Оч. хор. рассказ. Страница Юлии
Юлия Иоаннова
(1966 год)
И снова унизительные хождения по мосфильмовским коридорам, где я повстречала известного сценариста Толю Гребнева и поведала о своих злоключениях.
На очередном киношном совещании Анатолий Борисович выступил, обрушившись на "мосфильмовских гангстеров", грабящих талантливую молодёжь.
Реакция зала была бурной, разразился скандал.
Деньги мне выплатили. Такой суммы я отродясь не держала в руках - полный спортивный баул.
Я шла с этим баулом по коридору Мосфильма, когда повстречала одного из прежних своих знаменитых "пассий", роман с которым когда-то в панике оборвала.
"Пассия" меня затащила, то есть затащил на просмотр то ли запрещённого, то ли обречённого на цензурную экзекуцию фильма.
Мы сидели рядом, он взял мою руку. Сумку я запихнула под кресло.
Не запомнила ни одного кадра и снова в ужасе ринулась в проход, как только зажёгся свет и грянули аплодисменты.
О бауле вспомнила лишь в гардеробе, помчалась обратно. Зал уже был пуст, но, к счастью, не заперт.
Самое интересное, что сумка моя так и стояла в проходе на самом видном месте - среди кресел с поднятыми сиденьями.
Террористов тогда никто не опасался и залы не проверяли...
Замечательный парень и боец Толя Гребнев призывал меня "творить, творить и творить", ни на что не обращая внимания.
Они тогда вместе с Александром Аркадьевичем Галичем организовали сценарную мастерскую при Союзе Кинематографистов, в которую пригласили и меня.
Там были Виктор Мережко, Эдик Тополь, Ира Ракша, Шурик Червинский.
Мы готовили киносборник - от каждого по киноновелле.
Помню, как написала что-то весёленькое и фантастическое про "светлое будущее", - обсуждали, хохотали, одобрили.
Ещё заявку на сценарий под названием "Как Даша стала не Дашей". Тоже всем понравилось. Излишне говорить, что никакой "киносборник" так и не состоялся.
Видимо, многое из пережитого тогда и легло в основу рассказа "Валет, который не служит" - о гагринской собаке.
Первым читателем был Александр Аркадьевич. Он похвалил мой опус, предложив отнести в какой-либо журнал.
Я ткнулась сначала в "Юность", к Мэри Лазаревне Озеровой, знавшей меня ещё девочкой.
Мэри написала на первой странице:
"Оч. хор. рассказ, но не для "Юности". Молодец, Юля!".
Я так стосковалась по "доброму слову, которое и кошке приятно", что это "Молодец, Юля!" прозвучало для меня дивной музыкой, несмотря на формальный отказ.
Отнесла в старую свою "Смену", где он сразу же прошёл на ура.
На пляже в Гаграх журнал передавали из рук в руки, дамы вытирали слёзы.
Рассказ можжно прочитать на моем сайте http://izania.narod.ru/valet.htm
Старший спец. по орг. ОТЦ. Страница Юлии
Юлия Иоаннова
(1967 год)
Приближалось моё тридцатилетие, дочка уже училась в третьем классе, каждый год вырастая из прежних нарядов.
Деньги за сценарий быстро ушли, и стало ясно, что "на вольных хлебах" мне не высидеть, надо устраиваться на работу.
Борис через свои связи на радио вышел на Мамедова, тогдашнего главу Радиокомитета. Я собрала документы, свои напечатанные работы и отзывы и отправилась в назначенный день к Энверу Назимовичу.
Он сидел в кресле за столом и смотрел на меня. Эдакий супермен - красивый, высокий, элегантный - скорее похожий на героя - любовника, чем на номенклатурщика. Долго изучал мои бумаги и поднял на меня глаза.
Я уставилась в пол - на красавцев у меня была то ли аллергия, то ли фобия, которой ещё не придумали названия.
- Интересно, вот ты такая одарённая, судя по всему, - что ты забыла у нас на радио? У тебя совсем другой жанр. Или дети по лавкам плачут? Или в карты проигралась?
Если б он знал, как недалёк от истины!
Я промямлила, что да, свекровь на пенсии, мужниной зарплаты не хватает...
- Ладно, тогда вот что. Сейчас организуется Останкинский телецентр, там нужны кадры. Что-нибудь подыщем. Позвони секретарю через пару дней.
Через пару дней секретарь сказала, что мне предлагают должность "старшего специалиста по организации Останкинского телецентра". Что-то инженерное. Я вежливо отказалась.
- Вы бы хоть спросили, какой оклад. Сто шестьдесят плюс премии для начала устроят?
Сумма по тем временам действительно была внушительная. Позвонив на другой день, я поблагодарила и согласилась.
Была не была, стану "специалистом" ОТЦ.
Размещалась наша "работа" то в районе Шуховской башни, то в телетеатре. Сочиняли мы какие-то дурацкие и бесполезные трактаты о формировании творческого объединения "Экран", всевозможных отделов, в том числе и сценарного, и т.д.
"Мы" - это Васса Петровна Войтехова, высокая молодящаяся дама, известная тем, что являлась супругой небезызвестного в номенклатурных кругах Войтехова, в прошлом одного из мужей Людмилы Целиковской.
Вторым был неудачник-актёр Павел Семёнович Самарин, спец по театральной среде, вечно брюзжащий и ворчащий.
Третьей - совсем уж неприметная тихая жена какого-то влиятельного мужа. И я.
Мы буквально изнывали от безделья и необходимости изображать кипучую деятельность. Васса Петровна была строга чрезвычайно и всё время внушала мне, что я должна держаться за штатную работу двумя руками, потому что, когда пойду на пенсию, у меня едва-едва получится стаж, не то что у них с Павлом Семёновичем. И демонстрировала свою внушительную трудовую книжку:
До пенсии оба не доживут, Царство им Небесное.
Единственным развлечением был обед в знаменитой столовой Радиокомитета, куда мы ездили каждый день на трамвае. Туда пришёл тогда руководить бывший комсомольский секретарь Месяцев и организовал потрясающую столовую.
Помню домашние пельмени, блинчики с орехами, медовый квас, взбитые сливки - всё необыкновенно вкусно и дёшево. И шашлычные на каждом этаже.
Говорили, что он в несколько раз сократил штат обычных поваров и взял ресторанных за пятикратную зарплату.
Когда наступило лето, мы ещё успевали заехать по дороге на Даниловский рынок и купить клубники, которую в столовой обильно поливали взбитыми сливками и поглощали на десерт. Такая вот "тюрьма народов".
Правда, став на весы, я порадовалась, что клубничный сезон кончился.
По выходным продолжались пьянки-гулянки.
Однажды, устав от спиртного, я дала себе слово пить в гостях только кофе, о вреде которого тогда не слыхивала.
Кофе был хороший, бразильский, потом мы с Борисом ещё пробежали до метро, и на эскалаторе мне стало плохо. Сердцебиение, страх, всё плывёт, воздуха не хватает.
Кое-как добрались до дома, вызвали неотложку.
- Оклемаешься, - сказал врач, - Просто ты сердце стегнула кнутом. Оно поскакало, а ты испугалась. Поосторожней на поворотах - уже не девочка.
Да, уже не девочка...Всю ночь я "оклёмывалась" и молилась, чтоб Господь сохранил мне жизнь.
Помереть вот так, "специалистом по организации Останкинского телецентра", пусть старшим, было страшно.
И вдруг я поняла, что услышана - сердце успокоилось, и я уснула.
Потом долго не могла пить ни кофе, ни спиртное - сделаю глоток и прислушиваюсь к себе, пульс считаю.
Сразу изменилось мироощущение. Народ вокруг веселится, пляшет, гуляет на полную катушку, а я пребываю в изумлении: боже, ну что их так разбирает?
Сплошной дурдом - неужели и я такая была?
И весь этот жизненный кайф - всего лишь зелье от перегонки перебродивших фруктов или ягод с сахаром. А то и просто сахара. Или даже нефти...
Нет зелья - и кончен волшебный бал.
Лишь пошлости, глупости, кривлянье и...непомерная скука.
Бег трусцой. Страница Юлии
Юлия Иоаннова
(1967 год)
Весной нашу сценарную мастерскую (Галич-Гребнев) пригласили на семинар молодых сценаристов в Репино под Ленинградом. Васса Петровна меня милостиво отпустила за свой (мой) счёт.
Был апрель, погода стояла чудесная. Но, похоже, творческую киноэлиту ни апрель, ни погода не колыхали.
С утра - семинары в прокуренных комнатах, споры, амбиции. Потом обед, тихий час. А после полдника - традиционная пьянка по интересам и группировкам. Снова с выяснением отношений, а то и скандалами.
Творить элита тоже особенно не рвалась. Разве что Володя Маканин, запершись в номере, дятлом долбал пишущую машинку.
Александр Аркадьевич к обеду брал в буфете бутылку коньяку и потчевал нас, сидящих с ним за одним столиком. Ему пить было нельзя, приходилось разделять компанию, чтоб мэтру меньше досталось.
Иногда мы прогуливались с ним небольшой процессией на композиторские дачи, где поэт Ким Рыжов, которому врачи под угрозой ампутации ног строго-настрого запретили курить, наслаждался тем, что подносил кому-нибудь сигарету, зажигал спичку и жадно нюхал дым.
Однажды с мэтром, с миловидной сценаристкой кавказского происхождения и, кажется, Толиком Найманом, мы съездили в Ленинград.
Побродили по городу, зашли в полутёмный собор (службы не было), поставили свечи.
Южная дама, рухнув на колени, вдруг стала неудержимо рыдать, потом умчалась куда-то в такси с этим самым Толиком-Нетоликом.
А мы с мэтром наведались к какому-то Глебу, у которого была полная коллекция магнитофонных записей Галича. Посидели, послушали.
Затем Глеб выдал Александру Аркадьевичу гитару, кое-что перезаписал и попросил исполнить "из новенького".
Помню, как меня удивило, что бард снова строго-настрого велел мне "ничего не рассказывать Ангелине Николаевне".
Так и не поняла, почему. Вроде бы, ничего крамольного не происходило. Но, разумеется, пообещала.
Может, речь шла о южной даме или о его запрещённых плёнках. Недавно в Новосибирском академгородке с большим успехом прошёл его концерт, зал аплодировал стоя, после чего появилась грозная статья: "Песни - тоже оружие".
Александр Аркадьевич бодрился, читал нам её вслух. Похохатывая, разливал коньяк, на щеках пятнами загорался румянец.
А ночью ему опять вызывали неотложку.
По приезде в Москву время от времени проходил слух о его аресте, тучи сгущались. Но в Репино борьба шла, в основном, с коньяком.
Однажды я перехватила мэтра по дороге в буфет и уговорила что-нибудь сымпровизировать на рояли в холле. Напомнив, как он на переделкинской даче у Ореста Мальцева пел "Дорогую пропажу", а я, девчонка, даже "пустила слезу".
Он тоже это вспомнил, впал в лирическое настроение и неожиданно заиграл мою любимую мелодию "Зелёные холмы". А я промурлыкала советский вариант про "Город детства".
Потом он бесподобно пел Вертинского, собрался народ, и получился чудесный вечер. Главное, без алкоголя и крамолы.
Ангелина Николаевна была бы довольна.
Мне кажется, Александр Аркадьевич, несмотря на имидж вальяжного "барина", никогда не рвался ни к роскоши, ни к западным ценностям. Как, впрочем, и к советским.
Он тоже "гулял сам по себе" и не случайно крестился незадолго до эмиграции.
Зловещее перерождение номенклатуры - главная тема его "обличений" и причина диссидентства.
Фильмы "На семи ветрах" и "Дайте жалобную книгу" - чистые и искренние, как и его песни оттуда.
"Добрый вечер! - а что это значит? Значит, день был по-доброму начат, значит, день был по-доброму прожит, и умножил счастливые дни...".
А его "Фингалия" - просто пророческая. О том, как "убеждённый марксист" получает из-за границы наследство, но вдруг в стране Фингалия, где проживала его умершая тётушка, происходит революция, и по телевизору объявляют о национализации всех богатств страны:
"Я гляжу на экран, как на рвотное. То есть как это так - "всё народное"? Это ж наше, кричу, с тётей Калею, я ж за этим собрался в Фингалию!
Негодяи, бандиты, нахалы вы! Это всё, - я кричу, - штучки Карловы"! (имеется в виду Карл Маркс).
Не представляю себе Александра Аркадьевича оголтелым "перестройщиком". Странная всё же и трагичная у него судьба. И смерть мистическая...
Но это потом. А тогда в Репино, смывшись с очередной пьянки, я уныло сидела в холле, листая какой-то самиздат, который был ещё скучнее тусовки.
Сбежал оттуда и тогда ещё никому не известный Эдик Тополь, подсел ко мне и спросил, кивнув на дверь:
- Тебе всё это не осточертело?
Я ответила, что очень даже.
- Тогда есть предложение. Завтра встаём пораньше - раз. Спортивная форма и кеды - два. Бегом до залива и гимнастика - три. Бегом успеваем к завтраку. Идёт?
Я сказала, что, во-первых, у меня нет спортивной формы и кедов. А во-вторых, я эту самую "форму" потеряла и не добегу.
- Как потеряла, так и обретёшь. Надень брюки, свитер, а кеды беру на себя. По рукам?
Утром я проснулась с ощущением, что мне предстоит дуэль. Хорошо бы, Эдик проспал...
Как бы не так! Стук в дверь. В руках у Эдика были кеды.
Пистолеты заряжены, господа.
И мы побежали. Вернее, потрусили по асфальтовому серпантину.
По канавам справа и слева журчали ручьи, пахло озоном. Мы переходили на шаг и снова трусили.
Эдик признался, что уже давно бегает, но и для меня испытание оказалось неожиданно вполне по силам.
Во всяком случае, мы благополучно достигли залива. Сделали на берегу гимнастику и даже обмылись до пояса ледяной водой, докрасна растеревшись одним на двоих полотенцем. Затем потрусили обратно.
Тело горело, душа пела, журчали ручьи во все концы.
"И даже пень в апрельский день...".
Так мы стали бегать - каждое утро в любую погоду до конца семинара.
Киношный народ, толпящийся на террасе в ожидании завтрака, встречал нас двусмысленными шуточками и хиханьками-хаханьками.
Но мы с Эдиком их презирали - пузатых и скособоченных, дымящих сигаретами и мучающихся синдромом похмелья после вчерашних излишеств.
И беззлобно сулили им в отместку грядущие инфаркты и инсульты. Не подозревая, что, к сожалению, недалеки в своих предсказаниях от истины.
В первый же день "новой жизни" я впервые за несколько месяцев не почувствовала приступа отвращения к чистому листу бумаги - так достали меня хождения по номенклатурным киномукам и "сценарным делам ОТЦ".
Я снова ощутила эту внутреннюю дрожь - предвкушение сказки, которую нашепчет мне вскоре Господь. Чтобы, распахнув сердце, глаза и уши, схватив перо, я успела, пока приоткрыта "дверь в потолке", воплотить мелодию в ноты-слова.
Я одиноко слонялась по Репино, мимо журчащих ручьёв и ещё заколоченных дач, ничего не видя и не слыша.
И сама дивилась невероятной странной истории с нездешними судьбами и именами, что ткалась в душе, в мозгу, в воображении...
Которую я послушно плела, путала и распутывала разноцветные нити, вязала концы с концами.
А потом прокралась в свой номер, мимо двери, где шёл творческий семинар. Стащила со стола у южной дамы несколько чистых листков и вышла на балкон.
Было прохладно и ветрено, слепило солнце.
Закутавшись в байковое одеяло, села в шезлонг и быстро нацарапала первую фразу:
"Она должна прийти сегодня..."
Она должна придти сегодня. Страница Юлии
Юлия Иоаннова
(1967 год)
Я точно знала - таким должно быть начало. Пролог сочиню потом.
Порыв ветра вдруг сорвёт с колен листок, закружит и умчит вниз.
Вскочив с шезлонга, выкарабкиваясь из одеяла, я буду следить за его плавным полётом и приземлением, мытарствами по асфальту и клумбам с прошлогодними торчащими стеблями астр. Пока, наконец, он не заблудится в этих стеблях, безуспешно пытаясь вырваться.
И покажется вдруг необычайно важным поймать его, именно его, хоть ничего не стоило снова нацарапать эту пульсирующую в уме фразу...
И я брошусь вниз по лестнице, чтобы, перемазав туфли в глине, всё же изловить беглеца, уже почти освободившегося от пут, готового возобновить полёт.
И продолжу повествование именно на нём. Подмокшем, в рыжеватых подтёках:
"Она должна прийти сегодня..."
В Москве творческий процесс прервётся - и времени в дурной работе и суете не будет оставаться, и опять нахлынет хандра.
Я буду тосковать по нашим с Эдиком пробежкам к заливу, по серой ледяной воде, обжигающей разгорячённое гимнастикой тело.
По журчащим вдоль асфальтового серпантина ручьям и балкону с шезлонгом...Над которым в апрельской голубизне из-под приоткрывшейся небесной дверцы тянулась золотая волшебная нить прямо к перу моей изгрызанной в творческих муках авторучки.
Я начну бегать перед работой кругами по двору, вызывая недоумение и усмешки соседей.
Но толку будет мало, и в один из воскресных дней уговорю соседку Лилю поехать со мной снимать дачу.
Само собой, направились мы в Баковку, в места моей ранней юности.
Ещё помнилось роскошное по тем временам наше белое поместье,где нынче живёт Кобзон. С зимней и летней верандами, с залитым вокруг дома катком, земляничной поляной...
С волейбольной площадкой и танцами в сарайчике на ничейном соседнем участке под Лещенко и Козина.
Был уже конец мая, все дачи, разумеется, сданы.
На нашу Лесную улицу мы даже не зашли - не хотелось бередить душу, и по Первомайской добрались до поросшей ивняком речки Сетунь, за которой начинался ведущий в Переделкино лес. Где совсем уж ничего в смысле "снять" не светило.
А солнышко так пригревало, нежная майская зелень берёзок манила, и соловей, как назло, неподалёку заливался... А может, вовсе не соловей - всё равно обидно.
Мы едва держались на ногах от усталости. Я бросила на траву плащ, пакет с бутербродами, разлила по пластмассовым стопкам чай из термоса и заявила, что останусь здесь навсегда.
Лилька засмеялась, а мне хотелось плакать. Я чувствовала себя Антееем, чью пятку вместе с жизненной силой отрывают от матушки Земли.
Неподалёку пастух пас коров. Уже без особой надежды мы спросили его, не осталась ли у кого несданной дача.
- А вы в Немчиново сходите, - дед махнул рукой куда-то за холм, - Там, кажись, у Маруськи времянка свободна. Крайний дом, у дороги. Только у ей характер дурной.
Плевать мне было на Маруськин характер - я хотела бегать по утрам среди этих берёзок, купаться в Сетуни и пить парное молоко.
Маруськи с дурным характером дома не оказалось. Но был её муж Иван, который показал нам вросший в землю домишко - комната с печуркой и терраска-кухня.
Можно купить портативную газовую плитку и менять баллоны.
Можно готовить и на электрической, но тогда доплачивать за киловатты.
А так - сто двадцать за сезон - живи хоть до морозов.
Вода питьевая - в конце деревни. В огороде можно посадить зелень и овощи.
Удобства во дворе.
Лильку хоромы не впечатлили. А я сходу выложила задаток и заявила, что на-днях перееду. Прощаясь, спросила, сколько отсюда километров до станции.
- На кой тебе станция? - удивился Иван, - От нас автобус сорок пять минут ходит, прямо до Киевского вокзала. Каждые полчаса, у остановки на столбе расписание.
От такого подарка судьбы я едва не прослезилась.
Однако, проехав на автобусе минут десять, мы увидели многоэтажные дома.
- А это что?
- Как что - Москва, Кунцево.
Получилось, что сняла я дачу рядом с кольцевой.
Но ничто не могло остановить моей эйфории. Я вскакивала в семь, бежала до Сетуни, делала гимнастику.
Окуналась в такую же ледяную, как на Финском заливе, воду, бегом возвращалась и тащилась автобусом и метро на Шаболовку.
Вечером - назад в переполненном 567-м.
И опять - уже на несколько километров забег трусцой по вечернему закатному лесу. Купание в пруду у автобусной остановки - там вода теплее, парное молоко на ужин...
И, в непогоду, несколько полешек в печурку.
Запляшет огонь по стенам и потолку - и засыпаешь с обкусанным "паркером" в руке, лишь среди ночи закрывая вьюшку.
Здесь я прожила пять сезонов.
С Эдиком Тополем мы с тех пор не виделись. Он даже не знает, как круто изменил мою жизнь.
Что-то во всём этом было от инстинкта больной собаки, которая уходит из дому - или подыхать, или вернуться выздоровевшей.