II. БИОГРАФИЯ ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВ

     Алексей Абрамович Негров, отставной генерал-майор в  кавалер,  толстый,
рослый мужчина, который, после прорезывания зубов, ни  разу  не  был  болен,
мог служить лучшим и полнейшим опровержением на  знаменитую  книгу  Гуфланда
"О продолжении жизни человеческой". Он вел себя диаметрально  противоположно
каждой странице Гуфланда - и был постоянно  здоров  и  румян.  Одно  правило
гигиены  он  исполнял  только:  не   расстроивал   пищеварения   умственными
напряжениями  и,  может  быть,  этим  стяжал  право   не   исполнять   всего
остального. Строгий, вспыльчивый, жесткий на  словах  и  часто  жестокий  на
деле, нельзя сказать, что он был злой человек  от  природы;  всматриваясь  в
резкие черты его лица, не совсем  уничтожившиеся  в  мясных  дополнениях,  в
густые черные брови и блестящие глаза, можно было  предполагать,  что  жизнь
задавила в нем не одну возможность. Четырнадцати лет,  воспитанный  природой
и француженкой, жившей у его сестры,  Негров  был  записан  в  кавалерийский
полк; полу-" чая много денег от нежвой родительницы, он лихо  проводил  свою
юность. После  кампании  1812  года  Негров  был  произведен  в  полковники;
полковничьи эполеты упали на его плечи тогда, когда они  уже  были  утомлены
мундиром; военная служба начала ему надоедать, и он, послужив еще немного  и
"находя себя не способный  продолжать  службу  по  расстроевкому  здоровью",
вытел " отставку я вынес с собою  генерал-майорский  чин,  усы,  ва  которых
оставались всегда частицы асех блюд  обеда,  и  мундир  для  важных  оказий.
Когда отставной генерал соседился в Москве, которая успела  уже  обстроиться
после  пожара,  перед  ним  открылась  бесконечная  анфилада  дней  и  ночей
однообразной, пустой, скучной жизни. Не было занятия,  которым  бы  он  умел
или хотел заняться. Он ездил иэ дома в дом,  поигрывал  в  карты,  обедал  в
клубе, являлся в первом ряду кресел в театре, являлся на балах,  завел  себе
две четверки прекрасных лошадей, холил их, учил  денно  а  нощно  словами  и
руками кучера, сам преподавал тайну  конной  езды  форейтору...  Так  прошло
года полтора; наконец кучер выучился  сидеть  на  козлах  и  держать  вожжи,
форейтор  выучился  сидеть  на  лошади  и  держать  поводья,  скука  одолела
Петрова; он решился ехать в деревню  хозяйничать  и  уверил  себя,  что  эта
поездка необходима  для  предупреждения  важного  расстройства.  Теория  его
хозяйства была очень несложна: он бранил всякий день приказчика и  старосту,
ездил за зайцами и ходил с ружьем. Не привыкнув решительно ни к какого  рода
делам, ов не мог сообразить, что надобно делать, занимался  мелочами  и  был
доволен. Приказчик и староста были, с своей  стороны,  довольны  барином;  о
крестьянах пе знаю, они молчали. Месяца через два в окнах  господского  дома
показалось прекрасное  женское  личико,  сначала  с  заплаканными,  а  потом
просто с прелестными голубыми  глазками,  В  то  же  самое  время  староста,
нисколько не  занимавшийся  устройством  деревни,  доложил  енаралу,  что  у
Емельки Барбаша изба плоха и что не соблаговолит ли Алексей Абрамович  явить
отеческую милость и дать ему леску. Лес  был  пункт  помешательства  Алексея
Абрамовича; оа себе на гроб пе скоро бы решился  срубать  дерево;  но...  но
тут он был в добром расположении духа и разрешил Барбашу  нарубить  леса  на
избу, прибавив старосте: "Да ты смотри  у  меня,  рыжая  бестия,  за  лишнее
бревно - ребро".  Староста  сбегал  на  заднее  крыльцо  и  доложил  Авдотье
Емельяновне о полном успехе, называя ее "матушкой и  заступницей".  Бедняжка
краснела до ушей, но в простоте душевной была рада,  что  у  отца  ее  будет
новая изба. Мы  находим  в  источниках  наших  мало  сведений  о  завоевании
голубых глазок, о встрече  с  ними  Я  полагаю  -  потому,  что  эта  победы
делаются очень я росте
     Как бы то ни было; сельская- жизнь, в свою  очередь,  надоела  Негрову;
он уверил себя, что исправил все недостатки по хозяйству и, что еще  важнее,
дал такое прочное направление ему, что оно и без пего идти  может,  и  снова
собрался ехать в Москву. Багаж его увеличился:  прелестные  голубые  гладки,
кормилица и грудной ребенок ехали в особой бричке. В Москве их  поместили  в
комнатку окнами на двор. Алексей Абрамович любил малютку, любил Дуню,  любил
и кормилицу, - это было эротическое время для него! У кормилицы  испортилось
молоко, ей было беспрестанно тошно,  -  доктор  сказал,  что  она  не  может
больше кормить. Генерал жалел об ней:  "Вот  попалась  редкая  кормилица:  и
здоровая,  и  усердная,  и  такая  услужливая,  да   молоко   испортилось...
досадно!" Он подарил ей двадцать  рублей,  отдал  повойник  и  отпустил  для
излечения к мужу. Доктор советовал заменить кормилицу козою, -  так  было  и
сделано; коза была здорова. Алексей  Абрамович  ее  очень  любил,  давал  ей
собственноручно чев-вый хлеб, ласкал ее, по это  не  помешало  ей  выкормить
ребенка. Образ жизни Алексея  Абрамовича  был  такой  же,  как  и  в  первый
приезд; он его выдержал  около  двух  лет,  но  далее  не  мог.  Совершенное
отсутствие  всякой  определенной  деятельности  невыносимо   для   человека.
Животное полагает, что все его  дело  -  жить,  а  человек  жизнь  принимает
только за возможность что-нибудь делать.  Хотя  Негров  с  двенадцати  часов
утра и до двенадцати ночи не бывал дома, во все  же  скука  мучила  его;  на
этот раз ему и в дереквю не хотелось; долго владела им  хандра,  и  он  чаще
обык-вовевного давал отеческие уроки  своему  камердинеру  и  реже  бывал  в
комнате окнами на двор. Однажды, воротившись домой, он был в  необыкновенном
состояния духа, чем-то занят, то морщил лоб, то  улыбался,  долго  ходил  по
комнате и вдруг остановился с решительным  видом.  Заметно  было,  что  дело
внутри кончено. Кончив внутри, он свистнул, - свистнул так,  что  спавший  в
другой комнате  на  стуле  казачок  от  испуга  бросился  в  противоположную
сторону от двери и насилу после сыскал. "Спишь  все,  щенок,  -  сказал  ему
генерал, но we тем  громовым  голосом,  после  которого  сыпались  отеческие
молнии, а так, просто. - Поди скажи Мишке, чтоб
     Завтра чем свет сходил к немцу-каретнику и  привел  бы  его  ко  мне  к
восьми часам, да непременно привел бы". Видно было, что  камень  свалился  с
плеч Алексея Абрамовича, и он  мог  спокойно  опочить.  На  другой  день,  в
восемь  часов  утра,  явился   каретник-немец,   а   в   Десять   окончилась
конференция, в которой с большою Отчетливостью и подробностью заказана  была
четверо-местная  карета,  кузов  мордоре-фонсе  [темно-коричневого  цвета  в
металлическим  оттенком  (он  фр.  mordore  fonce)],  гербы  золотые,  Сукно
пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.
     Четвероместная карета значила ни более аи менее  Как  то,  что  Алексей
Абрамович   намерен   жениться.   Намерение    это    вскоре    обнаружилось
недвусмысленными признаками. После каретника он позвал  своего  камердинера.
В длинной и довольно нескладной речи (что служит к  большой  чести  Негрова,
ибо  в  этой  нескладности  отразилось  что-то  вроде  того,  что  у   людей
называется совестью) он изъявил  ему  свое  благоволение  за  его  службу  и
намерение наградить его примерным образом. Камердинер понять  не  мог,  куда
это идет, кланялся и говорил учтивости вроде:. "Кому ж нам и  угождать,  как
не вашему превосходительству; вы наши  отцы,  мы  ваши  дети".  Комедия  эта
надоела  Негрову,  и  он  в  кратких,  но   выразительных   словах   объявил
камердинеру, что  он  позволяет  ему  жениться  на  Дуньке.  Камердинер  был
человек умный и сметливый, и  хотя  его  очень  поразила  нежданная  милость
господина, но в два мига он расчел все шансы  pro  и  contra  [зa  и  против
(лат.)] и попросил у  него  поцеловать  ручку  за  милость  и  неоставление:
нареченный жених понял, в чем дело; однако ж,  думал  он,  не  совсем  же  в
немилость посылают Авдотью Емель-яновну, коли  за  меня  отдают:  я  человек
близкий, да и баринов нрав знаю; да и жену  иметь  такую  красивую  недурно.
Словом, жених был  доволен.  Дуня  удивилась,  когда  ей  сказали,  что  она
невеста, поплакала, погрустила, но, имея в виду или ехать в деревню к  отцу,
или быть женою камердинера, решилась на последнее.  Она  без  содрогания  не
могла  вздумать,  как  бывшие  ее  подруги  будут  над  ней  смеяться;   она
вспомнила, что и во времена ее  силы  и  славы  они  ее  называли  вполслуха
полубарыней. Через неделю их  обвенчали.  Когда,  на  другое  утро,  молодые
пришли с конфектами на поклон, Негров был  весел,  подарил  новобрачным  сто
рублей и сказал повару, случившемуся  тут:  "Учись,  осел,  люблю  наказать,
люблю и жаловать: служил хорошо, и  ему  хорошо".  Повар  отвечал:  "Слушаю,
ваше превосходительство", но на лице его было  написано:  "Ведь  я  же  тебя
надуваю при всякой покупке, а уж  тебе  меня  не  провести;  дурака  нашел!"
Вечером камердинер давал пир,  от  которого  вся  дворня  двое  суток  пахла
водкой, и, точно, он расходов не пожалел. Была, впрочем, мучительно  горькая
минута для бедной Дуни: маленькую  кроватку,  а  с  нею  и  дочь  ее  велели
перенести  в  людскую.  Дуня   безмерно   любила   малютку   всей   простой,
безыскусственной душой. Алексея Абрамовича она боялась -  остальные  в  доме
боялись ее, хотя она никогда никому не  сделала  вреда;  обреченная  томному
гаремному заключению, она всю потребность любви,  все  требования  на  жизнь
сосредоточила в ребенке; неразвитая, подавленная душа ее была  хороша;  она,
безответная я робкая, не оскорблявшаяся  никакими  оскорблениями,  не  могла
вынести одного - жестокого обращения Нег-рова с  ребенком,  когда  тот  чуть
ему надоедал; она поднимала тогда голос, дрожащий не страхом, а гневом;  она
презирала  в  эти  минуты  Негрова,  и  Негров,  как  будто  чувствуя   свое
унизительное положение, осыпал ее бранью и  уходил,  хлопнув  дверью.  Когда
надобно было перенести кроватку, Дуня заперла дверь и, рыдая,  бросилась  на
колени перед иконой, схватила ручонку  дочери  и  крестила  ее.  "Молись,  -
говорила она, -  молись,  мое  сокровище,  идем  мы  с  тобою  мыкать  горе;
пресвятая  богородица,  заступись  за  ребенка   малого,   ни   в   чем   не
виноватого... А я-то, глупая, думала: вырастет  она,  моя  сердечная,  будет
ездить в карете  да  ходить  в  шелковых  платьях;  из-за  двери  в  щелочку
посмотрела бы на тебя тогда; спряталась бы от тебя, мои ангел,  -  что  тебе
за мать крестьянка!.. А теперь вырастешь ты  не  на  радость  себе:  сделают
тебя, пожалуй,  прачкой  новой  барыни,  и  ручки-то  твои  мылом  объест...
Господи боже мой! Чем  пред  тобой  согрешил  младенец?.."  И  Дуня,  рыдая,
бросилась на  пол;  сердце  ее  раздиралось  на  части;  испуганная  малютка
уцепилась за нее руками, плакала и  смотрела  на  нее  такими  глазами,  как
будто  все  понимала...  Через  час  кроватка  была  в  людской,  и  Алексей
Абрамович приказал камердинеру приучать ребенка называть себя "тятей".
     Но  кто  же  счастливая  избранная?  В  Москве  есть  особая   varietas
[разновидность (лат.)] рода человеческого;  мы  говорим  о  тех  полубогатых
дворянских домах, которых обитатели совершенно  сошли  со  сцены  и  скромно
проживают целыми поколениями по разным  переулкам;  однообразный  порядок  и
какое-то  затаенное  озлобление  против  всего  нового  составляет   главный
характер обитателей этих домов, глубоко стоящих на дворе,  с  покривившимися
колоннами и нечистыми сенями; они  воображают  себя  представителями  нашего
национального быта, потому что им "квас нужен, как воздух", потому  что  они
в санях ездят, как в карете, берут за собой двух лакеев и  целый  год  живут
на запасах, привозимых из Пензы и Симбирска.
     В одном из таких  домов  жила  графиня  Мавра  Ильинишна.  Некогда  она
кружилась в вихре аристократии, была кокетка, хороша собой, была при  дворе,
любезничала с Кантемиром, и он писал  ей  в  альбом  силлабическим  размером
мадригал, "сиречь виршную  хвалебницу",  в  которой  один  стих  оканчивался
словами:  "богиня  Минерва",  а  другой  рифмующий  стих  -  словами:  "толь
протерва". Но от природы чрезвычайно холодная и  надменная  своей  красотой,
она отказывала женихам, ожидая какой-то блестящей партии. Между тем отец  ее
умер, а брат, управлявший  нераздельным  имением,  лет  в  десять  пропил  и
проиграл почти все достояние. Столичная жизнь стала слишком дорога;  надобно
было жить скромнее. Когда графиня вполне  поняла  затруднительное  положение
свое, ей было за тридцать  лет,  и  она  разом  открыла  две  ужасные  вещи:
состояние расстроено,  а  молодость  миновала.  Тут  она  сделала  несколько
отчаянных опытов выйти замуж - они  не  удались;  тогда,  запрятав  страшную
злобу внутри своей груди, она переселилась в  Москву,  говоря,  что  ей  шум
большого света опротивел и что она ищет одного покоя. Сначала  в  Москве  ее
носили на руках, считали за  особенную  рекомендацию  на  светское  значение
ездить к графине; но мало-помалу желчный язык ее и  нестерпимая  надменность
отучили от ее дома почти всех. Брошенная,  оставленная  всеми,  старая  дева
еще более исполнилась  негодованием  и  ненавистью,  окружила  себя  разными
приживающими старухами, полунабожными и полубродячими, собирала  сплетни  со
всех концов города, ужасалась развратному веку  и  ставила  себе  в  высокое
достоинство свое бесконечное девство.
     Граф-братец,  окончательно  промотавший  свое  имение,   для   поправки
состояния решился  на  геройский  подвиг  для  того  времени  -  женился  на
купеческой  дочери,  четыре  года  ежедневно  упрекал   ее   происхождением,
проиграл до копейки приданое, согнал ее со двора, опился и умер. Год  спустя
умерла и жена, остазив после себя пятилетнюю дочь  без  всякого  соствя-ния.
Мавра Ильинишяа  взяла  ее  к  себе  на  воспитание.  Мудрено  сказать,  что
побудило ее к этому: фамильная гордость, участие к ребенку или  ненависть  к
брату, - как бы то ни было, жизнь  маленькой  девочки  была  некрасива:  она
была  лишена  всех   радостей   своего   возраста,   аастращена,   запугана,
притеснена.  Эгоизм  старух-девиц  ужасен:  он  хочет  выместить   на   всем
окружающем пробелы,  оставшиеся  в  их  вымороженном  сердце.  Безотрадно  и
скучно подрастала маленькая графиыя; ш". несчастию, она  не  принадлежала  к
тем натурам, которые  развиваются  от  внешнего  гнета;  начав  приходить  в
сознание, она нашла  в  себе  два  сильные  чувства:  непреодолимое  желание
внешних удовольствий и сяльяую ненависть к образу жизни тетки.  Оба  чувства
(шли простительны.  Мавра  Ильинишна  не  только  не  доставляла  племяннице
никакого рассеяния, но убивала  претщательно  все  удовольствия  и  невинные
наслаждения, которые она  сама  находила;  она  думала,  что  жизнь  молодой
девушки только для того и назначена, чтоб читать ей вслух, когда  она  спит,
и ходить за нею  остальное  время;  она  хотела  поглотить  всю  юность  ее,
высосать все свежие соки души ее - в благодарность за  воспитание,  которого
она ей не давала, но которым упрекала  ее  ежеминутно.  Время  шло.  Графиня
сделалась невестой, и весьма невестой, - ей было уже двадцать три года.  Она
чувствовала вполне тягостную скуку и однообразие  своего  положения,  и  все
существо ее вертелось около одной мысли - вырваться  из  ада  теткина  дома.
Могила казалась ей лучше; она пила уксус, чтоб получить чахотку,  но  он  не
помогал ей; она хотела  идти  в  монастырь,  но  в  ней  не  было  до-веяьно
решимости. Вскоре мысли ее  приняли  другой  вборот.  Старинные  французские
романы, которые она, не знаю как, отрыла в теткином гардеробе, пояснили  ей,
что есть, кроме смерти и  монастыря,  значительные  утешения;  она  оставила
Адамову голову и начала придумывать голову живую, с усами и кудрями.  Тысячи
романических картин мучили ее  и  день  и  ночь;  она  сочиняла  себе  целые
повести: он ее увозит,  их  преследуют,  "любить  им  не  велят",  раздаются
выстрелы... "Ты моя навеки!" - говорит он, сжимая пистолет, и проч.  На  эту
тему с бесчисленными вариациями сводились все мечты,  все  помыслы  ее,  все
сновидения, и бедная с ужасом просыпалась каждое утро, видя,  что  никто  ее
не увозит, никто не говорит: "ты моя  навеки",  -  и  тяжело  подымалась  ее
грудь, и слезы лились на ее подушки, и она с  каким-то  отчаянием  пила,  но
приказу тетки, сыворотку, и еще с большим -  шнуровалась  потом,  зная,  что
некому любоваться на ее стан. Такое состояние  духа  не  могло  быть  вполне
побеждено сывороткой,  а  вело  прямо  к  сентиментальности  и  экзальтации.
Графиня начала покровительствовать  всех  горничных  и  прижимать  к  сердцу
засаленных де-тей кучера, - период,  после  которого  девушке  или  тот  час
надобно идти замуж, или  начать  нюхать  табак,  любить  кошек  и  стриженых
собачонок и не принадлежать ни к мужескому, ни к женскому полу. По  счастию,
на долю графини выпало первое. Она была недурна собой, и в эту именно  эпоху
должна была поразить нашего героя: зовущее  всего  существа  ее,  ее  томные
глаза, ее неровно подымающаяся грудь победили Негрова. Он увидел  ее  раз  у
Старого Вознесенья - и  судьба  его  жизни  была  решена.  Генерал  вспомнил
корнетские годы, начал искать всевозможных  случаев  увидеть  графиню,  ждал
часы целые на паперти и несколько конфузился, когда  из  допотопной  кареты,
тащимой  высоними   тощими   клячами,   потерявшими   способность   умереть,
вытаскивали два лакея старую графиню с  видом  вороны  в  чепчике  и  мешали
выпрыгнуть молодой грач фине с видом центифольной розы. У  генерала  была  в
Москве двоюродная сестра... У кого есть в Москве двоюродная сестра,  оседлая
и довольно богатая, ют может жениться  почти  на  всякой  невесте,  если  он
имеет чин и деньги, а она не имеет еще жениха.  Генерал  вверил  свою  тайну
кузине,  -  та  приняла  истинно  сестринское  участие.  Месяца  два  бедная
пропадала от скуки, и вдруг, как с неба, свалилось сватовство.  Она  тотчас,
послала дрожки за женой одного титулярного советника.  Титулярная  советница
приехала; кузнпа выгнала ил ближней ком маты горничных, чтоб  никто  не  мог
подслушать.
     Через  час  времени  титулярная  советница  с   раскрасневшимся   лицом
выбежала от купины и, наскоро рассказав в девичьей, в  чем  дело,  бросилась
со двора. На другой день, утром в девять часов, двоюродная сестра  сердилась
на неаккуратность титулярной советницы, которая хотела  быть  в  одиннадцать
часов и еще не приходила; наконец желанная гостья явилась, и  с  нею  другая
особа,  в  чепчике;  словом,  дело  кипело  с  необычайного  быстротою  и  с
достодолжным порядком. У графини в доме начались исподволь важные  перемены:
с окон  сняли  сторы  из  равендука  и  велели  вымыть,  замки  было  велено
вычистить кирпичом с квасом (суррогат уксуса); в передней, где ужасно  пахло
кджей, оттого  что  четыре  лакея  шили  подтяжки,  выставили  зимнюю  раму.
Оставленная всеми, Мавра Илышишна была в восхищении, что  за  ее  племянницу
сватается генерал да еще пребогатый; но, храня свое  достоинство,  она  едва
снизошла до позволения начать сватовство. Однажды  утром  графиня  приказала
племяннице одеться повнимательнее, открыть больше шею и сама осматривала  ее
с ног до головы.
      - Да для чего это, maman, вы мне приказываете одеваться?  Разве  будут
гости?
      - Не твое дело, душечка, - отвечала графиня,  но  добрым,  приветливым
голосом.
     Кисейное платье племянницы чуть не вспыхнуло от огня,  пробежавшего  по
ее жилам; она догадывалась,  подозревала,  не  смела  верить,  не  смела  не
верить... она должна была выйти на воздух,  чтоб  не  задохнуться.  В  сенях
горничные донесла ей, что сегодня ждут генерала, что генерал этот  сватается
за нее... Вдруг въехала карета.
      - Палашка, я умру, я умираю! - говорила молодая графиня.
      - И, полноте, ваше сиятельство, кто ж  умирает,  когда  сватаются,  да
еще  такие  женихи...  Я  вот  всегда  говорила:  нашей  графине   быть   за
генералом, - извольте всех спросить.
     Чье перо в состоянии описать все, что  перечувствовала  бедная  девушка
во время показа и смотра!.. Когда она несколько пришла в себя,  первое,  что
поразило ее, - этo фрак Алексея Абрамовича: она  так  твердо  верила  в  его
мундир и эполеты... Впрочем, Негров и без мундиpa мог тогда  еще  нравиться;
хотя ему было под сорок, но, благодаря доброму здоровью,  он  сохранил  себя
удивительно, и, от природы не слишком  речистый,  он  имел  ту  развязность,
которую  имеют  все  военные,  особенно  служившие  в  кавалерии;  остальные
недостатки,  какие  могла  в  нем   открыть   невеста,   богато   искупались
прекрасными усами, щегольски  отделанными  на  тот  раз.  Свадьба  ладилась.
Через неделю после смотра графиню Мавру  Ильинишну  явились  поадравлять  ее
знакомые, - люди, которые считались давно умершими, выползли из  своих  нор,
где они лет тридцать упорно сражались с смертью и не сдались,  где  они  лет
тридцать капризничали  и  собирали  деньги,  хилые,  разбитые  параличом,  с
удушьем и глухотой. Графиня всем говорила одно: "Новость  эта  меня  удивила
не меньше вас; я и не думала свою Коко так рано отдавать  замуж;  дитя  еще;
ну да, батюшка, божья воля! Человек  он  солидный  и  честный,  отцом  может
служить ей: она так неопытна. А генеральство его и  богатство  -  не  важная
вещь: и через золото сле-зы текут. Да  и  нечего  сказать,  я  вкусила  плод
благочестивого  воспитания  моего  (при  этом  она  прикладывала  к   глазам
платок); истинно, что делает воспитание!
     Можно ли  было  ждать  от  такого  отца  развращенного  -  царство  ему
небесное - и от купчихи такого детища? Не поверите: ведь она с  ним  четырех
слов не молвила, а я только посоветовала, а  она,  моя  голубушка,  хоть  бы
слово против: если вам, mаmаn,  угодно,  говорит,  так  я,  говорит,  охотно
пойду, говорит..." - "Это истинно редкая девица в наш развращенный  век!"  -
отвечали на разные манеры  знакомые  и  друзья  Мавры  Ильияиш-ны,  и  потом
начинались  сплетни  и  бессовестное  чер-ненье  чужих  репутаций.   Словом,
немного прошло времени, как к пышно убранной квартире  цуг  вороных  лошадей
привез в четвероместной карете мордоре-фонсе  генерала  Негрова,  одетого  в
мундир с ментиком, и супругу  его  Глафиру  Львовну  Негрову,  в  венчальном
платье из воздуха с лентами. Хор певчих, парадные  шаферы,  плошки,  музыка,
золото, блеск, духи встретили молодую; вся дворня стояла в сенях,  добиваясь
увидеть молодых,  камердинерова  жена  в  том  числе;  ее  муж,  как  высший
сановник передней, распоряжался  в  кабинете  и  спальне.  Такого  богатства
графиня никогда не видала вблизи, и все это  ее,  и  сам  генерал  ее,  -  и
молодая была счастлива от маленького пальца на  ноге  до  конца  длиннейшего
волоса в косе: так или иначе, мечты ее сбылись.
     Спустя несколько недель после свадьбы Глафира  Львовна,  цветущая,  как
развернувшийся  кактус,  в  белом  неньюаре,  обшитом  широкими   кружевами,
наливала утром чай; супруг ее,  в  позолоченном  халате  из  тармаламы  и  с
огромным янтарем в зубах, лежал на кушетке и думал, какую  заказать  коляску
к Святой: желтую или синюю;  хорошо  бы  желтую,  однако  и  синюю  недурно.
Глафиру  Львовну  также  что-то  очень  занимало;  она   забыла   чайник   и
мечтательно склонила голову на руку; иногда румянец пробегал  по  ее  щекам,
иногда   она   показывала   явное   беспокойство.   Наконец   муж    заметил
необыкновенное расположение ее и сказал:
      - Ты что-то не в духе, Глашенька; нездоровится, что ли, тебе?
      - Нет, я здорова, - отвечала она и при этом подняла  глаза  к  аему  с
видом человека, просящего помощи.
      - Как хочешь, а что-нибудь да есть у тебя на уме.
     Глафира Львовна встала, подошла к мужу, обняла его  и  сказала  голосом
трагической актрисы:
      - Алексис, дай слово, что ты исполнишь мою просьбу!
     Алексис начал удивляться.
      - Посмотрим, посмотрим, - отвечал он.
      - Нет, Алексис, поклянись исполнить мою просьбу могилой твоей матери.
     Он вынул чубук изо рта и посмотрел на нее с изумлением.
      - Глашеиька, я не люблю таких дальних обходов; я солдат:  что  могу  -
сделаю, только скажи мне просто.
     Она спрятала лицо на его груди и пропищала в слезах:
      - Я все знаю, Алексис, и прощаю тебя. Я знаю, у тебя есть  дочь,  дочь
преступной любви... я понимаю Веопытность, пылкость  юности  (Любоньке  было
три года!..). Алексис,  она  твоя,  я  ее  видела:  у  ней  твой  нос,  твой
затылок... О, я ее люблю! Пусть она будет моей дочерью,  позволь  мне  взять
ее, воспитать... и дай мне слово, что не будешь  мстить,  преследовать  тех,
oi кого я узнала. Друг мой, я обожаю твою дочь; позволь же, не  отринь  моей
просьбы! - И слезы текли обильным ручьем по тармаламе халата.
     Его превосходительство растерялся и сконфузился до высочайшей  степени,
и прежде нежели успел: прийти в себя, жена вынудила его  дать  позволение  и
поклясть-ся могилой матери, прахом отца, счастьем их будущих  детей,  именем
их любви, что не возьмет назад своего позволения и  не  будет  доискиваться,
как она узнала. Разжалованная в дворовые, малютка снова была  произведена  в
барышни, и кроватка опять переехала в бельэтаж.  Любоньку,  которую  сначала
отучили отца звать отцом,  начали  отучать  теперь  звать  мать  -  матерью,
хотели ее вырастить в мысли, что Дуня - ее кормилица. Глафира  Львовна  сама
купила в магазине на Кузнецком мосту детское платье, разодела Любоньку,  как
куклу, потом прижала ее к сердцу  и  заплакала.  "Сиротка,  -  говорила  она
ей, - у тебя нет папаши, нет мамаши, я тебе буду все... Папаша твой там!"  -
и она указала на небо. - "Папа с крылышками",  -  пролепетал  ребенок,  -  и
Глафира Львовна вдвое заплакала, восклицая: "О, небесная простота!"  А  дело
было очень просто: на  потолке,  по  давнопрошедшей  моде,  был  представлен
амур, дрягавший ногами и крыльями и завязывавший  какой-то  бант  у  черного
железного крюка, на котором висела люстра. - Дуня  была  на  верху  счастия;
она на Глафиру Львовну смотрела как на ангела;  ее  благодарность  была  без
малейшей примеси какого бы то ни было неприязненного чувства;  она  даже  не
обижалась тем, что дочь отучали быть дочерью; она видела ее в кружевах,  она
видела ее в барских  поко-ях  -  и  только  говорила:  "Да  отчего  это  моя
Любонька уродилась такая хорошая, -  кажись,  ей  и  нельзя  надеть  другого
платьица; красавица будет!" Дуня обходила  все  монастыри  и  везде  служила
заздравные молебны о доброй барыне.
     Многие сочтут зкс-графиню героиней. Я полагаю, что ее  поступок  сам  в
себе  был  величайшею   необдуманностью,   -   по   крайней   мере,   равною
необдуманности выйти замуж за человека, о котором она только  и  знала,  что
ои  мужчина  и  генерал.  Причина  -  очевидно,  романтическая  экзальтация,
предпочитающая  всему  на  свете   трагические   сцены,   самопожертвования,
натянуто благородные поступки.  Справедливость  требует  присовокупить,  что
Глафира Львовна не имела при этом никакой хитрой мысли, ни  даже  тщеславия;
она сама не знала, для чего она хотела воспитывать  Любоньку:  ей  нравилась
патетическая сторона этого дела. Алексей Абрамович, позволив однажды,  нашёл
очень естественным странное положение ребенка  и  не  дал  даже  себе  труда
подумать, хорошо или худо он сделал, согласившись на это...  В  самом  деле,
хороню или худо он сделал? Можно многое  сказать  и  "за"  и  "против".  Кто
считает высшей целью жизни человеческой развитие, во что бы  оно  ни  стало,
какие бы оно  последствия  ни  привело,  -  тот  будет  со  стороны  Глафиры
Львовны. Кто считает высшей целью жизни  счастье,  довольство,  в  каком  бы
кругу оно ни было и насчет чего бы оно ни  досталось,  -  тот  будет  против
нее. Любонька в людской, если б и  узнала  со  временем  о  своем  рождении,
понятия ее были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым сном, что  из
этого  ничего  бы  не  вышло;  вероятно,  Алексей  Абрамович,  чтобы  вполне
примириться с совестью, дал бы ей отпускную  и,  может  быть,  тысячу-другую
приданого; она была бы при своих понятиях чрезвычайно  счастлива,  вышла  бы
замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок на  макушке,  пила
бы по двенадцати чашек цве-точногв чая и народила бы целую  семью  купчиков;
иногда приходила бы она  в  гости  к  дворе  чихе  Негрова  и  видела  бы  с
удовольствием, как на нее с завистью смотрят  ее  бывшие  подруги.  Так  она
могла бы прожить  до  ста  лет  и  надеяться,  что  сто  извозчичьих  дрожек
проводят ее на Ваганьковское кладбище. Любонька в  гостиной  -  совсем  иное
дело:  как  бы  глупо  ее   ни   воспитывали,   она   получала   возможность
образоваться;  самая  даль  от  грубых  понятий  людской   -   своего   рода
воспитание. С тем вместе она должна была понять всю  несообразную  нелепость
своего положения; оскорбления, слезы, горести ждали ее в  бельэтаже,  и  все
это вместе способствовало бы дальнейшему развитию духа, а может быть, с  тем
вместе, развитию чахотки. Итак, выбирайте  сами,  хорошо  или  худо  сделала
ш-ше Негров.
     Брачная  жизнь  Алексея  Абрамовича  потекла  как  по  маслу;  на  всех
каретных гуляньях  являлась  его  четверня  и  блестящий  экипаж  и  пышущая
счастьем чета  в  этом  экипаже.  Их  наверное  мбжно  было  встретить  и  в
Сокольниках 1 мая, и в Дворцовом саду в Вознесенье, и на Пресненских  прудах
в Духов день, и на Тверском бульваре почти всякий день. Зимой ездила  они  в
собрание, давали обеды, имели абонированную ложу.  Но  страшное  однообразие
убивает московские гулянья: как было в прошлом году,  так  в  нынешнем  и  в
будущем; как тогда с вами встретился толстый купец в великолепном кафтане  с
чернозубой женой, увешанной всякими  драгоценными  каменьями,  так  и  нынче
непременно встретится - только кафтан постарше, борода побелее, зубы у  жены
почернее, - а все встретится; как  тогда  встретился  хват  с  убийственными
усами и в шутовском сюртуке, так и нынче  встретится,  несколько  исхудалый;
как тогда водили на гулянье подагрика, покрытого нюхательным табаком, так  и
нынче его поведут... От одного этого можно  запереться  у  себя  в  комнате.
Алексей  Абрамович  был  человек  выиосливе.гй,  однако  силы   человеческие
сочтены: дольше десяти лет он не мог протянуть, надоело и  ему  и  Глаше.  В
это десятилетие у них родились сын и дочь,  и  они  начали  тяжелеть  не  по
дням, а по часам; одеваться не хотелось им больше,  и  они  начали  делаться
домоседами  и,  не  знаю,  как  и  для  чего,  а  полагаю   -   больше   для
нсесовершеннейшего покоя, решились ехать на житье в деревню.  Это  случилось
года четыре прежде ученого разговора генерала с Дмитрием Яковлевичем.


                     III. БИОГРАФИЯ ДМИТРИЯ ЯКОВЛЕВИЧА

     Разумеется, биография бедного молодого  человека  не  может  иметь  той
занимательности,  как  биография  Алексея  Абрамовича  с   домочадцами.   Мы
должны  -из  мира  карет  мордоре-фонсе  перейти  в  мир,  где  заботятся  о
завтрашнем ободе, из Москвы переехать в дальний губернским  город,  да  и  в
нем не останавливаться на единственной  мощеной  улице,  по  которой  иногда
можно ездить и  на  которой  живет  аристократия,  а  удалиться  в  один  из
немощеных переулков, по которым почти никогда нельзя ни ходить,  ни  ездить,
и там отыскать почерневший, перекосившийся  домик  о  трех  окнах,  -  домик
уездного  лекаря  Круциферского,  скромно  стоящий  между   почерневшими   и
перекосившимися своими товарищами.
     Все эти домики скоро развалятся, заместятся новыми, и никто об  них  не
помянет; а  между  тем  во  всех  них  развивалась  жизнь,  кипели  страсти,
поколения сменялись поколениями, и обо всех этих существованиях  столько  же
известно,  сколько  о  диких  в  Австралии,  как  будто  они   человечеством
оставлены вне закона и не признаны им. Но вот домик, который  мы  искали.  В
нем лет тридцать жил добрый, честный старик с своей женою.  Жизнь  его  была
постоянною битвою со всевозможными нуждами и  лишениями;  правда,  он  вышел
довольно победоносно, то есть не умер с голода, не застрелился  с  отчаяния,
но победа досталась не даром: в пятьдесят  лет  он  был  и  сед,  и  худ,  и
морщины покрыли его лице, а  природа  одарила  его  богатым  запасом  сил  и
здоровья. Не бурные порывы, не страсти, не грозные перевороты  источили  это
тело и придали ему вид преждевременной дряхлости, а  беспрерывная,  тяжелая,
мелкая, оскорбительная борьба  с  нуждою,  дума  о  завтрашнем  дне,  жизнь,
проведенная в недостатках и заботах. В этих  низменных  сферах  общественной
жизни душа вянет, сохнет в вечном беспокойстве, забывает о том,  что  у  нее
есть крылья, и, вечно наклоненная к  земле,  не  подымает  взора  к  солнцу.
Жизнь лекаря Круциферского была огромным продолжительным геройским  подвигом
на неосвещенном поприще, награда - насущный хлеб в настоящем  и  надежда  не
иметь его в будущем. Он учился на казенный счет  в  Московском  университете
и, выпущенный лекарем, прежде назначения женился на немке, дочери  какого-то
провизора; приданое ее, сверх доброй и самоотверженной  души,  сверх  любви,
которую она, по немецкому  обычаю,  сохранила  на  всю  жизнь,  состояло  из
нескольких  платьев,  пропитанных  запахом  роаовоге  масла  с   ребарбаром.
Страстно влюбленному студенту в голову не приходило, что он не  имеет  права
ни на любовь, ни на семенное счастье, что и для этих прав  есть  свой  ценз,
вроде французского электорального ценза.
     Через несколько дней после свадьбы его  назначили  полковым  лекарем  в
действующую  армию.  Восемь  лет  номадной  [кочевой  от  (греч.   nomas   -
кочевники)] жизни вынес он; на девятый устал  и  начал  просить  постоянного
места, - ему дали одну из открывшихся ваканций. И Круциферский  потащился  с
женой и детьми с одного края  России  в  другой  и  поселился  в  губернском
городе NN. Сначала он имел кой-какую практику. Хотя сановники и  помещики  в
губернских городах предпочитают лечиться у немцев,  но,  по  счастию,  немца
(кроме часовщика) под рукой не  находилось.  Это  был  счастливейший  период
жизни Круциферского; тогда он купил свой домик о  трех  окнах,  а  Маргарита
Карловна сюрпризом мужу, ко дню Иакова, брата господня, ночью  обила  старый
диван и креслы ситцем, купленным на деньги, собранные по копейке. Ситец  был
превосходный; на диване Авраам три раза изгонял Агарь с Измаилом на  пол,  а
Сарра грозилась; на креслах с  правой  стороны  были  ноги  Авраама,  Агари,
Измаила и Сарры, а с левой - их головы. Но эта  счастливая  эпоха  не  долго
продолжалась. Один богатый помещик, село которого было  под  самым  городом,
привез с собою домового доктора, отбившего  всю  практику  у  Круциферского.
Молодой доктор был мастер лечить женские болезни;  пациентки  были  от  него
без ума; лечил он от всего пиявками и красноречиво доказывал, что не  только
все болезни - воспаление, но и  жизнь  есть  не  что  иное,  как  воспаление
материи; о Круциферском он отзывался с убийственным  снисхождением;  словом,
он вошел в моду. Весь город шил ему по канве подушки и  кисеты,  сувениры  и
сюрпризы, а о старом лекаре  старались  забыть.  Правда,  купцы  и  духовные
остались верными Круциферскому, но купцы никогда не бывали  больны,  всегда,
слава богу, здоровы, а когда и случалось  прихворнуть,  то  по  собственному
усмотрению терлись и мазались в бане всякой  дряныо  -  скапидаром,  дегтем,
муравьиным спиртом - и всегда выздоравливали - или умирали  через  несколько
дней. В обоих случаях Круциферскому не приходилось ничего делать,  а  смерть
падала на его счет, и молодой доктор всякий  раз  говорил  дамам:  "Странная
вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое дело, а  как  не  догадался
употребить t-rae opii  Sydenhamii  капель  X,  solutum  in  aqua  distiliata
[Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных в  дистиллированной  воде
(лат.)], да не поставил под ложечку сорок пять пиявок;  ведь  человек-то  бы
был жив". Слыша латинские слова, сама губернаторша верила,  что  человек  бы
был жив. И так, мало-помалу, Круциферский был сведен на одно жалованье:  оно
состояло, кажется, из четырехсот рублей; у него  было  пять  человек  детей;
жизнь  становилась  тяжелее  и   тяжелее.   Яков-Иванович   не   зпал,   как
прокормиться; скарлатина указала ему выход: трое из  детей  умерли  друг  за
другом, остались старшая.дочь и  Меньшов  сын.  Мальчик,  кажется,  избегнул
смерти и болезни своею чрезвычайною слабостью: он родился  преждевременно  и
был не более, как жив; слабый, худой, хилый и нервный, он  иногда  бывал  не
болен, но никогда не был здоров. Несчастия  этого  ребенка  начались  прежде
его рождения. В то время как Маргаритa Карловна была  тяжела  им,  над  ними
готово  было  разразиться   ужасное   несчастие.   Губернатор   возненавидел
Круциферского за то, что он  не  дал  свидетельства  о  естественной  смерти
засеченному кучеру одного  помещика  [Эти  строки  были  выпущены  ценсурой.
(Примеч. А. И. Герцена.)]. Яков  Иванович  был  на  вершок  от  гибели  и  с
какой-то кроткой, геройской грустью, молча и самоотверженно  ждал  страшного
удара, - удар прошел мимо головы его. В  это  тревожное  время  беспрерывных
слез родился Митя, единственный наказанный в деле о найденном  теле  кучера.
Дитя это было идолом Маргариты Карловны; чем  болезненнее,  чем  слабее  оно
казалось, тем упорнее хотела мать сохранить его; она,  кажется,  делилась  с
ним своей силой, любовь оживляла его и исторгла  его  у  смерти.  Она  будто
чувствовала, что он останется у них один, - опора, надежда, утешение. А  что
же сталось с его сестрой? Ей было лет семнадцать, когда в NN стоял  пехотный
полк; когда он ушел, ушла и лекарская дочь с  каким-то  подпоручиком;  через
год писала она из Киева, просила прощенья и благословения  и  извещала,  что
подпоручик женился на ней; через год еще писала она из Кишинева, что муж  ее
оставил, что она с ребенком  в  крайности.  Отец  послал  ей  двадцать  пять
рублей. После этого не было об ней и вести. Когда Митя подрос, его отдали  в
гимназию; он учился хорошо; вечно застенчивый, кроткий и тихий, он был  даже
любим инспектором, который считал не вовсе  сообразным  с  своей  должностью
любить детей.
     Отец  хотел  после  курса  записать  его  в   канцелярию   гражданского
губернатора, в чем ему обещал протежировать секретарь, у которого  он  лечил
безвозмездно детей, вечно золотушных. Вдруг Мите  открылась  другая  дорога.
Какой-то меценат и тайный советник проезжал но  городу  NN,  отправляясь  из
деревни в  Москву  [Эти  строки  были  выпущены  ценсурой.  (Примеч.  А.  И.
Герцена.)]. Директор гимназии,  имевший  талант  узнавать  явно  приближение
тайных советников, тотчас отправился просить удостоительной чести  посещения
вертограда и рассадника отечественного просвещения.  Меценату  не  хотелось,
но он любил радушные  приемы  и  с  тем  вместе  почтительные.  Директор,  в
мундифе и поддерживая шляпой шпагу, объяснил меценату подробно, отчего  сени
сыры и лестница покривилась (хотя меценату до этого дела не  было);  ученики
были развернуты праг-вильной  колонной;  учители,  сильно  причесанные  и  с
крепко повязанными галстухами, озабоченно ходили, глазами показывали  что-то
ученикам  и  сторожу,  всего  менее  потерявшемуся.  Учитель  физики  просил
позволения его превосходительства убить кролика под колпаком  пневматической
машины и голубя  лейденской  банкой.  Меценат  просил  их  пощадить,  причем
директор, тронутый, посмотрел на всех учителей и на всех  учеников,  как  бы
говоря: "Величие всегда сопровождается кротостью".  Голубь  и  кролик  после
этого жили в залавке у сторожа до  самого  акта,  когда  неумолимый  учитель
все-таки, к большому удовольствию всего города, принес их на жертву науке  и
образованию. Затем один "з учеников вышел  вперед,  и  учитель  французского
языка спросил его: "Не имеет ли он им что-нибудь сказать по поводу  высокого
посещения  рассадника  наук?"   Ученик   тотчас   же   начал   на   каком-то
франко-церковном наречии: "Коман пувонн ну поверь анфан ремерсиерь  лилюстръ
визитеръ" [Как нам, бедным детям, отблагодарить знаменитого  посетителя  (от
фр. comment pouvons-nous pauvres enfants remercier l'illuslre visiteur)].
     Глядя по  сторонам  во  время  этой  келъто-славян-еквй  речи,  меценат
обратил как-то внимание на болезненный и нежный вид  Мити,  подозвал  его  к
себе, поговорил, приласкал. Директор сказал,  что  это  отличнейший  ученик,
что он пошел бы далеко, но что отец его не имеет чем содержать его в  Москве
и проч. Меценат был меценат и сказал Мите, что через месяц  или  два  поедет
его управитель, что если его родители согласны, то он ему прикажет  привезти
Митю в Москву и велит дать ему  уголок  в  своем  флигеле  вместе  с  детьми
управляющего. Директор послал тотчас письмоводителя за  Яковом.  Ивановичем.
Яков Иванович застал мецената, уже садящегося в дормез. Старик  был  истинно
тронут, плакал, как  дитя,  и  простым  языком,  нескладным  и  прерывистым,
благодарил  его.  Меценат  указал   на   плечистого   мужчину,   помогавшего
застегивать какие-то ремешки у кареты, и сказал: "Это  мой  управляющий,  он
повезет вашего сына", - сказал и уехал, милостиво улыбнувшись.  Через  месяц
кибитка с бубенчиками выехала из ворот Круциферского, и в  ней  сидел  Митя,
покрытый одеялом,  увязанный  и  одетый  матерью,  и  ириказчик  -  в  одном
сюртуке, потому что он в пути предпочитал  нагреваться  изнутри.  И  вот  от
чего зависит судьба человека! Если б меценат не  проезжал  через  город  NN,
Митя поступил бы в канцелярию, и рассказа нашего не было бы, а был  бы  Митя
со временем старший помощник правителя дел и кормил  бы  он  своих  стариков
бог знает какими доходами, -  и  отдохнули  бы  Яков  Иванович  и  Маргарита
Карловна. Отъезд Мити был переломом  жизни  стариков:  они  остались  одни,;
тишина, грусть еще более овладели их домиком. Управляющий мецената,  человек
не слабонервный, почувствовал что-то вроде слез, когда старики  расставались
с сыном. Бедный отец прощается не так, как богатый; он говорил  сыну:  "Иди,
друг мой, ищи себе хлеба; я более для тебя ничего не могу сделать;  прелагай
свою дорогу и вспоминай нас!" И увидятея ли они, найдет ли он  себе  хлеб  -
все покрыто черной,  тяжкой  завесой...  Хочет  отец  дать  сыну  на  дорогу
побольше, и нет возможности;  он  десять  раз  рассчитывает,  сколько  можно
уделить из наличных восьмидесяти рублей, и все  ему  кажется  мало.  А  мать
сколько  едез  прольет  над  убогим  узелком,   в   который   она   положила
необходимейшие свои вещи, но понимает, что всего  недостает,  и  знает,  что
негде  взять...  Это  сцены,  никому  не  известные,  мещанские,  скрываемые
тщательно от постороннего глаза, но вопиющие и раздирающие  сердце!  Хорошо,
что они скрыты!
     Молодой  Круциферский  через  четыре  года  сделался   кандидатом.   Не
одаренный ни особенно блестящими способностями,  ни  чрезвычайной  быстротою
соображения, он любовью к  науке,  постоянным  прилежанием  вполне  заслужил
полученную им степень. Глядя на его кроткое лицо, можно было  подумать,  что
из него разовьется одно из милых германских существований,  -  существований
тихих, благородных, счастливых  в  немножко  ограниченной,  но  чрезвычайно,
трудолюбивой  учено-педагогической  деятельности,  в  немножко  ограниченном
семейном кругу, в котором через двадцать лет муж еще влюблен в жену, а  жена
еще краснеет от каждой  двусмысленной  шутки;  это  существования  маленьких
патриархальных  городков  в  Германии,   пасторских   домиков,   семинарских
учителей, чистые, нравственные и незаметные вне своего круга... Но  будто  у
нас возможна такая жизнь?  Я  решительно  думаю,  что  нет;  нашей  душе  не
свойственна эта среда; она не может утолять жажду  таким  жиденьким  винцом:
она или гораздо выше этой жизни, или гораздо ниже,  -  но  в  обоих  случаях
шире. Сделавшись кандидатом, Круциферский сначала попытался  получить  место
при университете; потом думал пробиться частными уроками, - но  все  попытки
были напрасны: он унаследовал от отца удачу во всех предприятиях...
     Через несколько месяцев после того, как при звуках литавр и  труб  было
возвещено о кандидатстве  Кру-циферского,  он  получил  письмо  от  старика,
извещавшее  его  о  болезни  матери  и  мимоходом   намекавшее   на   тесные
обстоятельства. Зная характер отца, он по-пял, что одна  страшная  крайность
заставила  его  сделать  такой  намек.   Последние   деньги   были   прожиты
Круциферским,  одно  средство  оставалось:  у  него  был  патрон,  профессор
какой-то гнозии, принимавший в нем сердечное  участие;  он  написал  к  нему
письмо открыто,  благородно,  трогательно  и  просил  взаймы  сто  пятьдесят
рублей. Профессор отвечал учтивейшим образом, тронулся  запиской,  но  денег
не прислал; в postscriptum'e [приписке  (дат.)]  ученый  муж  упрекал  самым
милым образом Круцифер-ского, что он не приходит  никогда  к  нему  обедать.
Записка поразила молодого человека, - так  мало  знал  он  цену  людям  или,
лучше сказать, деньгам! Ему было  очень  тяжело;  он  бросил  милую  записку
доброго профессора на стол, прошелся раза  два  по  комнатке  и,  совершенно
уничтоженный  горестью,  бросился  на   свою   кровать;   слезы   потихоньку
скатывались со щек его; ему так живо представлялась убогая комната и  в  ней
его мать,  страждущая,  слабая,  может  быть,  умирающая,  -  возле  старик,
печальный  и  убитый.  Больной  хочется  чего-нибудь,  хочется,  -  но   она
скрывает, чтоб  не  увеличить  горести  мужа,  а  тот  догадывается  и  тожз
скрывает, боясь, что придется отказать ей... Читатель, если вы  богаты  или,
по крайней мере, обеспечены, - принесемте глубокую благодарность небу, и  да
здравствует  полученное  нами   наследство!   да   здравствует   родовое   и
благоприобретенное!
     В эту тяжелую минуту для кандидата отворилась  дверь  его  комнатки,  и
какая-то фигура, явным образом не столичная, вошла, снимая темный  картуз  с
огромным козырьком. Козырек этот бросал  тень  на  здоровое,  краснощекое  и
веселое  лицо  человека  пожилых  лет;  черты  его   выражали   эпикурейское
спокойствие  и  добродушие.  Он  был  в  поношенном  коричневом  сюртуке   с
воротником, какого именно тогда не носили, с бамбуковой палкой  в  руках  и,
как мы сказали, с видом решительного провинциала.
      - Вы господин Круциферский, кандидат здешнего университета?
      - Я, - отвечал Дмитрий Яковлевич, - к вашим услугам.
      - А вот, господин кандидат, позвольте мне  сперва  сесть;  я  постарше
вас, да и пришел пешком.
     С этими  словами  он  хотел  было  сесть  на  стул,  на  котором  висел
вицмундирный фрак;  но  оказалось,  что  этот  стул  может  только  выносить
тяжесть  фрака  без  человека,  а  не  человека  в  сюртуке.   Круциферский,
сконфузившись, просил его поместиться на  кровать,  а  сам  взял  другой  (и
последний) стул.
      - Я, - начал  посетитель  с  убийственною  медленностью,  -  инспектор
врачебной управы NN, доктор медицины Крупов, и пришел к вам  вот  по  какому
делу...
      Инспектор  был  человек  методический,  остановился,   вынул   большую
табакерку, положил ее возле себя, потом вынул красный платок и  положил  его
возле табакерки, потом белый  платок,  которым  обтер  себе  пот,  и,  нюхая
табак, продолжал таким образом:
      - Вчерашнего числа я был у Антона Фердинанде-вича... мы с  ним  одного
выпуска... нет, извините, он вышел годом ранее... да, годом ранее, точно,  -
все же были товарищи и остались добрыми знакомыми. Вот-с я и прошу  его,  не
может ли он мне указать хорошего  учителя  в  отъезд-де,  в  нашу  губернию,
кондиции, мол, такие и  такие,  и  вот,  мол,  требуют  то  и  то.  Антон-ат
Фердинандович и дал мне ваш адрес и, признаюсь, очень  лестно  отзывался  об
вас; а потому, если вы желаете иметь кондицию в отъезд, то я мог бы  с  вами
дело покончить.
     Антон Фердинандович был именно профессор-пат-- роп:  он  в  самом  деле
любил  Круциферского,  но  только  не  рисковал  своими  деньгами,  как   мы
видели, - а рекомендацию всегда был готов дать.
     Тяжелый доктор Крупов показался Круциферскому небесным посланником;  он
откровенно рассказал ему свое положение и заключил тем, что ему выбора  нет,
что он обязан принять место. Крупов вытащил из кармана что-то среднее  между
бумажником и  чемоданом  и  вынул  письмо,  покоившееся  в  обществе  кривых
ножниц, ланцетов и зондов, и прочел: "Предложите таковому 2000 рублей в  год
и никак не более 2500, потому что  за  3000  рублей  у  моего  соседа  живет
француз из Швейцарии. Особая комната, утром чай,  прислуга  и  мытье  белья,
как обыкновенно. Обедать за столем".
     Круциферский не делал никаких требований, краснея  говорил  о  деньгах,
расспрашивал о занятиях  и  откровенно  сознавался,  что  боится  смертельно
вступить  в  посторонний  дом,  жить  у  чужих  людей.  Крупов  был  тревут,
уговаривал его не бояться Иегровых... "Ведь вам с нижи  не  детей  крестить;
будете учить мальчика, а с отцом, с  матерью  видаться  за  обедом.  Генерал
денежно вас не обидит, за это я вам отвечаю; жена его вечно сжит,  -  стало,
и она вас не обидит, разве во сне. Дом Негрова,  поверьте  мне,  не  хуже...
признаться, и не лучше  всех  помещичьих  домов".  Словом,  торг  сла-дился:
Круциферский шел внаем за 2500 рублей в год. Инспектор  был  обленившийся  в
провинциальной жизни человек,  но,  однако,  человек.  Узнав  рядом  горьких
опьь-твв, что все прекрасные  мечты,  великие  слова  остаются  до  поры  до
времени мечтами и словами, он поселился на веки веков  в  NN  и  мало-помалу
научился  говорить  е  расстановкой,  носить  два  платка  в  кармане,  один
красный, другой белый. Ничто в мире не портит  так  человека,  как  жизнь  в
провинции. Но он не совсем еще вымер: в глазах его еще попрыгивали  огоньки.
Многое встрепенулось в душе Крупова при виде  благородного,  чистого  юноши;
ему вспомнилось то время, когда он с Антоном Фердинандовичем мечтал  сделать
переворот в медицине, идти пешком в Геттинген... и он горько  улыбнулся  при
этих воспоминаниях. Когда торг кончился, ему пришло в голову: "Хорошо  ли  я
делаю, вталкивая этого юношу в глупую  жизнь  полустеиного  помещика?"  Даже
мысль дать ему своих денег и уговорить его не покидать Москвы пришла  ему  в
голову; лет пятнадцать тому назад он так бы  и  сделал,  но  старыми  руками
ужасно трудно развязывать кошелек. "Судьба!" - подумал  Крупов  и  утешился.
Странно, что в этом случае он поступил точь-в-точь, как с древнейших  времен
поступает человечество: Наполеон говаривал, что судьба - слово,  не  имеющее
смысла, - оттого-то оно так и утешительно.
      - Итак,  мы  дело  сладили,  -  сказал  наконец   инсвек-здз;р   после
маленького молчания, - я еду через пять дней  и  буду  очень  рад,  если  вы
разделите со мною тарантас.


                              IV. ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ

     Давно известно, что человек везде может оклима-титься,  в  Лапландии  и
Сенегалии.   Потому   дивиться,   собственно,   нечему,   что   Круциферский
мало-помалу начал привыкать к дому Негрова. Образ жизни, суждения,  интересы
этих людей сначала поражали его, йотом  он  стал  равнодушнее,  хотя  и  был
далек от примирения с такою жизнию. Странное дело: в доме Негрова ничего  не
было ни разительного, ни особенного;  но  свежему  человеку,  юноше,  как-то
неловко,  трудно  было  дышать  в  нем.  Пустота  всесовершеннейшая,   самая
многосторонняя царила в почтенном семействе Алексея  Абрамовича.  Зачем  эти
люди вставали с постелей, зачем двигались, для чего жили -  трудно  было  бы
отвечать на эти вопросы. Впрочем, и нет нужды на них отвечать.  Добрые  люди
эти жили потому, что родились, и продолжали жить по чувству  самосохранения;
какие тут цели да задние мысли... Это все  из  немецкой  философии!  Генерал
вставал в 7 часов утра и  тотчас  появлялся  в  залу  с  толстым  черешневым
чубуком; вошедший незнакомец  мог  бы  подумать,  что  проекты,  соображения
первой важности бродят у него в голове: так  глубокомысленно  курил  он;  но
бродил один дым, и то не в голове, а около головы. Глубокомысленное  курение
продолжалось час. Алексей Абрамович все это время тихо ходил по зале,  часто
останавливаясь перед окном, в которое он превнимательно всматривался,  щурил
глава, морщил лоб, делал недовольную мину, даже кряхтел, но и это был  такой
же оптический обман, как вадумчивость. Управитель должен  был  в  это  время
стоять у дверей,  рядом  с  казачком.  Окончив  куренье,  Алексей  Абрамович
обращался к управителю, брал у него из рук рапортичку и начинал  его  ругать
не на живот, а на смерть, присовокупляя всякий раз,  что  "кончено,  что  он
его знает, что он  умеет  учить  мошенников  и  для  примера  справедливости
отдаст его сына в солдаты, а его заставит ходить  за  птицами!"  Выдали  это
мера нравственной гигиены  вроде  ежедневных  обливаний  холодной  водой,  -
мера,  посредством  которой  он  поддерживал  страх  и   повиновение   своих
вассалов,  или  просто  патриархальная  привычка  -  в   обоих   слу"   чаях
постоянство заслуживало похвалы.
     Управитель слушал отеческие наставления с безмолвным  самоотвер-жением:
слушать их казалось ему такою же существенною  обязанностью,  сопряженной  с
его должностью, как красть пшеницу и ячмень, сено и солому.
     "Ах  ты  разбойник!  -  кричал  генерал.  -  Да  тебя  мало  трех   раз
повесить!" -  "Воля  вашего  превосходительства",  -  отвечал  с  величайшим
спокойствием  управитель  и  смотрел  своими  плутовскими   глазами   как-то
косвенно вниз.
     Беседа  эта  продолжалась  до  появления  детей  здороваться;   Алексей
Абрамович протягивал им руку; с ними являлась миньятюрная  фращуженка-мадам,
которая как-то уничтожалась, уходя сама в себя,  приседая  а  la  Pompadour;
она извещала, что чай готов, и Алексей  Абрамович  отправлялся  в  диванную,
где  Глафира  Львовна  уже  дожидалась   его   перед   самоваром.   Разговор
обыкновенно  начинался  жалобою  Глафиры  Львовны  на  свое  здоровье  и  на
бессонницу; она чувствовала в правом виске непонятную, живую  боль,  которая
переходила в затылок и в темя  и  не  давала  ей  спать.  Алексей  Абрамович
слушал бюллетень о здоровье супруги довольно равнодушно, потому ли,  что  он
один во всем роде человеческом очень хорошо и  основательно  знал,  что  она
ночью  никогда  не  просыпается,  или  потому,  что  ясно  видел,  как   эта
хроническая болезнь полезна здоровью Глафиры Львовны, - не знаю.
     Зато Элиза Авгу-стовна приходила в ужас, жалела о страдалице и  утешала
ее тем, что и княгиня Р***, у которой она жила, и графиня  М***,  у  которой
она могла бы жить, если б хотела,  точно  так  же  страдают  живою  болью  и
называют ее tic douloreux [нервный тик (фр.)]. Во время чая приходил  повар;
благородная чета начинала заниматься заказом обеда и бранить  за  вчерашний,
хотя  блюда  и  были  вынесены  пусты.  Повар  имел  то  преимущество  перед
приказчиком, что его ежедневно бранил барин, как  и  приказчика,  да,  сверх
того, бранила барыня. После чая  Алексей  Абрамович  отправлялся  по  полям;
несколько лет жив безвыездно в деревне,  он  не  много  успел  в  агрономии,
нападал на мелкие беспорядки, пуще всего любил дисциплину и вид  безусловной
покорности. Воровство самое наглое совершалось почти  перед  глазами,  и  он
большей чаетию не замечал, а когда замечал, то  так  неловко  принимался  за
дело, что всякий раз  оставался  в  дураках.  Как  настоящий  глава  и  отец
общины, он часто говаривал: "Вору спущу, мошеннику спущу, но уж дерзости  не
могу стерпеть", - в этом у  него  состоял  патриархальный  point  d'honneur!
[вопрос- чести (фр.)] Глафира Львовна, кроме чрезвычайных  случаев,  никогда
не выходила из дома пешком, разумеется, исключая старого  сада,  который  от
запущенности сделался хорошим и который начинался от  самого  балкона;  даже
собирать грибы ездила она всегда в коляске.
     Это делалось следующим образом. С  вечера  отдавался  приказ  старосте,
чтоб  собрать  легион  мальчишек  и  девчонок   с   кузовками,   корзинками,
плетушками и проч. Глафира Львовна с француженкой ехала шагом по просеке,  а
саранча босых, полуголых и полусытых детей,  под  предводительством  старухи
птичницы, барчонка и барышни,  нападала  на  масленки,  волвянки,  сыроежки,
рыжики, белые и всякие грибы. Гриб удивительной  величины  или  чрезвычайной
малости приносился птичницей к матушке-енеральше; им изволили  любоваться  и
ехали далее. Возвратившись домой, она всякий  раз  жаловалась  на  усталь  и
ложилась уснуть перед обедом, употребив для восстановления сил  какой-нибудь
остаток  вчерашнего  ужина  -  барашка,  теленка,  поенного  одним  молоком,
индейку, кормленную грецкими орехами, или что-нибудь в этом роде,  легкое  и
приятное. Между,  тем  уж  и  Алексей  Абрамович  хватил  горькой,  закусил,
повторил и отправился прогуляться в саду; он  особенно  в  это  время  любил
пройтись по саду и заняться оранжереей, расспрашивая  обо  всем  садовникову
жену, которая во всю жизнь не умела отличить груш от яблок,  что  не  мешало
ей иметь довольно приятную наружность. В это время, то есть часа ва  полтора
до  обеда,  француженка  занималась   образованием   детей.   Что   она   им
преподавала, как - это покрывалось непроницаемой тайной. Отец  и  мать  были
довольны: кто же имеет право мешаться в семейные дела после этого? -  В  два
чаеа подавален обед. Каждое блюдо  было  достаточно,  чтоб  убить  человека,
привыкнувшего к европейской нище. Жир, жир и жир, едва смягчаемый  капустой,
луком  и  еолеными  грибами,  перерабатывался,   при   помощи   достаточного
количества  мадеры  и  портвейна,  в  упругое  тело  Алексея  Абрамовича,  в
расплывшееся! - Глафиры Львовны и в сморщившееся  тельце,  едва  покрывавшее
косточки  Элизы  Августовны.  Кстати,  Э-лиза  Августовна  не  отставала  от
Алексея Абрамовича в уне-требдении мадеры (и заметим притом шаг  вперед  XIX
века: в XVIII веке нанимавшейся мадаме не быле бы предоставлено  право  пить
вино за столом); она увврялаг  что  в  ее  родине  (в  Лозанне}  у  них  был
виво-градник и она дома всегда вместо кваса  пила  мадеру  из  своих  лоз  и
тогда еще привыкла к ней. После обеда генерал ложился на полчаса  уснуть  на
кушетке в кабинете и спал гораздо долее, а Глафира  Львовна  отщщв-лялаеь  с
мадамой в диванную. Мадам говорила беспрерывно, и Глафира  Львовна  засыпала
под ее бесконечные  рассказы.  Иногда,  для  разнообразия,  Глафира  Львовна
посылала за женой  сельского  священника;  та  являлась,  -  какое-то  дикое
несвязное существо, вечно  испуганное  и  всего  боящееся.  Глафира  Львовна
целые часы проводила с ней и потом говорила  мадаме:  "Ah,  сomтe  elie  est
bete, insupportable!" [Ах, до чего она глупа, невыносимо! (фр.)]. И в  самом
деле, попадья была непроходимо глупа. Потом чай,  потом  ужин  около  десяти
часов, после ужина  семья  начинала  зевать  всеми  ртами.  Глафира  Львовна
замечала, что в деревне надобно жить по-деревенски, то есть раньше  ложиться
спать, - и семья расходилась. В одиннадцать часов дом храпел от  конюшни  до
чердака. Изредка наезжал какой-нибудь сосед - Негров под другой  фамилией  -
или старуха  тетка,  проживавшая  в  губернском  городе  и  поврежденная  на
желании отдать дочерей замуж; тогда  на  миг  порядок  жизни  изменялся;  но
гости уезжали - и все  шло  по-прежнему.  Разумеется,  что  за  всеми  этими
занятиями все еще оставалось довольно времени, которое не знали  куда  деть,
особенно в ненастную осень, в долгие зимние вечера. Весь талант  француженки
был употребляем  на  то,  чтоб  конопатить  эти  дыры  во  времени.  Надобно
заметить, что ей было  что  порассказать.  Она  приехала  в  последние  годы
царствования  покойной  императрицы  Екатерины  портнихой  при   французской
труппе; муж ее был второй любовник,  но,  по  несчастию,  климат  Петербурга
оказался для tie.ro гибелен, особенно после того, как,  оберегая  с  бальшим
усердием, чем нужно женатому человеку,  одну  из  артисток  труппы,  он  был
гвардейским сержантом выброшен из окна второго  этажа  на  улицу;  вероятно,
падая, он не взял достаточных предосторожностей от  сырого  воздуха,  ибо  с
той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а  потом  перестал  -  по  очень
простой причине, потому что умер.
     Элиза Августовна Овдовела именно в то время, когда  муж  всего  нужнее,
то есть лет в тридцать... поплакала, поплакала и  по-шла  сначала  в  сестры
милосердия к одному подагрику,  а  потом  в  воспитательницы  дочери  одного
вдовца, очень высокого ростом, от него перешла к одной княгине и  т.  д.,  -
всего  не  перескажешь.  Довольно,  что   она   умела   чрезвычайно   хорошо
прилаживаться  к  нравам  дома,  в  котором   находилась,   вкрадывалась   в
доверенность, де-яалась необходимой, исполняла  тайные  и  явные  поручения,
хранила на всех действиях какую-то печать клиентизма и уничижения,  уступала
место, предупреждала желания. Словом, чужие лестницы были для нее не  круты,
чужой хлеб не горек. Она, хохотав и вязав  чулок,  жила  себе  беззаботно  и
припеваючи; ей, вечно  втянутой  во  все  маленькие  истории,  совершающиеся
между девичьей и спальней,  никогда  не  приходило  в  голову  о  жалком  ее
существовании.  Итак,  в  скучное  время  Элиза  Августовна  тешила   своими
рассказами, тогда как Алексей Абрамович раскладывал гранпасьянс,  а  Глафира
Львовна, ничего не делая, сидела на диване. Элиза  Августовна  знала  тысячи
похождений и интриг о своих благодетелях (так  она  называла  всех,  у  кого
жила  при  детях);  повествовала  их  она  с  значительными  добавлениями  и
приписывая себе во всяком рассказе главную роль, худшую  или  лучшую  -  все
равно. Алексей Абрамович еще с большим интересом, нежели  его  жена,  слушал
скандальные хроники  воспита"  тельницы  своих  детей  и  хохотал  от  всего
сердца, находя, что это - клад, а не мадам. Почти так тянулся день за  днем,
а время проходило, напоминая  себя  иногда  большими  праздниками,  постами,
уменьшениями дней, увеличением  дней,  именинами  и  рождениями,  и  Глафира
Львовна, удивляясь, говорила: "Ах, боже мой, ведь послезавтра  Рождество,  а
кажется, давно ли выпал снег!"
     Но где же во всем этом Любонька, бедная  девушка,  которую  воспитывали
добрые Негровы? Мы ее совсем забыли. В этом она  больше  нас  виновата:  она
являлась, большею частью молча, в кругу патриархальней  семьи,  не  принимая
почти никакого участия во всем происходившем  и  принося  самым  этим  явный
диссонанс в слаженный аккорд прочих лиц семейства. В этой девице было  много
странного: с лицом, полным энергии, сопрягались апатия и  холодность,  ничем
не возмущаемые, по-видимому; она до такой степени была равнодушна ко  всему,
что самой Глафире Львовне  было  это  невыносимо  подчас,  и  она  звала  ее
ледяной англичанкой, хотя андалузские  свойства  генеральши  тоже  подлежали
большому сомнению. Лицом она  была  похожа  на  отца,  только  темно-голубые
глаза наследовала она от Дуни; но в  этом  сходстве  была  такая  необъятная
противоположность, что. два лица эти могли бы послужить  Лафатеру  предметом
нового тома кудряных фраз: жесткие черты Алексея Абрамовича, оставаясь  теми
же, искуплялись, так сказать,  в  лице  Любоньки;  по  ее  лицу  можно  было
понять, что в Негрове могли быть хорошие возможности, задавленные  жизнию  ц
погубленные ею; ее лицо было объяснением лица Алексея  Абрамовича:  человек,
глядя на нее, примирялся с ним. Но отчего  же  она  всегда  была  задумчива?
отчего не-, многое веселило ее? отчего она  любила  сидеть  одна  у  себя  в
комнате? Много было на это причин,  и  внутренних  и  внешних,  -  начнем  с
последних.
     Положение ее в доме генерала не было завидно  -  не  потому,  чтобы  ее
хотели гнать  или  теснить,  а  потому,  что,  исполненные  предрассудков  и
лишенные  деликатности,  которую  дает  одно   развитие,   эти   люди   были
бессознательно грубы. Ни генерал,  ни  его  супруга  не  понимали  странного
положения Любоньки у них в доме и усугубляли тягость его без  всякой  нужды,
касаясь до нежнейших фибр ее сердца.  Жесткая  и  отчасти  надменная  натура
Негрова, часто вовсе без  намерения,  глубоко  оскорбляла  ее,  а  потом  он
оскорблял ее и е намерением, но вовсе не понимая, как  важно  влияние  иного
слова на душу, более нежную, нежели у его управителя,  и  как  надобно  было
быть осторожным ему о беззащитной девушкой, дочерью и не дочерью, живущей  у
него по праву и по благодеянию. Эта деликатность была невозможна для  такого
человека, как Негров; ему и в голову не приходило, чтоб  эта  девочка  могла
обидеться его словами; что она такое,  чтоб  обижаться?  Алексей  Абрамович,
желая укрепить более и  более  любовь  Любоньки  к  Глафире  Львовне,  часто
повторял ей, что она всю жизнь обязана бога  молить  за  его  жену,  что  ей
одной обязана она всем своим счастием, что без нее она была бы не  барышней,
а горничной. Он в самых мелочных случаях давал ей чувствовать, что хотя  она
воспитывалась так же, как его дети, но  что  между  ними  огромная  разница.
Когда ей миновало шестнадцать лет,  Негров  смотрел  на  всякого  неженатого
человека как на годного жениха для нее; заседатель ли приезжал с бумагой  из
города, доходил  ли  слух  о  каком-нибудь  мелкопоместном  соседе,  Алексей
Абрамович говорил при бедной Любоньке: "Хорошо, кабы  посватался  заседатель
за Любу, право, хорошо; и мне бы с руки, да и ей чем не партия? Ей не  графа
же ждать!" Глафира Львовна еще  менее  не  теснила  Любоньки,  даже  в  иных
случаях по-своему баловала ее: заставляла  сытую  есть,  давала  не  вовремя
варенье и проч.; но и от нее бедная много терпела. Глафира  Львовна  считала
себя  обязанною  каждой  вновь  знакомившейся  даме  представлять  Любоньку,
присовокупляя: "Это сиротка, воспитывающаяся с  моими  малютками",  -  потом
начинала шептать. Любонька догадывалась, о чем речь,  бледнела,  сгорала  от
стыда, особенно когда  провинциальная  барыня,  выслушав  тайное  пояснение,
устремляла на нее дерзкий взгляд, сопровождая его двусмысленной  улыбкой.  В
последнее время Гяафира Львовна немного переменилась к  сиротке;  ее  начала
посещать мысль, которая  впоследствии  могла  развиться  в  ужасные  гонения
Любоньке: несмотря на всю материнскую слепоту, она  как-то  разглядела,  что
ее Лиза - толстая, краснощекая и  очень  похожая  на  мать,  но  с  каким-то
прибавлением  глупого  выражения,  -   будет   всегда   стерта   благородной
наружностью Любоньки, которой, сверх красоты, самая  задумчивость  нридавала
что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее. Увидев это, она  совершенно
была согласна 6  Алексеем  Абрамовичем,  что  если  подвернется  какой-ябудь
секретарик добренький или заседатель,  тоже  добренький,  то  и  отдать  ее.
Всего этого Любонька не могла не видать. Сверх сказанного, ее теснило и  все
окружающее; ее отношения к дворне, среди которой  жала  ее  кормилица,  были
неловки.
     Горничные   смотрели   на   нее,   как   на   выскочку   и,   преданные
аристократическому образу мыслей,  считали  барышней  одну  столбовую  Лизу.
Когда  же  они  убедились   в   чрезвычайной   кротости   Любоньки,   в   ее
невзыскательности, когда увидели, что  она  никогда  не  ябедничает  на  них
Глафире Львовне, тогда она была совершенно  потеряна  в  их  мнении,  и  они
почти вслух, в минуты негодования, говорили: "Холопку  как  ни  одевай,  все
будет холопка: осанки, виду барственного совсем нет".  Все  это  мелочи,  не
стоящие внимания о точки зрения вечности,  -  но  нрошу  того  сказать,  кто
испытал на себе ряд ничтожных, нечистых названий, оскорблений,  -  тот  или,
лучше, та пусть скажет, легки они или нет. К  довершению  бедствий  Любоньки
приезжала иногда проживавшая в губернском городе тетка Алексея Абрамовича  о
тремя дочерьми. Старуха - злая, полубезумная  и  ханжа  -  не  могла  видеть
несчастную девушку  и  обращалась  с  нею  возмутительно.  "С  какой  стати,
матунша, - говорила она, покачивая головой, - принарядилась так? а?  Скажите
пожалуйста! Да вас, сударыня, можно принять за равную моим дочерям!  Глафира
Львовна, для чего вы ее так балуете? Ведь Марфушка, родная тетка ее. у  меня
птичницей, рабыня моя; а это с какой стати, право? Да и  Алексей-то,  старый
грешник,  постыдился  бы  добрых  людей!"  Эти  ругательные  замечания   она
заключала всякий раз молитвою, чтоб господь бог простил ее  племяннику  грех
рождения Любоньки.
     Дочери тетки - три  провинциальные  грации,  из  которых  старшая  года
два-три уже стояла на роковом двадцать девятом году, - если  пе  говорили  с
такою патриархальною простотою, то давали в каждом  слове  чувствовать  Любе
всю снисходительность свою, что они удостаивают ее  своей  лаской.  Любонька
при людях не показывала, как глубоко  ее  оскорбляют  подобные  сцены,  или,
лучше, люди, окружавшие ее, не могли понять и видеть прежде, нежели им  было
указано и растолковано; но, уходя в свою комнату, она горько плакала...  Да,
она не могла стать выше таких обид - да и вряд ли это возможно девушке в  ее
положении. Глафире Львовне было жаль  Любоньку,  но  взять  ее  под  защиту,
показать  свое  неудовольствие  -  ей  и  в   голову   не   приходило;   она
ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию  варенья,
и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тыеячу раз повторив,  чтоб
chere tante [милая тетя (фр.)] их не  забывала,  она  говорила  француженке,
что она ее терпеть не может и что всякий раз после  ее  посещения  чувствует
нервное расстройство и живую боль в левом виске, готовую перейти в  затылок.
Нужно ли говорить, что воспитание Любоньки было сообразно всему остальному?
     Кроме Элизы Августовны, некто не учил  ее;  сама  же  Элвза  Августовна
занималась с детьми одной французской грамматикой, несмотря на то что  тайна
французского правописания ей не  далась  и  она  до  седых  волос  писала  с
большими промахами. Кроме грамматики, она и не  бралась  ни  за  что,  хотя,
впрочем, рассказывала, что у какой-то княгини  приготовила  двух  сыновей  в
университет.  Книг  в  Доме  Негрова  водилось  немного,  у  самого  Алексея
Абрамовича ни одной; зато у Глафиры  Львовны  была  библиотека;  в  диванной
стоял шкаф, верхний этаж его был занят никогда не  употреблявшимся  парадным
чайным сервизом, а нижний - книгами;  в  нем  было  с  полсотни  французских
романов; часть их тешила  и  образовывала  в  незапамятные  времена  графиню
Мавру Ильинигану, остальные  купила  Глафира  Львовна  в  первый  год  после
выхода замуж, - она тогда все покупала: кальян для мужа, портфель  с  видами
Берлина, отличный ошейник с золотым замочком...  В  числе  этих  ненужиостей
купила  она  десятка  четыре  модных  книг;  между  ними  попались   две-три
английские, также переехавшие в деревню, несмотря на  то  что  не  только  в
доме Петрова,  но  на  четыре  географические  мили  кругом  никто  не  знал
по-английски.  Их  она  взяла   за   лондонский   переплет;   переплет   был
действительно очень хорош. Глафира Львовна охотно позволяла  Любоньке  брать
книги, даже поощряла ее к этому, говоря, что и она страстно Яюбит  чтение  и
очень  жалеет,  что  многосложные  заботы  по  хозяйству  и  воспитанию   не
оставляют ей времени  почитать.  Любонька  читала  охотно,  внимательно;  но
особенного пристрастия к чтению у ней не было: она не настолько  привыкла  к
книгам, чтоб они ей сделались необходимы; ей  что-то  все  казалось  вяло  в
них, даже Вальтер Скотт наводил подчас на Любоньку страшную скуку. Однако  ж
бесплодность  среды,  окру-якавшей   молодую   девушку,   не   подавила   ее
развития,  -  совсем  напротив,  пошлые  обстоятельства,   в   которых   она
находилась, скорее способствовали усилению мощного роста. Как? -  Это  тайна
женской души. Девушка или 6 самого начала так  прилаживается  к  окружающему
ее, что уж  в  четырнадцать  лет  кокетничает,  сплетничает,  делает  глазки
проезжающим мимо офицерам, замечает, не крадут ли горничные чай и  сахар,  и
готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие  матери,  или  в  необычайною
легкостью освобождается  от  грязи  и  сора,  побеждает  внешнее  внутренним
благородством, каким-то откровением  постигает  жизнь  и  приобретает  такт,
хранящий, напутствующий ее. Такое развитие почти неизвестно мужчине;  нашего
брата учат, учат и в гимназиях, и в  университетах,  и  в  бильярдных,  и  в
других более или менее педагогических заведениях, а все не ближе, как лет  в
тридцать пять, приобретаем,  вместе  С  потерею  волос,  сил,  страстей,  ту
ступень развития и пониманья, которая у женщины вперед идет, идет об руку  с
юностью, с полнотою и свежестью чувств..
     Любоньке было двенадцать лет, когда несколько слов, из рук вон  жестких
и грубых, сказанных Негровым в минуту- отеческой досады, в  несколько  часов
воспитали ее, дали ей толчок,  после  которого  она  не  останавливалась.  С
двенадцати лет эта головка, покрытая темными кудрями, стала  работать;  круг
вопросов, возбужденных в ней, был не велик, совершенно личен, тем более  она
могла сосредоточиваться на них; ничто внешнее, окружающее  не  занимало  ее;
она думала и мечтала, мечтала для того, чтоб облегчить свою душу,  и  думала
для того, чтоб понять свои мечты. Так прошло пять лет. Пять лет  в  развитии
девушки - огромная эпоха; задумчивая,  скрытно  пламенная,  Любонька  в  эти
пять лет стала чувствовать и понимать такие  вещи,  о  которых  добрые  люди
часто не догадываются до гробовой доски; она иногда  боялась  своих  мыслей,
упрекала себя за свое развитие - но не  усыпила  деятельности  своего  духа.
Некому было ей сообщить все занимавшее ее, все  собиравшееся  в  груди;  под
конец, не имея силы  носить  всего  в  себе,  она  попала  на  мысль,  очень
обыкновенную у девушки: она стала записывать свои мысли, свои  чувства.  Это
было нечто вроде журнала; для того чтоб познакомить вас  с  нею,  выписываем
из этого журнала следующие строки:
     "Вчера вечером сидела я долго под окном; ночь была теплая, в  саду  так
хорошо... Не знаю, отчего  мне  все  делалось  грустнее  и  грустнее;  будто
темная туча поднялась из глубины души; мне было так тяжело, что  я  плакала,
горько  плакала...  У  меня  есть  отец  и  мать,   -   но   я   сирота:   я
одна-одинехонька на всем белом свете, я с ужасом  чувствую,  что  никого  не
люблю. Это страшно! На кого ни посмотришь, все любят  кого-нибудь;  мне  все
чужие, - хочу любить и не могу. Мне иногда  кажется,  что  я  люблю  Алексея
Абрамовича, Глафиру Львовну, Мишу, сестру, - но я  себя  обманываю.  Алексей
Абрамович так жестко  обращается  со  мной,  он  мне  больше  чужой,  нежели
Глафира Львовна; но он отец мой, - разве дети судят своего отца?  разве  они
любят его за что-нибудь? Его любят за то, что он отец, - я не могу.  Сколько
раз давала я себе слово с кротостью слушать его  несправедливые  упреки,  не
могу привыкнуть... Как  только  Алексей  Абрамович  стааовится  жёсток,  мое
сердце бьется сильнее, и кажется, если б я дала себе волю,  то  отвечала  бы
ему о той же жесткостью... Любовь мою к матери  у  меня  испортили,  отняли;
едва четыре года, как я  узнала,  чад  она  -  моя  мать;  мне  было  поздно
привыкнуть к мысли, что у меня есть  мать:  я  ее  любила  как  кормилицу...
Ее-то я люблю, но, боюсь признаться, мне неловко  с  ней;  я  должна  многое
скрывать, говоря с нею: это  мешает,  это  тяготит;  надобно  все  говорить,
когда любишь; мне с нею не свободно; добрая  старушка  -  она  больше  дитя,
нежели я; да к тому же она привыкла авать меня барышней, говорить мне вы,  -
это почти тяжелее грубого языка Алексея Абрамовича. Я молилась  о  них  и  о
себе, просила бога, чтоб он очистил мою душу от гордости,  смирил  бы  меня,
ниспослал бы любовь, но любовь не снизошла в мое сердце".
     Через неделю. - "Неужели все люди похожи на них,  я  везде  так  живут,
как в этом доме? Я никогда не оставляла  дома  Алексея  Абрамовича,  но  мне
кажется, что можно лучше жить даже в деревне; иногда мне  невыносимо  тяжело
с ними, - или я одичала, сидя асе една? То  ли  дело,  как  уйду  в  липовую
аллею да сяду на лавочке в конце ее и смотрю вдаль, - тогда  мыв  хорошо,  я
забываю их; не то чтоб весело, скорее грустно -  но  хорошо  грустно...  Под
горою село; люблю я эти бедные избы крестьян, речку, текущую возле,  и  рощу
вдали; я целые часы смотрю, смотрю и  прислушиваюсь  -  то  песня  раздается
вдали, то стук цепов, то лай овбак и  скрип  телег...  А  тут,  лишь  только
увидят мое белое платье, бегут ко мне крестьянские  мальчики,  "риносят  мне
землянику, рассказывают всякий вздор; я я слушаю их, и мне не скучно.  Какие
славные лиц;а у них, открытые, благородные! Кажется,  если  б  их  "вснитать
так, как Мишу, что за люди из них вышли fa! Они приходят иногда  к  Мише  на
господский дв"|", только я прячусь там от них; наши дворовые и сама  Глафира
Львовна так грубо обращаются с ними, чтв у меня  сердце  кровью  обливается;
они, бедняжки, стaраются всем на свете услужить  брату,  бегают,  ловят  ему
белок,   птиц,   -   а   он   обижает   их...   Странно,   Глафира   Львовна
пречувствительная,  плачет,  когда  рассказывают  что-нибудь  печальное,   а
иногда я удивлялась ее жестокости; она, как будто стыдясь,  всегда  говорит:
"Они этого не понимают, с  ними  нельзя  обходиться  по-человечески,  тотчас
забудутся". Мне не верится: видно, крестьянская кровь моей  матери  осталась
в моих жижах! Я всегда с крестьянками говорю, как с другими, как  со  всеми,
и они меня любят, носят мне  топленое  молоко,  соты;  правда,  они  мне  не
кланяются в пояс, как Глафире  Львовне,  зато  встречают  всегда  с  веселым
видом, с улыбкой... Не могу никак понять,  отчего  крестьяне  нашей  деревни
лучше  всех  гостей,  которые  ездят  к  нам  из  губернского  города  и  из
соседства, и гораздо  умнее  их,  -  а  ведь  те  учились  и  все  помещика,
чиновники, - а такие все противные..."
     Вероятно ли, чтоб девушка, воспитанная в патриархальной семье  Иегрова,
лет семнадцати от роду, никуда  не  выезжавшая,  мало  читавшая,  еще  менее
видевшая, так чувствовала? - За фактическую достоверность  журнала  отвечает
совесть собиравшего документы; за  нек-хическую  позвольте  вступиться  мне.
Странное положение Любоньки в доме  Негрова  вы  знаете;  она,  от  врш-роды
одаренная энергией и силой, была оскорбляема ее  всех  сторон  двусмысленным
отношением ко  всей  семье,  положением  своей  матери,  отсутствием  всякой
деликатности в отце, считавшем, что вина ее рождения падает не  на  него,  а
на  нее,  наконец,   всей   дв@р-ней,   которая,   с   свойственным   лакеям
аристократическим направлением, с иронией смотрела на  Дуню.  Куда  же  было
деться Любоньке, отовсюду отталкиваемой? Она, может быть, бежала бы  в  полк
или не знаю куда, если б она была мужчиной: но девушкой она бежала  в  самое
себя; она годы выносила свое горе, свои обиды, свою праздность, свои  мысли;
когда мало-помалу часть бродившего в ее душе стала оседать,  когда  не  было
удовлетворения естественной, сильной потребности высказаться кому-нибудь,  -
она схватила перо, она стала  писать,  то  есть  высказывать,  так  сказать,
самой себе занимавшее ее и. тем облегчить свою душу.