От Мак
К Мак
Дата 29.10.2009 20:32:58
Рубрики Прочее; Россия-СССР; Идеология; Культура;

Никита Михалков и Владислав Сурков о романе "Околоноля"

http://antrakt.ng.ru/people/2009-10-02/9_pioner.html

Никита Михалков и роман "Околоноля"
На очередных Пионерских чтениях мэтр сравнил его с "Мастером и Маргаритой"

2009-10-02 / Елена Ремчукова

Чтения «Русского пионера» относятся к числу моих любимых культурно-светских мероприятий. В назначенный вечер любой посетитель книжного магазина «Республика» в «Лотте Плазе» может понаблюдать, как известные люди взволнованно и старательно зачитывают свои тексты, при написании которых немало потрудились. В этот понедельник свои способности интересно высказываться на тему «Деньги» проверяли Иван Охлобыстин, Ксения Собчак и Владислав Сурков. И это помимо постоянных колумнистов Андрея Колесникова, Тины Канделаки, Андрея Васильева и Маргариты Симоньян.

Меня удивляет, почему народ не валит толпой на эти чтения? Странно, но молодые продавцы «Республики» явно не рассылали знакомым эсэмэски, чтобы они бежали посмотреть кто на Собчак, кто на Суркова. А редкие покупатели, проезжавшие мимо на эскалаторе, останавливались на минутку да и ехали дальше в «Калину-бар» или куда там они собирались. Непонятные у нас люди.

Тем временем рядом Тина Канделаки устроила маленькое шоу. Ее, как всегда, было очень много. Похорошевшая и похудевшая за лето, она успела еще стать членом Общественной палаты, за что получила кучу шуток и подколок. Тина отбивалась легко – она направит свою энергию в эту загадочную организацию, и все заработает.

Первые выступающие устроили неожиданное представление. Андрей Васильев, вместо того чтобы читать свой текст, взялся за текст Ивана Охлобыстина и исполнил его, нарочито копируя охлобыстинскую манеру, с грассированием и передержками. Иван фырчал с места, а потом, дурачась и запинаясь, зачитал у микрофона васильевское эссе. Теперь с места шумел Васильев. Тексты обоих были хороши, а совместный стеб и отпор серьезности в исполнении старых приятелей вызвал смех и настроил мероприятие на непафосный лад. Именно о таком настроении и мечтал Андрей Колесников.

Следующему выступающему – шеф-редактору «Русского пионера» Игорю Мартынову – выпало спеть под гитару два романса. Пел он с чувством. Я сидела и думала: вот, взрослый такой шеф-редактор, а играет на гитаре и поет, как мальчишка. Приятно. Понятно, почему он делает пионерский журнал, а не пенсионерский.

Потом настал черед Ксении Собчак. Она была ближе всех к заданной теме и написала колонку именно о деньгах. Наверное, всем, кто интересуется менталитетом современных женщин и Ксенией, нужно просто прочитать ее колонку. Я, например, с Ксенией не согласна. Но она честно говорит о собственном опыте и поэтому становится понятнее. Потом с веселым рассказом про свою аэрофобию выступила Маргарита Симоньян. Зал реагировал живо, иногда взрывами хохота.

Наконец приехал Владислав Сурков. И не один, а с Никитой Михалковым. Похоже, у них была рабочая встреча и Сурков позвал Михалкова с собой. Тут композиция вечера стала совершенной – она закольцевалась. В начале всплеск эмоций вызвало парное выступление Васильева с Охлобыстиным, а в конце – Михалкова с Сурковым. Важно знать, что колонка Владислава Юрьевича в новом номере «Пионера» – его рецензия на роман «Околоноля». Сурков критикует автора, скрывшегося под псевдонимом Натан Дубовицкий. Это очень хитроумная затея, поскольку на сегодняшний день читающее сообщество на 100% приписывает авторство самому Суркову. Но публично инкогнито сохраняется.

Видимо, эта крохотная формальность и позволила Никите Сергеевичу произнести речь, от которой все обалдели. Красиво глядя в зал поверх голов, как умеют только Михалковы, он сказал, что «Околоноля» – поистине великая и потрясающая книга; книга – шедевр, остро необходимый нашему народу именно теперь, как глоток свежего воздуха; автор – талантливый и великий писатель, которому удается находиться одновременно внутри повествования и над ним; такой книги у нас не было со времен «Мастера и Маргариты».

Предполагаемый автор сидел в первом ряду, но я не видела выражения его лица, поскольку не могла оторвать глаз от Михалкова. Я в жизни тоже придерживаюсь правила говорить людям в лицо приятное, если накопилось. Но от такой съездовской мощи похвалы в адрес писателя, пожелавшего остаться неизвестным, застыла.

Микрофон взял Сурков и добавил вечеру сюрреалистичности. Он зачитал концовку своей рецензии на «Околоноля». Концовка оказалась ругательной. Роман, дескать, плохой, вредный, неудачный и никому его читать он не советует. Я подумала: «Ага! Сурков ругает роман, который он якобы написал, чтобы отвести от себя разговоры».

Но рано было говорить «Ага!». Поскольку дальше Сурков сказал, что когда ехал сюда, да и в последние дни, думал и решил, что он написал в «Пионер» неправильную рецензию. Сейчас его взгляд поменялся. Ведь точка зрения может поменяться у каждого. Теперь Сурков думает иначе – роман хороший и полезный и читать его стоит всем!

На этом поучительный вечер закончился. Натренированная к этому моменту, я поняла, что хотел сказать Владислав Юрьевич. Бесполезно пытаться понять, что происходит «около Кремля»: черное может стать белым, поменяться с ним местами. Все было, и ничего не было. И это нормально. А запутать всех – равносильно большому успеху.

Мы, как герои мультика про South Park, многое поняли за этот вечер. Расходились, довольные новым знанием. У меня даже появилась версия, почему посетители торгового центра не присоединяются к чтениям.
От Мак
К Мак (29.10.2009 20:32:58)
Дата 29.10.2009 21:12:13

Вик.Ерофеев:«Околоноля» бьет по самой больной точке русского мифа (Новая газета)

http://www.novayagazeta.ru/data/2009/116/32.html

Новая газета № 116 от 19 октября 2009 г.

Власть презрения

«Околоноля» бьет по самой больной точке русского мифа

Роман написать — это полдела. А вот придумать такую пиар-кампанию, какая развернулась вокруг книги Натана Дубовицкого «Околоноля», — действительно требует незаурядного таланта. Конечно, Андрей Колесников, главный редактор «Русского пионера», обладает им в большой степени, но иезуитские ходы ведут явно выше, к генералу ордена. Владислав Сурков появился на очередных чтениях журнала в магазине «Республика» в «Лотте Плазе» под ручку с Никитой Михалковым. И выступали они на пару. Только Сурков в своей рецензии критиковал автора романа «Околоноля», а Никита Сергеевич клялся в том, что после «Мастера и Маргариты» не читал столь великой книги. Похоже, теперь нас ждет столь же великий фильм. Великий спектакль по нему, говорят, уже решил ставить сам Табаков. Но даже мастера вряд ли превзойдут то, что сделано мановением одной лишь фамилии, не сильно упрятанной под псевдонимом Дубовицкий. «Новая» подняла дискуссию вокруг этого казуса, она же сегодня ее завершает, по крайней мере на своих страницах.

Отдел культуры


Кабы Бенкендорф — под псевдонимом — написал книгу «Герой нашего времени», она бы провалилась в тартарары при всех ее литературных достоинствах. Разоблаченный, уличенный в авторстве граф был бы расстрелян градом насмешек и издевательств, обвинен в плагиате и нищете стиля, очевидном цинизме и мизантропии. Белинский сожрал бы Бенкендорфа заживо — с его губ еще долго капала бы генеральская кровь.

Краткая история книги Владислава Суркова «Околоноля» говорит о чудовищном состоянии русского мира. Впрочем, содержание книги свидетельствует о том же самом. Из всех откликов на книгу наиболее адекватным мне представляется мнение Бориса Гребенщикова, который со смертельным риском для своей пожизненной репутации позволил себе сказать буквально в одном предложении, что от книги нельзя оторваться, не дочитав до конца, а после прочтения возникает ощущение грусти и света.

Скажу от себя, что некое чувство света, которое испытал и я, рождается не по причине ее неказистого моралистического эпилога (концовки романов часто бывают условны и неказисты), славословящего жизнь и любовь (в этой концовке, должно быть, трусливый испуг автора, тоже позволившего себе с риском для репутации наговорить в книге много лишнего), а потому, что чувствуешь ее жесткое соответствие глубокому уровню правды о здешней жизни. Произошло попадание в корень — все озарилось (как в «Страшной мести») на четыре стороны света жутким всполохом печального знания. Но корень, в которой попала книга, все равно остается земным, бренным корнем — слова приобретают предпоследние значения, содержание носит характер предпоследней истины, о которой не раз писал Лев Шестов, безнадежно устремляясь к истокам веры, а та, окончательная инстанция истины все-таки легко увернулась от автора, оставив нас скорее с полусветом, чем с полноценным его источником.

«Да он и не скрывается», — писал Пригов о своем лирическом милиционере, стоящем на посту. То же самое можно сказать и об авторе книги, который стоит на своем собственном посту. Его псевдоним был с самого начала настолько неряшливо условным и прозрачным, что свидетельствовал не столько о коварной литературно-политической игре, сколько о некоторой робости, присущей автору первой прозаической книги. Однако зафиксированный в стихах Пригова пост имеет также амбивалентное значение для понимания смысла книги. Если бы книга писалась, допустим, крупным милицейским чином, который погряз в уголовных стратегиях современной России, оказался в плену ее бесстыжего смертоносного очарования, то с его птичьего, ментовского полета жизнь в стране отразилась бы сплошной расчлененкой. Сотрудник морга тоже имеет свое собственное представление о мире. Но их убийственная правда подвластна ушибленному ведомственному сознанию. Нужно быть Шаламовым, чтобы описать ад недрогнувшей рукой созерцателя человеческой природы, а не только преступлений режима. Феномен «Околоноля» расположен где-то на полпути между экзистенциальными и административными мирами.

Книга писателя Суркова обладает безусловным литературным драйвом. Это талантливый текст, своего рода внедорожник, который несется по болотам и пустошам современного литературного пейзажа, слегка буксуя на литературщине и окололитературных кроссвордах (из-под колес летят, как грязь, Борхесы и Гуссерли), скользя на олбанском сленге, авторском остроумии, лирическом самолюбовании, а также любовании своим умелым водителем. Автомобиль не глохнет — автор поддерживает интерес читателя карнавалом масок и театральными сценами абсурдно-маниакального действия. Если бы не было этого драйва, книга была бы мертворожденной.

В книге есть жестокие мысли о единстве и борьбе противоположностей коллективной русской души, о слабости любви даже в самых сильных ее проявлениях, фригидности долгожданного оргазма. Главный герой романа — единственное живое лицо в хороводе гоголеподобных масок — сообщает обо всем этом от себя, но он, Егор (хоть и умен), со своей дурацкой, по-аксеновски задористой фамилией Самоходов и криминально заданной (как у Родиона Раскольникова) биографией — слабее своего автора, и потому есть впечатление, что автор кормит его своими собственными мыслями, до которых тому трудно дорасти. Это — системный сбой романа (нередкий в литературе). Но если отбросить лирического героя и вчитаться в авторские мысли, то в них угадывается отчаяние. Оно имеет двойственную природу. С одной стороны, это отчаяние разочарованного романтика — случай, известный в новой литературе по Владимиру Сорокину, — которому изменил реальный мир. Все отношения героя с женщинами также полны глубоко запрятанной обидой — автор мстит всей женской породе за несчастную, должно быть, любовь. Только в «Мелком бесе» русский роман так беспощадно писал о детях, как Сурков пишет о шестилетней дочери лирического героя. Мир превращается в мертвечину как следствие его отторжения.

С другой стороны, взгляд сверху, из верховного далека, уравнивает человечество — вплоть до около ноля — в его глупости и подлости, крохоборстве и тщеславии, бунтарстве и продажности — в его огульной бесчеловечности. Не сноб, не вельможа, а смущенный от своих откровений автор опять-таки видит мертвечину. Но это был бы всего лишь клинический анализ современного российско-хазарского общества, если бы автор сам не был укушен мыслью о смерти. Уравнение всевозможных терроризмов, канонических религий, богатых и бедных, палачей и жертв является партизанской вылазкой самой смерти, которая правит миром. Даже суперправедную и любимую героем бабушку смерть замучивает с особым наслаждением. Другим она просто дырявит головы. Автор ищет от смерти спасения, но катарсиса не достигает — тогда он с горя начинает ее забрасывать жизнелюбивой риторикой. Так мы добрались до эпилога.

Но главное даже не в книге, а «околоноля» ее философии и ее восприятия. Автор искренне разочарован — это не поза. Его герой от отчаяния переходит в новую степень отторжения — его переполняет презрение. Презрение переполняло и Андрея Болконского — даже к убившей его гранате он испытывает презрение. К презрению, стало быть, нельзя относиться лишь как к причине, по которой — идя вслед за Константином Леонтьевым — нужно заморозить Россию (чтобы не воняла). Власть презрения, которая доминирует в романе, опирается не столько на подлости богатых дураков и беспомощности интеллигенции — она бьет по самой больной точке русского мифа: народ заражен все той же мертвечиной. Здесь возникает тайная тема оправдания власти — понятная, казалось бы, при статусе самого автора, но понятная и авторам «Вех», и прежде всего Гершензону, который искал защиту от черной сотни у правительственных штыков. А вот тут начинает трещать по швам русский либерализм, а вместе с ним и русская демократия. С ужасом читатель должен понять, что только масштабная личность — которой нет — может что-то сделать для России, но ее нет, а значит… Или так… а если эта личность придет, то кем она будет? Сердечная недостаточность русской мысли! Нет надежды. В книге все оппозиционеры — козлы. Да вот и Павел Лунгин в своем фильме «Царь» совсем недавно сказал о том, что настоящим диссидентом у нас может быть только святой — митрополит Филипп. Остальных добьют пытки.

Но я вижу, как с другой стороны поднимется волна протеста, возникает другая власть презрения — гуманистических критиков, жизнелюбивых писателей, интеллигенции в разброде и просто искренних студентов-блоггеров — презрения к власти и всяким там псевдоавторам (по мнению диссидентов), которые склоняют нас в недоделанных своих книгах к оправданию власти. Пропасть ширится. Падать будет очень больно.

Виктор Ерофеев
специально для «Новой»


19.10.2009


От Мак
К Мак (29.10.2009 20:32:58)
Дата 29.10.2009 20:53:27

Александр Проханов о романе "Околоноля": "Владислав Сурков: он или не он?"

http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/09/822/11.html

ЗАВТРА НОМЕР 34 (822) ОТ 19 АВГУСТА 2009 г.

Александр Проханов
ВЛАДИСЛАВ СУРКОВ: ОН ИЛИ НЕ ОН?
-------------------------------------------------------------------------------
Случился удивительный казус. Перед очами общественности вдруг обнаружился роман "Околоноля" никому доселе не известного автора Натана Дубовицкого. Роман обнаружился так, как если бы сразу нескольким астрономам порекомендовали направить телескопы на определенный участок неба. Участок неба именовался петербургским журналом: "Русский пионер". Звезда была открыта, роман прочитан, в ряде изданий появились восторженные рецензии. Сенсация была взвинчена сообщением, что автором романа является Замглавы кремлевской администрации Владислав Сурков, псевдоним "Натан Дубовицкий" ассоциируется с именем жены Суркова Натальей Дубовицкой. И как следствие — язвительные насмешки и колкие шуточки, осторожные суждения и пылкая апологетика. Не часто из-за кремлевской стены к нам вылетают романы. Всё больше указы, закрытые инструкции, циркуляры политических мероприятий — таких, как, скажем, президентские выборы. Этот казус показался мне настолько захватывающим, интрига с авторством столь увлекательной, что я отыскал упомянутый журнал с упомянутым романом упомянутого, но неопознанного автора, и разом прочитал его.

Ощущение от прочитанного раздваивалось, в зависимости от того, кем мыслился автор. Никому не известным литератором или повсеместно известным Владиславом Сурковым. Эту двойственность я заложил в эссе, состоящее из двух представлений. Одно — если автором является загадочный аноним. Другое — если аноним сразу разгадан, и автографы нужно брать прямо в Кремле, записываясь на прием к Владиславу Суркову.

Вот первый вариант суждений. Роман отличный, пожалуй, безупречный, несущий черты изысканности, школы, литературного мастерства, которые даются трудами, приходят с годами, добываются множеством предварительных упражнений. И выглядит странно, что у романа нет литературных прелюдий, мы не знаем молодого, начинающего Натана Дубовицкого. Ведь даже у великого Гоголя были ученические работы.

Пушкин и Лермонтов писали юношеские, неопытные стихи. Этот роман одинок, как книга, единственно уцелевшая из сгоревшей библиотеки. Что увеличивает интригу, затягивает на ней еще один узел.

Главным героем романа является язык. Изящный, сложный, метафоричный, он меняет от эпизода к эпизоду свою музыку, густоту, цвет. Несёт в сокровенной глубине незастывающую магму, в которой плавятся залетающие в язык фрагменты сленга, англицизмы, техницизмы, строки из Евангелия, цифровые коды, изречения древних, легкомысленный мат. Этот язык является достижением постмодернистской словесности. Собственные имена с маленькой буквы. Бюрократические сокращения слов. Слитно, без пауз и разрывов, написанные абзацы. Включение в основной текст других текстов, написанных в иной стилистике. Творящей силой этого языка является ирония. Она определяет выбор метафор, сознательную порчу фразы, издевку над грамматикой и смыслом. Не будь этой магмы, не будь музыкальной, пронизывающей роман иронии, язык мог бы погибнуть от множества чужеродных попаданий. Словно откликаясь на окончательную гибель фольклора, столетиями питавшего русский язык, предчувствуя вторжение в язык множества ржавых и ядовитых фракций, литература успела выработать волшебную субстанцию, в которой каждая заноза мгновенно окружается защитным слоем чудесных слов. Порча становится частью эстетики. Язык не просто выживает, но переплескивается в чашу новой, технотронной красоты. Автор — не провинциал, блестяще изучил школу современного постмодерна. Он филолог до мозга костей.

Мир, описанный этим языком, не нов. Галерея излюбленных постмодернистами персонажей: бандиты, мафиози, гедонисты всех мастей, растленная интеллигенция, омерзительные политиканы, деклассированные люмпены, беспомощные мечтатели. Новизна лишь в том, что герой, принадлежа к этому кругу, мучается, вращаясь в колдовской абсурдистской реальности. Не умеет найти выход, не знает, как "соскочить с колеса сансары", не верит, что за пределами этой реальности есть божественное, вечное, возвышенное, к чему прорывается верящая, наделенная мистическим опытом душа. Душа героя иная. Он рефлексирует на тему смерти и бессмертия, добра и зла, божественного и безбожного, но сам навсегда остается среди кислотных испарений, которые в конце романа погружают его в галлюциногенный бред, в сон то ли жизни, то ли смерти, в дурную бесконечность неизбывной боли. Лишь однажды открылся ему тончайший канал в небеса, где тишина, неизреченность, инобытие, — явился и тут же закрылся. Пуповинка с небом была разорвана. Жуткая мнимость мира не распалась, как у Цинцинната в "Приглашении на казнь". Сомкнулась навсегда, побуждая героя блуждать в лабиринте безысходности, с ироничной безжалостностью к себе и миру.

"Околоноля" — это состояние вселенской энтропии, приближение Вселенной к "абсолютному нулю", остывание мироздания, где всё слипается: добро и зло, боль и сладость, преступление и добродетель, — и людям уже не удается сберечь суверенность, свою тающую личность даже ценой великих злодеяний.

Таковы суждения о романе, если бы автором его был загадочный литератор. Совсем иное, если роман писался в кремлевском кабинете, подсвеченный золотом кремлёвских соборов, среди надгробий князей и царей, в гулком пространстве, помнящем Партийные съезды, хруст сталинских сапог, мистику великих парадов. Гигантский, небывалый материал, уникальный опыт, круг кремлёвских небожителей, субстанция власти, разлитая среди палат и соборов, — художник откажется от любых сюжетов, лишь бы запечатлеть этот мир. Где этот мир в романе? Почему художник рисует узнаваемых и уже не поражающих воображение монстров, когда обладает знанием о политических и магических технологиях? О страшных вызовах, брошенных Государству Российскому? Об истинном устройстве власти и о тысячах масок, под которыми прячется её жуткий и прекрасный лик? Почему не рассказано, как нажатием кнопки развязываются силы, уносящие миллионы жизней? Как умаляются президенты, возвышаются патриархи, расщепляется надвое державная власть, и начинают клокотать котлы, в которых варится мясо целых народов? Если автор Сурков, то отсутствие этих сюжетов — дефект романа, робость художника, дезертирство с поля боя, на которое его направил Господь.

Но, быть может, это роман-послание, в котором кремлевский демиург из-за каменных зубцов подаёт весть о себе, рассказывает о том, какой он на самом деле, что творится в его душе, в чём его бездна, в чем его мучительная трагедия?

Мы узнаем, как он ненавидит и презирает дельцов и инфернальных эстетов, мрачных палачей и блистательных самок, среди которых вращается. Тех, кого вольно или невольно взращивает, к которым принадлежит сам. Мы сможем догадаться, как попал он в эту среду, был взят в круг избранных, совершив какое-то неотмолимое деяние, в духе того, что содеял герой романа, застрелив из пистолета никчемного старца. Почувствуем, как бьётся он о стеклянные преграды, не умея покинуть этот стоцветный террариум. Изумимся жуткому откровению, которым он нас одарил. Вся эта новая аристократия, которая поедает Россию, кичится своими миллиардными яхтами и золотыми дворцами, — она не просто утилизирует Россию, оставляя народ на пепелище. Она сложнее, ужаснее. Она сознательно заставляет народ страдать и упивается его страданиями. Она наслаждается видом увечных, спившихся, бессильных духом, потерявших совесть, забывших о великой стране, о богоносной истории. Эта аристократия снимает натуралистический фильм о гибели России и прокручивает его в закрытых клубах, на элитных просмотрах. И Сурков это знает, оповещает нас об этом. Предостерегает нас, наивных, от веры в возможность преображения, в чудесное избавление, в Русское Чудо. И это новое в нашем понимании чудовищного правящего класса. Новое в понимании "тайного Суркова", "подпольного Владислава Юрьевича".

Впрочем, быть может, мои упреки преждевременны и несправедливы. Это лишь первый роман, изысканная "проба пера", обещающая могучее продолжение. Оно случится, когда кончится его "отсидка" в Кремле, и он, по амнистии или по условно-досрочному освобождению, будет выпущен на свободу. Легкий, изумленный, выскользнет из Спасских ворот, куда его подведет охрана. Минуту помедлит, как птица перед открытой дверцей клетки. Скакнёт и полетит. Мимо Лобного места, Василия Блаженного, прямо в метро, в мир людей. Чтобы затеряться среди них и затеять свой великий роман, — о власти, о Кремле, о Боге, о великом счастье жить и умереть в таинственной ненаглядной России.
От Мак
К Мак (29.10.2009 20:32:58)
Дата 29.10.2009 20:59:28

Отрывок из романа "Околоноля" в "Библиотеке пионера"

http://ruspioner.ru/biblioteka/657.html

Околоноля
29.06.2009 / 07:30
Библиотека пионера.

2.42
«Русский пионер» представляет специальный выпуск журнала, в котором первым публикует роман Натана Дубовицкого «Околоноля». Это – развлекательное сочинение о тех, кто любит и убивает. Роман написал один из колумнистов «Русского пионера», на этот раз решивший выступить под псевдонимом. Ruspioner.ru публикует отрывки из романа «Околоноля», который уже сейчас можно заказать на сайте.



15.
Через час Егор въехал в загородное имение крупнейшего и богатейшего
своего клиента Стаса Стасова по кличке Ктитор. Столь благочестивое про-
звище этот успешный шатурский уголовник получил за истовую привер-
женность как бы религии, но не то, чтобы нашей вере, а скорее позолочен-
ной и благоукрашенной стороне церковного дела. Будучи по работе обязан-
ным душегубствовать, натуральный ягода по призванию, которого не раз-
жалобили бы слёзы ребёнка и мольбы беззащитной жертвы о пощаде, он
сопливо рыдал при виде какого-нибудь паникадила или клобука. Всякую
речь, а речи он вёл преимущественно матерные и устрашающие, он начи-
нал словами «я человек верующий». От его назойливого уважения и ко
многому обязывающей, обременительной щедрости терпели великие
муки все окрестные приходы, монастыри и несколько отдалённых епар-
хий. Он шастал по св. местам до и после каждой разборки. Обыкновенно
с неким Абакумом, туполиким застрельщиком по вызову, тоже любителем
иной раз поверовать, а заодно и выносливым носильщиком денег. Купюры
таскались по храмам пачками в поношенном и залихвастски полурасстёг-
нутом туристском рюкзаке, откуда Ктитор загребал, сколько угодно было
его алчущей спасения душе. Подкатив к культовому сооружению на
четырёх-пяти бронехаммерах либо боекайенах, смотря по настроению
и погоде, Ктитор для затравки хватал зазевавшегося калеку или праздно-
шатающуюся бабушку из любительниц поглядеть на отпетых дедушек
и напихивал им в карманы, в подолы и за пазухи до отказа долларов, евров
или рублей, датских крон, даже укр. гривен в зависимости от того, кто
бывал ограблен накануне. Потом Ктитор с Абакумом обходили все богоу-
годные ларьки и лавки и скупали подчистую свечи и свечки всех кали-
бров, пластиковые крестики, верёвочки для их ношения, книжки и кален-
дари, иконы массового производства, уценённые лампадки и прочие душе-
спасительные приборы и приспособления.
Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем встречным
и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем шли в церковь, набивали все
ёмкости для милостыни милостынею и принимались терзать попа богослов-
скими расспросами, как то: «Архангел Михаил отвечает у бога за армию,
а архангел Гавриил за что? Правда ли, что св. Павел был еврей? И если это

так, то как же быть? Когда мёртвые воскреснут, как они будут выглядеть? Как
в момент смерти? Или немного получше? Что такое камилавка?» Каждый
ответ оплачивался отчаянно. Чем пространнее бывал ответ, тем он казался
понятнее и оттого приносил батюшке доход особенно обильный. Потом зва-
лись певчие и за отдельную плату заказывались священные песни. Прослушав
кое-что и по три раза кряду и умилившись, выходили к машинам, на капоте
выпивали и закусывали привезёнными с собой водкой, кагором и балыком.
Умиление усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна.
Если кого о той поре угораздило бы креститься, венчаться или притащиться
на отпевание, тот уходил при деньгах несусветных. Младенцам дарились
золотые пустышки и бутылочки из баккары. Молодые окольцовывались кар-
рерой и каррерой, иногда отдаривался тут же, из-под руки хаммер или кайе-
на, смотря по настроению. Покойники получали с собой непосредственно
в гроб командировочных тысяч до 50 долларов, да ещё к вечеру присылалась
родне мраморная или малахитовая глыба на памятник плюс оплаченный
ваучер на двадцатилетние поминовения в каком-то греческом коммерческом
монастыре на острове Волос, где у Ктитора был знакомый игумен, прошлого
туманного, но человек толковый и склонный к преобразованиям.
Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до положения риз и гула
в голове и нахлебавшись вволю доброго кагору, Ктитор набивал битком свои
тачки богомольными старухами, певчими и юродивыми и вёз их домой,
в баню, париться, домаливаться, допевать и допивать.
Баня занимала половину ктиторова дома (пл. ок. 3000 кв. м). Здесь было
всё, что дала человечеству римская, немецкая, русская, финская, турецкая,
японская банно-прачечная мысль. Здесь Ктитор жил и работал.
Половина оставшейся половины отведена была под нескромных разме-
ров и убранства домовую церковь, со своим безбожно раздутым штатом про-
рочествующих, исцеляющих, наставляющих и просто приживающих. Ктитор
мечтал завести даже домового архиерея, но местный митрополит, считав-
ший про себя Ктитора позором епархии и с трудом терпевший выходки
неразумного чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь.
В церкви буйный прихожанин отдыхал, она заменяла ему кино, театр, библи-
отеку, танцклуб, музей, спортзал и баню.
Прочее в доме, спланированное и построенное на редкость дико, дорого
и для жизни почти непригодно, заселено было родичами Ктитора, среди
которых были и семья его, даже, как сообщали ему, две семьи. Там всё время
кто-то что-то праздновал, делил, о чём-то ссорился, болел, помирал даже пару
раз, но Ктитор в дела семейные не вникал, до того предан был суровой своей
работе и околоклерикальной суете. Иногда забредал посчитать детей, позна-
комиться с женой, но запутавшись в жёнах и детях и приуныв от бабьего
нытья и ребячьего гвалта, сбегал обратно молиться и париться.

16.
К этому-то доблестному мужу и приехал Егор. Провожаемый Абакумом,
быстро прошёл привычным маршрутом в перезолоченный предбанник, раз-
мером с большую залу, в стиле рококо, каким он виделся уездному дизайнеру
и кишинёвским финишистам. Разделся в шкаф, инкрустированный сере-
бром и муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом.
Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было написано в двух-
томном сертификате, бесплатно приложенном к итальянской тряпице),
и уселся в очередь, в кресла перед одной из банных дверей. «Сегодня в рус-
ской принимают, Егор Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете,
Егор Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из дожидавшихся,
толстый и без бани красный с бугристым рылом второстепенный министр
каких-то не вполне определённых дел. Завёрнутый в такую же, как Егор, хла-
миду. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой
посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорож-
ник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был бы уйти,
но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед парной вредно. После
выпьем, если дождётесь, Андрей Степанович», — ответил вместо здравствуй-
те Егор. Из парной тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хоро-
шо!», распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже старая
знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его
вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли прокурор. — Ну, как он
сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, — из-под душа уже подбодрила Ирина,
добавив — министру и Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокниж-
ник». Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал, хотя
и его очередь была, не решился входить и пропустил министра вперёд. Тот
вышел секунды через четыре, держась за левый глаз одной рукой, а другой
поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов.
Вполгромкости голося, принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель
в форме теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет. Егор
был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те, господи, и вообще
был достаточно пунктуален), без колебаний шагнул в банную мглу.
Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер. Паром
таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и не увидел Ктитора.
Только проступал изредка рыжерукий силуэт, да мелькала то наколка (на
левой груди профиль Бунина, на правой — Франц Кафка анфас и текст —
«зафсё легавым отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший
то Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный размашистый
крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного облака: «Ну, чекист, принёс
что путное, или опять отстой какой? Ты знаешь, я человек верующий, люблю
начистоту. Что святое, то святое, а говно говно. Ну!»
И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было буйных кра-
сок в его изображении) первым в стране любителем и страстным собирате-
лем всяческих литературных миниатюр. Изящных рассказцев, стишков,
поэмок, пьесок. Егор подсадил этого сентиментального мокрушника на высо-
кую словесность, прочитав ему случайно в одной компании за пьяным раз-
говором восемь строк современного без вести пропадающего гения. И про-
пал Стас, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по безбожным
ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и называемой — «Стасовские
чтения», в нескольких экземплярах ручной работы, в коже, чёрном дереве,
бисере и рубинах, на специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой
всех прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё собираемое
ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить способным двум-трём
десяткам знатоков знакомых — за так раздаривал. Платил авторам, но поэтов
и писателей не уважал, почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный
под настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у Ктитора обна-
ружился тонкий, самый настоящий литературный вкус. Так что покупатель
он был строгий. Егор сделался его собирателем и консультантом и пользовал-
ся доверием, хотя и не всё умел продать взыскательному меценату.
— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой! Забавная вещи-
ца, — вытащил из складок простыни в трубку скрученную бумагу Егор.
— Новый кто написал, или из прихлебателей?
— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую стасовым баритоном паро-
вую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера;
а нет, вот здесь, под лампочкой, так, так, ага, вот», прочитал:
«Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда дольше
девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громозд-
кой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вер-
шин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот,
эти многие не явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени,
ни облика, ни назначения.
Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в своё
время я женился. Как все не очень предприимчивые люди, по любви.
(Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог прячет
свои тягучие яды.)
Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо.
Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на огромную птицу.
Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с которого
так хочется начать лёгкий для чтения роман, я проснулся от ощущения, что
меня внимательно рассматривают. «Ты спишь как гриф», — сказала жена,
и в её голосе я услышал отдалённое эхо ужаса и отвращения.
В следующую ночь я впервые был обескуражен её неостановимыми
рыданиями. «Прости меня, я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф,
и под твоим одеялом — перья», — пыталась объяснить она.
Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь мерещились взма-
хи гигантских крыльев, и она опасалась, что я влечу в её спальню.
Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну неутешительных диа-
гнозов и бездарных рецептов. Один доктор прописал тазепам моей жене, дру-
гой — валериановые капли мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным
пеплом, рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим,
ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении супруже-
ских отношений.
Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в своей
фигуре и движениях действительно много чего неотвратимо птичьего.
Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в кото-
рой обвиняла «только себя и свои нелепые фантазии» во всём случившемся.
Я насчитал в этом траурном тексте две грамматических и четыре пунктуаци-
онных ошибки. Слово «гриф» повторялось девять раз.
Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о подроб-
ностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего сходства с грифом, они
смеялись, но один из них заметил, что я и вправду вылитый гриф.
С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я злился и про-
валивался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой,
лицом, сумма которых в любом сочетании выпирала наружу кричащим гри-
фом, и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операци-
ях, переодеваниях и переездах.
Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого добро-
душного собеседника, я подозревал в желании унизить меня вежливым
умолчанием о моём очевидном уродстве.
Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал сквозь
каждую пору моего тела.
И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон оставил
меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не увидеть гладкие лоснящие-
ся перья на своём теле. Мои длинные костлявые конечности стали мне омер-
зительны, я изнемог.
Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый простой
способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я стал им.
И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за недостатком любо-
пытства я не успел почти ничего узнать об этом существе. Знаю только, что
я большая чёрная птица, живу долго и питаюсь падалью».
— Ну и как? — спросил Егор.
— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?
— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?
— Как всегда.
— Договорились.
Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.
— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.
— О'кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.
— Ну, хер с ними, — Стас бросил рассказ на пол. — А вот послушай-ка ты
меня.

17.
Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких коло-
колов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий
и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.
— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя
забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да
собака-то при чём? Это ж он мне должен, а не псина его невинная. Вот
божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того,
кого надо. Я щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий.
Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и пока не
попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто там ещё? Пусть про-
ходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил обращение к Егору. — Да, да,
послушай. Ты мне лежалый товар сплавляешь, братан, за дурака дер-
жишь.
— Ты о чём, Ктитор?
— А о том, о том самом. Стихи принёс?
— Да.
— Скажи…
— Вот немрачные будто…
Там было время.
Там было место.
Там собрались говорить о прекрасном
ангелы в белом,
демоны в чёрном,
боги в небесном
и дети — в разном.
Там было шумно.
Там было странно.
Место топтали и время теряли.
Ангелы пели,
демоны выли,
боги смеялись,
а дети — знали.
— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и думал! Так
предполагал! Опять размер! Опять рифма!
— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.
— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно. Теперь в моде
верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У меня теперь новый поставщик,
продвинутый. Сейчас придёт, покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт
дать. Поторговали и будя. Устарел ты, от жизни отстал.
— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. — Ещё Уитмен
писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми днями — это же те же
свободные, без размера и рифмы…
— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя, вос-
кликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл банный холо-
дильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал, плеснул вино, включил
банный телевизор.
— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать. Канал
«Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно. Геннадий. Ой, уже кон-
чается.
С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его разоде-
тый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «…ащавшегося», веро-
ятно, хвостом ещё до включения смачно початого слова, перевёл довольный
взор в упор на Егора и пропал, замещённый всклокоченной корреспондент-
шей, промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра Альберта
Мамаева «Призрачные вещи» искристо и остро выразил известный кинокри-
тик Геннадий Устный».
— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять будут, —
Геннадий лизнул вино.
— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался скрывающий
Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что теперь пишут и как молодые
наши гении. Геннадий мой новый поставщик. Работай, Гендос, работай.
— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчи-
во глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», — заработал Гендос.
— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.
— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл под неоно-
вый свод супермаркета. И вспомнил перечисления предметов в твоих сти-
хах», — продолжал Генк.
— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?
— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.
— Супер, но чьи всё-таки?
— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий. — Один
молодой начинающий автор.
— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален Гинзберг.
Это перевод с американского знаменитого стихотворения «Супермаркет
в Калифорнии». Написанного, кажется, лет пятьдесят назад, — бросился
в конкурентную схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой
Геннадий — ворованным.
— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.
— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете справь-
ся, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и тихо сказал Егор.
— Правда? — после паузы спросил Ктитор.
— Пощадите, — вспотел Геннадий.
— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.
— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На лекарство.
Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха Устный.
Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку его».
Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными огурцами стасова
огорода, где из провинившихся выпаривали душу и до потери пульса захлё-
стывали их вениками. Абакум увёл Геннадия, говорящего бесконечно
жалостливое «ааааааааааа…», на казнь.
Егор и Стас помолчали.
— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит.
Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, — помирился
Ктитор.
Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и дро-
вами таджиков, тащившихся к старой бане.


Комментарии (152):
http://ruspioner.ru/biblioteka/657.html
От Мак
К Мак (29.10.2009 20:32:58)
Дата 29.10.2009 21:16:33

Текст рецензии Владислава Суркова на роман "Околоноля"

http://nomer.ruspioner.ru/statya.php?data_v=%EE%EA%F2%FF%E1%F0%FC%20-%20%ED%EE%FF%E1%F0%FC%202009&id_st=444&id_j=11&id_podcat=60&name_podcat=%D3%F0%EE%EA%20%EB%E8%F2%E5%F0%E0%F2%F3%F0%FB.

КОРРУМПИРОВАННЫЙ ШЕКСПИР

--------------------------------------------------------------------------------

текст: владислав сурков

Пока сознательная часть страны до бессознания спорила о том, кто же на самом деле является автором романа «Околоноля», опубликованного в специальном приложении к «РП», 1-й заместитель главы администрации президента России не терял времени даром. Во-первых, он прочитал роман Натана Дубовицкого, которого подозревают в том, что он и есть Владислав Сурков. А во-вторых, он действительно написал... не знаем, как насчет романа «Около­ноля», а рецензию на него точно написал (единственное, чего мы уже не в состоянии понять: если Владислав Сурков написал рецензию на роман, то кто же написал роман?). Впрочем, читатель, который смог разглядеть в «Околоноля» Владислава Суркова, конечно же, сообразит, зачем он написал эту рецензию, которая по глубине проникновения в суть романа, по нашему мнению, оставляет далеко позади всех преследователей Владислава Суркова.

Поздно летом сего года осведомленные газеты произвели небольшой шум, уличив меня в написании «плохого» «романа» «о коррупции». Улик, впрочем, было не густо. Если не считать невнятных показаний полумнимых и безымянных чиновника и наборщика — всего одна. А именно: автором книжки «Околоноля [gangsta fiction]» является доселе никому не известный Натан Дубовицкий, а мою жену зовут Наталия Дубовицкая, следовательно… Что же следовательно? А то, уведомили газетные следователи, что автором должен быть муж вышеозначенной жены, старик Дубовицкий, т.е. я. Почему, спрашивается? Да потому!

Видимо, постмодернизм окончательно вырвался на волю из нечитабельных романов и охватил уже и периодическую печать, если журналистское расследование открывает истину посредством сопоставления и созвучия имен, подумал я. Подумал. И спросил Наташу. На всякий случай: «Наташ, твой роман? Только честно. Я все пойму». Наташа посмотрела на меня. Посмотрела. Я тогда к своему художественному руководителю А.И. Колесникову: «Уважаемый А.И., я ваш колумнист и хочу знать правду. Я случайно какой-нибудь роман у вас не публиковал? «Околоноля», например?» А.И. отвечал длинно и неопределенно.

Тут слухи пошли всякие, и понял я, что судьба у нас с этим сочинением общая, не разъехаться мне с ним уже никак. И все, что можно сделать, — это занять внутри этой судьбы несколько другое, более удобное положение. И стать этому роману не автором (небезопасно, ко многому обязывает), а хотя бы рецензентом (что не так уже обременительно).

И вот — Натан Васильевич меняет профессию (полное Наташино имя Наталия Васильевна, так что, сдается мне, не только имя, но и отчество писателя Дубовицкого всем известно). Из критикуемых — в критики.

Книжка недолгая; течение речи в ней чистое, довольно быстрое; заводей, стариц и тихих омутов на ее страницах почти нет. Так что читается легко [личные впечатления, возможно, обманчивые].И на том, как говорится, спасибо Натанвасиличу. Дальше все не так празднично.

Фронтмен романа — интеллигентный головорез, торгующий текстами суровый лунатик Егор Самоходов. Очень плохой человек, который очень хочет похорошеть, но не может и оттого страдает.

Сказано кем-то: блюз — это когда хорошему человеку плохо. Красивая, жалостливая музыка. В таком случае, gangsta fiction — это когда плохо плохому человеку. Жалеть его будем? Или ну его? Вот в чем вопрос. Сумбур какой-то вместо музыки получается.

Надо, конечно, иметь сильно ушибленный повстанческим агитпропом мозг, чтобы назначить Дубовицкого разоблачителем «тотальной коррупции в парламенте, СМИ и силовых структурах». Напротив, когда я то ли читал, то ли писал его роман, мне показалось, что автор — человек скорее книжный, готовый бы послужить библиотекарем, но заброшенный в иную, более беспокойную биографию. Что не скачет он с околонолем наперевес на гидру мирового бюрократизма, наоборот — прячется от реальности за причудами слоеного текста, двусмысленного, тресмысленного, восьми­смысленного, бессмысленного.

О том, что все в его романе неопределенное, нечеткое, ненастоящее, он честно предупреждает во вступлении. Intro — не только афишка при входе, но и связка ключей к чтению. Цитирую выборочно: «Вы … люди, львы, орлы и куропатки … Хорошо ли вам видно пустое пространство, в которое входят два клоуна… Они… пересказывают несколько классических книг… настоящих имен у них нет, а есть только роли».

Итак, нам предстоит услышать пересказы классики. И мы с ходу начинаем выслушивать. «Люди, львы, орлы и куропатки…» — «Чайка» Чехова, слова из Костиной пьесы, а треплевское творчество, помним, формализмом отдает. По словам Тригорина, «ни одного живого лица».

Затем — «пустое пространство». Так называется книга о театральном искусстве великого Питера Брука. Книга о лицедействе, игре. И наконец, «входят два клоуна» — главный ключ. «Enter two clowns» — первые слова пятого акта «Гамлета». Клоуны, они же «грубые люди, деревенские парни» [в переводе с англ.], они же комики, шуты — в нашей сценической традиции прижились как Первый и Второй Могильщики. Стало быть, нам предстоит буффонада с летальным исходом.

Призрак «Гамлета» проступает даже раньше, с эпиграфа. «Give me some light» [«дайте мне свет», англ.], — так голосит король Клавдиус, увидев спектакль о собственном преступлении, ослепленный и обращенный в бегство стыдом и совестью. Значит, клоуны будут разыгрывать фарс разоблачения и раскаяния? Может, и так. По крайней мере, становится ясно, что, хотя пересказов в книге много разных, главный из них — постановка трагической истории принца датского в тарантиновских декорациях gangsta fiction.

«А не замахнуться ли нам, г-н Дубовицкий, на Вильяма нашего, так сказать, Шекспира?» — «И замахнемся!»

Как же пересказывает «Гамлета» Натан Васильевич? Нахально пересказывает, иногда даже матом (см. монолог Е. Самоходова в п. 38). Русский бандит, как и датский нобиль, не понимает толком, быть ему или не быть; случилось ли то, за что он обязан мстить, или только пригрезилось; и если случилось, стоит ли оно греха мщения, — и медлит, и бранит себя за трусость, и снова медлит. И мстит в итоге, но как бы через силу, сквозь сон, того не вполне желая, почти случайно.

И все бы ничего, но нельзя ли было поведать о том же, не замахиваясь на Шекспира? Конечно, от всех этих упражнений Шекспира не убудет, да и ни от чего не убудет, он же памятник. А сознательное искажение, понижение, «порча» классики — классический прием постмодернизма. Но всякий раз, когда коррупции [corruption — порча, англ.] подвергается мой любимый Шекспир, мне не по себе и неловко. Думаю, как и многим другим читателям (и писателям). Тем более что и уважения к постовым идолам отечественного запоздалого постмодернизма Дубовицкий, как замечали многие, тоже не проявляет. Постмодернистом, очевидно, себя не считает. Тогда вообще зачем было портить «Гамлета»? И кому нужен этот коррумпированный Шекспир? Получается, просто так, походя, гвоздем на святыне: «Здесь был Натан». Нехорошо.

Автору явно нечего сказать. Вот он и паясничает. Под пересказами, перепевами и переплетами — абсолютная пустота.

Книга словно написана на оберточной бумаге, в которую упакован холодный полый ноль. Надутый неопознанным Натаном до размеров крупнейшей в этом году литературной мистификации. Романа — нет. Есть квазироман, кукла, чучело. Фикция.

«Русский пионер» — медленный журнал. Приходит нечасто. Я пишу отзыв в конце августа. Публикация будет в октябре. Надеюсь, к тому времени всем надоест, по-дубовицки выражаясь, вкушать вакуум. И «Околоноля [gangsta fiction]» станет наконец тем, чем является на самом деле — ничем.
От Мак
К Мак (29.10.2009 21:16:33)
Дата 29.10.2009 21:18:43

Текст выступления Владислава Суркова о романе "Околоноля"

http://ruspioner.ru/news/926.html

Ruspioner.ru публикует стенограмму выступления Владислава Суркова на Пятых Пионерских чтениях.

Добрый вечер.

Я уже говорил — я тут у вас же бывал уже — говорил, что я не умею читать эти тексты. Поэтому я прочитаю самый финал и скажу потом, почему именно я это сделал.

«Романа нет. Есть квазироман, кукла, чучело. Фикция. Надеюсь, “Околоноля” станет, наконец, тем, чем и является на самом деле, — ничем». Такая довольно жесткая, на мой взгляд, рецензия. И в буквальном смысле слова уничижительная, уничтожающая это произведение.

Тут написано, кстати, что эта рецензия писалась в конце августа. Прошло уже довольно много времени. Погода изменилась. Может, в связи с этим я хочу сказать, что я поменял свое отношение к роману «Околоноля», gangsta fiction. Я считаю, что это прекрасный роман.

Я имею право: мне многие книги нравятся. Я говорю, кстати, абсолютно искренне. Я искренне это написал, я искренне вам говорю, что у меня изменилось мнение. У меня, кстати, ко многим вещам менялось отношение в жизни. Чтобы не сравнивать Натана с великими… Вот, скажем, «Капитанская дочка», которую я после школы год назад перечитал первый раз почему-то вдруг. И я понял, что это самое лучшее произведение, написанное на русском языке. Просто самое лучшее. Почему? Потому что, во-первых, это давно написано. Во-вторых, это очень чисто, очень честно, очень много там любви и простоты. Это такой родник, из которого, как мне кажется, проистекают все великие русские речи, будь то речь Гоголя или Достоевского. Не из «Шинели» на самом деле мы вышли, не из этой дешевой, бедной «Шинели», а мы вышли как раз из этого родника, и вся наша литература началась оттуда. Это потрясающе. А в школе мне казалось, что это какая-то нудная, абсолютно скучная, неинтересная вещь, без малейшей фантазии, о каких-то довольно скучных людях, которые слишком правильно относятся друг к другу и ко всем вокруг.

Поэтому если вы позволите, на этом завершу свое выступление по поводу собственно рецензии. Мне нравится роман «Околоноля», наверное, потому, что я лучшего ничего не читал.