"...В настоящее время дезертирство проявляется во всех слоях общества, но в некоторых социальных группах оно уже обрело свою
осознанную идеологическую форму, основанную на классовой подозрительности и классовом бунтарстве
Наиболее зримо это бунтарство проявляется в социальных группах, связанных с так называемой "домашней экономикой". Многие столетия
женщина несла свой бескорыстный дар в семью в виде неустанной заботы, неутомимой участливости, услужливого и любовного внимания,
уделяемого мужу, детям, отцам и братьям. Накормленные и ухоженные заботливыми женскими руками, они уходили на работу, нимало не
задумываясь над тем, а сколько бы это стоило в случае предъявления счета? Не задумывалось об этом и само буржуазное общество,
"бесплатно" эксплуатирующее авторитарно-патриархальную мораль и традиционную жертвенность тех, кто по старинке следовал этой морали
И вдруг что-то сломалось в этом старом как мир механизме дарения. Началось стихийное дезертирство женщин, принявшее форму "кухонного
дезертирства". Буржазное "плати!" и революционно-пролетарское "не покорюсь и не буду!" стало все чаще раздаваться из стана этих
эксплуатируемых "пролетариев" общества, незримо и неосознанно остающегося патриархальным
Стихийное дезертирство в наши дни стало перерастать в "классовую" борьбу феминизма с патриархальной эксплуатацией -- борьбу,
породившую своих пламенных идеологов, трибунов, фанатично непримиримых тираноборцев. Аналитики феминизма, пользуясь разными
методиками, так или иначе сходятся на том, что от половины до двух третей совокупного общественного продукта (не учитываемого
никакой экономической статистикой) дает бесплатный домашний труд женщины. Причем это только экономисты старого закала могут
усматривать в этом труде ремесленническую архаику, могущую быть замененной малой механизацией быта и развитием сферы услуг
Мыслящие в парадигме информационного общества идеологи феминизма могут резонно возразить, что быт как таковой -- это как раз
наименее значимая и в самом деле сравнительно легко замещаемая оплачиваемыми общественными формами трудовая сфера. Главное состоит в
том, что женский дар обществу относится к наиболее высокочтимой сфере производства социального и человеческого капитала. В этом
деликатном виде производства основной категорией является качество, причем крайне трудно эксплицируемой
В самом деле, каких качеств требует труд, связанный с формированием ребенка, подростка, юноши -- будущего работника, гражданина,
семьянина? Сплошь и рядом мы наблюдаем случаи, когда самые образованные и "хорошо адаптированные" мамаши не способны ни подарить
своему ребенку настоящего материнского тепла, ни наделить его уверенностью в том, что мир, в который он вступает, в самом деле
прекрасен, достоин приложения сил, отзывчив на усердие и старательность. Сегодня неофрейдисты успели многих убедить в том, что
каждый наш ребенок -- это юноша Эдип, которому предстоит не наследовать, а убить своего отца -- ненавистную фигуру, олицетворяющую
такие качества, как авторитет, жертвенность и служение
Иными словами, пресловутый "эдипов комплекс" -- это комплекс недоверия обществу, в котором ребенку предстоит жить и работать. Те,
кто символически "убил" отца -- олицетворение социальной дисциплины, уже не готовы доверчиво дарить обществу свое человеческое
усердие
Отныне они видят во всех общественных институтах не воплощение образа отца -- строгого, но справедливого, а хитроумные западни и
ловушки, которых их эгоистически своевольная чувственность должна избежать. Прошедшие эту выучку люди, прежде чем что-либо сделать,
спешат выставить счет -- как правило, многократно завышенный
У кого же эти комплексы "нового Эдипа" проявляются наиболее явственно? У тех, кто с детства приучен не доверять миру, не ожидать от
него материнских даров, а ждет одного только вероломства
Итак, тот социальный капитал, который созидался из поколения в поколение не учитываемым и не оплачиваемым семейным трудом
женщины, -- это капитал доверия, который затем, на протяжении всей взрослой жизни человека, авансировал любую его профессиональную и
общественную деятельность. Идеология феминизма верно отмечает бесценность этого капитала. Но ее рецепты избавления от эксплуатации
мужчинами внушают опасения
Современный феминизм раздваивается, представляя две версии решения проблемы: "буржуазную" и "леворадикальную". Буржуазный феминизм
мечтает довести до полного завершения логику менового обмена, распространив его на сферу неформальной ("домашней") экономики. Отныне
любая семейная акция женщины, исполняемая на началах традиционной "благотворительности", должна скрупулезно оплачиваться. На
индивидуальном уровне это требование, по всей видимости, будет адресовано мужьям, а затем и другим домашним, которым предстоит
отвыкать от архаичных практик семейного дарения и заботы и расплачиваться полностью и в оговоренные сроки. На общественном уровне
предлагается включить домашний труд женщины в структуру национального бюджета рабочего времени, оплачиваемого в соответствии с
принятыми тарифами
Ясно, что сама логика этой общественной бухгалтерии со временем потребует учета количества и качества затраченного труда,
дифференцированной оплаты, административного контроля. В противном случае -- социальной уравнительности -- возникнет то, что обычно
сопутствует уравнительности: с одной стороны, обиды и справедливые возмущения тех, кто много трудится на ниве семейной экономики,
получая столько же, сколько и нерадивые, с другой -- рост числа нерадивых, пользующихся недосмотром общественной бухгалтерии
Надо отдать себе полный отчет в том, что это распространение меновой юрисдикции, психологии и этики на область внутрисемейных
отношений представляет собой революцию, последствий которой еще никто не ведает. Сохранит ли институт семьи право называться семьей,
если все его практики будут пронизаны сугубо деловой этикой экономического расчета и обмена? В самом ли деле можно без неожиданных
драматических последствий заменить бескорыстную семейную этику дара прагматикой меновой эквивалентности? Ведь речь идет в данном
случае о новой разновидности модернистского проекта, связанного с заменой естественного искусственным, спонтанного -- расчетливо
умышленным
Сегодня уже доказано наукой, что полноценное дублирование природы технически сконструированными агрегатами невозможно, как
невозможно описание бесконечного на языке конечного. Но энергетика семейного чувства -- это та же природа, таинственное космическое
тепло, не дающее угаснуть жизни. Можно ли это природное тепло полноценно заменить системой экономического баланса, где колонки
"расхода" и "прихода" заполняет холодная рука бухгалтера? Почему бы специалистам по психоанализу, знающим природу
инфантильно-подсознательного архетипа, питающего своей энергетикой всю нашу последующую взрослую деятельность, не разъяснить
активистам буржуазного феминизма принципиальную невозможность заменить живой эрос семейственности механическим танатосом? Что
касается другой, революционной (фрейдо-марксистской) версии феминизма, то последствия ее "проекта" еще более непредсказуемы. В
данном случае речь идет о переходе женской "субкультуры", до сих пор репрессированной и прячущейся в тень, на позиции
бессознательного. Женственность в данном случае трактуется как отказавшаяся от социализации -- от необходимости подчиняться
общественным требованиям и нормам -- глубинная инфантильность, отвергшая такие инстанции, как "я" и "сверх-я". "Сверх-я", как
известно, это интериоризированные и принявшие форму неосознанного категорического императива общественные нормы. "Я" -- это наше
сознание, выстраивающее трудный баланс между правами бессознательного ("оно", или "id") и деспотией "сверх-я". Радикальный, в
психоаналитическом смысле, феминизм, отказывающийся инвестировать энергию наших подсознательных желаний в работу общественных
институтов, сформированных и контролируемых "классовым эксплуататором" -- мужчиной, видит и в структуре "я", и в структуре "сверх-я"
конструкцию, образующую базис эксплуататорского общества. Марксистскую экономическую трактовку базиса радикальный феминизм считает
профанацией; истинным базисом считается структура, обеспечивающая неосознанное психологическое повиновение общественному авторитету,
патриархальному по своей сути и генезису
Несмотря на то что этот "пролетарски" и фрейдо-марксистски стилизованный феминизм вместе со всеми его попутчиками из лагеря
галантных теоретиков левого радикализма то и дело ссылается на архаические прецеденты, на золотой век первобытности*, все его
установки и система ожиданий прямо противоположны психологии и этике архаизма. Последние прямо основаны на архетипе дара и дарения и
связанной с этим неповторимо своеобразной аскетике. То, что требует современный фрейдо-марксистский феминизм, начисто исключает
психологию дарения
Инфантильное "оно" известно нам как то, что не дарит, а безотчетно требует, не признавая никаких "взрослых" резонов
Словом, "оно" представляет собой радикализированную версию индивидуального эгоизма. Закрадывается мысль: а не представляет ли
фрейдистское "оно" не осознанную самими авторами стилизацию буржуазного "естественного эгоизма"? Женственность, как ручаются нам за
это и тысячелетний опыт человечества, и вся классическая литература, скорее олицетворяет собой взрослость (особого рода), а не
инфантильность, ибо с давних пор женщины опережали мужчин в ответственности, долготерпении, неутомимости своей жертвенной любви и
заботы. Категория дара и дарения, во всей своей чарующей глубине, несомненно -- "женского рода"
Еще одна категория, олицетворяющая неформальную домашнюю экономику, -- люди "третьего возраста", пенсионеры. Их дарение другим
членам семьи, в особенности внукам, -- тема, заслуживающая особенного анализа. Не случайно социальные психологии, диагностирующие
конфликт отцов и детей в современном обществе, отличают парадоксальную коммуникабельность более отстоящих друг от друга возрастных
групп -- детей и стариков. Любовь стариков к внукам не отягощена теми прагматическо-утилитарными ожиданиями "морали успеха", которые
давят на сознание юношества как дисциплинарная репрессия
Само восприятие мира и информационное потребление обеих групп в чем-то удивительно сходятся. Если над информационным потреблением
экономики активного населения довлеет императив отдачи, разделения труда и специализации, то для молодежи потребление новой
информации самоценно -- ей все на свете интересно. Но этот же тип экономически не заинтересованного, ренессансно-всестороннего
потребления информации характерен и для пенсионеров, заново открывающих для себя краски мира после высвобождения из промышленного
плена. Получая знания как дар и реинтерпретируя в этом же духе и весь прежде накопленный интеллектуальный и моральный капитал, они с
тем же бескорыстием дарят его юношеству. Добавьте сюда никем не подсчитываемые бытовые услуги стариков семье, зоркость их
заботливого взора, безошибочно фиксирующего те лакуны бытового порядка, где требуются помощь и вмешательство, и вы получите
представление о вкладе этой социальной категории в процесс общественного воспроизводства в широком смысле слова. Странным образом
сочетается у обоих активистов домашней экономики, женщин и стариков, маргинальный или полумаргинальный статус в большом обществе и
формальной экономике с центральным -- в области неформального микромира
Но, как и в случае с женской эмансипацией, мы сегодня наблюдаем новую тенденцию эмансипации людей "третьего возраста", сочетающуюся
с деградацией способности дарения
Эмансипированные пенсионеры стремятся свой обретенный досуг приватизировать в индивидуалистических и гедонистических целях. Не
"домашнее рабство" и возня с внуками, а туристические поездки, новые знакомства и даже -- заново раскрепощенная сексуальность
Моральная революция "третьего возраста" парадоксальным образом напоминает моральную революцию молодежи и следует за ней по пятам
Подобно тому как отныне молодежь бунтует против обязанностей взросления и отвергает тяготы "репрессивной социализации", старики
начинают потакать своему "подсознательному", запертому в клетку в период профессиональной мобилизации. В климате этой эпохи
декадентствующего модерна ощущается одна роковая двусмысленность: во имя чего осуществляется вся эта эмансипация маргинальных
социальных групп? Во имя разума или во имя инстинкта, просвещения или контрпросвещения? Подобная же двусмысленность сопутствует
другому масштабному процессу -- массовому дезертирству уже не из домашней, а из самой индустриальной экономики
"...Надо сказать, само понятие человеческой энергии, питающей техническую цивилизацию, является не менее таинственным для
современных либеральных позитивистов, чем гегельяно-марксистская феноменология духа, лежащего в основе стоимости и прибавочной
стоимости, -- для бюргерской мысли XIX века. Весь набор адаптационных стратегий технократической власти сводился, с одной стороны, к
привитию навыков методической дисциплины -- сверке жизни по метроному, а с другой -- к обретению профессиональных знаний и
квалификационных навыков. И у первых пленников индустриальной системы в самом деле наблюдалась достаточно четкая коррелляция между
повышением технических знаний и квалификации и повышением производительности труда
Но вот с некоторых пор изумленные технобюрократы стали наблюдать явление "вторичной дезадаптации". Вполне натурализованные горожане
третьего и последующих поколений, вооруженные достаточными знаниями и квалификацией, вдруг обнаружили известный по свидетельствам
русской дворянской литературы синдром "лишних людей" -- внутренне глухих и пресыщенных, чувствующих отвращение к любой требующей
усилий работе, несущих в себе тоску изгойской неприкаянности и отлученности от мира. Словом, техническая цивилизация, столь
настойчиво добивающаяся от людей законченного машиноподобия, достигнув наконец своего идеала, стала испытывать конвульсии. Стало
быть, столь долго обсуждаемая проблема неадаптированных, связанная с давлением неукрощенной архаичной витальности и ментальности, --
это и есть тематика жизни со всеми ее несовершенствами. Сверхуспешное решение этой проблемы поставило на повестку дня проблему
смерти -- угасания жизненного эроса в исполнителях, ставших поистине машиноподобными
С этим связан самый, может быть, удручающий парадокс европейского прогресса. Мы привыкли считать, что прогресс есть движение от
низшего к высшему. Но в лице технической цивилизации он являет нам радикальный онтологический регресс -- движение от высших форм
космической материи к низшим. В экономическом отношении он означает переход от жизни в органической среде -- среди растений и
животных, в рафинированной системе биоценозов -- к жизни в неорганической, технической среде, которая воплощает уже не законы
биологии, а низшие законы механики, физики, химии
В социальном отношении мы имеем соответствующую инволюцию. Традиционная форма организации, несмотря на все свои изъяны, была своего
рода надстройкой над органическим человеком -- импульсивным, отдающимся первозданным страстям и эмоциям, воспринимающим все явления
демонстративности в антропоморфной форме -- как проявление добрых или злых намерений, требующих соответствующего морального и
психологического ответа. Современная форма организации является надстройкой над машино- или роботоподобным человеком, хорошо
усвоившим, что дело не в личных намерениях или качествах людей, а в неумолимых законных тенденциях и требованиях "системы", к
которым надо механически приспособиться, адаптироваться
Характерно, что эту онтологию неорганического мира полнее всего восприняла именно либеральная идеология -- это воплощение
буржуазности
Пресловутые либеральные ценности -- открытость, терпимость, плюрализм и прочие -- было бы совершенно не- верно антропологически
интерпретировать как конвертирование энергетики анархического традиционного эроса в гуманистическую энергетику человеколюбия,
теплоты, солидарности
Тайна их в другом -- в умертвлении человеческого духа, в угасании страстей и притуплении нашей чувствительности, капитулировавшей
перед требованиями безликих анонимных "систем" и "механизмов". Человек современного "либерального типа" -- это не более
гуманистически впечатлительный, совестливый, справедливый человек, чем люди так называемого авторитарно-тоталитарного склада; это
просто человек с атрофированной чувственностью, с обескураженным моральным сознанием, наконец-таки постигшим тот факт, что нас
окружают не вменяемые живые силы, которым мы вправе адресовать наши любовь и ненависть, а глухие системы неорганического типа
Отсюда -- та дискриминация морального, эстетического, теологического типа суждений, которая так последовательно осуществляется
современными либеральными борцами с "традиционной ментальностью". Постмодернистская "смерть человека", последовавшая за
модернистской "смертью Бога", в онтологическом отношении означает не что иное, как капитуляцию жизни перед мертвой материей, реванш
неорганических форм над органическими
Либеральное "остужение" объективности и плюралистической поливалентности -- это результат проекции нашей ментальности на
неорганические системы, безразличные к нашим моральным, эстетическим и прочим эмоциям ."
"...Жизнь есть празднество чувственной тотализации, взаимного сцепления и проникновения, перманентной раскрытости. Напротив, смерть
есть нисхождение от органической сцепленности к изоляции элементов -- и внутри данного тела, и в его отношении к внешнему миру. Вся
нынешняя меновая, экономикоцентристская культура основывается на презумпции умышленного, наперед оговоренного и авансированного
действия -- без гарантированной материальной стимуляции она не действует. В этом смысле она есть удаление от жизни, ибо последняя
представляет собой спонтанную активность, льющуюся через край, прорастающую через все препоны. Такую спонтанность представляло
крестьянство с его любовью к земле.
Сравните старый крестьянский тип, на борьбу с которым положили столько усилий большевистские комиссары -- евнухи гарема, называемого
социалистической собственностью, с тем новым "аграрием", с которым мы сегодня имеем дело. Его драма -- это драма самой жизни,
которую подрезали, усекали, выкорчевывали, стерилизовали. Комиссарство взяло на вооружение технологию абсурда и извечной
крестьянской литургии земле- кормилице противопоставило игру в абсурд .
Сначала, в период продразверстки, у крестьянина, только что получившего землю, отнимали весь урожай. Труд тем самым становился
абсурдным .
Потом, в период коллективизации, на глазах у крестьян комиссарские некрофилы обрекали на гибель отнятый у них хлеб, путом политое
добро .
Отобранная скотина гибла от бескормицы в коллективных загонах, отобранный урожай сгнивал или сжигался. Этот театр абсурда,
устроенный с мрачным некрофильским злорадством над поруганной жизнью, продолжался десятки лет
Сеяли коноплю -- с тем только, чтобы осенью собрать ее и сжечь. Во время хрущевской "кукурузной эпопеи" земельные площади опустошили
для того, чтобы занять их для "королевы полей", обманувшей "науку" и ничего не давшей. После чудовищного голода 30-х годов,
начавшегося в результате сплошной коллективизации, власть решила временно уступить "частнособственническому инстинкту". крестьян
наделили мизерными -- менее 1% всех посевных площадей страны -- приусадебными участками. Это был маленький оазис жизни в царстве
мертвящей бюрократическо-социалистической схоластики. И этот оазис питал соками обескровленную страну, давая более 40% всей аграрной
продукции. Но этот маленький реванш жизни тут же вызвал переполох и ненависть евнухов коммунизма, которые стали требовать за каждую
выращенную курицу, каждое посаженное плодовое деревце платить налог, в десятки раз превышающий возможную "прибыль" крестьянина
Мизерный крестьянский двор был изолирован и блокирован всеми усилиями мобилизованной армии надсмотрщиков-экспроприаторов.
Крестьянскую скотину запрещено было выпускать в поле, косить для нее сено можно было только на неудобных, случайных клочках вдоль
оврагов -- и все это урывками, тайком, с опасливой оглядкой, какая сопровождает нелегальные и постыдные практики
Рациональной реакцией на эту вездесущую, не знающую жалости цензуру на проявления жизни было бы -- бросить все, уйти в город,
перейти в стан победоносной бюрократии и технократии
Многие так и сделали. Социалистическая дифференциация крестьянства выделяет и противопоставляет две его части: ту, которая реальной
жизни и труду на земле предпочла "работу с текстом" -- шумную деятельность бесчисленных комсомольско-коммунистических активистов,
пропагандистов, агитаторов, организаторов, учетчиков, контролеров, -- и ту, которая осталась верной самой народной жизни и стоящему
за ней высшему космическому порядку
Какая сила жизни, какая космическая энергия эроса нужна была для того, чтобы и в этих условиях неистового комиссарского
некрофильства продолжать свое крестьянское дело, превратив и тело, и волю свою в космический организм, в самовыражение ущемленной
природы, осаждаемой техносферой! В логике модерна указанную дифференциацию закабаленного крестьянства можно было оценить и объяснить
по критериям "социальной мобильности" .
В город уходили, навсегда покидая землю, более сметливые, более приспосабливаемые, более отзывчивые на зов современности со всей ее
рационалистической "школой успеха". Но более зрелая современная рефлексия открывает нам тайны, недоступные традиционной социологии.
По какому-то высшему критерию те, кто остался на земле, должны быть признаны лучшими -- подлинными хранителями затухающего
космического огня, ответственного за продолжение нашей жизни .
По-новому ставится и вопрос о том, что деревня дала промышленному городу. С позиций социологического позитивизма она просто дала ему
физическую массу новой рабочей силы. С позиций новой метафизики космизма она снабдила его тем типом человека, которого нынешний
город сформировать уже не в состоянии: человека, несущего миру дар спонтанной, бескорыстной активности, неутомимой впечатлительности
и любознательности, сопереживания и соучастия -- словом, той открытости бытию, без которой общественное производство в собственном
смысле невозможно. ибо производство основано на двух моментах: 1) на открытости людей природе, к трудному и содержательному диалогу
с которой они должны быть постоянно готовы; 2) на открытости их друг другу, без чего невозможна сколько-нибудь развитая и
эффективная общественная кооперация .
Сегодня нам угрожает настоящий паралич общественного производства. Господство соссюровской парадигмы -- отрыв обозначающего от
обозначаемого - знаменует собой какую-то новую и неожиданную фазу отношений культуры с природой ..."
Ценное наблюдение - снова о кризисе урбанизации и урбанистического человека
По-новому ставится и вопрос о том, что деревня дала промышленному городу. С позиций социологического позитивизма она просто дала ему
физическую массу новой рабочей силы. С позиций новой метафизики космизма она снабдила его тем типом человека, которого нынешний
город сформировать уже не в состоянии: человека, несущего миру дар спонтанной, бескорыстной активности, неутомимой впечатлительности
и любознательности, сопереживания и соучастия -- словом, той открытости бытию, без которой общественное производство в собственном
смысле невозможно. ибо производство основано на двух моментах: 1) на открытости людей природе, к трудному и содержательному диалогу
с которой они должны быть постоянно готовы; 2) на открытости их друг другу, без чего невозможна сколько-нибудь развитая и
эффективная общественная кооперация .