мощного олигополистического рынка...
Рост и увеличивающаяся однородность потребления; социал-демократическое или социал-либеральное государство-гегемон; развитие и зрелость представительной демократии (ее “золотой век”) и гражданского общества, массификация (и иерархизация) культуры - отражали растущий изоморфизм, структурную однородность новой системы[8] При этом гомогенизирующие тенденции, преобладавшие в обществах “Центра” системы, оказались в достаточной мере совместимыми со структурным многообразием постепенно интегрировавшейся глобальной целостности. (Разрывы же в уровнях развития продолжали оставаться и после деколонизации 1945 - 60 гг. основой отношений структурной зависимости и эксплуатации периферии, - и в частности необходимой для системы дешевизны энергии.)...
Фаза ее экспансии завершилась вместе с шестидесятыми годами. Уже в 1967 - 69 гг. обнаружились как признаки “гребня волны”, так и процессы-предвестники недалеких структурных конфликтов.
Главным из них было падение нормы прибыли и качества технологических инноваций данного цикла, замедление роста производительности труда, первые симптомы кризиса в сфере международных финансов. Достаточно резко изменилась общественная атмосфера: стало очевидным отторжение некоторых основополагающих характеристик модели молодежью США и Европы, при одновременном обострении традиционных классовых конфликтов. По мере насыщения рынков, роста неиспользуемых мощностей в традиционных и - еще вчера - новых отраслях производства - усиливался поиск новых путей к поддержанию нормы прибыли. Важнейшими из них стали перемещение достигших зрелости отраслей и технологий из центра - на периферию - и ускоренное развитие исследований в сфере новейших технологий, очаги и пророки (Н. Винер, К. Диболд) которых заявили о себе еще в начале 50-х, но которые не доказали пока своей общей экономической сверхэффективности (“фаза ниш”)[9] Первое коммерческое применение компьютера - 1950 г., второе (IBM) поколение компьютеров - 1955 г., третье - 1963 - 64 гг., четвертое - микропроцессоры - 1971 г. (решающий технологический - но не экономический - рубеж)..
1971-73 гг. принесли конец Бреттон-Вудсской системы, первый нефтяной кризис - и самый глубокий - за последние десятилетия - циклический кризис. Середина 70-х - резкое сокращение инвестиций (особенно в энергетику!); массу избыточного капитала (евро- и нефтедоллары), частично рециклируемого в страны третьего и “второго” миров, и стремительный рост безработицы в центрах системы. (По сути речь уже шла о кризисе “welfare state”.) Одновременно поражение США во Вьетнаме (а впоследствии - и иранская революция) закрыло традиционный, “империалистический” путь решения встававшей в полный рост проблемы ресурсов.
В этой-то, уже перезревшей - для решающего сдвига - ситуации и приходит “момент истины”, перерыва постепенности. В 1979 - 80 гг. резкое удешевление и массовое, “всеотраслевое” внедрение микропроцессоров[10] Вертикальный взлет производства электроники происходит в Японии - в 1976 - 79 гг., в США - в 1978 - 80, в ФРГ - в 1981 - 85 и т. д. обозначило начавшуюся смену “ключевого фактора” экономики - и раздвоения технико-экономической парадигмы в целом. Смену “здравого смысла” (инноваций, производства, распределения), все более основывавшегося отныне не на массовости, унификации, централизации и вертикализации управления, на национальном государственном регулировании и т. п., - а на диверсификации, фрагментации, гибкости, разнообразии, постоянстве технологических и управленческих сдвигов. На горизонтальных (сетевых) связях и резком усилении контрольно-распределительной роли глобализированного рынка.
На синусоидах кондратьевских циклов все это соответствовало “нисходящей ветви” прежней системы (“ГМК”, “капитализма середины ХХ века” и т. д.) - и круто восходящей ветви нового технологического макроцикла, новой ТЭП: от “школы” (70-х годов) - к “университету”. О том, что дело обстояло именно так, свидетельствовали и достаточно спокойная реакция “Севера” на второй нефтяной кризис (1979) и “национализацию нефтедобычи”, и начавшееся на стыке десятилетий глобальное идейно-политическое наступление справа (неолиберализм, неоконсерватизм)...
II. Новое в кризисе
Уже к середине 80-х годов топологическое и сущностное сходство происходившего с исторической ситуацией 1929 - 45 гг. стало очевидным. Но не менее явным стало иное: второй системный кризис ХХ века не воспроизводит - во всяком случае вокруг своей “колыбели” (центр системы) - апокалиптические картины полувековой давности.
Формула Шумпетера (“творческое разрушение”), китайское определение кризиса через два иероглифа, обозначающих “опасность” и “возможность” - оказались разделенными в пространстве, а не только (и не столько) во времени. “Творчество нового” (см. выше), реализованные возможности на этот раз сосредоточились в центрах системы[11] Об основных направлениях этой “капиталистической перестройки” см. статью В. Коллонтая (3) в данном сборнике., а полюсом “опасностей и разрушения” стали зоны полупериферии - капиталистической (Латинская Америка 80-х годов) и альтернативной. Ситуация в этом плане оказалась развернутой на 180 по сравнению с 1930-ми (СССР) и 1940-ми (Латинская Америка) годами. Как падение производства, инвестиций и т. д., так и рост безработицы, социальные, политические и военные потрясения в “Большом центре” (США, Западная Европа, Япония) оказались несравненно меньшими, чем пятьдесят лет назад[12] Ритм ежегодного роста производства в странах OCDE снизился с 3.3% в 1970-е годы до +2.9% - в 80-е. (Ср. с показателями падения промышленного производства в 1929-32 г.: около 50% в США, более 40% в Германии.). Напротив, трансляция кризиса на Латинскую Америку и, особенно, на Евразию и Центральную Европу привела к неизмеримо бльшим разрушениям в экономике и - с обратным политико-идеологическим вектором (антиавторитарным и антиэтатистским) - в сфере политики...
Начавшаяся четверть века назад “стадия перехода” и сегодня далека от своего завершения. Неясно, в частности, пройдены ли уже решающие рубежи ее кризисной фазы (даже в центре системы).
С наибольшей очевидностью о продолжающейся структурной нестабильности глобальной историко-экономической ситуации свидетельствуют финансовые кризисы, уже пять лет сотрясающие традиционную и новую полупериферии системы. Более глубоким и важным признаком незавершенности фазы - и стадии перехода в целом - выступает несоответствие (разрыв?) между высокими темпами технологической инновации - и традиционными совокупными показателями экономического развития (начиная с темпов роста ВВП и занятости). Но главным системным изъяном исторической ситуации выступает отсутствие качественных (и проецируемых на весь последующий исторический период) сдвигов в социально-институционной сфере. Сдвигов, сравнимых с теми, которые обеспечили в 30 - 40-х годах кристаллизацию новой субформации - и ее последовавшее развитие.
Сегодня об этом “изъяне” - по-разному определяя его, о необходимости и срочности его преодоления уже заговорили во весь голос (Давосский форум 1999 г., дискуссия насчет Пост-Вашингтонского консенсуса, выступления Д. Штеглица и т. д.). И это логично: происходящее воспринимается как “задержка” развития; крепнет ощущение тревоги в связи с неопределенностью перспектив именно общественного развития. Ощущение того, что в традиционном “повторяющемся” механизме перехода - что-то разладилось. Или - изменилось.
Об одном из возможных “факторов задержки” имеет смысл сказать уже здесь. Существенной характеристикой большинства системных кризисов - и “мировых”, и, особенно, “региональных”, периферийных - было возникновение ситуации альтернативности (исхода кризиса и последующего развития). На развилке объективно возможных исторических путей развертывалась борьба между различными проектами, тенденциями, вариантами и даже альтернативами выхода из кризиса, решения его проблем. Происходившее, как правило, в рамках единого “пространства возможного”, определяемого сложившейся новой ТЭП (в центре) или императивами движения к ней (на периферии) это противостояние социально-политических сил, представлявших различные варианты развития, в конечном счете выступало как фактор ускорения процесса, особенно его творческой фазы. Оно облегчало “базовой”, системообразующей (в перспективе) тенденции преодоление “сопротивления среды”, инерции; придавало побеждающему варианту общественного развития оптимальную форму, ускоряло становление вокруг ТЭП новой системы - ее социально-институционных, политических, культурно-идеологических “несущих конструкции”, в наибольшей мере обеспечивающих жизнеспособность системы.
Примерами подобного “вклада” “иных” тенденций в равнодействующую посткризисного развития могут служить процессы либерализации/демократизации в Великобритании (во второй половине XIX века) и Западной Европе в целом (после кризиса 1880 - 1890 гг.); складывание “welfare state” в центрах системы в ходе (США) и сразу же после завершения кризиса 1929 - 45 гг[13] Напомним, что система “капитализма середины ХХ века” испытала на себе как “реактивное” (порожденное силой, тенденциями, инерцией антифашистской борьбы) воздействие фашистского варианта, так и конструктивное воздействие антикапиталистической альтернативы и антиколониальной борьбы.. и др.
На этот раз ситуация выглядит - пока? - по-иному. И в центре, и, особенно, на периферии. В ходе - и в период - “четвертого системного” безальтернативность (включающая в себя безвариантность), однолинейность развития доминировала и на социальном, и на политическом, и - по существу - на идеологическом уровнях “перехода”. Будь то в определении социальной или мирохозяйственной ориентации процесса или его политических форм, или его результатов (в группах структурно-родственных стран). И если в центрах системы эта однолинейность частично компенсировалась сопротивлением и(или) инерцией глубоко укорененных элементов и блоков прежней социо-институционной подсистемы, то на полупериферии неограниченное воздействие фактора безальтернативности принимало зачастую тот характер “разрушения без созидания”, о котором говорилось ранее. Между тем в ХХ веке - и в начале, и в середине его (вплоть до первой половины 80-х годов) - именно общества капиталистической полупериферии отличались наиболее высоким потенциалом альтернативности. Ныне же вопреки определенным объективным (материальным?) предпосылкам и беспримерной остроте (или обострению) системных кризисов в Латинской Америке (80-е годы), Центральной Европе (80 - 90-е годы) и Евразии (80-е, 90-е, 2000-е годы), историческое развитие - за пределами отдельных, ограниченных во времени и пространстве эпизодов - не выявило мало-мальски значимых тенденций реального развития (?), помимо господствующей, “неолиберальной”...
Не касаясь пока вопроса о причинах данной “новации”, отметим, что, возможно, именно она стала одним из “векторов замедления” нынешнего перехода. “Слоновий срок беременности” общества (новой системой) в определенной мере связан с тем, что Фукуяма окрестил “концом истории”, а спортсмены назвали бы “забегом одиночки”.
Рассматриваемая проблема (растянутость и безальтернативность перехода) имеет и другой аспект. Доминирующий, неолиберальный проект (экономическая стратегия, социально-экономическая модель, соответствующая идеология) не создал вокруг себя - во всяком случае, на периферии - “поля консенсуса”, характерного для ведущих тенденций перехода в кризисах прошлого. Даже отсутствие альтернативных проектов не обеспечивает в большинстве “периферийных” случаев гегемонию проекта господствующего. Ни среди масс большинства, ни в среде интеллигенции, в сфере общественной мысли. Что опять-таки объясняет длительность (или тупиковость?) переходной ситуации - и снова ставит вопрос о причинах и последствиях безальтернативности (в условиях социальной малопривлекательности неолиберального проекта).
В ходе поисков ответа на эти - и смежные - вопросы, наряду с привычными отсылками к “банкротству социализма”, “неумолимости императивов глобализации” или особому хитроумию и злокозненности неолибералов, возникают и иные решения проблемы. Наиболее частым, в принципе - верным, но сугубо предварительным - выступает объяснение всех новаций той ситуацией совпадения и наложения разнотипных кризисов, о которой уже шла речь.
Другие решения исходят из принципиальных особенностей новой (микропроцессорно-информационной) парадигмы; третьи - из особенностей перехода к системе, ядром которой эта парадигма является. Схематически: неолиберальная безальтернативность перехода, стадии разрушения - и широчайшая альтернативность стадии посткризисного развития[14] Поскольку новая, гибко диверсифицирующая, предполагающая постоянное обновление технологий и производств ТЭП может служить ядром как общества социального (и национального) апартеида, так и неокорпоративных (и даже социалистических) структур.: неолиберальная гусеница может смениться монстром общества социального апартеида - или прекрасной бабочкой партисипативно-демократических (социалистических) структур. (Модель развития, напоминающая фужер для шампанского.)[15] Следует отметить, что подобная гипотеза сама означает отказ от экстраполяции соответствующих моделей прошлого. Ибо в прежних кризисах ситуация множественности путей была атрибутом лишь кризисной фазы перехода; дальше шло “движение по колее”. Во-вторых же, в течение всех десятилетий этого, эволюционного движения оно шло в рамках того варианта развития, который утвердился уже в стадии перехода. “Мавр, сделавший свое дело” и завоевавший таким образом гегемонию в обществе, - уже не “уходил”.
В. Системный кризис конца ХХ века: воздействие на периферию
Говоря о “периферии” мирового капитализма на стыке тысячелетий, мы имеем в виду почти все общества традиционного “третьего мира” и - с 1991 г. - большинство “экс-социалистических” государств. Пресловутое “всё остальное” (“все остальные” - по отношению к “золотому миллиарду”), отличное от центра системы[16] Понимаемого - по А.И. Неклессе - как “страны Запада” + наднациональная финансовая империя (“Север”). и подчиненное ему. Крайняя - и неравномерно растущая - структурная разнородность этой периферии заставляет ограничиться двумя аспектами проблемы: некоторыми самыми общими контурами воздействия кризиса и, более конкретно, его результатами на латиноамериканской полупериферии.
Признаю, что именно вокруг данной темы переплетение процессов системного кризиса и глобализации является наиболее тесным, а разделение их слишком часто выглядит искусственным.
I. “Третий мир” перед лицом “перехода” в первом
К концу 70-х годов ХХ века положение и перспективы мирового Юга (и более широко - “Не-Запада”) в процессе мирового развития выглядели сугубо неоднозначно.
С одной стороны, стала историей антиколониальная трансформация и постколониальная эйфория 50 - 60-х годов. Пришло понимание реальностей зависимого развития. Экономическая дистанция между Севером и Югом в целом не сокращалась. А внешняя “плоскость опоры” развития последнего - мир “социализма” - все более явно демонстрировал симптомы неспособности к выполнению этой функции. Имущественная поляризация, социальные разрывы в обществах Юга не уменьшались. На наиболее экономически развитую, южноамериканскую зону “третьего мира” наползала тень фашизации...
С другой - это были годы крупнейшего военного поражения империализма - во Вьетнаме, последних ударов по колониализму (Африка) и первых - по т. н. “неоколониальным” формам эксплуатации (нефтяные кризисы, деятельность ОПЕК, национализация нефтепромыслов). Мировая экономическая ситуация в целом складывалась благоприятно для развивающихся стран: предкризисной фазе развития Запада соответствовали и перемещение на Юг, к дешевой и относительно квалифицированной рабочей силе ряда предприятий и отраслей обрабатывающей промышленности, и рост потребностей в “южном” сырье (а, стало быть, и цен на него), и обилие свободного и дешевого капитала. На Юго-Западе и Юго-Востоке шли крупномасштабные процессы индустриализации. Уроки Вьетнама и сохранявшаяся военная мощь “социалистического мира” стали важным дополнительным стимулом поисков Западом новых, глобал-реформистских моделей отношений и взаимодействия с “третьим миром”, отказа от политики интервенций - и “политика прав человека”. Несомненным был сам факт внимания к проблемам “третьего мира” и его развития. То обстоятельство, что наиболее развитые страны “третьего мира” как бы вступали в общую с Западом (и “Востоком”) индустриальную фазу развития - и имели в своем пользовании капиталы (займы и экспортная выручка) Запада для движения по этому пути, усиливало “оптимистический”, догоняющий настрой элит Юга. Впервые ими был выработан эскиз глобального альтернативного проекта (программа НМЭП). Вопреки постепенно нараставшим процессам экономической и политической дифференциации, центростремительная тенденция в развитии Юга во второй половине 70-х годов все еще была преобладающей.
Инерция этих “переходных” процессов - и настроений - оставалась чуть ли не определяющей и в короткой “буферной” фазе 1978 - 1981 гг. Но уже в 1982 г. разбуженная сдвигами в центре и канализованная им на Юг волна ударила по “Не-Западу” (начиная с Латинской Америки) с силой цунами...
Между тем потенциал взаимодействия развития Юга - и “перестройки” на Севере представлялся исследователям и политикам “третьего мира” не однозначно. В течение всех 80-х годов.
Естественно[17] С точки зрения научных представлений предшествующих десятилетий (теория зависимого развития и т. д.)., что большинство исследователей встретили новые импульсы с привычной (и в конечном счете - оправдавшейся) настороженностью. Как всё, несовпадающее с уже добытым знанием; как всё, что шло из центра системы. Тем более алармистской была эта реакция, что предкризисная конъюнктура воспринималась скорее оптимистически (см. выше), господствовавшая (в 40 - 70-х годах) этатистская ориентация рассматривалась как единственно-прогрессивная; а неоглобализм администраций Рейгана и Тэтчер нес на себе очевидный отпечаток реваншизма (Запада).
Главное же заключалось в том, что слишком разителен был контраст между новейшими технологическими (и управленческими) достижениями Севера - и реалиями Юга. Ощущение “расширения и углубления пропасти” между Севером и Югом рождалось почти спонтанно; образ “концентрических кругов” - или лабиринтов - “зависимости” (за каждым преодоленным барьером - колониальным, индустриальным - возникает следующий) становился первой реакцией на происходящее.
Однако в середине 80-х высказывались и иные суждения на этот счет, в диапазоне от антифаталистических (с известной натяжкой - альтернативистских) до апологетических. Первые исходили из более глубокого анализа новой парадигмы (точнее - нового в парадигме) и из более критической оценки предкризисной ситуации на Юге. В Латинской Америке наиболее известным текстом, отражающим данный подход к проблеме, стал позднейший (1990 г.) документ ЭКЛА “Transformacion productiva con equidad”[18] Comisin Econmica para Amrica Latina y el Caribe (CEPAL), Santiago de Chile, 1990, p. 185. Об апологетическом же субварианте оптимизма - неолиберальном, реваншистском (или ренегатском), нормативном и имитационном, воинствующе антисолидаристском - говорить, наверное, не стоит: он слишком нам известен по отечественной публицистике 90-х годов. (Впрочем, и на Юге расцвет апологетики пришелся на те же 90-е годы. Точнее, на их первую половину.).
“Прогрессивные оптимисты” (антифаталисты) констатировали, что смена парадигмы открывает перед Югом новые возможности для догоняющего рывка и указывали на новые приоритеты развития, необходимые для реализации этих возможностей[19] См. в частности “La tercera revolucin Industrial. - Impactos Internacionales del actual virajle tecnolgico”. Ed. Preparada por C. Ominami. B. Aires, 1986; C. Perez, “Microelectronics, Long Waves and World Structure Change. New Perspectives for Developing Countries.” (“World Development”, 1985, vol. 13, N 3, pp. 446-453; 457-460)..
Во-первых, потому, что подобную перспективу открывает перед наиболее развитыми странами периферии любая смена ТЭП в центре. Ибо страны эти в меньшей мере отягощены структурами и инерцией успехов прежней системы. Ибо сама “перестройка” в центрах требует времени, предполагает определенное замедление темпов роста в более развитых странах - и, стало быть, предоставляет это время периферии. Для “обучения”, для вхождения в новую систему - пусть даже “прыжком в последний вагон” замедлившего ход поезда.
Во-вторых же, в рамках нынешнего перехода существует (существовало) еще одно, специфическое “окно возможностей”: важнейшими элементами “вхождения” в новую модель были на этот раз не общая развитость промышленных отраслей, обладание современными специальными технологиями, навыки и опыт индустриального развития (как это было в конце XIX и середине ХХ века), а прежде всего - обладание научным и управленческим знанием, информацией, в принципе доступным и ряду стран и регионов периферии с развитым университетским образованием. В том же направлении воздействовало и существование альтернативного “резервуара” научных знаний - стран “социалистического сообщества”, и процессы глобализации научной мысли.
Кроме того, характерная для новой парадигмы тенденция к фрагментарности, гибкости, диверсификации производства позволяла “обойти” тяжелейший - для периферийных стран - барьер экономически эффективных размеров рынка; использовать, превратить в преимущества ту специфику их условий, которая в условиях господства унифицирующей модели была несомненным препятствием для развития. А потенциальное всеприсутствие информационно-микропроцессорных технологий давало возможность модернизации сугубо традиционных, оставшихся на обочине индустриализации отраслей (сырьевых и т. п.), удельный вес которых на периферии был особенно велик.
При этом речь шла о “гонке против времени”: фаза, наиболее благоприятная для интеграции в новую модель, представлялась достаточно кратковременной (до конца века); преодоление центром структурного кризиса обещало вновь повысить барьеры и ускорить “ход поезда”. И использование “окон возможностей” предполагало быстрое преодоление инерции прежней, этатистско-“компенсирующей” модели (главным образом импортозамещающего ее варианта), а также максимальные вложения в “человеческий фактор” (образование, децентрализацию управления, смягчение социальной поляризации и резкое усиление творческого начала в развитии).
Этот прогрессивный потенциал начавшейся трансформации нельзя сбрасывать со счетов при оценке реальных ее результатов.
II. Первые итоги. Экономика
Смещение, поворот основных потоков инвестиций, торговли, процессов расширения рынков в сферу отношений “Север - Север” стало первым глобальным результатом новой технико-производственной революции. Резко сократившийся приток инвестиций и займов (на “Юг - Юго-Запад”) сопровождался ростом ресурсосберегающих технологий (на Севере): интенсивность потребления сырья, энергии и т. д. - замещалась интенсивностью информации; сокращение импорта из “третьего мира” - падением стоимости его продуктов. То же технологическое обновление обусловило падение заинтересованности Севера в дешевой рабочей силе Юга[20] Репрограммировать микропроцессор обходилось отныне дешевле, чем возить дешевую, но устаревающую продукцию “прошлого цикла” за тысячи километров.. Отсюда - кризис новых (60 - 70-х годов) промышленных отраслей “третьего мира”, обязанных своим недолговременным расцветом именно этому фактору. Наиболее впечатляющим памятником недавним надеждам на успех имитирующего индустриального развития становились руины автомобильной промышленности на периферии.
Одновременно финансовые потребности технологической перестройки у себя дома, общее резкое удорожание капитала не только оставили в прошлом недавнюю заинтересованность Севера в инвестициях на Юг (и займах его правительствам), но и привели к катастрофическому, вчетверо росту ссудного процента и общей суммы прошлой - инвестированной, растраченной, разворованной - задолженности.
Именно это “направление воздействия” оказалось (и показалось) главным вестником экономического ненастья для стран Латинской Америки - с начала 80-х годов (а для России - в конце 90-х).
Так, “перестройка” на Севере оборачивалась для Юга кризисом разрушения, подорвавшим основы роста и развития 1950 - 70-х годов - и девальвировавшим большую часть его достижений.
Наиболее остро и негативно системный сдвиг воздействовал на те регионы полупериферии и альтернативного развития, которые в предшествующие десятилетия были в наибольшей мере затронуты процессами традиционной индустриализации. При этом первый удар пришелся по зонам, наиболее интегрированным в мировое хозяйство (Латинская Америка, Центральная Европа); затем настала очередь СССР (Евразии).
В Латинской Америке 1977 - 81 гг. были временем достаточно быстрого экономического роста, опиравшегося на мощный поток инвестиций и займов. Регулирующая и перераспределяющая роль государства не только обеспечивала благосостояние чиновников и средних слоев, но и смягчала положение более широких масс, причем не только в странах, снявших пенку с удвоенных нефтяных прибылей 1979 - 80 гг. Несмотря на мерзости, творимые диктатурами Юга и перешейка (Сальвадор, Гватемала), общее видение глобальной ситуации было скорее оптимистическим. В значительной мере благодаря экономическим итогам этих лет разрыв в темпах ежегодного прироста ВВП между странами ОЭСР и Латинской Америки возрос с 0.8% (+4.8 - и +5.6%) в 1960-х гг. до 2.7% (+3.2 - и +5.9%) - в 70-х[21] См. “Transformacin productiva...”, pp. 42.. За этими цифрами - характерная ситуация “продвинутого” Севера, уже вступившего в очередную предкритическую фазу развития - и традиционного авангарда Юга, живущего инерцией и отражением прошлой, предпереходной полосы исторического развития.
Латинская Америка устойчиво воспринималась как авангард Юга, а наиболее развитые страны региона - как основные кандидаты на вступление в “клуб избранных”. (Правда, лишь в XXI веке.)
Переход в “иной мир”, действительно, совершился. Но гораздо раньше - в 80-е годы. И совсем не в предполагавшемся смысле...
1982 г. прервал инерцию тридцати лет “роста и модернизации”. Ревалоризация внешнего долга - и долговой кризис, падение экспорта, темпов роста, а затем и абсолютных показателей ВВП, череда “черных понедельников” (вторников, сред, а также четвергов и пятниц) в одной стране за другой обозначили перелом прежних кривых развития. Инерция “традиционно индустриальной” экономики (и нерешенных проблем, унаследованных от “давно прошедшего”) оказалась в 80-е годы в Латинской Америке столь же непреодолимой, как и в СССР; способность к саморазвитию - почти столь же ограниченной.
К концу десятилетия с ослаблением и исчезновением “второго мира” пропали и политические резоны повышенного интереса США к региону. Кончилась ситуация “большого аукциона”, началось десятилетие “политики низкого профиля”.
Как отмечается в уже упоминавшемся тексте ЭКЛА - “утратили динамизм все три основных источника экономического развития региона в 1950 - 80 гг. - экспансия сектора сырьевого экспорта, индустриализация, опиравшаяся сначала на внутренний, а затем и на внешний спрос, и постоянный рост инвестиций - национальных и, особенно, внешних[22] “La transformacion...”, p. 24.
На уровне конкретной цифири эта “смена декораций” выглядела следующим образом:
Ежегодный прирост ВВП на душу (+2,75% - в 60-е гг. и +3,7% - в 70-е) опустился в 1980-е до -3,6%. Уровень 1980 г. по ВВП на душу был достигнут лишь в 1996 г... Доля накоплений (инвестиций) сократилась с 22,7% в 1980 г. до 15,9% в 1984 г. (и 16,4% - в 1989). Удельный вес региона в мировом импорте капитала сократился в 2,5 раза.
Выплатив в 1981 - 92 гг. внешним кредиторам 287,2 млрд. долларов, Латинская Америка нарастила общую сумму задолженности с 200 (1980) до 451 млрд.
Показатели ежегодной инфляции, выросшие с +21% в 1965 - 74 гг. до +50 в 1975 - 79 гг., достигли в 1980 - 89 гг. +229. (В 1988 и 1989 соответствующие цифры взлетели до +774 и +1023.)
Число латиноамериканцев, официально находящихся ниже черты бедности, возросло за десятилетие со 112 до 164 млн., что во многих странах региона составляло от 50 до 75% населения.
После крутого падения в 1983 - 87 гг. уровень средней зарплаты восстановился в Аргентине лишь в 1991 г., в Мексике - к концу 90-х, а в Перу остается ниже докризисного уровня и сегодня. И т. д., и т. п.”.
Общим результатом стал рост экономических диспропорций, экономическое и социальное истощение (desgaste) региона, растущая поляризация доходов, общий кризис всех сфер общественного сектора.
Автономное развитие отвечающих императивам нового цикла технологий, стартовавшее (в Бразилии) в 70-е годы, по существу прекратилось. Почти повсеместно “окна возможностей” были забиты. В промышленности вчерашнего (для мира) дня воспроизводились картины 30-х годов на Западе. На этот раз едва ли не главными жертвами кризиса оказались индустриальные рабочие и многие другие - в том числе еще вчера процветавшие - группы средних слоев; главным социальным продуктом эпохи стал не “новый пролетариат”, а армия “неформального труда”.
Резко расширилась брешь между регионом и зонами центра системы: на этот раз ежегодный прирост объема ВВП составлял соответственно +0.8 - и +2.7%. Одновременно Латинская Америка утратила и свое место “наиболее развитой из слаборазвитых”: как первое, так и второе поколения тигров и драконов Юго-Восточной Азии перепрыгнули через застрявший на рифах кризиса Юго-Запад...
Параллелизм ситуаций и тенденций 80-х годов в Латинской Америке и 90-х годов - в России подтверждает, что экономический провал зон индустриальной периферии в конце ХХ века стал результатом взаимодействия двух общих для них процессов развития: долгосрочного регионального кризиса - и столкновения с айсбергом кризиса мировой системы. Объединенные ограниченностью способности к “самоподдерживающемуся” (адекватно реагирующему на изменения среды) развитию; инерцией процессов и успехов фазы экстенсивной индустриализации, врожденным (Латинская Америка) или заново приобретенным (СССР периода застоя) имитационным комплексом, “раздуванием” и неподконтрольностью государства - оба региона оказались наиболее уязвимыми в полосе перелома тенденций. Оба не смогли быстро адаптироваться, использовать те “окна возможностей”, которые открылись перед ними (или имелись у них) в период смены парадигмы...
Другое дело, что из ситуации “кризиса в кризисе” (региональном), к стабилизации (но не к модернизации и равноправной интеграции в новую, становящуюся систему; не к преодолению кризиса структур) Латинская Америка повернула значительно раньше России. В силу рыночного характера своей предкризисной экономики, несравненно более органичной интеграции в экономику мировую; большей укорененности традиций и институтов политической демократии и гражданского общества...
III. От демобилизирующего авторитаризма к демобилизованной демократии
Утратив свою роль авангарда в экономическом развитии “третьего мира”, Латинская Америка 80-х годов обрела ее в развитии политическом, возглавив антиавторитарный процесс в “незападных мирах”. Процесс, в который оказались втянутыми почти вся полупериферия системы, европейские страны “антисистемы” и ряд (большинство?) обществ “глубинной периферии”. Связь “мягкого” отступления авторитаризма со стадией “системного перехода” - и с глобализацией - представляется несомненной. Хотя и сугубо неоднозначной.
Осью воздействия сдвигов в центре системы на политические реалии ее периферии стала связка “глобализация+информатизация дезэтатизация (дерегулирование, приватизация, политика “уменьшения государства”) либерализация (с несомненным антидиктаторским, а подчас и демократическим компонентами)”. Узловым моментом процесса - и борьбы вокруг него - представляется изменение объективной ситуации вокруг проблемы Государства и его роли в развитии.
На пересечении новых структурообразующих тенденций роль Государства уже не могла быть той, которую оно играло на этапах создания и форсированного развития тяжелой индустрии и массового производства (третий и четвертый кондратьевские циклы; периферийная - зависимая или автономная - индустриализация). Механизмы, экономическая и психологическая инерция, корпоративные интересы, политические институты, “здравый смысл” “господствующего этатизма” (М. Чешков) середины ХХ века, оставаясь интегрированной системой, превращались в препятствия на пути “неомодернизации”. Напротив, вся прежняя критика в адрес государства - слева и справа - приобретала новый размах и новый характер. Сокращение (“уплощение”) государства, сферы его прямого вмешательства в процессы производства и обращения его всеобъемлющего контроля - или собственности, “открытие” - в той или иной форме - национального экономического пространства, возвышение роли рынка и гражданского общества, - все это отныне представлялось - и объявлялось - непременным условием “конкурентоспособности” экономик и обществ “третьего мира”, его новой интеграции в обновляемую глобальную (экономическую и политическую) систему.
И все это - начиная с ухода государства из “незаконно” (нефункционально) оккупированных им “зон” (от тотального овладения сферой политики до национализации розничной торговли) - оказывалось несовместимым со структурами и институтами авторитарной, диктаторской, закрыто-националистической власти.
В этой структурной ситуации и при нарастании - под ударами кризиса - запасов “социальной взрывчатки” в обществе, изначальные слабости тоталитарных режимов достигли критической массы и не уравновешивались более их “преимуществами и достижениями”. Начался распад “тройственных блоков” (военно-гражданская бюрократия, буржуазия ТНК, местная крупная буржуазия). Этому способствовали и доносившаяся с Севера проповедь неолиберализма, и старое недовольство экспансией госсектора в экономике, бюрократизацией, коррупцией, неэффективностью действий госаппарата, его неспособностью справиться со многими старыми и тем более - новыми вызовами развития. И воздействие на сознание низов (информационная революция, телевизоры в трущобах) отзвуков революций в Центральной Америке, падения диктатур на всех континентах “третьего мира”...
Отныне формы власти, открыто основанные на политическом насилии и социальном исключении, становились “контрпродуцент-ными”, воспринимались как “вчерашние” и извне (массы, буржуазная интеллигенция) и - в растущей мере - изнутри вчерашнего правящего блока (международным финансовым капиталом, крупной буржуазией и олигархией, уже не желающими делегировать свои квоты власти военной контрреволюции, и даже отдельными секторами “буржуазии власти”, включая военных). Начинается - с 1981-83 гг. - процесс “контролируемой декомпрессии”. Переговоры диктаторов с буржуазной оппозицией завершаются договорами о передаче власти, военные оттягиваются в казармы. Администрация США (после фолклендской авантюры своих аргентинских наперсников) - не возражает...
С другой стороны, несмотря на отдельные национальные “ситуации риска” в конце десятилетия (выборы 1988 г. в Мексике и Бразилии) правящие элиты - с их новой политикой и старыми союзниками - сохранили контроль над процессом, не допустили его экспансии ни в социальную (и экономическую) сферу, ни в сферу внешней политики. Рычаги финансового давления и контроля извне - в сочетании с телегипнозом и торговлей в кредит - оказываются более действенными “гарантами стабильности”, нежели “гориллократия”, “исчезновения” и пыточные камеры.
И если в центрах системы главным вектором политического сдвига 80-х годов стал поворот от центра (левого центра) вправо, от социал-реформизма к неоконсерватизму, то на периферии уход крайне правых авторитарных режимов во многих случаях сопровождался (впервые - в подобных ситуациях - в истории индустриальной цивилизации) отступлением левых сил. Гегемония почти повсеместно переходила к либерально-центристским течениям, которые - чем дальше, тем в большей мере - проводили правую, неолиберальную (антисоциальную и демобилизующую массы) политику.
Вторая волна демократизации, прокатившаяся по Южной Америке и Юго-Восточной Азии, не затронула ни социальную сферу, ни область отношений с “сильными мира сего”. Именно в этой ситуации и пришла в “третий мир” следующая волна идейно-политического воздействия извне, вызванная гибелью недавнего “второго мира” (1989 - 91 гг.) - и еще более ослабившая левый вектор происходившего сдвига...
Параллелизм процессов периферийной “дезавторитаризации” в трех главных ее ареалах - Латинской Америке, “втором мире” и Юго-Восточной Азии (кроме Сингапура) - очевиден. Однако механизм “взаимодействия” трех главных ее образующих - системного кризиса (смены парадигмы), глобализации и либерализации - были здесь различными.
- От экономического воздействия мирового системного кризиса на утратившие первоначальный “развитийный” импульс этатистские структуры региона; через распад авторитарного блока к “сивилизации”, либерализации, а затем и частичной демократизации политического режима.
- От перезревшего (гниение) регионального системного кризиса, блокированного им экономического развития (и перспективы поражения в глобальном противостоянии); от идейно-психологического воздействия мирового кризиса на верхи (прежде всего), и лишь затем - “низы” национального общества к демократизации, либеральному политическому перевороту и последующей авторитарной инволюции и экономической катастрофе...
- От успехов экономической модернизации в русле мирового экономического сдвига - и, опять-таки, от глобальных идейно-психологических сдвигов к политическим формам, более соответствующим императивам продолжения модернизации, к начавшейся - подгоняемой и тормозимой финансовыми потрясениями - демократизации.
Такими видятся главные региональные (цивилизационные?) “проявления воздействия” системного кризиса на политические процессы “Не-Запада”.
Роль и удельный вес сознательного действия “низов” - различны в каждом из рассмотренных случаев. Но по сравнению с предшествовавшими сдвигами подобного масштаба (в частности, с антидиктаторскими революциями 1974/75 и 1978/81 гг.) роль эта эпизодична (ограничена в пространстве и времени) и почти нигде не выступает как определяющая (в рамках процесса в целом). Отчасти именно поэтому глубинным вектором, направляющей, идеологией политической трансформации во всех трех случаях выступил либеральный антиэтатизм; основные фракции правивших при авторитаризме групп остались при власти (и собственности), а альтернативные тенденции (за пределами двух - трех национальных случаев) почти не проявились.
Таким образом, первоначальное воздействие системного кризиса конца ХХ века на судьбы представительной демократии - и авторитаризма - оказалось обратным подобному же воздействию предшествовавшего кризиса.
В более долговременном плане периферийный “квартет” середины века: “индустриализация - этатизм - национализм - авторитаризм” сменяется (?) новым: “постиндустриализация” (или деиндустриализация) - глобализация - либерализация - ?”[23] Вопросительный знак соответствует тем, пока неизвестным параметрам перехода, которые означают завершение кризиса.
Политические сдвиги 80-х годов бесспорно сыграли свою роль и в той стабилизации экономической ситуации на периферии (за пределами территории бывшего СССР), которой оказались отмеченными начало и середина 90-х годов.
IV. Стабилизация или модернизация? Блеск и ловушки глобализации
1991 - 92 гг. изменили некоторые из главных тенденций кризисного развития на “полупериферии”. Пути Латинской Америки и Центральной Европы, приблизившись к азиатскому, резко разошлись с траекторией СССР-СНГ. Происходит новое, скачкообразное расширение притока финансового капитала из центров системы. Изменяется и характер инвестиций (в пользу краткосрочных, “летучих”, портфельных), и их география: Латинская Америка вновь попадает в “зону орошения”; с 26.3 млрд. долларов в 1983 - 86 гг. и 48.2 млрд. долларов в 1987 - 90 гг. общая сумма капиталовложений в следующее четырехлетие возрастает почти до 222 млрд. и достигла 80.4 млрд. в 1997 г.[24] В 1996 г. “большая семерка” стран региона получила 70 млрд. долл. инвестиций - больше, чем за все 80-е годы (ABC da divida externa, Brasilia, 1999, p. 36).; от негативного, “донорского” баланса 1983 - 86 гг. (-113.1 млрд.) и 1987 - 1990 (-88.4 млрд.) - к позитивному (+90.5 млрд.) в 1991 - 1994 гг.[25] Рассчитано по: CEPAL. “Balance preliminar de la economa de America Latina y el Caribe”, 1994, pp. 39, 54.
Соответствующие сдвиги этих лет оказались связанными - прямой и обратной связью - с одновременными неолиберальными реформами, трансформировавшими весь внешний сектор региональной экономики (либерализация торговли и финансовой сферы, приватизация, реструктурирование внешнего долга и др.)[26] См. А.Б. Бобровников. Латинская Америка: стратегия и практика экономической модернизации в период перехода к постиндустриальной цивилизации. М., 1998, с. 24-43. и по многим направлениям (но не по всем) еще более обострившим негативные социальные последствия кризиса.
При этом достаточно скоро выяснилось, что новые политические институты региона не только не препятствуют неолиберальным реформам, но, напротив, способствуют им - амортизируя и раздробляя массовые движения протеста, а главное - предотвращая их, направляя реакцию масс в русло индивидуальной борьбы за выживание и(или) приспособление (“информализация труда”, покупки в кредит, рост коррупции и преступности и т. п.)...
Компенсировав за счет “горячих”, а затем и “привати-зационных” денег отток “долговых” долларов и резко увеличив свой экспорт, Латинская Америка добилась значительного ускорения темпов экономического роста. Ежегодный прирост ВВП увеличился с +1.3% в 80-е годы - до +3.5% в 1991 - 94 гг. и после заминки 1995 г. (“эффект текилы”) достиг рекордной отметки +5.7% в 1997 г. Годом раньше был восстановлен докризисный душевой показатель.
С другой стороны, резкое сокращение бюджетного дефицита (в нарастающей мере - за счет приватизаций) позволило справиться с одним из эндемических - и главных - бедствий региона: инфляцией. Региональный показатель ежегодного роста цен (исключая Бразилию) сократился с 49% в 1991 до 22% - в 1992, 19% - в 1993, 16% - в 1994. В 1994 г. инфляция была обуздана в ее эпицентре - Бразилии, и в 1997 общерегиональный индекс инфляции упал до +10.3%.
Укрощение инфляции стало успехом не только экономического, но и социального развития: в Латинской Америке, как нигде, инфляция прописана по конкретному социальному адресу - тех, “чей банк - в кармане”. Именно победа над инфляцией уравновесила (в общественном мнении и избирательных результатах) остальные, негативные результаты неолиберального курса, стала решающим фактором, обеспечившим в 1993-1997 гг. правым поддержку значительной части городских низов (против этатистской, левой и левоцентристской оппозиции).
К достижениям десятилетия можно отнести и ускорение экономической интеграции в регионе...
Вместе с тем, даже на гребне успехов неолиберального реформирования, до вступления (1998 г.) региона в новую полосу трудностей были очевидны, во-первых, противоречивость его результатов, во-вторых, - обратимость многих достижений и, в-третьих, - их ограниченность.
Противоречивость - поскольку речь идет о решении текущих проблем, о конкретике социальной ситуации.
Лишь назовем те негативные явления и процессы, которые накопились за десятилетие.
- Неравномерность в распределении доходов (в Латинской Америке - наибольшая в мире) не уменьшилась; резко возросшая в 80-е годы, она, несмотря на сокращение инфляции, осталась в 90-е на прежнем уровне[27] Доля семей с доходом ниже среднего выросла с 1979 по 1997 с 67 до 75% (по региону в целом) (ABC da divida..., p. 36; данные ЭКЛА).. В метрополисах региона четко проступила тенденция социальной сегрегации, распада - в том числе пространственного - единого общественного организма.
- В 90-е годы выросла (и больше всего там, где произошли наиболее радикальные реформы) безработица: открытость рынков требует жертв - и от деревни, и, особенно, от города.
- Ухудшилась (сокращение госрасходов!) ситуация со всеми социальными службами - прежде всего в здравоохранении, образовании, пенсионном обеспечении, культуре.
- Продолжалась “информализация (к информации отношения не имеет) труда” - 84% новых рабочих мест в регионе (1990 - 95 гг.) создано в неформальном секторе.
- Продолжала расти уличная и организованная преступность, наркобизнес; коррупция заменила инфляцию в качестве “национальной проблемы №2”.
- При облегчении условий обслуживания внешнего долга общая сумма его продолжает расти, достигнув в 1998 г. 700 млрд. долларов[28] И темпы роста долга, и ежегодные выплаты по нему выросли в 90-е гг. (по сравнению с 80-ми) более чем вдвое. Чемпионом по обоим показателям остается Бразилия (235 млрд. долга и 4349 млрд. - 19971998 гг. ежегодных платежей)..
- Новым символом бедности, неравенства, общественной дезинтеграции в регионе стало положение детей - детская беспризорность и преступность стремительно растут почти во всех странах Латинской Америки.
Список можно продолжить - без особого напряжения.
“Неравенство и внутренний раскол в латиноамериканских обществах сегодня больше (глубже?), чем когда-либо в прошлом. В меньшинстве стран региона при отступлении бедности продолжает царить несправедливость, в большинстве - число граждан, обреченных на неприемлемые, жалкие (ingratas), вызывающие негодование условия существования, растет; и одновременно расширяется та и прежде глубочайшая пропасть, которая отделяет бедных от богатых, деревню от города, черных и смуглых - от белых, женщин - от мужчин, детей - от остального общества. Не растет занятость, сокращаются доходы, а расходы на образование, здравоохранение, строительство жилья и защиту детей все еще ниже уровня, существовавшего до потерянных десятилетий. Нашим неокрепшим демократиям постоянно грозят попытки переворотов, скудость экономических достижений, вполне естественная апатия населения, обессиленного (agotado) каждодневной борьбой за выживание. Не успевшие консолидироваться нации региона испытывают удары не знающей жалости глобализации - подчас фиктивной и раздутой усилиями масс медиа, но всегда ограничивающей хрупкие суверенитеты, с таким трудом выстроенные за последние полтора века...”[29] Consenso de Buenos-Aires, p. 2.
В этом отрывке из наиболее известного в регионе политического документа последних лет[30] Предназначенный стать основой совместной программы центра и левого центра, документ подвергся (как “реформистский” и “конформистский”) резкой критике слева. бросается в глаза не только очевидность параллелей с Россией. И не только констатация изъянов неолиберального процесса. В нем сквозит ощущение обратимости и, главное, сугубой ограниченности позитивных результатов процесса. Суть дела в том, что результатом “десятилетки восстановления” стала не “модернизация - пусть даже с тяжелыми социальными издержками”, а стабилизация; не выход из системного кризиса, а преодоление очередной его “ямы”; “кризиса в кризисе, вызванного кризисом” (глобальным).
Ибо ни одной из тех глубинных проблем, которые лежали в основе начавшегося 70 лет назад регионального кризиса структур, это десятилетие не решило. А та единственная, которая была частично решена в прошлые десятилетия (индустриализация), оказалась вновь в подвешенном и даже инволюционирующем состоянии.
Не решены (по сути - и практически не поставлены) проблемы:
· внутренних источников накопления, финансирования развития;
· преодоления структурной неоднородности (социальной, культурной, пространственной и т. д.) обществ региона;
· достижения устойчивых темпов развития, необходимых для сокращения безработицы - и “дистанции до Севера”;
· догоняющего развития образования;
· использования “окон возможностей”, открытых процессами перехода в центрах системы, для создания предпосылок автономного научно-технологического развития, для интеграции “на равных” в процессы глобального перехода[31] Успехи (восстановления) экономического развития в 90-х годах почти не коснулись технологии и отраслей нынешнего (“микроэлектронного”) цикла, динамика которых была ниже (Бразилия, Аргентина, Куба), чем в 70-е и 80-е годы. “Исключением из тенденции” были “макиладорас” (в Мексике и др.), составляющие, однако, скорее часть воспроизводственного комплекса США, а не Латинской Америки. Несомненные же успехи машиностроительного производства и экспорта сегодня свидетельствуют - в лучшем случае - о сохранении прежнего (абсолютного) уровня развития, а не о движении вперед по глобальной шкале.;
· выравнивания уровней развития (с Севером) или хотя бы прогресса на пути к нему, сужения “дистанции разрыва” - и, соответственно
· проблема “субъектности” обществ региона;
и т. д., и т. п.
Иначе говоря, удельный вес элементов, “позитивной модернизации”” - в отличие от ставших уже традиционными методов разрушения отживающих свой, “импортозамещающий” век структур - оказался невелик. Или даже (образование) предваряется знаком “-”. Зависимое позднеиндустриальное развитие почти нигде в регионе (в зоне дискуссии - Чили и северное пограничье Мексики) не переходит в органическое постиндустриальное - пусть даже имитирующее - развитие. Историческая дистанция, “разрыв” между Латинской Америкой - и регионами Севера (да и “тиграми первого поколения”), зависимость ее развития возросли - и пока продолжают нарастать. Надежды на догоняющее использование фазы перехода (в центре) не сбылись и уже не сбудутся в ближайшие десятилетия.
Через средостения и бреши между различными кризисными и трансформационными процессами, между стабилизацией и постиндустриальной модернизацией, между новой силой рынка и неизжитой слабостью гражданского общества быстро проникают лишь издержки начинающегося перехода. Идущие от глобализации (изобилия спекулятивных краткосрочных вложений, привлеченных высотой учетных ставок, нацеленных на “выкачку” финансовых и иных ресурсов принимающих стран - и действующих по незабвенному принципу кторовского героя). От неолиберальной “дезэтатизации” (сокращение социальных гарантий, инволюционные тенденции на рынке труда; ослабление институтов и сфер действия гражданского общества, пока что отступающих вместе с государством, а не заступающих на его место). От неолиберальных, правых тенденций “микроэлектронной модели” - к тенденциям дезинтеграции национального общества и социального апартеида, инволюции демократических институтов (и культуры).
Первой жертвой совокупного воздействия смены ТЭП, глобализации, “безальтернативности” стал, как уже говорилось, “средний класс” (третьей четверти века, этатизированной экономики). Но угроза этому классу - и интеграции общества в целом - связана не только с издержками глобализации и переходов (стабилизационного и - эвентуально - модернизационного). Она идет и от перспективы успешного утверждения новой модели, если нынешние (неолиберальные) тенденции перехода останутся доминирующими и, особенно, “монополизи-рующими” и на последующих фазах развития.
Дело в том, что при прежней ТЭП и в центре, и на периферии в эпохи массового производства и импортозамещающей индустриализации “хозяева жизни” были в конечном счете кровно заинтересованы в массовости, расширении, а в центре системы - и в сравнительной однородности рынка большинства. При новой - гибкой, сегментированной, глобализованной - это не является императивом. “Можно так, но можно и иначе” (Р. Дарендорф). Что и порождает тенденцию, воплощающуюся в новом экономическом пространстве - с “карманами” (и “мешками”) производства и рынков позавчерашнего дня (особенно на глубокой периферии); с преобладающими зонами дня вчерашнего (индустриального, slow track капитализма) и с зонами (или анклавами) “сегодняшнего” (завтрашнего?) производства и общества, объединенными в глобальном масштабе. Происходит выделение “новых верхов”, проживающих в особых кварталах и зонах - с полным жизнеобеспечением, с сегрегированными школами и больницами, с десятками и сотнями тысяч частных охранников и т. д. Рассекая эту границу, отделяющую сугубое меньшинство населения (больше - в центре, меньше - на периферии) от остального общества, вниз, диагонально уходит другая линия, разделяющая все общество на две неравные части, о которых уже говорилось - “fast track” (отсек глобализирующихся услуг и производства) - и “slow track” капитализма (“все остальные”, “национальный трюм”)...
Процессы “неомодернизации в нищете” (она же - “модерниза-ция прилавков”) порождают еще одну пронизывающую все общество тенденцию, в чем-то противоположную той, о которой шла речь, в чем-то переплетенную и даже совпадающую с ней. Это - нарастание коррупции - наверху и сверху; неорганизованной, уличной преступности - “снизу”, организованной (с наркобизнесом в качестве ядра) - на обоих уровнях. Тенденция эта, ставшая системообразовавшей в нефте- и наркообществах, представляет собой и инерцию этатизма, и продукт его разложения.
Очевидно, что подобное развитие усиливает тенденцию к выхолащиванию представительной демократии и парализует (в рамках пока еще интегрированного национального общества) развитие “демократии участия”. Демократические институты и тенденции оказываются “демобилизованными”, зажатыми между нищетой (унаследованной от прошлого), атомизацией общества (порождаемой неолиберальным настоящим) и сегментацией, дезынтеграцией общественных структур (проецируемых из “безальтернативного будущего”).
Усиливается и “асимметричность взаимозависимости” региона. Связано это не только с глобализационной фазой мироинтеграционного развития (пришедшей на смену транснационализации 50 - 70-х годов). Но и с новой информационно-интенсивной парадигмой развития, с наибольшей (по сравнению с промышленностью и даже финансовым капиталом) концентрацией именно знаний, научного и информационного потенциала в странах Севера. С исчезновением большинства факторов, воздействовавших на систему “извне” (начиная с биполярности мира недавнего прошлого - военной, идейно-политической и в известной мере экономической). И со спецификой едва ли не главного инструмента стабилизации - “горячих”, спекулятивных инвестиций Севера.
Все это - противоречивость и ограниченность результатов стабилизации, полярность ее долгосрочных тенденций, ее зависимый характер - неразрывно связано еще с одним ее изъяном: неустойчивостью процесса, обратимостью его результатов. “Путь, полный ловушек”; “уязвимый рост” - так характеризовалась (в документах ООН) экономическая ситуация в регионе еще до финансовых потрясений середины и конца десятилетия, подтвердивших правильность этих характеристик.
В целом уже сейчас можно сказать, что в Латинской Америке “вторая модернизация” оказалась процессом гораздо более противоречивым, дезинтегрирующим, исключающим (во “внутрь” и во вне), чем “индустриальная модернизация” середины века.
Возможно, что последние два года века, учет уроков финансовых кризисов обозначат какие-то новые тенденции процесса, частичную его государственническую (и социальную) коррекцию. Но не меньше вероятность того, что накопившийся потенциал противоречий образует с проекцией этих кризисов такую смесь, в которой даже стабилизационные процессы увязнут на годы.
А тем временем тот же финансовый кризис (верный спутник всех кризисных фаз системного цикла) поразил все три основных ареала “восходящих рынков” (полупериферии). И показал, что структурная неустойчивость не является монополией Латинской Америки.
...В 70 странах “третьего мира” жизненный уровень населения остается более низким, чем 30 лет назад. А 1998 г. уже объявлен худшим годом для развивающихся и “постсоциалистических” стран после 1982 г. Хотя и лучшим, во всяком случае для Латинской Америки - чем нынешний 1999. Не намного радужнее перспективы на “сам” 2000 год.
До “upswingа” еще не близко. Периферия все еще блуждает в джунглях “перехода” или барахтается в топи его кризисной фазы. Нерешенной остается и ключевая проблема: чего хочет Север? Поскольку неясно, куда идет он сам. Неясность, подчеркнутая, а быть может, и усиленная войной на Балканах (появление аналога нацистского варианта 1930-40-х годов?).
1. В то же время в ходе всех четырех системных кризисов XIX - XX века (кроме нынешнего) возникали и вносили свой вклад в “равнодействующую разблокирования” и антикапиталистические тенденции, проекты, движения. Именно - и только - критические фазы обладали революционным и альтернативным (капитализму или господствующей тенденции его развития) потенциалом; от восстаний “раннего” пролетариата в 30 - 40-х годах XIX века - до антибуржуазных революций в Латинской Америке (и Португалии) в 50 - 70-х годах ХХ-го века.
2. См. “Futures”, 1983, vol. 15, #5, pp. 357-375; “World Development”, 1985, vol. 13, #3, pp. 441-463; Dosi et al. ed. s. Technical Changes and Economic Theory, London, #4, 1988, pp. 38-66, 458-479; и др.
3. См. Глазьев С.Ю. Теория долгосрочного технико-экономического развития. М., 1993.
4. Это дешевые хлопок и рабочая сила - в ходе первой длинной волны (1790-1850); дешевый уголь и дешевизна транспорта - в десятилетия второй из них; дешевая сталь (а затем - электроэнергия) в период “третьего Кондратьева” (1890/95 - 1940/45); дешевая нефть (и предметы длительного пользования) во второй половине ХХ века (К-4) и дешевые микропроцессоры, дешевизна и всеприсутствие информации - на стыке тысячелетий.
5. Имея в виду, например, сопротивление структур (социальных и иных) welfare state натиску неолиберальных сил.
6. См. Пантин И., Плимак Е., Хорос В. Революционная традиция в России. М., 1986.
7. Хотя решающим этапом формирования этой системы была рузвельтовская (кейнсианская) “революция сверху” 30-х годов - и разгром, “отсечение” фашистского варианта “нового порядка”.
8. При этом гомогенизирующие тенденции, преобладавшие в обществах “Центра” системы, оказались в достаточной мере совместимыми со структурным многообразием постепенно интегрировавшейся глобальной целостности. (Разрывы же в уровнях развития продолжали оставаться и после деколонизации 1945 - 60 гг. основой отношений структурной зависимости и эксплуатации периферии, - и в частности необходимой для системы дешевизны энергии.)
9. Первое коммерческое применение компьютера - 1950 г., второе (IBM) поколение компьютеров - 1955 г., третье - 1963 - 64 гг., четвертое - микропроцессоры - 1971 г. (решающий технологический - но не экономический - рубеж).
10. Вертикальный взлет производства электроники происходит в Японии - в 1976 - 79 гг., в США - в 1978 - 80, в ФРГ - в 1981 - 85 и т. д.
11. Об основных направлениях этой “капиталистической перестройки” см. статью В. Коллонтая (3) в данном сборнике.
12. Ритм ежегодного роста производства в странах OCDE снизился с 3.3% в 1970-е годы до +2.9% - в 80-е. (Ср. с показателями падения промышленного производства в 1929-32 г.: около 50% в США, более 40% в Германии.)
13. Напомним, что система “капитализма середины ХХ века” испытала на себе как “реактивное” (порожденное силой, тенденциями, инерцией антифашистской борьбы) воздействие фашистского варианта, так и конструктивное воздействие антикапиталистической альтернативы и антиколониальной борьбы.
14. Поскольку новая, гибко диверсифицирующая, предполагающая постоянное обновление технологий и производств ТЭП может служить ядром как общества социального (и национального) апартеида, так и неокорпоративных (и даже социалистических) структур.
15. Следует отметить, что подобная гипотеза сама означает отказ от экстраполяции соответствующих моделей прошлого. Ибо в прежних кризисах ситуация множественности путей была атрибутом лишь кризисной фазы перехода; дальше шло “движение по колее”. Во-вторых же, в течение всех десятилетий этого, эволюционного движения оно шло в рамках того варианта развития, который утвердился уже в стадии перехода. “Мавр, сделавший свое дело” и завоевавший таким образом гегемонию в обществе, - уже не “уходил”.
16. Понимаемого - по А.И. Неклессе - как “страны Запада” + наднациональная финансовая империя (“Север”).
17. С точки зрения научных представлений предшествующих десятилетий (теория зависимого развития и т. д.).
18. Comisin Econmica para Amrica Latina y el Caribe (CEPAL), Santiago de Chile, 1990, p. 185. Об апологетическом же субварианте оптимизма - неолиберальном, реваншистском (или ренегатском), нормативном и имитационном, воинствующе антисолидаристском - говорить, наверное, не стоит: он слишком нам известен по отечественной публицистике 90-х годов. (Впрочем, и на Юге расцвет апологетики пришелся на те же 90-е годы. Точнее, на их первую половину.)
19. См. в частности “La tercera revolucin Industrial. - Impactos Internacionales del actual virajle tecnolgico”. Ed. Preparada por C. Ominami. B. Aires, 1986; C. Perez, “Microelectronics, Long Waves and World Structure Change. New Perspectives for Developing Countries.” (“World Development”, 1985, vol. 13, N 3, pp. 446-453; 457-460).
20. Репрограммировать микропроцессор обходилось отныне дешевле, чем возить дешевую, но устаревающую продукцию “прошлого цикла” за тысячи километров.
21. См. “Transformacin productiva...”, pp. 42.
22. “La transformacion...”, p. 24.
На уровне конкретной цифири эта “смена декораций” выглядела следующим образом:
Ежегодный прирост ВВП на душу (+2,75% - в 60-е гг. и +3,7% - в 70-е) опустился в 1980-е до -3,6%. Уровень 1980 г. по ВВП на душу был достигнут лишь в 1996 г... Доля накоплений (инвестиций) сократилась с 22,7% в 1980 г. до 15,9% в 1984 г. (и 16,4% - в 1989). Удельный вес региона в мировом импорте капитала сократился в 2,5 раза.
Выплатив в 1981 - 92 гг. внешним кредиторам 287,2 млрд. долларов, Латинская Америка нарастила общую сумму задолженности с 200 (1980) до 451 млрд.
Показатели ежегодной инфляции, выросшие с +21% в 1965 - 74 гг. до +50 в 1975 - 79 гг., достигли в 1980 - 89 гг. +229. (В 1988 и 1989 соответствующие цифры взлетели до +774 и +1023.)
Число латиноамериканцев, официально находящихся ниже черты бедности, возросло за десятилетие со 112 до 164 млн., что во многих странах региона составляло от 50 до 75% населения.
После крутого падения в 1983 - 87 гг. уровень средней зарплаты восстановился в Аргентине лишь в 1991 г., в Мексике - к концу 90-х, а в Перу остается ниже докризисного уровня и сегодня. И т. д., и т. п.
23. Вопросительный знак соответствует тем, пока неизвестным параметрам перехода, которые означают завершение кризиса.
24. В 1996 г. “большая семерка” стран региона получила 70 млрд. долл. инвестиций - больше, чем за все 80-е годы (ABC da divida externa, Brasilia, 1999, p. 36).
25. Рассчитано по: CEPAL. “Balance preliminar de la economa de America Latina y el Caribe”, 1994, pp. 39, 54.
26. См. А.Б. Бобровников. Латинская Америка: стратегия и практика экономической модернизации в период перехода к постиндустриальной цивилизации. М., 1998, с. 24-43.
27. Доля семей с доходом ниже среднего выросла с 1979 по 1997 с 67 до 75% (по региону в целом) (ABC da divida..., p. 36; данные ЭКЛА).
28. И темпы роста долга, и ежегодные выплаты по нему выросли в 90-е гг. (по сравнению с 80-ми) более чем вдвое. Чемпионом по обоим показателям остается Бразилия (235 млрд. долга и 4349 млрд. - 19971998 гг. ежегодных платежей).
29. Consenso de Buenos-Aires, p. 2.
30. Предназначенный стать основой совместной программы центра и левого центра, документ подвергся (как “реформистский” и “конформистский”) резкой критике слева.
31. Успехи (восстановления) экономического развития в 90-х годах почти не коснулись технологии и отраслей нынешнего (“микроэлектронного”) цикла, динамика которых была ниже (Бразилия, Аргентина, Куба), чем в 70-е и 80-е годы. “Исключением из тенденции” были “макиладорас” (в Мексике и др.), составляющие, однако, скорее часть воспроизводственного комплекса США, а не Латинской Америки. Несомненные же успехи машиностроительного производства и экспорта сегодня свидетельствуют - в лучшем случае - о сохранении прежнего (абсолютного) уровня развития, а не о движении вперед по глобальной шкале.
в данном случае притянут несколько искусственно? Я честно, пока до конца не прочитал - текст объемный, но первое впечатление, что субформация имеет в формациям весьма отдаленное отношение...