Форум С.Кара-Мурзы : Ветка : Книга Маурицио Блонде о глобалистах

От	mmm
К	All
Дата	30.05.2002 16:10:08
Рубрики	Образы будущего; Модернизация; Архаизация;

Книга Маурицио Блонде о глобалистах

От	Silver1
К	mmm (30.05.2002 16:10:08)
Дата	30.05.2002 22:10:55

Очень эмоционально , но слишком расплывчато

На мой взгляд , внешние проявления данного феномена ( субпассионарная стихия) у Гумилева описаны более обстоятельно и четко . А Климов с Ломброзо довольно подробно вскрыли его корни (дегенерация) .
Ничего нового не узнал .

С уважением !

От	Gera
К	Silver1 (30.05.2002 22:10:55)
Дата	31.05.2002 09:04:55

Подождём следующих глав, но

переводчику уже спасибо. Полезный материал, а главное - свежий.

От	Администрация (И.Т.)
К	mmm (30.05.2002 16:10:08)
Дата	30.05.2002 18:39:38

Эта ветвь - вне лимита (-)

От	mmm
К	mmm (30.05.2002 16:10:08)
Дата	30.05.2002 17:14:22

Книга М. Блонде о глобалистах (3-4)

3. МОЛОДЫЕ КАК САРАНЧА

Таким образом, сегодня «всякие» молодые, т.е. свободные и пустые, слишком надолго застрявшие в безответственности подросткового возраста, от которых не требуется какого-либо усилия, которое вырвало бы их из инерции, тянутся к маргинальным местам, в сумраке которых гнездится тот антропологический тип, который я стараюсь описать - неадаптированный, психолабильный, пригодный для подрывного восстания. Этот человеческий тип, даже когда не вторгается в общество со своими опустошениями и грабежами, продолжает на деле оставаться в тени на задворках. Он лишь находится в фазе, которую по аналогии с зоологией можно назвать «одиночной».
Так же и саранча, периодический бич природы, в основном живет изолированно, мирно, пощипывая спокойно травку. Но иногда она неожиданно, руководимая таинственными ферогормональными сигналами, аналогичными непреодолимому коллективному впечатлению, объединяется с миллионами других себе подобных. От «одиночной» фазы насекомое переходит в «стадную». Рой становится колоссальным и поляризуется; он принимает определенное направление, хотя бы и случайное (гигантская миграция не имеет цели, проекта), движется, закрывая небо, и пожирает все растительное, что находит на своем пути, превращая землю в пустыню; затем, так же необъяснимо, как собралась в рой, она рассыпается. Рассеивается. Лошадка снова превращается в прежнее одинокое и безвредное насекомое.
То же самое с нашей антропологической группой. Десятилетиями индивидуумы, ее составляющие, могут жить в одиночной форме в социальной маргинальности. Изучающий зооантропологию сможет узнать их, порочных, снедаемых мелкими дурными привычками, бесплодных, потому что живут уловками, часто теряют работу из-за низкой квалификации, недостатка пунктуальности, надежности, дисциплины, или мелких краж; различные типы неспособных, из-за незначительных расстройств личности, получить достойную социальную роль: часто эти люди попадают в ряды мелких, но постыдных уголовников. Исследователь также узнает, в полутьме социальной маргинальности, индивидуумов, которые живут в своем мире тихого помешательства. Быть может, объединенные в маленькие группы, которые проповедуют анархию, ненасилие, мечтают о социалистическом возрождении или практикуют антиинституционные религии, или же смягченные формы псевдомистицизма: сексуального и нудистского, оздоровительного и экологического, пацифистского, «восточного» и магического, феминистского, вегетарианского.
Они живут безвредными, следуют мелким маниям социального обновления, прежде всего с экологическим задником («возврат к Природе» в версии постмодерна), или же с пророками неминуемого конца мира, тревожимыми парниковым эффектом или перенаселением, окруженными тощими кружками верующих. Немного смешные в своем аномальном поведении (порой маленькие группы уединяются на горе в ожидании даты назначенного ее гуру апокалипсиса, или чтобы «войти в контакт с инопланетянами», или следуют причудливым диетам), но в основном не агрессивные.
Но приходит день, когда они переходят в стадную фазу. Индивидуумы, движимые лозунгами, которые «носятся в воздухе», словно пахучие гормоны, которые зовут саранчу, группируются; и сам рост их количества заканчивается поляризацией этой многообразной массы. В этой массе каждый продолжает испытывать свою одержимость – частную или мелкой группы; но разнообразные одержимости собираются в стадо, где уже доминирует масса.
Крик был «Уничтожить империи», «разрушить Вавилон» – для Фра Дольчино; «бить тиранию и обскурантизм» – для Революции 1789, или «мир сейчас», «земля крестьянам», как подстрекали русский плебс против царя, или «установить власть, основанную на не ограниченном никаким законом насилии», как провозглашал Ленин, или «хотим невозможного», как в 1968. В беспорядках в Генуе в июле 2001 крик «помешать Г8» поляризовал 800 групп антагонистов, которые до того преследовали различные цели: экологисты из WWF и скваттеры, феминисты и миссионеры-унитаристы, крестьяне, субсидируемые европейскими фондами, и гомосексуалисты, Пакс Кристи и пилоты новой анархии информатики, гандисты и бывшие монашки, и кастристы с сапатистами, уличные священники и епископы, наркозависимые и борцы с наркотиками.
Позитивное содержание этого крика имеет мало значения. Важно, что лозунг дня таков, что пробуждает ожидание, в котором они «нуждаются», самое абсурдное и запретное, курятник, который должен быть удовлетворен, и потому верящий, что коллективное побуждение способно коагулировать массу, взвинченную и лабильную. Эти люди не нуждаются в рассуждениях: им достаточно предлога, чтобы электризоваться. Это люди, которые хотят не жить сами по себе, а быть охваченными коллективной силой, которая воодушевляет толпы.
Они «одержимые», которые жаждут отдать свою текучую и недостаточную личность «хозяевам»: такими будут их вожди, которые говорят в толпе не-личностей, потому что быть, как можно полнее, во власти единственной идеи-фикс дает видимость «сильной» личности, параноически рациональной, аргументированной, готовой «идти до дна».
Это «дно» неизменно веками. Провозглашаются в качестве объединяющего начала «мир», «свобода и справедливость» и помощь «последним»: это универсальное опустошение, обрушение всякого порядка, насилие без цели и пределов, неконтролируемое «освобождение» всех первичных импульсов и, прежде всего, сексуального. «Курьезный факт: в каждый революционный момент любой важности проблема «свободной любви» ставится на первый план», замечал с интересом Энгельс. Он, который использовал в качестве девиза Тотальной Революции слова фаустовского Мефистофеля «Все существующее достойно смерти», хорошо знал, какая жажда смерти и нигилизма сидит в этом «голоде оргазма» – что на деле есть желание насилия и убийства – который охватывает рой человеческой саранчи. Юноша, написавший в 1994 в «Манифесто», хорошо идентифицировал этот оргазм как «наслаждение ненавидеть»: как он пишет, «наслаждение и чувство освобождения, никогда не испытывавшиеся ранее», - это сексуальный спазм. Искомый и самодостаточный. Такова цель, все остальное – провозглашенное установление абсолютно справедливого общества – не удостаивается размышления. «Залейте мир кровью, и вещи каким-то образом организуются», заставляет сказать Достоевский одного своего демонического персонажа, одного из нигилистов, одержимых революцией.

4. ПРИХОД ПЯТОГО СОСЛОВИЯ

Но до сегодняшнего дня в исторических катаклизмах, даже самых насильственных и иррациональных, человеческая Саранча играла центральную роль, осуществляя гегемонию. Верно, что в кульминации революционной свирепости, терроре якобинцев и большевиков, когда руководители Революции призывали отбросить всякие правила и честь, призывали к пролетарской экспроприации, к резне «без пределов», Революции подстрекали эту маргинальную антропологическую группу: но лишь как социальную взрывчатку, элементарную инструментальную силу, чтобы бросить против ненавистного старого порядка; чистое средство, полезное для развязывания временного хаоса, который расплавит общество, где будет установлен Новый Порядок.
Как и любой феномен, также и Революция, кроме того, что является «субстанцией» случайной и потенциально заряженной противоречивыми возможностями, имеет еще и «форму». Это не только насилие, но также и «программа», усилие, которое претендует на интеллигибельность; она отягощена элементом волюнтаризма, который имеет амбиции «организовать» хаос; и «революционная организация, как и любая другая, иерархична, она требует от индивидуума трансцендировать ради Партии, жертвовать своими сиюминутными «потребностями» во имя «будущего бога».
Этого достаточно, чтобы осудить Саранчу, бездарь из любой маргинальной полутьмы, когда приходит момент «строительства» социализма или любого другого Нового Порядка. Неспособные примкнуть к более секуляризированной форме «теологической надежды» (строительство будущего общества, которого еще нет, в которое надо верить), они вновь маргинализуются, поскольку прошел момент их инструментальной нужности в качестве «революционного авангарда».
Лютер был свиреп, вплоть до провозглашения территориальных принципов уничтожения анабаптистов и сект, которые породил своей проповедью бунта против католической Церкви, внеся нервную физическую заразу в группы маргиналов, нищих, флагеллантов, умалишенных, лунатиков и очумевших. Ленинизм посадил в клетку коллективное кипение грабителей, дезертиров и не подчиняющихся долгу в отношении кадров Партии. Монструозная муравьиная масса, которая заполняла улицы Петрограда (в тексте – Петробурга), возбужденная безнаказанными убийствами офицеров и жаждущая перспективы грабежей, не была использована для штурма Зимнего Дворца; большевистское взятие власти было работой немногих «профессиональных революционеров», обученных и организованных по-военному Троцким. Это была группа, гностически знающая Направление Истории и преданная Проекту. «Исчезновение государства» было отложено sine die; выметены толстовцы, пацифисты, поклонники йоги, вегетарианцы, мечтатели и бредящие об обществе чистой любви. Наиболее эффективные преступники были инкорпорированы в диктаторское пролетарское государство в качестве полиции террора; другие – отброшены дрожать в своих норах.
Подобное взрывное появление человеческой Саранчи предшествовало (хотя факт менее известен) появлению Третьего Рейха, подтверждая факт, что для антропологической саранчи идеология взаимозаменяема. В дни агонии Веймара в Берлине можно было видеть, среди грабителей-большевиков, покушающихся анархистов, вольных отрядов, ветеранов войны и вооруженных хулиганов, также и одну странную породу: «городские индейцы» с раскрашенными лицами и перьями на голове на манер краснокожих, проповедники разрешения содомии для молодежи, предки хиппи и панков в пестром тряпье. Кишение людей, вышедших со дна в дикий час коллективного разрешения наслаждаться разрушением без завтрашнего дня.
Одна из этих групп называлась Вандерфогель – Перелетные Птицы: почитатели природы, нудисты, гомосексуалисты и содомиты, совершали «зрелищные акты», отталкивающие или насильственные (преситуационные), ликуя в социальном хаосе, как на жестоком празднике. Несколько месяцев спустя эти пестро раскрашенные персонажи, с серьгами-лепестками, перьями в волосах и раскрашенными лицами, появились снова – шпалерами, в сапогах и коричневых рубашках – в батальонах СА, штурмовых отрядов. Перелетные Птицы, вольные создания лесов, составляли их нерв. Когда этих «вольных» бунтарей спрашивали, почему они пошли на службу Гитлеру, они отвечали: «Но он один из нас».
Они не предвидели иерархическую структуру, которую готовил новый порядок. Известно, как фюрер с жестокой быстротой освободился от этой гомосексуальной и оргиастической милиции. Демонический хаос, который вознес его к власти, разбивая витрины, избивая и сея террор на улицах, более не был подходящим инструментом для пользования уже взятой властью. Великая резня заменила банду дебоширов Черным Орденом. Это были СС, вызванные из света Люцифера, заставшие СА врасплох на их оргиях и сбросившие их в пропасть. Такое уже происходило в истории, хотя и редко когда с такой же жестокостью.
Именно в те дни молодой немец из Карлсруэ, страдающий туберкулезом и поправляющийся в санатории – его забытое имя Герман Берл – усмотрел в этих элементах феномен, который назвал Приходом Пятого Сословия: таково название книги, созданной его лихорадочным ясновидением.
Кто такие «Пятое Сословие», которое Берл видел прорывающимся в «Птицах», «Городских Индейцах», вдруг заполнивших улицы Германии? Само выражение необычно, даже выбивает из привычного современного сознания, каковым является равенство. На самом деле Берл вывел его из древней социологической мудрости, свойственной обществам традиционным, иерархическим, не эгалитарным. Слово «сословие» в смысле «социальный класс» (или скорее «каста», неподвижный, наследственный социальный класс) идет из Средневековья. Но оно использовалось до самого конца Старого Режима. Революция 1789 могла еще быть прочитана, как восстание Третьего Сословия – буржуазии – против Первого Сословия (клира) и Второго Сословия (аристократии). Ниже по иерархической шкале ожидало своего часа Четвертое Сословие: работники ручного труда (ремесленники), рабочие-пролетарии . О Пятом Сословии (нищие, бандиты и сумасшедшие) не говорилось, потому что оно не имело социальных функций.
Эта стратификация общества считалась неизменной (так и было веками), потому что соответствует справедливости и «природе». То, что оправдывало господство высших сословий над низшими и подчиненными, не деле было не доходами, это было «качество» людей, их составляющих. Согласно Платону, человек состоит из трех душевных потенций в различных сочетаниях: душа «интеллигибельная», которая руководит созерцанием и интеллектом; душа «раздражительная», которая ведет к страстной любви, возмущению несправедливостью и злом; и душа «вожделеющая», которая тянется к удовольствиям желудка и секса, «нуждам» .
Три жизненных пружины, нисходящие, мало по малу, от формального к бесформенному, от духовного к эмоциональному, биологическому и, наконец, «демоническому». Преобладание той или другой в каждом индивидууме определяет, согласно тезису, его принадлежность к «сословию» или классу. Более высокие классы характеризовались тем, что имели «форму»: они добровольно принимали на себя наиболее требовательные виды долга, подчинялись нормам жизни (дхарма в санскрите), более высоким и жестким, чем требования к нижним. Клир должен был подчиняться отречению и суровости, дворянство обучалось проявлять мужество пред лицом смерти, подчинялось законам чести, верности и самопожертвования. Те и другие должны были воздерживаться от низких чувств и желаний. «Роскошь» аристократии была не комфортом, а престижем, не тезаврацией денег, а величием.
В противоположность тому, что думает современный человек, который не только эгалитарен, но и вульгарен (что не удивительно, поскольку он в основном примыкает к Третьему и Четвертому Сословиям), в течение веков именно священники и дворяне жили в состоянии долга, подчинения дисциплине, обязанности, судьбе. Девиз «ноблес облидж» имел силу не случайно, и не сводился просто к хорошим манерам. Напротив, низшим кастам, жизнь которых «манкирует программой», дозволялось жить без приложения усилий к улучшению; как современный человек массы, для которого «жить означает быть тем, что он уже есть». Гёте, который видел поверх линии тени между традиционным порядком и эрой революций, озвучивал ту же идею, когда написал: «Жить по своему вкусу – это для плебса; благородная душа стремится к порядку и закону».
Естественно, традиционный порядок не позволял плебеям жить «на свой вкус» более определенного предела: в том религиозном мире низшие классы тоже верили в Бога, и дворянский порядок обязывал их верности господам. Все было поляризовано по направлению вверх, что толкало и тех, кто понимал жизнь как «быть тем, что ты уже есть» (без усилий для улучшения), к трансцендированию себя, приобретению «формы», стиля: и народ имел обычаи, традиции, которые усиленно сохранял, и которые были его «стилем», его формой. Бесформенный, демонический субстрат – то, что сегодня проходит как «освобождение», «освобожденная жизнь» – свойственный людям наиболее низким, осуждался даже народными обычаями. И наказывался, когда пытался проявиться вне Карнавала.
Именно из этой констатации исходил Берл, чтобы завершить впечатляющее толкование истории Запада, как последовательного доминирования, не только политического, но и «культурного» все более и более низких классов. Толкование смелое, но не безумное, если принимать в расчет, что в том древнем мире, который силился держаться за свои секулярные принципы, «формы» были внешним соответствием авторитетности, связанной с очевидностью поведения. Авторитетным был, в целом, тот, кто демонстрировал фактами, что достоин доверия; и признание которое вытекало из этого, выражалось в форме почтительности и уважении совершенно иначе, чем по отношению к самому себе. Но происходившее ослабление тяги вверх в Церкви, увлечение дворянства роскошью, мало по малу подрывали законность «командования». Поэтому Берл видел историю – в противоположность прогрессивному течению – как внутреннюю инволюцию общества, его падение по направлению к демоническому и бесформенному субстрату.
Такая тенденция, однако, частично тормозится имитацией (и социальным примером высших классов, т.е. «образцовых»). Веками каждый класс, достигая вершины своей политико-социальной гегемонии, стремился воспринять моды того высшего класса, который он сместил. Имитация очень часто была только внешней, в формах, модах; но модой не стоит пренебрегать. Это не пустышка: это знак того, как некая человеческая группа представляет себя себе, и потому – к чему она стремится, какие питает амбиции. Однако консолидированные «формы» переживают основания, которые они моделируют, и часто продолжают функционировать в конфронтации и одобрении даже тогда, когда субстанции, их вдохновлявшие, уже уменьшились.
Аристократия, когда приняла форму монархии или империи, приняла наряды, униформы и этикет, которые были не просто пышными, а литургическими. Внешние символы, принятые королевской властью, - золото, пурпур и порфир комнаты, где рождались «порфироносные», императоры Византии – указывали на сакральную волю, имитировали одежду Понтификов. Это часто были притязания узурпаторские, как видно по борьбе за инвеституру; однако это свидетельствовало о воле к трансцендированию. Быть большим, чем «то, что он уже есть».
Когда торговая буржуазия достигла собственного апогея (в 19 веке), она имитировала моды аристократии. Великие французские романисты, Бальзак и Пруст, были и сатириками, т.е. обличали лицемерную поверхностность этой имитации, лишенной внутренних качеств, которые, как предполагалось, формировали изнутри стиль старых аристократов. Однако – сегодня мы должны это сказать – даже простая функция дворянства тем или иным образом «обязывает»: и именно то, что высшая буржуазия «во дворянстве» была смешна, говорит, что имитация стоила усилий.
Мелкая буржуазия достигла своего апогея полвека спустя, в фашизме: и она повела себя триумфально воинственно, «героически». Это тоже было имитацией аристократии, война была первой задачей дворянства. Рабочий класс, когда решил, что пробил час его собственной исторической гегемонии, принял немедленно высшие классовые обычаи, стараясь имитировать буржуазию. Рабочий жертвовал собой, чтобы выучить сына «на доктора», по воскресеньям надевал скромную одежду a la Травэ, а не рабочий комбинезон пролетария. Во времена Французской Революции буржуазия имела смелость установить буржуазный образ жизни, длинные штаны и темный жакет, как нормальное платье (даже если Робеспьер и продолжал одеваться по моде Старого Режима). В России так называемый «авангард пролетариата», захватив тотальную власть, ни минуты не думал установить пролетарский стиль жизни: даже Секретарь и Номенклатура КПСС выставляли напоказ мелкобуржуазные морализмы, вкусы и гардероб; в полном соответствии, они приняли – доведя при этом до абсурда, - бюрократическое государство, т.е. буржуазное, из которого выжали весь тоталитарный потенциал.
В каждом случае существовала еще тяга (хотя и затухающая) к «более высокой форме». Все обрушено в последние десятилетия: сегодня правит имитация «более низкого». В Италии мы видим взрыв необуржуазной модели, которую справедливо можем определить как «скальфарианской», потому что это Эудженио Скальфари ввел новый обычай, с помощью «Эспрессо» и «Репубблики». Это он фабриковал, воспитывал и одевал новых гомункулусов.
Необуржуа – креатура, которая живет в свое полное удовольствие в «законченной секуляризации»: что для нее (как для Скальфари) означает принципиальный отказ признавать что-либо выше самого себя. Это испорченная личность истории, папенькин сынок технократической цивилизации. «Портить», - предупреждает Ортега-и-Гассет, - «означает не тормозить желания, создать у человека впечатление, что ему дозволено все и нет никаких обязанностей». И оборотная сторона «положения», с еще худшим элементом: лишенный запаха комфорт Государства Благосостояния дает новому человеку ощущение (ложное), что он не имеет лимитов, не подчиняется условиям. Он оберегаем от лишений, физической усталости, сурового давления природных условий; реальные трудности жизни, включая даже болезни и смерть, от него скрыты или обесценены надеждой (поддерживаемой СМИ), что «наука», также понимаемая всемогущественной, и от них найдет лекарство.
Именно потому, что необуржуа не ведает, сколько продлится жизнь, он провозглашает себя экологистом, антииндустриалистом, он озабочен исчезающими видами животных, тюленей и китов больше, чем хлопотным развитием человека. Еще более показательно его отношение к религии: он ее не практикует и не верует, но протестует, если Папа противится «ограничению рождаемости» и «сексуальной свободе». То есть необуржуа не берет на себя и ношу быть подлинным атеистом. Он требует от Церкви, чтобы та объявила дозволенным грех, чтобы тем облегчить его комплекс вины. Он хочет религию в виде социального страхования, которое делало бы свой вклад в «качество жизни».
Кроме того, необуржуа не стремится даже отдаленно имитировать более высокие модели жизни. Как Нарцисс, он рассматривает себя, «каким уже является», желает лишь «быть самим собой».
Все, что он хочет – это «выразить собственное я», полагаемое максимально достойным выражения. Такое выражение потом оказывается жалким, поскольку душонка необуржуа в сущности бесформенна (он говорит: «открыта всем опытам»). Силясь быть «свободным», т.е. не служить какой-либо высшей цели, не быть связанным какой бы то ни было верностью, необуржуа заканчивает тем, что является непригодным и пустым.
В виду его отказа имитировать высшие примеры, неудивительно отметить в массовом необуржуа одну тонкую, но неудержимую тенденцию к «распущенности» (слово типично необуржуазное), к сильной усталости при деньгах, но не элегантной, которая говорит о загнивании вида. Знаменитая итальянская мода, «сделано в Италии», скорее сообразуется, чем бежит впереди падения: сумки с районного рынка с огромной надписью золотом «Москино», одежда трубочистов с надписью «Армани» задуманы именно необуржуа. Подлинная элегантность слишком связывает, в том числе и морально : достаточно одного имени, чтобы напомнить об этом. «Фирменная марка» повторяет flatus vocis. Для «культуры» прогрессистской скальфарианской буржуазии так: книги для чтения или для создания видимости чтения являются имитацией. Эко, который имитирует Борхеса, Скальфари, который имитирует Вольтера, Каччьяри, который имитирует высших теологов древних ересей, Калассо, который имитирует тернистое мышление индуистских гностиков.
Кто изучил теорию Берла об инволюции каст, с учетом этих симптомов мог бы широко предвидеть дальнейшие фазы коллективной деградации. Что необуржуа, далекий от того, чтобы быть протагонистом будущего, давно уже не мог удерживаться на сцене цивилизации, в нем давно уже созревал новый тип, дегенерирующий по направлению к роду низшей формы. День за днем необуржуазия становится все более распущенной, более вульгарной, желает легкого, избегает усилия облагородиться; теряет воспитание и даже образование: было очевидно, что она порождала – в своих сыновьях – Пятое Сословие.
И действительно – списочные или культурные дети необуржуазии начали – за годы до того, как взорвались в виде неоанархистов – добывать свои «стили», свои «моды», в целом имитирующие модели различных низших слоев. Никогда не будет излишним подчеркивать тревожную природу того симптома, каким является новая молодежная «мода». Она явно имитирует человеческие типы, которые собираются в нижних слоях мира спектакля, соприкасающихся со спецификой криминального общества: девушки с достатком, с татуировками на груди или лобке явно вдохновляются порнодивами, потому что женская татуировка – это «мода» среди проституток; парни с серьгами берут в качестве образцового класса для модели – зная о том или нет – старые маргинальные классы, цыган, конокрадов, пиратский сброд. Мужские татуировки у детей буржуазии, и еще более прокалывание, введение металлических объектов в язык или другие части продырявленного тела, выражают патологическую имитацию самоувеченья каторжников, беря «модели», которые выработал их «стиль» в тюрьмах. Стиль панков идет прямо оттуда, от молодых английских уголовников. Крайне дорогая «спортивная» обувь, короткие и длинные брюки изначально – одежда негров-наркоторговцев, продающих крэк в трущобах США, пушеров (толкачей), имитируемая через темные комплексы, увиденные в Видеомузыке. Оттуда, из видеоклипов и дискотек, идут наиболее симптоматичные «молодежные моды»; в их разнообразии, кажущемся анархичным и случайным, опытный глаз не преминет собрать цитаты Майкла Джексона и Мэрилин Мэнсон, калифорнийских извращенцев в форме СС, Ангелов Ада, поклонников сатаны с подстилкой из рока.
Необуржуазную молодежь действительно воспитывает дискотека. И дети необуржуазии, далее отцов продвинувшиеся по пути, ведущему вниз, прежде, чем взорваться в виде социальной проблемы, годами заполняли дискотеки (мелкая обогатившаяся буржуазия), или те места добровольной маргинальности, которыми – как я уже показал – являются «Социальные Центры» (дети высшей прогрессистской буржуазии). Парабола Карло Джулиани, сына профсоюзника из ВИКТ, «задействованного в социальном», тиффози Рома и, наконец, панк-бестии, убитого в городской геррилье Генуи, в этом смысле образцовый случай.
Отец, бедняга, смог сказать, что его сын «ненавидел несправедливость»: он не отважился изложить более точное идеологическое содержание, менее неопределенный мотив, чтобы искать смерти и раздавать ее. Его сын не был и не мог быть марксистом. Так или иначе, в этом пушечном мясе хаоса бесполезно искать идеологию; вместо него оно имеет наружность, которая и определяет его «политическую» идентичность. И тенниска с портретом Че Гевары не есть информация о делах Че, его теориях или идеях, которые определяют принадлежность к «левым»; чаще всего это нечленораздельная «альтернатива», которая означает «без проекта».
Отец еще был (или верил, что был) солдатом Четвертого Сословия, сын же был уже Пятым Сословием. Потому что это то, что свойственно Пятому Сословию: нечленораздельность, неспособность выработать проект и следовать ему. Пятое Сословие, низшая каста, которую индусы называли «пария», всегда существовало, но никогда не было способно «делать историю»: слишком колеблющееся и непостоянное, слишком следующее своим первичным импульсам, чтобы следовать проекту. Единственное, что оно может делать - пандемониум (царство сатаны), жакерия, восстание без завтрашнего дня, результат анархического взрыва его сиюминутных желаний. К тому же оно легко поддается внушению, проницаемо для коллективной атмосферы: это делает Пятое Сословие легко инструментализируемым, его легко бросить против чего угодно. Посмотрим, что предусматривают для него коварные, но умелые хозяева.
Но здесь нельзя не вспомнить, что новые молодые «антагонисты» Пятого Сословия сформированы ежедневной педагогикой, диктуемой необуржуазными СМИ. С тем результатом, что столькие отцы (отец Карло Джулиани находится в прекрасной обширной компании) проводят столько лет, пытаясь немного научить своих детей просвещенной неоморальной патетике: секс свободен и должен быть ранним, но рекомендую пользоваться презервативом. Героин и кокаин? По крайней мере, используй чистые шприцы. Аборт? Это «завоевание», делай его, но в гигиенических помещениях больниц. Постмодернистская мораль - не персональная, а полностью «социальная»: душу спасает «солидарность», борьба против «несправедливости».
Результат этой педагогики – именно Пятое Сословие, которое, впервые, объявляет себя протагонистом и претендует на то, что имеет «основания». Это бессмертный человеческий тип одержимых, бредящих о «любви», псевдомистиков, минимально порочных, которые импровизированно верят, что имеют идеи. Но они могут иметь лишь мании с одной темой.
Идея-фикс, чаще всего ideė reçue, взятая неизвестно где, абсурдно упрощенная и культивируемая эксклюзивным образом: т.е. она исключает все другие, все методы и резоны, которые формируют социальную сложность. Так, анималисты из Фронта Освобождения Животных посвящают жизнь «освобождению» норок от разведения, и ничто не убедит их, что, поступая так, они обрекают своих любимых маленьких млекопитающих (которые не являются дикими) на смерть, и причиняют экологический ущерб, для предотвращения которого живут. Так, на краю, который лишь кажется противоположным, уличный священник, занимающийся «спасением» проституток-негритянок или наркоманов, хочет, чтобы Государство преследовало клиентов проституток: никакие доводы не убедят его, что, желая отменить преступление проституции (т.е. легализовать ее), с еще большим основанием нельзя считать преступлением пользование проституткой (и что начинать надо было бы совсем с другого конца). И между этими двумя краями – все кишение сиюминутных идей-фикс: гомосексуалисты, которые хотят, чтобы их порок был признан правом человека; нудисты, убежденные, что все зло в обществе исчезнет, если все забегают нагишом; поборники педофилии как «революции»; адепты свободы наркотиков во имя наконец-то счастливого общества; борцы за окружающую среду, которые чувствуют, что им не хватает воздуха, и хотели бы вернуть общество в каменный век, чтобы обнулить «загрязнение»; одержимые парниковым эффектом; миссионеры из фавелл, которые хотели бы, ради «справедливости», вернуть мир в фавеллы… все, объединенные неспособностью понять сложность свободного и многообразного общества, неизбежный разрыв, который существует между моралью и правом, между свободой защищающей и свободой дикой, между легальностью и легитимностью. Лишь одна вещь в итоге объединяет кишащих поборников идей-фикс: радикальный антагонизм. Будь то педерасты или миссионеры, экологисты или сапатисты, они сходятся в одном пункте: институты, поскольку они не придают их идее-фикс (какой бы они ни была) место центральное и абсолютное, как она того заслуживает, являются преступными по сути. Правительство, государство надо разрушить; частную свободу (которая тоже является институтом, а не природным явлением) и экономический рынок надо аннулировать.
Они мечтают и хотят навязать совершенное общество: где самые странные свободы расцветают при максимальном «легальном» принуждении. Проект, строго говоря, невозможный: в этом радикальном смысле Пятое Сословие не способно на проект.

От	mmm
К	mmm (30.05.2002 16:10:08)
Дата	30.05.2002 16:20:53

Re: Книга Маурицио...

2. ВСЕГДАШНИЕ МАРГИНАЛЫ

«Манифесто» публиковал 16 января 1996 следующее письмо: «В Милане есть 25-летние привилегированные; я смог учиться, у меня семья со средним достатком. Однако 10 сентября я был на площади Кавур и когда (наконец) прорвалась ненависть, с платком на лице, я атаковал полицейских, ощущая радость и никогда не испытываемое ранее чувство освобождения».
Освещенный этой «радостью ненавидеть», юный автор письма, подписавшийся Марко Вита да Монца, теоретизирует метод освобождения от «коллективной покорности» через выражение ненависти. И вверяет его Социальным Центрам: «Я хотел бы, чтобы Социальные Центры смогли трансформировать нашу ненависть в постоянные формы социального конфликта».
Это желание стало реальностью в Генуе 19-22 июля 2001: когда десятки тысяч протестующих антагонистов, при гегемонии Социальных Центров, «освободили ненависть» в городской геррилье и незаслуженных опустошениях. В Генуе, в мятеже против встречи в верхах Г8, заложены основы для трансформации тысяч отдельных, атомизированных ненавистей в «постоянные формы конфликта».
Карло Джулиани, 20-и лет, убитый в Генуе карабинером, которого пытался убить, мог бы написать письмо, появившееся в «Манифесто» пятью годами раньше. Он также «привилегированный», записанный в университет, сын обеспеченного профсоюзника из ВИКТ, с маленькой виллой в Риги, квартале-саде. Также и он в свой фатальный день, с маской на лице, «атаковал полицейских» с освобождающей ненавистью имущего. Добавляют, что Карло Джулиани, сын обеспеченного, давно крутился среди «панк-бестий», просил милостыню в сопровождении стаи бродячих собак, посещал Социальные Центры своего города. На его похоронах гроб (прославляемый товарищами и окруженный сжатыми кулаками) был покрыт знаменем: но не красным знаменем коммунистов, не черным анархистов, а знаменем Рома (Рима), его любимого футбольного клуба. Ужасающая подробность, которая много говорит о его «ценностях» (потому что знамя всегда символ ценностей), которые привели Карло Джулиани к встрече со смертью. «Политическое» насилие и футбольное хулиганство составляют одно целое для «я», опустошенного и разделенного, готового, чтобы «ощутить существование» хотя бы на мгновение, на взрыв ненависти. То знамя – представленное как единственное и высшее выражение веры в тот решающий момент жизни, каким является смерть, – говорит о «я», инфантильно бесформенном, никогда не испытавшем принцип реальности, которое не жило, но переживало коллективные сиюминутные эмоции, полагая, что этим «выражает себя».
Этот человеческий тип, который в Генуе нашел постоянный предлог для «освобождения ненависти», в чем нуждается для иллюзии существования, выкармливается, разводится и культивируется в Социальных Центрах годами. И будет доминировать, если не в истории, то в черной хронике многих грядущих лет.
Чтобы понять, как же так, зададимся вопросом: что такое Социальные Центры? Какой тип людей они собирают?
Один текст «борьбы молодежных пролетарских кружков Милана», озаглавленный «Будет ризотто (миланское блюдо из риса), который вас похоронит» , так описывает рождение первых Социальных Центров: «даже скамейки уставали их выдерживать; даже из баров их выкидывали, потому что они были под наркотиками, патлатые, но, главное, «мало потребляли». Это было помещением «Борьба продолжается», но оно было слишком тесным. Не физически, просто мы не ощущали его своим. И потом - вечно стычки с руководителями, с рабочими… там надо было выслушивать тягомотную моралистику, а то еще они делали из вас миссионеров: помогайте старушкам заполнять квитанции за свет, продавайте газеты, расклеивайте плакаты и т.п. …И все время спрашивали, какое у тебя отношение к твоим жизненным потребностям…
Так что я предпочел бы быть на холоде, на скамейках… Скамеек, однако, уже не хватало, потому что было все больше разных молодых людей, которые там находились, и не только из-за наркотиков. Медленно созревает решение сделать что-то большее, наконец, что-то: мы слишком молоды, чтобы согласиться гнить. Кто-то кололся, кто-то был болен, и мы хотели что-то сделать, потому что это был один из нас, и это могло произойти с любым из нас, сползающим в героин…
С этой нечистой совестью и таким желанием что-то сделать, иметь значение, подтвердить собственные нужды, мы перешли к занятию заброшенной церкви. Это прекрасно – занимать церковь…
Наконец что-то двигалось. В Сесто Сан Джованни мы заняли заброшенный кинотеатр; в Сан Джулиано занимают Коммуну, чтобы устроить новогодний праздник, в Порта Дженова – бывшую фабрику (Фаббриконе), в Чинизелло гигантскую виллу, в Ортике старый сельский дом, Кашина Росса, где спал Барбаросса, прежде чем коснуться земли Милана (символично, да…)…
С этой первой волной 1975-го мы открыли, даже не представляя себе этого, новое движение».
Человеческий тип, который филигранно выведен в этом самоописании, и который собирается вокруг Социальных Центров (в том числе и наиболее известного, миланского «Леонкавалло», появившегося в 1975), не является совершенно новым. Антропологический сегмент, который описан, если даже никогда не выплывал по-настоящему на свет Истории Запада (поскольку, как мы увидим, он не в состоянии это сделать), все равно постоянно присутствовал на протяжении веков в сумеречной зоне, сгущающейся на обочинах истории. Всегда верный себе. Самоописание, датированное 1977, является портретом психологических симптомов, уже появлявшихся и отмеченных в далекие эпохи.
Патлатые, напичканные наркотиками, «мало потребляющие» - это описывает бесформенные жизни (неспособные придать себе «форму»), субличности незаконченные или неустойчивые, инертные и вместе с тем беспокойные. Не удивительно, что, как показывает другое расследование по этим кругам, многие молодые посетители Социальных Центров являются (в Ломбардии!) безработными, или неквалифицированными работниками на «Маленькой фабрике», личностями, обреченными на «временную и черную работу». Скорее непригодными к работе, чем безработными.
Темные хилиастические секты Средневековья, взрывавшие и разорявшие целые регионы Европы, рекрутировались неизменно из «иррегулярных» такого типа: маргиналов из-за неспособности удерживаться в обществе, отвечать минимальным требованиям общежития. Об этом говорят сами имена групп, примыкавших к учению катаров: пифлер (из плебса), тексеранты (ткачи, работа низкая и малооплачиваемая), патарины (старьевщики); или же названия последователей «революционных» сект 17-го века, которые, например, группировались вокруг Кромвеля: лолларды (слоняющиеся), рантерс (болтуны), диггеры (землекопы).
Главы их тоже были пограничными личностями. Фра Дольчино, незаконнорожденный сын священника, в 1300 готовился принять обет, но вынужден был бежать, потому что его застигли при краже денег у его учителя. Мы знаем, что он, признанный глава секты «апостолических братьев», предсказал отмену гражданских законов и установление спонтанного общества, основанного на чистой любви. По этой причине он предлагал коллективизацию земель и даже женщин (все в коммуне основывалось на любви). В 1304, собрав вокруг себя 5000 маргиналов, помешанных, одержимых, маньяков, он основал в альпийских долинах коммуну, где реализовал на практике свои принципы. Коммуна, не способная что-либо производить, просуществовала три года, грабя окрестные деревни, т.е. простым бандитским паразитизмом: Социальный Центр ante litteram.
Томас Мюнцер, «король анабаптистов», родился в 1488 в зажиточной семье. «Но он вел очень беспокойную жизнь, меняя работу по несколько раз в год, то учителем, то проповедником, то капелланом», пока в 1520, начиная с Цвикау, а затем захватывая Альтштадт и потом Мюльгаузен, не собрал вокруг себя толпы крестьян и «простых» (то есть наивных или умственно слабых), фанатизированных его проповедями равенства. «До такой степени, что никто более не хотел работать, и если была нужда в еде или одежде, шли к богачу и требовали всего. И у тех, кто вдруг не давал, брали силой» - средневековый пример пролетарской экспроприации.
Жан Бейкельзон, портной-подмастерье, мог быть буржуа, поскольку женился на богатой вдове; но он растратил ее имение, обанкротился и стал Джованни ди Лейда, главой секты анабаптистов, которая в 1534 превратила город Мюнстер в «Новый Иерусалим», где отменили все законы кроме закона «любви». Полигамия, социализированная собственность, убийственные экзекуции, бред уравнительства и непристойности, Террор.
«Это было помещение «Борьба продолжается», но мы не чувствовали его своим. Там вам приходилось выслушивать тягомотную моралистику, или вас хотели превратить в миссионера», - жалуются первые «автономные»: «И все время спрашивали, какое у тебя отношение к твоим жизненным потребностям». Этот человеческий тип, лишенный внутреннего единства, воли и твердости, просто не мог заниматься каким-либо проектом, который каким-либо образом его превосходит. Он также бесполезен для Революции, поскольку живет, одолеваемый необходимостью удовлетворения «своих жизненных потребностей». Этот антропологический сегмент умеет лишь подчиняться своим первичным импульсам: желанию наслаждаться, голоду, страху, ненависти. Не только социально, но и более радикальным образом (т.е. как животные), он живет потребностями. Единственная утопия, которую он воспринимает – это войти в Сад Наслаждения, где единственная норма – наслаждаться, в Страну Изобилия, где много всего без труда, в Paradisus Voluptatis, который Бош, последователь «братьев свободного духа», описывает как место полученных удовольствий. Наконец, в сектах средневековья, исповедовавших гнозис катаров, не делалось ничего кроме «праздников» или «обрядов», состоящих в сексуальных собраниях, часто противоестественных. Праздники, которые в Италии назывались «барилотто» (бочонок), тогда как в Германии места оргий называли «раем». В Социальных Центрах лозунг дня – «борьба за право на праздник». «Это прекрасно – оккупировать церкви», гласит упомянутый текст. Здесь также резонирует незапамятный импульс. Последователи Фра Дольчино, т.е. анабаптисты, катарелли, систематически грабили церкви; проповедники табориты призывали «не делать больше ничего, разрушать монастыри и церкви». Ненавистные символы источника всяких моральных законов и духовности, недоступные для этого типа людей, обуздывали «потребности». В 1600 рантерс в захваченных церквях проводили «обряды, которые пародировали евхаристию, и противоестественные совокупления».
То, что они молоды (категория безответственности, которая может продолжаться и при возрасте за 30), и что к ним присоединяются «всякие» еще более молодые (т.е. не идеологизированные), все на краю токсикомании, «знающие, что может произойти с каждым из нас, сползающим в героин», может удивлять только тех, кто принял педагогическую ошибку просветительства: она предполагает или воображает подростка структурированной «личностью», изначально «рациональной», знающей, свободной в суждениях. Из этой концепции, принятой в публичной школе, рождается вся преступная педагогика, которая настаивает, что юноша «выражает свое я» (я, которое еще не существует, поскольку формируется силой опыта), результатом чего является пароксизм чрезмерности, от нарциссизма половой зрелости до крайнего аутизма. Это приглашение к спонтанности ведет фактически к поощрению подчинения первичным импульсам; на самом деле спонтанность (быть самим собой) есть трудный пункт для появления зрелой личности, которая «научилась» отделяться от текущих побуждений, анонимных и коллективных, конформистских. Микеланджело и Леонардо Да Винчи были «спонтанными», способными «выразить себя», но не какой-то парнишка в метаниях переходного возраста. Парнишка может только принять, как суррогат личности, которой еще не обладает, внешние «стили», моду, «наружность», диктуемую рекламой и группой (орнаменты, серьги, ленты для волос, одежду): они импульсивно коллективны и потому анонимны. Правда такова, что «юноша» является по природе (хотя и ожидается, что временно), личностью пустой, плывущей, маргинальной, как та, что в течение веков вписывается в подрывные хилиастические секты. Человек, который следовал за Фра Дольчино, или делался анабаптистом и участвовал в «барилотто» и грабежах, тот же самый, что сегодня участвует в перманентном восстании новой «антагонистической» анархии: оба характеризуются неспособностью объединить разнообразные и временные «я», которые их населяют (как Карло Джулиани, в одно и то же время «бравый парень» и панк-бестия, «студент университета» и тиффози Рома). Эти «множественные я» питаются глубокими силами бессознательного в гормональной буре, первичными импульсами, микростремлениями или слабыми фиксациями, и окружают субъекта-носителя, который несет их в себе, беспокойный, мятущийся, не способный к постоянству и когерентности, и потому «мятежный» и в то же время непобедимо стадный. Группы маргиналов и психолабильных постоянно пребывают в этом состоянии, свойственном «молодому» подростку.
Единственное отличие в том, что в юноше недостаток внутреннего единства является физиологическим, в чем-то «нормальным». На самом деле «ошибочно полагать, что человеческое психе формируется, исходя из центрального ядра в наиболее интимной части персоны», предупреждает Ортега-и-Гассет: «Истина как раз в противоположном: то, что формируется в первое время в каждой душе – это периферия, внешняя часть, которую она предоставляет другим, то есть социальное я. Верится в то, во что верят другие; ощущаются эмоции толпы. Это человеческая группа, строго говоря, думает и чувствует в каждом субъекте». Подросток поставлен в это положение воспринимающей личности; его «я» – шар, пока пустой, который определяется в контакте с другими по своему внешнему периметру. «Одна из решающих сил души подростка – желание жить вместе с другими ребятами своего возраста. Он не чувствует и не желает, как индивидуум, но впитывается анонимной личностью группы, которая думает и чувствует за него. Индивидуальность, еще не сформированная, живет в рое ребят».
Всякий, имеющий сына-подростка, задается вопросом, почему он обеспокоен– иногда смешным, болезненно-принудительным образом – преходящими «молодежными модами»; почему вдруг хочет одеваться определенным образом, «как все ребята моего возраста», а не иначе; и как страдает, если ему в этом мешают; и как ему нравится определенная музыка, которая нравится всему его поколению; и как он ведет себя глупым стадным образом, подчиняясь инстинкту банды равных. Ответ есть: потому что, не будучи еще сформированным и зрелым, он не способен управлять усилием жить по-своему. Иметь личность означает, в сущности, уметь управлять трудностью радикального одиночества. Усилие, более высокое, чем летучесть юноши. Ему нравится не жить, а проживать в коллективном климате банды; ему спокойнее отдавать свое слабое «я» анонимной психической атмосфере момента. До того, - как знает всякий, помнящий свое отрочество, - что чувствует ужасной утратой себя невозможность, или запрет родителей, быть «как все мои товарищи», говорить как они, посещать места, посещаемые «всеми», обожать идолов молодежной группы, и особенно носить джинсы, майки и обувь «Найк», которые «дают идентичность» его сверстникам, разумеется, идентичность коллективную, групповую, банды. Что является полной противоположностью спонтанности и оригинальности, к которой юноша стремится безнадежно и нарциссически. Чем больше общество подстрекает юношу быть «свободным», тем больше он чувствует себя нуждающимся слиться с возрастной группой: потому что в этом возрасте чувствовать себя «свободным» означает ощущать со всею тоской пустоту: и в психологической пустоте рождается агрессивность.
То, что эта пустота (полня тоски, сомнений в собственной адекватности) часто заполняется наркотиками, почти неизбежно, с учетом ценности, которую преступная педагогика нашего «просвещенного» и гедонистического времени придает «пробе эмоций»: уже естественно, что юноша ищет эмоции, чтобы заполнить свою пустоту и проверить свою жизненность. Юность всегда хочет «быть полным» любви, жаждет героизма и экстаза. Одно время общество нацеливалось на предоставление выходов для этой чрезмерной (и непродолжительной) пульсации к более высокому, предельной жертве, радикальному чувству жизни: это от подростков Церковь требовала призвания, это молодежь отправлялась на войну, где была «расходной», поскольку заменимой (в Илиаде – боль для Гектора, который умирает сорокалетним, отцом и мужем, а не для юного Ахилла, божественного хулигана). Надо видеть дьявольский сарказм, свирепую сатаническую холодность в том факте, что наркотики, потребляемые нашими парнями, носят имена, отсылающие к высоким вещам, которые отняты у них бесчестным путем: героин (eroina) вместо Эроса и Героя, экстази, как суррогат аскетического экстаза, крэк вместо взрыва «я», выходящего за свои пределы в предельном самопожертвовании.

От	C.КАРА-МУРЗА
К	mmm (30.05.2002 16:20:53)
Дата	30.05.2002 16:31:11

Книга Маурицио Блонде о глобалистах

Очень эмоционально , но слишком расплывчато

Подождём следующих глав, но

Эта ветвь - вне лимита (-)

Книга М. Блонде о глобалистах (3-4)

Re: Книга Маурицио...

Спасибо за ценные тексты (-)