Звери задрожали, в обморок упали. Волки от испуга скушали друг друга...
ТАРАКАНИЩЕ
Часть первая
Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперёд.
А за ним комарики
На воздушном шарике.
А за ними раки
На хромой собаке.
Волки на кобыле.
Львы в автомобиле.
Зайчики
В трамвайчике.
Жаба на метле...
Едут и смеются,
Пряники жуют.
Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
Таракан, Таракан, Тараканище!
Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
"Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую".
Звери задрожали,
В обморок упали.
Волки от испуга
Скушали друг друга.
Бедный крокодил
Жабу проглотил.
А слониха, вся дрожа,
Так и села на ежа.
Только раки-забияки
Не боятся бою-драки:
Хоть и пятятся назад,
Но усами шевелят
И кричат великану усатому:
"Не кричи и не рычи,
Мы и сами усачи,
Можем мы и сами
Шевелить усами!"
И назад ещё дальше попятились.
И сказал Гиппопотам
Крокодилам и китам:
"Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому богатырю
Двух лягушек подарю
И еловую шишку пожалую!"
"Не боимся мы его,
Великана твоего:
Мы зубами,
Мы клыками,
Мы копытами его!"
И весёлою гурьбой
Звери кинулися в бой.
Но, увидев усача
(Ай-ай-ай!),
Звери дали стрекача
(Ай-ай-ай!).
По лесам, по полям разбежалися:
Тараканьих усов испугалися.
И вскричал Гиппопотам:
"Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!"
Но быки и носороги
Отвечают из берлоги:
"Мы врага бы
На рога бы.
Только шкура дорога,
И рога нынче тоже
не дёшевы",
И сидят и дрожат
Под кусточками,
За болотными прячутся
Кочками.
Крокодилы в крапиву
Забилися,
И в канаве слоны
Схоронилися.
Только и слышно,
Как зубы стучат,
Только и видно,
Как уши дрожат.
А лихие обезьяны
Подхватили чемоданы
И скорее со всех ног
Наутек.
И акула
Увильнула,
Только хвостиком махнула.
А за нею каракатица -
Так и пятится,
Так и катится.
Часть вторая
Вот и стал Таракан
победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому.
(Чтоб ему провалиться,
проклятому!)
А он между ними похаживает,
Золоченое брюхо поглаживает:
"Принесите-ка мне, звери,
ваших детушек,
Я сегодня их за ужином
скушаю!"
Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут!
В каждой берлоге
И в каждой пещере
Злого обжору клянут.
Да и какая же мать
Согласится отдать
Своего дорогого ребёнка -
Медвежонка, волчонка,
слоненка,-
Чтобы несытое чучело
Бедную крошку
замучило!
Плачут они, убиваются,
С малышами навеки
прощаются.
Но однажды поутру
Прискакала кенгуру,
Увидала усача,
Закричала сгоряча:
"Разве это великан?
(Ха-ха-ха!)
Это просто таракан!
(Ха-ха-ха!)
Таракан, таракан,
таракашечка,
Жидконогая
козявочка-букашечка.
И не стыдно вам?
Не обидно вам?
Вы - зубастые,
Вы - клыкастые,
А малявочке
Поклонилися,
А козявочке
Покорилися!"
Испугались бегемоты,
Зашептали: "Что ты, что ты!
Уходи-ка ты отсюда!
Как бы не было нам худа!"
Только вдруг из-за кусточка,
Из-за синего лесочка,
Из далеких из полей
Прилетает Воробей.
Прыг да прыг
Да чик-чирик,
Чики-рики-чик-чирик!
Взял и клюнул Таракана,
Вот и нету великана.
Поделом великану досталося,
И усов от него не осталося.
То-то рада, то-то рада
Вся звериная семья,
Прославляют, поздравляют
Удалого Воробья!
Ослы ему славу по нотам поют,
Козлы бородою дорогу метут,
Бараны, бараны
Стучат в барабаны!
Сычи-трубачи
Трубят!
Грачи с каланчи
Кричат!
Летучие мыши
На крыше
Платочками машут
И пляшут.
А слониха-щеголиха
Так отплясывает лихо,
Что румяная луна
В небе задрожала
И на бедного слона
Кубарем упала.
Вот была потом забота -
За луной нырять в болото
И гвоздями к небесам приколачивать!
"как выскочу, как выпрыгну - пойду-у-ут клочки по закоулочкам!!"(теория)
Виктору - современная теория старых русских сказок (с кровавым
торжеством солидаризма над вредными индивидуалистами)
-------------
[web-кафедра философской антропологии]
{Тексты} // {Малинов А. В.} // {Предрассмертные прогулки} // Часть 4
...
кумулятивные сказки, населенные по преимуществу животными являются
наиболее древними [{4}]. Из присущих им как черствеющему жанру черт
наиболее интересно то, что их основное сюжетное действие строится на
разговорах, диалогах, мечтах, которыми сказка часто и ограничивается.
События, множась, сцепляются словами и образуют кучеобразную конструкцию
сказочного универсума, в которой все перемешано, взаимообратимо и
тождественно друг другу. Здесь совпадают поступок и его формулировка,
слово и дело (<сказано-сделано>), устное и письменное (<по сказанному
как по писанному>), живое и мертвое, рождающееся и разрушающееся.
Показательна в этом отношении сказка <Лиса, заяц и петух> (Аф., 14), за
простой фабулой скрывающая интересную интерпретацию. Лису, выгнавшую из
избушки зайца, пытаются поочередно образумить собака, медведь и бык,
дипломатично требуя: <Поди лиса вон!> Самонадеянная лиса о ту пору
отвечает изощренной угрозой: <Как выскочу, как выпрыгну, пойдут клочки
по закоулочкам!> Перспектива поклочной прогулки не устраивает
правдолюбивых зверей и они тут же ретируются, предпочитая личную
безопасность общественному благу в лице зайца. Борьба за заючью избушку
проходит в форме дискуссии, где победителем становится тот, кто
предложит более веский аргумент, более сильный довод. Но вот на
риторическом ристалище появляется красноречивый петух и произносит
пугающую речевую формулу: <Кукуреку! Несу косу на плечу, хочу лису
посечи! Поди лиса вон!> Полемическая перепалка, когда лисица хает петуха
за то, что тот клянет лисицу, прекращается использованием петушком
внелогического аргумента - танатоносной косы. Лиса не выносит
рифмованную фоносекущую угрозу, покидает незаконно оккупированное
укрытие и погибает, возбуждая в животном царстве восторги кровожадной
справедливости. Центральная роль петуха, вновь вводящего в представления
о смерти куриную тему, в этом велеречивом поединке не случайна и
напоминает об архаической досказочной старине, где, по наблюдению Н.И.
Толстого: <Курица, вероятно, как аналог души и во всяком случае как
домашняя птица в некоторых славянских зонах была обязательным атрибутом
похоронного обряда> [{5}].
Не менее интересна сказочная судьба павшей жертвой коммунальной склоки
лисы, которая до своей трагической кончины была преуспевающим
коммерсантом. В начале повествования репутация предприимчивой лисы еще
чиста: <Бежала непорочная лиса> (Аф., 17). Примером прибыльной
кумулятивной негоции, в которой заправляет лиса может служить сказка <За
лопоток - курочку, за курочку - гусочку> (Аф., 18). На подобранный на
дорожке лопоток лиса постепенно выменивает целое хозяйство. В основе
такого обманного, плутовского обмена лежит хитрый лисий договор с
хозяевами курочки, гуська, барашка и бычка. Вершиной же ее коммерческой
карьеры является известное рыбное надувательство волка.
Волк - еще один обитатель кумулятивных сказок, правда, в отличие от
лисы, обычно, невезучий. Впрочем, иногда и ему удается славной песней
выманить у старика на съедение овечку, жеребца, телку и старуху (Аф.,
49 - 50). В тех случаях, где волк не предваряет смерть подблюдной песней
или иным сложным речетворением, он остается ни с чем. В данном случае
даже покровительство высших сил не может гарантировать успех волчьего
дела. В сказке <Волк-дурень> (Аф., 56) с санкции бога он пытается съесть
кобылу, барана и портного: <Баран, я тебя съем, господь приказал> и т.п.
Понадеявшийся на высшую инстанцию и оплошавший волк забывает, что в его
сказке исполняющей желания силой обеспечивает не сверхъестественная
протекция и даже не волшебство, а слово. Слово творит чудеса и меняет
положение дел. От угрозы загнанного на дерево портного разваливается
состроенная из волков цепь. Здесь нет нужды в сакральном знании,
заветном слове, заклятии, ворожбе. Достаточно угрозы, но часто можно
ограничится простым повествованием, констатацией того, что произошло,
пересказом только что описанных событий. Языковое удвоение реальности
обладает (и в этом его сказочность) созидающей или разрушающей эту
реальность силой.
Кумулятивные сказки, в которых дурят волков, съедают второпях колобков,
тягают с грядки репки, палят, сочувствуя куриному горю, деревни на
редкость безразличны и равнодушны к тому, что в них происходит. Они,
практически, не дают основания для оценки описываемых событий, не
обеспечивают фундаментом возводимое на них здание универсального
судилища, штампующего образцы всех последующих многозначительных
сентенций, перетекающих в посютекстовую реальность норм поведения.
Впрочем, это относится ко всем видам сказок. Мораль сказки повисает в
воздухе. Килограммы парадигм, отвешиваемые интерпретаторами добрым
молодцам, имеют со сказкой очень слабую связь. В особенности это
относится к сказочной смерти.
...
...
сказка обеспечивает удачу тому, в ком корысти мало и формулирует общий
справедливый императив: <жить по правде>. Содержательную расшифровку его
дает посланцу своего сына покойный король, набравшийся на том свете
банальных истин: бедных и слабых не обижать, препятствий людям не чинить
(Аф., 216). Щедро разбавляя здравым смыслом моральные определения,
сказка задает общевидовой и слабоконцентрированный этический постулат:
необходимость возмездия или благодарности за причиненный вред или
оказанную помощь. На этих аподиктических опорах закрепляется вся система
сказочного смертознания, предпочитающая естественную смерть
насильственной и допускающая убийство в качестве наказания или средства
достижения цели.
....
Сказка делает смерть предметом ироничного любования, украшает
драгоценными предметами, покрывает позолотой венок и тын, в которых
сокрыта смерть Кощея (Аф., 157). Веселье сопровождает лакированную и
расписанную под хохлому смерть и непосредственно наследует ей. По мнению
того же Проппа: <Смех имеет целью обеспечить убиваемому существу новую
жизнь и новое воплощение> [{14}]. Веселье стоит в причинном отношении к
убийству, с неизбежностью им имплицируется. Смех по пятам преследует
мертвечину. Совокупление смерти и веселья знаменует тождество
примитивной сказочной справедливости, а финальная вакханалия вытекает из
кровавых казней вредоносных персонажей. Веселье пропитывает весь
нравственный настрой сказки, окончательно разъедая и без того немощный
назидательный момент и дидактический уклон. Вот тому реальный пример:
злоупотребляя властными полномочиями, царица вместе с огненным царем
травят своего сына, а затем <выковырнули у Ивана-царевича глаза и
бросили его в колодец, а сами стали жить да веселиться> (Аф., 206).
Самое крепкое сказочное веселье замешано на крови, настоящая радость
настояна на мертвечине и лишь на краю могильной ямы возможен смех от
души - таков концептуальный концентрат отношения к смерти в сказке,
хлебосольно прощающейся с сытым по горло чумным пиром сказочником: <и я
там был - поминал, кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло - в рот
не попало> (Аф., 207).
=========
По всем проблемам, связанным с сайтом, можете обращаться к вебмастеру по
адресу {darii@null.ru}