От Мак
К Мак
Дата 29.06.2012 16:48:37
Рубрики Тексты;

Замминобрнауки Федюкин И.И. - интересный человек и раскрылся в публикациях

Немногие министры и замминистры написали столько научных и публицистических статей. Их взгляды мало известны.
А здесь можно проследить всю эволюцию от аспиранта до замминистра.

Замминистра науки и образования Федюкин И.И.:
Замминистра науки и образования Федюкин И.И.
[20K]



Его официальная биография с сайта Минобрнауки
http://минобрнауки.рф/лица/62
Родился 6 мая 1974 года в Москве.
Окончил историко-филологический факультет Российского государственного гуманитарного университета (1997 г.), магистратуру Центрально-европейского университета в г.Будапешт (1998 г.).
В 2001-2006 годах работал в ряде ведущих российских средств массовой информации, в т.ч. газетах «Ведомости» (2003-2004 гг.) и «Коммерсантъ» (2005-2006 гг.).
В 2007-2012 годах – ведущий эксперт Центра экономических и финансовых исследований и разработок при Российской экономической школе, директор по прикладным исследованиям РЭШ.
2010-2012 гг. – советник Министра экономического развития Российской Федерации.
В 2009 году вошёл в Список лиц, включённых в резерв управленческих кадров, находящихся под патронажем Президента Российской Федерации.
Имеет степень Ph.D. по истории (Университет Северной Каролины в Чапелл-Хилл, США).
Женат, воспитывает сына.

В интернете выложены многие его статьи из "Ведомостей", "Коммерсанта", "Форбс" и пр.
Некоторые представлю в следующих сообщениях.



От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 13:58:52

И.Федюкин.Не царское дело.Первые учебные заведения западн.типа-частная иницитива

http://www.forbes.ru/column/46549-ne-tsarskoe-delo
19 марта 2010 09:41

Не царское дело
Первые учебные заведения западного типа появились в России как результат частной инициативы

Модернизация в России — по определению дело государственное. Так повелось еще со времен Петра I. Взять, например, образование: конечно, и частные школы имеют право на жизнь, но без направляющей и организующей руки государства не обойтись. И в самом деле, это в Англии колледжи возникали как частные корпорации, а в Америке лучшие университеты созданы или предпринимателями-филантропами, или религиозными организациями. В России же и филантропов не было, и епископы не открывали в своих епархиях семинарии и коллегии. Современные школы в России завел Петр, а вместе с ними и де-факто госмонополию на образование.

Петровские школы — хороший пример, чтобы разобраться с ролью государства в модернизации. Если присмотреться внимательнее, то окажется, что никаких школ император в России не открывал. Флот он действительно завел: сам работал топором, ходил в море, читал чертежи, мог и спроектировать, и построить корабль. Сам выбирал, какие книги по морскому делу перевести, редактировал переводы, месяцами работал над текстом военно-морского устава. Со школами же такого не было: как ни поразительно, но царь, известный своей любовью все регламентировать, вникать в мельчайшие детали процесса, не оставил ни одного сколько-нибудь подробного документа, посвященного образованию, программам обучения, устройству школ. Не было построено при Петре и ни одного специального школьного здания – при том что царь, как мы знаем, не поленился соорудить целый город на Неве. Все, что мы имеем, это короткие указы: распорядившись учредить цифирные школы в 1714 году, царь ограничился лишь указанием набрать по городам «молодых робят» и учить их «несколько геометрии».

Одна из первых светских школ была создана в Москве пастором Глюком. Лютеранскому священнику поручили привести в порядок курсы иностранных языков при Посольском приказе (тогдашнее министерство иностранных дел), а он по простоте душевной создал на их основе Gymnasium Petrinum для обучения дворянских детей древним и новым языкам, географии, философии, политике, этике и риторике, а также «телесному благолепию чином немецким и французским». Конечно, власти финансировали школу, но после смерти пастора позволили ей прийти в упадок и в итоге закрыли. Другая важнейшая школа, Морская академия, в которой учились известные современному читателю гардемарины, была основана французом, бароном де Сант-Илером. Царь опять-таки поддержал идею, но не внес никакого серьезного вклада в разработку облика будущего учебного заведения. Самое успешное заведение следующей эпохи, Шляхетный кадетский корпус, воспитавший едва ли не всю русскую элиту середины XVIII века, был основан и спланирован фельдмаршалом фон Минихом. Основанию корпуса предшествовало несколько месяцев придворных интриг: сначала идею присвоил было генерал-прокурор Ягужинский, в ноябре 1731 года Миних одержал победу и забрал проект себе. Вклад императрицы Анны состоял лишь в том, что она предоставила Миниху полную свободу действий.

Дело не в том, что ключевую роль играли здесь иностранные эксперты: ничего другого в то время и нельзя было ожидать. Важно, что сами школы эти по сути были частными предприятиями. Да, их открытие стало возможно благодаря общему интересу Петра к образованию; да, эти учебные заведения финансировались государством, которое нередко силой сгоняло туда учеников. Но появились они не по абстрактной государственной воле, не благодаря действиям бюрократического аппарата: школы создавали вполне конкретные люди по своим собственным, вполне частным причинам. Пастор Глюк был миссионером; приезжая в Россию, свои собственные конфессиональные цели преследовали и малороссийские монахи, и чешские иезуиты, и преподававшие в Астрахани капуцины (которым мы обязаны поэтом Тредиаковским), и многие другие. В некоторых случаях создание школы было механизмом карьерного продвижения, способом заявить о себе. Иногда целью было просто заработать на жизнь: поэтому немецкие учителя открывали школы в далекой Казани, а пленные шведские офицеры — в еще более далеком Тобольске. А барон де Сант-Илер, судя по документам во французских архивах, похоже, и вовсе был никаким не бароном, а тулонским мещанином Аллером, для которого Морская академия была поводом получить генерал-лейтенантский чин и многотысячное жалованье.

Точнее было бы поэтому сказать, что первые светские школы создаются в России не Петром и его преемниками, а при Петре. Государство в лучшем случае не мешает использовать казенные ресурсы в личных целях. А модернизацию всегда делают конкретные люди.

Автор — директор прикладным исследованиям Российской экономической школы

От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 13:55:38

И.Федюкин. Гражданские ценности.Как измерить влияние культуры на эконом.развитие

http://www.forbes.ru/column/47475-grazhdanskie-tsennosti

И.Федюкин
Гражданские ценности
Можно ли измерить влияние культуры на экономическое развитие

Давно известно, что различия в уровне экономического развития разных стран и народов объясняются не только «факторами производства». Культура имеет значение, и Макс Вебер еще в конце XIX века объяснял успехи капитализма протестантской этикой его главных героев, которая склоняет ее носителей к «предпринимательской аскезе». Дело, конечно, не только в протестантизме — экономические успехи конфуцианской Азии или католической Испании заставляют искать более универсальное объяснение.

В своей новой работе экономисты Луиджи Зингалес, Паола Сапиенца и Луиджи Гуизо вводят понятие civic capital, то есть «гражданский капитал», показатель гражданственности. Под гражданственностью исследователи предлагают понимать «устойчивые и широко распространенные в обществе представления и ценности, которые помогают данной группе преодолевать «проблему безбилетника» (нежелание тратить собственные ресурсы на достижение публичного блага. — Forbes), когда это нужно в общественно полезных целях». В принципе «гражданский капитал» — это один из вариантов концепции «социального капитала», предложенной еще французским социологом Пьером Бурдье. Однако именно такая формулировка, по мнению Зингалеса с коллегами, лучше всего позволяет вычленить те элементы неуловимого культурного фактора, которые важны для экономического развития, и попытаться их измерить.

Дело не в том, что формулировка именно этих трех экономистов наиболее удачна, а в том, что, как они сами отмечают, тема крайне популярна — новые работы, авторы которых пытаются оценить влияние культуры на экономику, появляются одна за другой. Материалом для них являются, как правило, опросы, проводимые параллельно в разных странах, в ходе которых участников спрашивают, доверяют ли они согражданам, готовы ли при случае уклоняться от уплаты налогов, лгать или брать взятки, и т. д. Реже исследователям удается получить в свое распоряжение данные, отражающие реальное поведение людей, а не их версию того, как бы они повели себя в гипотетической ситуации — самым известным, пожалуй, примером, здесь является ставшая уже легендарной работа Рэя Фисмана и Теда Мигеля о нарушениях иностранными дипломатами правил дорожного движения в Нью-Йорке. Еще реже используются эксперименты, когда группам специально отобранных добровольцев предлагают сыграть в ту или иную групповую игру. Во всех этих случаях в фокусе внимания — готовность людей следовать установленным обществом правилам поведения или сотрудничать друг с другом для достижения каких-то общественных целей, когда для этого надо отказаться от какой-то краткосрочной личной выгоды.

Влияние подобных культурных факторов — будь то «доверие», предложенная Зингалесом и коллегами «гражданственность» или какие-то другие формы социального капитала — на экономическое развитие общества можно считать доказанным. Если бы в Африке уровень доверия был бы таким же высоким, как в Швеции, то, по некоторым оценкам, объем ВВП на Черном континенте был бы на 546% выше, чем сейчас, а России и Мексики — примерно на 60%. Цифры эти, конечно, не стоит воспринимать слишком серьезно, но какая-то реальность за абстракцией «гражданственности и доверия» явно стоит. Например, такие индикаторы гражданственности, как готовность сдавать донорскую кровь (в порциях сданной крови на миллион жителей) или явка на референдумах, меняются в Италии от региона к региону практически параллельно — и разумеется, на севере оба показателя выше.

Что мы понимаем гораздо хуже, так это почему страны и регионы различаются по своему уровню «гражданственности». Самые высокие показатели доверия в обществе, вполне предсказуемо обнаруживаются в Дании, Швеции, Норвегии, Нидерландах; столь же предсказуемо в Японии — и менее предсказуемо, но в ретроспективе объяснимо в Иране и Китае, а также в Белоруссии. Россия, где доверять другим готовы 24% жителей, вполне предсказуемо оказывается между Албанией и Греций, но почему-то выше Сингапура, Эстонии, Франции и Израиля. Во всех этих случаях, впрочем, предсказуемость эта мнимая: задним числом мы, конечно, можем придумать сколько угодно объяснений, почему уровень доверия Швеции высок, а в России низок, но никакой всеобщей теории на этот счет у нас нет. Существуют исследования, увязывающие, например, уровень гражданственности с такими показателями, как уровень грамотности в конце XIX века или степень вовлеченности граждан в самоуправление три-четыре столетия назад. Но всем им можно предъявить серьезные методологические претензии: мы и сегодняшнее-то состояние политических институтов в разных странах умеем измерять лишь весьма приблизительно, а попытки сделать это в ретроспективе и вовсе больше похожи на беллетристику.

Но, наверное, главная проблема в том, что мы не понимаем, что нам делать с полученным знанием. Да, допустим, как это утверждают исследователи, наличие авторитарного опыта в недавней истории страны снижает уровень гражданственности, как, кажется, снижают его этническая или языковая разнородность населения и принадлежность к иерархическим (таким как католичество или православие) конфессиям. Однако историю не перепишешь: какие-то практические рекомендации из этих фактов вывести сложно. Тем более, что «гражданственность», как подчеркивают экономисты, накапливается на протяжении поколений.

Автор – директор по прикладным исследованиям РЭШ


От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 13:50:51

И.Федюкин. Русский проект. Откуда в нашей стране столько реформаторов-одиночек

http://www.forbes.ru/column/45696-russkii-proekt

Игорь Федюкин
директор по прикладным исследованиям Российской экономической школы
05 марта 2010 09:29 |
Русский проект
Откуда в нашей стране столько реформаторов-одиночек

Подобно голландским шкиперам и насильно обритым боярам, характерная примета переломной Петровской эпохи — так называемые прожектеры, авторы проектов преобразования России, подававшихся ими по собственной инициативе в высокие инстанции (лучше всего, конечно, самому государю). Проекты у прожектеров были разные. Одни из добровольных советчиков монарха, прибыльщики, специализировались на изобретении новых налогов и других источников пополнения хронически пустующей казны. Другие предлагали государству опробовать и приобрести придуманные ими устройства и механизмы. В самом общем случае, однако, прожектеры – это авторы проектов государственных преобразований.

О проектах этих историки отзываются обычно с иронией, и современному читателю в самом деле трудно воспринимать их всерьез. Тексты режут глаз своей несистемностью, мозаичностью: в проектах, посылавшихся царю из Лондона его эмиссаром Федором Салтыковым, предлагаются соображения по десяткам совершенно не связанных друг с другом вопросов. Обоснование российских претензий на Ингрию, борьба с нищенством, проблемы коневодства и необходимость введения графских титулов обсуждаются буквально через запятую. Настоящий поток реформаторского сознания. Едва ли не большинство предлагаемых реформ предполагают механическое — и опять-таки отрывочное — перенесение на российскую почву институтов и практик, попавшихся автору на глаза в Западной Европе или в западноевропейских книжках. И, конечно, родовая черта всех проектов — вера во всемогущество государственного действия. Для распространения в России торговли надо, чтобы царь приказал завести по городам ярмарки. Государево слово преобразует реальность, слово равняется делу.

Трудно не заметить, однако, что как бы ни были эти тексты смешны и наивны, они не слишком сильно отличаются от документов, написанных самим Петром и его министрами. Здесь те же варварские германизмы (язык не поспевает за жизнью, технических терминов постоянно не хватает), та же отрывочность, та же убежденность, что нормотворчество и преобразование реальности практически тождественны. Петр I был, конечно, самый главный русский прожектер. Поэтому смеясь над прожектерами, мы на самом деле смеемся не над содержанием их проектов, а над тем, что вот подданные, частные лица, вздумали советовать государю.


Но если отвлечься от проблемы авторства, то окажется, что ничего уникально петровского в прожектерстве нет. На самом деле любой, кто заглядывал в архив, знает: нет ни одного мало-мальски видного русского деятеля, который не оставил после себя дюжину-другую реформаторских (или контрреформаторских, что одно и тоже) меморандумов на имя государя. Петровский прожектер и какой-нибудь николаевский чиновник отличаются мало: и тот и другой надеются помочь России добиться процветания и одновременно обратить на себя внимание государя, возглавить предлагаемую реформу, совершить карьерный рывок. Собственно, по такой же проектной модели работала и советская государственная машина с ее экспертными «записками в ЦК»; по ней же работает и современная российская политическая система. Менялись лишь правила прожектерства: можно ли подавать проекты по собственной инициативе или только по запросу сверху; можно ли обращаться прямо к царю или только к своему непосредственному начальнику; можно ли размышлять только о делах твоего департамента или разрешается окинуть реформаторским взором всю российскую ширь.

И в самом деле, в системе, где в принципе не существует ни площадок для обсуждения стоящих перед обществом проблем, ни каналов для информирования власти о нуждах и запросах граждан, прожектерство становится единственным механизмом для выработки новых идей. В этом смысле расцвет прожектерства и при Петре, и в современной России вызван, конечно, притоком с Запада новых знаний, остротой стоящих перед страной вызовов, но одновременно это и признак полной недееспособности госаппарата, когда бюрократическая машина не в состоянии нормально перерабатывать информацию и генерировать решения. Только и остается, что попытаться донести бумагу до государя: может, прочтет и распорядится завести ярмарки.

Автор — директор по прикладным исследованиям Российской экономической школы


От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 13:04:16

И.Федюкин. Революционные программы всегда вырастают из предыдущего режима

http://www.forbes.ru/column/48791-kremlevskie-revolyutsionery

23 апреля 2010 17:11

Кремлевские революционеры
Династия Романовых начала радикальную перестройку России задолго до Петра I

«Стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде», — писал русский царь приятелю. Под «купанием» имелось в виду, что дворян, опоздавших на царский смотр, кидали в Иордань, то есть в прорубь. Когда доктора пустили царю кровь в медицинских целях, его так заинтересовала процедура, что он тут же потребовал, чтобы ей подверглись и придворные. Старик боярин Стрешнев попробовал отказался, но был побит царем.

Эпизоды эти не из жизни Петра I, как можно было бы подумать. Жестокими проделками с придворными отметился в истории его отец, царь Алексей Михайлович Тишайший, чье царствование воспринимается как наивысшая точка старой, допетровской, московской Руси. Петра мы по привычке описываем как человека нового, рационального мышления, «царя-труженика», упрекающего своих подданных за нежелание трудиться. Но подобные же рассуждения о недопустимости «лени» мы находим и в письмах его отца, не говоря уже о том, что ими полны и все бытовавшие на Руси в XVII веке педагогические трактаты. Чем отличается лень Петровской эпохи от лени времен его отца?

Сходства не ограничиваются сферой политического стиля.


Петр перестроил областное управление, создав губернии, но разделить страну на наместничества предлагали еще в правление его старшего брата, Федора Алексеевича. Петр упразднил патриаршество и создал Синод как высший орган церковного управления — но «освященный собор» как коллегиальный орган из нескольких высших церковных иерархов (не путать с «просто» собором) собирался еще в XVII веке, и его иногда называли синодом. В XVII веке были созданы и полки «иноземного строя» во главе с офицерами-иностранцами.

Петр известен своей культурной революцией, но церковная реформа, которую провел в середине XVII века патриарх Никон и которая породила раскол, в глазах большинства была едва ли не более радикальной. За радикальность своих реформ, связи с иностранцами Петра называли антихристом — но еще за полвека до него антихристом считали патриарха Никона. Это не говоря уже о том, что в отличие от петровской реформа, проведенная Никоном и царем Алексеем Михайловичем, затронула все население страны, а не только элиту.

Говоря же об элите, представителям которой Петр, как известно, овечьими ножницами укорачивал их московские кафтаны, стоит вспомнить, что еще в царствование его брата придворным было велено ходить в «коротком» платье и запрещено являться во дворец в охабнях и однорядках.

Все это вовсе не к тому, что Петр не привнес ничего нового: речь лишь о том, что границу между двумя эпохами провести трудно. Не секрет, что ленинская ГОЭЛРО была основана на планах электрификации страны, разрабатывавшихся экспертами еще при царском режиме. Революция, революционеры и революционные программы всегда вырастают из предыдущего режима, да и откуда еще им взяться? Послереволюционный режим всегда доделывает то, что хотел, но не смог сделать режим старый, и только после этого в его недрах начинают вызревать новая повестка дня и новый стиль.

Автор — директор по прикладным исследованиям Российской экономической школы

От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 13:01:17

И.Федюкин. Порядок из хаоса.Конфликты подданных в XVIII веке изменили правила

http://www.forbes.ru/mneniya/opyty/24240-poryadok-iz-haosa

Порядок из хаоса
30 октября 2009 18:06

Конфликты подданных в XVIII веке привели к новым правилам игры

Вот что рассказывал в 1747 году Никита Тельцов в своей жалобе на галичского провинциального воеводу Терентья Хмелева и на Григория Черевина, заведовавшего в том же Галиче очередной ревизией, то есть переучетом налогоплательщиков: «И велел поймать меня оной Черевин команды своей солдатам, которые поймав, били смертно, и шпагу отбили и посадили под караул, и отослали меня ко оному воеводе Хмелеву, который с секретарем Посниковым, запершись в канцелярии, допрашивали [меня] и били тростью, и арестовав, от дела без указу самовластно отрешили, и под крепким караулом с полгода [держали], желая чтоб меня уморить, с полгода никого не допускали и держали в студеной избе».
Сама по себе история провинциального беспредела не должна удивлять. Мы и не о таком читали в газетах. Примечательно, однако, что в данном случае жалобщиком был не какой-нибудь там уездный обыватель. Тельцов был не только дворянином, но и майором, более того, государственным человеком при исполнении, посланным в Галицкую провинцию для сбора подушной подати. Бивший его Григорий Черевин был всего-навсего прапорщиком.
Российская империя середины XVIII не отличалась хорошей управляемостью. Столичные вельможи могли снимать и назначать провинциальных чиновников, но этим их влияние на местах и ограничивалось. Любопытно, что за те полгода, пока Тельцов сидел в холодной избе, его никто не хватился — отсутствия главного налоговика целой провинции в центре попросту не заметили. Слово «коррупция» применительно к той эпохе весьма условно, так как никакой «не-коррупции» не существовало в принципе. Высочайшие указы зачастую в грош не ставились; похождения уездных руководителей того времени трудно отличить от действий бандитских шаек. Однако за вторую половину столетия жизнь в России удивительным образом переменилась. На смену беспределу послепетровских десятилетий пришел вполне пристойный социальный уклад александровского царствования, известный нам из «Евгения Онегина». Коррупция и прочие чиновные безобразия, конечно, никуда не делись, но вошли в сравнительно приемлемые рамки, что и сделало возможным «золотой век» дворянского общества и культуры. И уж во всяком случае трудно себе представить уездного руководителя начала XIX века, который стал бы лично избивать майора и полгода держать его под замком.
Эволюция эта вполне подходит под определение первого этапа перехода от «естественного общества» к «обществу с открытым доступом», описанному нобелевским лауреатом по экономике Дугласом Нортом в его последней работе «Насилие и общественный строй». По мнению Норта, на этой стадии «элиты трансформируют свои уникальные, персонализированные привилегии в обезличенные права, принадлежащие равно всем членам элиты». Говоря проще, на смену обществу, где твои права, привилегии и личная безопасность определяются только твоими индивидуальными отношениями с другими членами элиты (то есть связями), приходит общество, где неприкосновенность личности в общем и целом не зависит от отношений с воеводой, а определяется формальным статусом (например, принадлежностью к дворянству). В этом случае складывается «общество открытого доступа» внутри самой элиты. Его формирование Норт считает недостаточным, но необходимым условием для последующего распространения новых норм на общество в целом.
Самое интересное здесь — это, конечно, процесс формирования новых норм. Говоря о преображении российской элиты во второй половине XIX века, обычно указывают на знаменитый «Манифест о вольности дворянства» 1762 года, то есть на дарование сверху прав и личных свобод, благодаря чему в стране появилось «первое непоротое поколение». Манифест этот был крайне важен, но понятно и то, что простое декларирование прав само по себе мало что значит: нужны какие-то социальные механизмы, обеспечивающие действенность этих прав. Кому-то должно быть нужно, чтобы эти права заработали.
Рассмотрим аферу, которую провернули в том же 1747 году тамбовский воевода Свиньин и купец Черницын. Правительство как раз решило рассчитаться с крестьянами южных губерний, которых за несколько лет до того заставили возить строевой лес в крепость Святой Анны. Наличные, однако, выдавать было строжайше запрещено: местным властям велели погасить в соответствующем объеме недоимки по подушной подати. Крестьянам, у кого недоимок не было, предполагалось зачесть эту сумму в счет будущих налоговых платежей. Простор для неразберихи и злоупотреблений налицо: с одной стороны, власти вроде бы обещают расплатиться, с другой — выплата обставлена всякими условиями.
Этой ситуацией и воспользовалась тамбовская шайка. Черницын при помощи Свиньина и его подручных убедил окрестных крестьян подписать петиции на имя властей с просьбой выдать заработанное наличными, доверенности Свиньину на право представлять интересы крестьян и агентские договора, сулившие ходатаю комиссионное вознаграждение. Тех, кто не хотел подписывать бумаги, лично избивал товарищ воеводы Сытников. Собрав эти бумаги, Черницын от имени крестьян предъявил их воеводе, который «ради удовольствия обывателей» немедленно выдал купцу наличные для раздачи. Из причитавшихся им 11 442 рублей возчики леса получили только 4839 рублей, остальное купец удержал в качестве комиссионных. Сколько из этой суммы Черницын положил себе в карман, а сколько пошло воеводе и его подручным, выяснить не удалось: на следствии ни купец, ни чиновники ни в чем так и не сознались. Свиньин твердил, что всего лишь пошел навстречу просьбам обывателей; уличить его в получении денег от Черницына следователи не смогли. Черницын и вовсе представлял себя честным ходатаем, действовавшим от имени крестьян и получившим заслуженный гонорар.
Наглость, с которой действовала шайка воеводы, поражает воображение. Свиньин не просто воспользовался пробелом в законе или творчески его истолковал: получив сверху прямое, совершено недвусмысленное распоряжение, Свиньин поступил ровно наоборот. Его подручные Сытников и Данилов фабриковали и подшивали в книгу входящих фальшивые распоряжения, якобы полученные ими из губернского города, а в книгу исходящих — запросы и доношения, которые не были отправлены. Едва ли не все доверенности были написаны одним и тем же почерком — рукой сына Черницына, Ивана. Схему поставили на поток: Черницын-младший организовал такую же операцию в Ряжске, а зять купца — в Нижнем Ломове.
Галичский воевода Хмелев тоже воровал как перед Страшным судом. С дружественных помещиков его шайка налогов не брала вовсе, а других, напротив, обирала, «самовластно сами собой, презря указы». Прапорщик Черевин не брезговал открытым разбоем: «с помещиков и помещиц немалые деньги он… брал», в 1744 году со своими людьми «жатую рожь увез из поместья Измайловского полку капрала Василия Шипова», отставного поручика Василия Бабоедова «держал под караулом года с три, не чиня никакого решения». Крестьян, которых помещики посылали по делам в город, лихоимцы грабили и заставляли подписывать фальшивые векселя.
Оба воеводы погорели, как мы бы сказали сейчас, на «внутриэлитном конфликте» — неспособности местных элит выработать приемлемые для всех нормы поведения. На проделки Свиньина и Черницына пожаловался местный помещик Александр Лукич Дуров. Что послужило причиной конфликта в Галиче, из материалов дела непонятно, но ясно, что если бы не Тельцов, в силу эпического размаха злоупотреблений нашлись бы и другие жалобщики, которые рано или поздно добрались бы до столицы. В историях этих соблазнительно увидеть зачатки гражданского общества: порядочный человек бросил вызов системе и победил. Дело, однако, не в том, что, например, тамбовский воевода Свиньин был мошенник, а разоблачивший его капитан Дуров — хорош. Как выяснилось по ходу дела, Дуров был тот еще фрукт. Конфликт разгорелся из-за того, что он попытался получить для своих крестьян компенсацию, хотя леса они и не возили. Дурову отказали, и тогда-то отставной капитан решил изобличить злодеев. Небезгрешен по части взяток, похоже, был и страдалец майор Тельцов.
Свой вклад в построение правового порядка внесли и изобличенные чиновники. Показательно поведение на следствии налоговика и мздоимца прапорщика Черевина. Когда присланная, наконец, из Архангельска следственная комиссия предъявила ему вопросные пункты, составленные по материалам тельцовского доноса, Черевин продемонстрировал неожиданно высокий уровень правосознания, отказавшись отвечать на вопросы по процессуальным соображениям. Во-первых, заявил Черевин, согласно петровской «форме суда», каждый должен «бить челом» о собственных делах. Тельцов же писал о притеснении Черевиным галичских помещиков, которые сами никаких жалоб не подавали. Во-вторых, в своем доносе Тельцов назвал Черевина «вором и сочинителем подозрительных сходбищ», а по сенатскому указу 1743 года «во время судов как от писцов, так и ответчиков, кроме настоящего дела, посторонних и касающихся повреждения чести речей отнюдь принимать… не велено». По этим основаниям, настаивал Черевин, жалоба Тельцова вовсе не должна была приниматься к рассмотрению.
Следователи, как ни странно, сочли данный ответ уместным, и разбирательство в отношении Черевина «произвождением остановилось». Не всякому, понятное дело, подобный легализм сошел бы с рук: сам Черевин, насылая на майора Тельцова своих солдат, не очень интересовался процессуальными тонкостями. Очевидно, что следователи просто подыгрывали галичским чиновникам. Но одновременно взяточник Черевин и его архангелогородские покровители создавали прецедент. Благодаря личным коррупционным связям он получил возможность использовать права, полагающиеся ему по закону. Только путем накопления подобных прецедентов и может установиться в обществе норма, распространяющаяся уже на всех.
Мораль двух этих историй из времен царствования Елизаветы в том, что двигателем прогресса становится конфликт между конкретными, отдельно взятыми подданными. Именно из таких конфликтов, а не из правительственной активности и проистекает государственный порядок. Понятное дело, что подобный конфликт возможен лишь в том случае, если его потенциальные участники хотя бы примерно сопоставимы по своим силам. В Тамбове только помещик Дуров оказался достаточно независим, чтобы бросить вызов самому воеводе: его крестьян, например, подручные воеводы Свиньина отлавливали по дорогам, без долгих разговоров избивали и сажали под караул. Поступить так же с дворянином и отставным капитаном Свиньин почему-то поостерегся. В Галиче майорский чин не спас Никиту Тельцова от побоев и заключения, но и там воеводе пришлось в итоге выпустить пленника. Налицо преимущества конкуренции: даже с точки зрения властей лучше, чтобы в уезде было два равновеликих бандита, чем один. «Манифест о вольности дворянства» тем и важен, что способствовал этой конкуренции, уравнивая силы уездного начальника и местного помещика.

Автор — директор по прикладным исследованиям Российской экономической школы
От Мак
К Мак (29.06.2012 16:48:37)
Дата 02.07.2012 11:00:47

Аспирант И.Федюкин о Путине и интеллигенции в 2000 г.

Опубликовано в журнале: «Неприкосновенный запас» 2000, №3(11)
(Журнальный зал "Русского журнала")
http://magazines.russ.ru/nz/2000/3/

ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Игорь Федюкин

ЧЕГО МЫ БОИМСЯ?

Нет, я не льстец когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…

А. С. Пушкин, "Друзьям" (1828)


Говорят, Путин это загадка. Неправда: ничего загадочного в нем нет. Кажется, все разговоры о его загадочности, об отсутствии платформы, о невозможности определить его истинные взгляды, а значит и наше отношение к нему вызваны лишь нежеланием посмотреть правде в глаза. Вернее, нежеланием посмотреть в глаза самими себе, потому что по сути дела, речь идет не о Путине. Речь идет о нашем ближайшем будущем, о том, как мы будем жить в ближайшие двадцать-тридцать лет. В этом плане, разговоры о загадочности Путина не более чем самовнушение: мы пытаемся убедить самих себя, что наше будущее неопределенно. Это тоже неправда. Нам вовсе не надо ждать, чтобы Путин "проявил себя". На самом деле, его возможности влиять на будущее нашей страны крайне ограничены. В самом деле, какие перемены может принести нам Путин?
Говорят, Путин может стать диктатором и попирать наши права. Вопрос совершенно праздный. С моральной точки зрения нам вполне достаточно Чечни, чтобы осудить "путинский режим". Мы, конечно, можем притвориться, что кровавая диктатура начинается, когда у какого-нибудь московского правозащитника прослушивают телефон, а разбомбленные деревни в Чечне - это вовсе не кровавая диктатура. Это вопрос личных моральных принципов каждого, и для наших рассуждений он несущественен. Очевидно только, что Чечня - вовсе не случайный эпизод в истории нынешнего правительства. Дело вовсе не в хронической порочности Путина и не в том, что его популярность основана на войне. Напротив, очень может быть, что он глубоко опечален ходом событий и искренне хотел бы избежать ненужных жертв. Проблема в том, что вовсе не Путин бомбит деревни и строит концлагеря - это делают наши генералы, полковники и майоры. По-другому они не умеют. Мы можем избрать другого президента, но других полковников и майоров у нас в обозримом будущем не будет. Поэтому Чечня не принципиальна - не будет Чечни, будет что-нибудь другое, менее масштабное, но не менее неуклюже-кровавое.
С практической же точки зрения у нас всегда будет возможность извинить режим. И никакой иронии здесь нет. Будем откровенны: "на его месте так поступил бы каждый…". Потому что общественное мнение устало от поражений. Потому что Чечня была вполне реальным центром бандитизма. Потому что наши войска не умеют наносить "хирургические" удары. Потому что мы бедная страна. Что бы ни случилось, оправдания всегда будут.
Говорят, Путин не уважает свободу слова. Опять же, это совершенно не принципиально. А кто из нас ее уважает? Может быть, наша пресса уважает свою свободу? Ничуть не бывало. С какой готовностью многие журналисты встали, осознанно или нет, на службу режиму. Наивно было бы ожидать независимого телевидения в бедной стране: полуподпольный диссидентский листок может работать на энтузиазме, телеканал - нет. Правительству вовсе не нужно закрывать газеты - оно прекрасно научилось "работать с прессой". С другой стороны, журналисты - тоже люди, и, как оказалось, им тоже хочется побед российского оружия, тоже хочется чувствовать себя причастными к "общему делу". Так что не будет никаких штурмов "Останкино" - свобода слова подразумевает в том числе и право поддерживать военные авантюры правительства. И надо быть готовым к тому, что большинство сделает "правильный" выбор.
Говорят, у Путина нет экономической программы. А зачем нам программа? То есть неплохо бы иметь программу (просто, чт бы быть уверенным, что правительство знает, что делает). Но неужели кто-то всерьез полагает, что от программы что-то зависит? Коммунизма не будет - это совершенно очевидно. Столь же очевидно, что мы не "догоним" США. В ближайшие десятилетия мы по-прежнему будем бедной страной, мы по-прежнему будем зависеть от экспорта нефти, а наш экспорт вооружений по-прежнему будет сокращаться. Мы научимся делать сакраментальную колбасу (уже научились?), но автомобили мы будем ввозить из Германии, а электронику из Японии. Это не значит, что наша экономика не будет развиваться. Напротив, перемены к лучшему очень вероятны. Вовсе не стоит отчаиваться - у каждого из нас в отдельности будет вполне реальная возможность улучшить свой уровень жизни. Несомненно, образование и инициатива будут все более, и более, и более значимым фактором успеха. Но экономического чуда не будет. И не надо тешить себя примером Японии и Тайваня. Их феноменальный успех был продуктом холодной войны - сегодня никто не позволит нам экспортировать наши товары по демпинговым ценам, чтобы поддержать стабильность российского режима. Наше развитие будет медленным и неровным, скромные успехи будут перемежаться болезненными поражениями.
Говорят, Путин поддерживает вмешательство государства в экономику. Ну, во-первых, мы хотим, чтобы правительство активнее проводило экономическую реформу - это вам не вмешательство? Во-вторых, рыночная экономика сегодня - это вовсе не то, что мы вычитали в учебниках по истории Англии XIX века. В-третьих, где мы видели модернизацию без вмешательства государства в экономику? С точки зрения рынка нам гораздо целесообразнее по-прежнему продавать сырую нефть, чем пытаться развивать хоть сколько-нибудь технологичные отрасли. Не стоит забывать, что всякая - от Германии до Японии - попытка "догнать" Запад была основана на военных заказах, массированных государственных инвестициях в экономическую инфраструктуру, комбинации протекционистских тарифов и налоговых льгот. Так что производители немного устаревших, но добротных танков будут по-прежнему получать больше государственных субсидий, чем больницы и школы.
В принципе ничего плохого во вмешательстве государства в экономику нет. Плохо то, что в наших и любых других условиях это вмешательство создает почву для коррупции, срастания бизнеса, преступного мира и государственного аппарата. А кто, собственно, серьезно надеется искоренить коррупцию в России в хоть сколько-нибудь обозримом будущем? Будем откровенны: наш идеал законности и правового государства основан на двух-трех уникальных примерах сочетания протестантской этики с германским и римским правом, за многие века доказавшим свою жизнеспособность. И даже вполне успешное экономическое развитие (как в случае Италии или Японии) не способно возместить отсутствие этой традиции. Да и так ли необходимо наличие правового государства для экономического роста? Кажется, дело здесь не в реальной несовместимости умеренной коррупции и развития, а в том, что потенциальные американские инвесторы уверены в наличии такой несовместимости.
Более того, рискну заметить, что благонамеренные попытки Путина искоренить коррупцию совершенно утопичны. Коррупция происходит не от какой-то нашей моральной ущербности или недостатка полицейских мер. Просто все мы, даже самые честные из нас, твердо уверены, что доносить на друзей (даже когда они виноваты) нехорошо, что друзьям надо помогать, что личные отношения важнее формальных, что справедливость выше закона, что государство - это "они", а не "мы". Вот все это, строго говоря, и называется коррупцией. Как мы собираемся с этим бороться?
Говорят, что Путин может опустить "железный занавес". Маловероятно. Возможно, будет меньше американских боевиков на телевидении. Тысячелетие основания Казани (и кажется, одновременно 450 лет со дня ее взятия Иваном Грозным) будет отмечаться с небывалым размахом. Возможно, похвальное "а мы все равно хотим в Европу" смениться "Россией - родиной слонов". Впрочем, это вещи не взаимоисключающие. Можно быть родиной слонов и все равно хотеть в Европу… Большинство режимов третьего мира именно так и делают (потому что "хотение" рассчитано на экспорт, а "слоны" - на внутреннее потребление). Наши экономические связи с Западом едва ли сократятся - потому что они и так сводятся к выплате долгов, продаже нефти и импорту того, что мы сами производить не можем. Так что сокращать здесь, собственно, и нечего. Ну, а что касается поездок за рубеж, то здесь нам стоит гораздо больше опасаться госдепартамента США, чем нашего родного правительства.
Итак, чего же мы боимся?
Совершенно очевидно, что мы боимся не Путина. Мы боимся самих себя, неизбежного осознания того простого факта, что мы - это мы. Наши опасения "загадки Путина" - это лишь попытка оттянуть тот момент, когда нам придется наконец сделать выбор и определить свою позицию, моральную и практическую, по отношению к происходящему в стране. Но есть ли нам из чего выбирать?
С одной стороны, нам никуда не деться от неизбежности стыда. Можно спорить о том, почему мы привыкли сравнивать себя с Западной Европой, а не с Индией или Аргентиной. Так или иначе, в ближайшие десятилетия нам будет стыдно за Россию. Кто-то будет чувствовать жгучий стыд, кто-то - легкое смущение, кто-то будет оправдываться, кто-то будет все отрицать. Сути дела это не меняет. Нам будет стыдно коррупции и преступности, стыдно неуклюжих действий нашего правительства. Нам будет стыдно нашей бедности (потому что мы беднее США) или нашего богатства (потому что 90% наших сограждан будут бедными). Нам будет стыдно нашей неграмотности (потому что мы не знаем, как есть спаржу) или нашего образования (потому что стыдно быть доктором филологии, когда творится такое…). Нам будет стыдно видеть наших лидеров на телеэкране (потому что мы не умеем говорить) и встречать друг друга в аэропортах мира (потому что мы крикливы и безвкусно одеты). Нам будет стыдно поражений наших футболистов (потому что даже в футбол мы разучились играть) и успехов наших фигуристов (потому что это все чем нам осталось гордиться). Я уже не говорю про душераздирающие сюжеты в западных новостях: бабка в лохмотьях едет на велосипеде, девочка пасет козу среди развалин какого-то завода, пьяный инвалид побирается на Киевском вокзале.
Что мы будем делать с этим стыдом, вот в чем вопрос. Потому что ним надо что-то делать. Нельзя вечно жить с ощущением стыда. Стыд очищает только до определенного предела. Если болевой порог пройден, наступает бесстыдство, хочется сказать: "Да, я такой. Что хочу, то и делаю". После этого мы становимся слишком легкой добычей для тех, кто обещает "все исправить" и восстановить нашу попранную национальную гордость. Надеюсь, что мы еще не перешагнули эту черту.
Где же выход? Здоровый индивидуализм, увы, не поможет. Кто-то скажет: "Инвалид на вокзале или солнцевский браток - это не я. Я молодой, здоровый и образованный. У меня есть счет в банке, и я даже играю в теннис". Нет, господа, и братки, и омоновцы, это все мы. И никакая смена паспорта тут не поможет: мы все равно нередко будем краснеть, встречая группу соотечественников на улицах Парижа. Поэтому надо попытаться осмыслить свои отношения с нашим будущим, с нами самими.
Надо ли занять моральную позицию по отношению к режиму? Несомненно. Но что мы понимаем под моральной позицией? Можно включиться в борьбу с режимом, обличать и протестовать, требовать "их" к ответу. В каком-то смысле это тот же индивидуализм. Потому что, занимая такую позицию, мы перекладываем ответственность на чужие плечи: "Я выразил свое негодование, мое дело сделано". Быть героем - это слишком легкий выход. Если ты московский интеллектуал, отказаться "зачищать" чеченскую деревню очень легко (и ведь все равно не придется). Гораздо труднее - если ты лейтенант ОМОНа.
Надо перестать говорить о "них" и "нас". Чем скорее мы изживем само понятие "интеллигенция", тем лучше. Надо признать, что никто из нас не умнее и не честнее Путина. Тогда, возможно, мы перестанем высокомерно поучать наших правителей и начнем делать что-нибудь полезное. Надо признать, что никакие мы не интеллектуальные лидеры нации - и тогда, возможно, наши журналы станут читать не только те, кто в них печатается.
Поэтому нам не надо ничего делать с Путиным. Революция закончилась, господа. Пора на майский субботник.

Чапел Хилл, Северная Каролина, апрель 2000 г.