Национальный идеал: мобилизация или релаксация?
Константин Крылов
Крылов Константин Анатольевич – (род. 1967 г.). Закончил МИФИ, второе
образование – философское – получил в МГУ.
I
В последнее время можно наблюдать заметное оживление интереса к кругу тем,
связанных с понятием национальной идеи (в особенности «русской/российской
национальной идеи»). Этому сопутствуют, в частности, процессы постепенной
легализации национально-патриотической риторики — увы, скорее именно
риторики — в российском политическом лексиконе, а также демонстративное
дистанцирование многих известных общественных деятелей от излишне
прямолинейных либеральных тезисов, некогда очень популярных в этой среде.
Многие наблюдатели истолковывают всё это как симптомы массового
разочарования интеллигенции в либерализме. Это, однако, неверно: скорее,
речь идет о своего рода либеральной симуляции «национально
ориентированного мышления», ориентированного на все те же либеральные по
сути планы, в рамках того, что можно назвать национальным проектом.
Под национальным проектом понимается способ достижения универсальных
(либеральных) целей специфическими (национальными) средствами.
Национальные особенности и интересы здесь понимаются как ресурсы, которые
можно использовать для построения либерального общества. Национальный
проект — это способ утилизации «национальных свойств» и «национального
интереса». Национальная идея здесь понимается как способ мобилизации нации
для осуществления (того или иного) национального проекта. При этом
подразумевается, что национальная идея является продуктом деятельности
идеологов1, а не «свободного творчества масс».
Консервативное понимание национальной идеи принципиально другое.
Национальная идея для консервативной мысли — это (более или менее)
адекватное выражение народного духа, ставящего перед собой особые цели
(как правило, отличные от «общечеловеческих»). Национальная идея здесь
соотносится с народным духом как явление с сущностью; ее задача —
разворачивать вовне его содержание. Интеллектуалы в лучшем случае лишь
улавливают её, но ни в коем случае не изобретают. Отношение к национальным
особенностям народа как к средствам (тем более как к ресурсам) реализации
каких-то внеположных им целей исключается: они являются «достоинствами»
(или «пороками»2) per se, сохранение (или преодоление) которых является в
конечном итоге вопросом национального престижа3.
Судя по ходу публичных дискуссий, современный российский общественный
интерес к национальной идее — это интерес к возможностям реализации
российского национального проекта, но не почвеннические искания.
Следовательно, это следует понимать скорее как попытку усвоения очередного
фрагмента либеральной теории, нежели как ренессанс консервативной мысли.
Напротив, чисто отрицательное понимание российской национальной специфики
— как основного препятствия на пути модернизации — во многом является
результатом скрытого воздействия отечественной консервативной традиции, от
влияния которой российский либерализм не вполне освободился и до сих пор.
Многие российские либералы фактически приняли основной тезис своих идейных
противников, считающих Россию принципиально немодернизируемой. За
последние годы многим стало ясно, что подобный взгляд на вещи ведет к
неприятному парадоксу: если главным препятствием для модернизации является
сам объект модернизации, то остается или уничтожить его, или оставить его
в покое. Но даже в своем смягчённом варианте — если национальная специфика
все-таки признается принципиально «преодолимой» — само это преодоление
оказывается одним из самых затратных мероприятий в рамках любого варианта
модернизации. Уже одно это побуждает многих отечественных либералов
отнестись к поискам мобилизующей национальной идеи с интересом и
сочувствием.
II
Но, даже при наличии заметного интереса к названной проблематике,
сколько-нибудь интересных конструктивных моделей российского национального
проекта так до сих пор и не появилось. Заметим, что речь идет не о
отсутствии реакции общества на предлагаемые модели, а именно об отсутствии
самого предложения: до сих пор ещё никто не предложил публично ничего, что
можно было бы хотя бы рассматривать в качестве возможного национального
проекта — будь то либерального, консервативного, или какого-то иного
толка.
Разумеется, консервативные теории легко объясняют это тем, что
«интеллектуалам не дано выразить душу народа». Но, по нашему мнению, дело,
скорее, в том, что рефлексия на тему «русской национальной идеи» часто
исходит из сомнительных предпосылок. Не имея возможности критически
рассматривать проблему в целом, мы ограничимся обзором лишь некоторых
аспектов понятия национальной идеи, — приписываемых ему, как мы полагаем,
без должных оснований.
В частности, считается, что любая национальная идея (независимо от
конкретики) должна обладать определёнными атрибутами, делающими её
жизнеспособной и эффективной. Например:
1. «работающая» (мобилизующая) национальная идея объединяет общество,
является интегрирующим фактором, действующим поверх всех существующих
социокультурных различий;
2. поэтому национальная идея способна мобилизовать все общество, или хотя
бы большую его часть;
3. поэтому национальная идея не может явно противоречить устоявшимся
мнениям большинства о себе и своих возможностях, то есть существующему в
обществе самоописанию.
Легко заметить, что второе и третье утверждения зависят от первого. На
первый взгляд оно представляется очевидным. Действительно, национальная
идея всегда рассматривалась как нечто объединяющее. В некоторых случаях
это действительно так, но это вполне правильное наблюдение обычно
провоцирует на создание образа национальной идеи как источника своего рода
«социальной гравитации», сближающего «людей одной крови» независимо от их
интересов, положения в обществе и прочих разделяющих факторов.
Представление о национальной идее как источнике «социальной гравитации»
восходит к раннему либерализму, для которого так называемый национализм
играл (в проектируемом им «национальном государстве») роль дополнительного
фактора по отношению к «частному интересу». Внутри государства национализм
должен был объединять людей, разделяемых несовпадением частных интересов
(прежде всего экономической конкуренцией). Вне государства он, напротив,
должен был разделять общества, соединяемые нитями частных интересов
(например, выгодами свободной международной торговли). При этом
«национализм» понимался просто как «чувство общности». Такое понимание
казалось «достаточным для дела», поскольку реально существовавшие
национальные различия хотя и признавались, но выглядели с тогдашней точки
зрения чем-то случайным, некоей игрой природы4, и уж тем более никем не
рассматривались как реальный ресурс модернизации.
Но «чувство национальной общности» — даже если бы оно и существовало в том
виде, в котором его себе представляют — было бы лишено именно того
свойства, которое вызывает к нему интерес в наши дни, а именно
мобилизующей силы. Ощущение неотъемлемой принадлежности к чему-то, да ещё
и воспринимаемое позитивно, может дать повод только для релаксации. Ранний
либерализм так и понимал дело: национальные чувства должны были, по идее,
умерять центробежное действие конкуренции частных интересов внутри
общества, тем самым сохраняя его единство. Именно в этом смысле (и ни в
каком другом) «национальное чувство» в предлагаемом ранним либерализмом
понимании может служить «объединяющим» фактором. Как мы видим, это весьма
относительное «объединение»: оно, в общем-то, сводится к тому, что
субъекты несколько ограничивают свой эгоизм по отношению друг к другу,
поскольку они все-таки «одной крови». Человек, испытывающий чувство
общности со своей нацией, не будет причинять ей «слишком большой» вред
ради удовлетворения своих интересов. Разумеется, в этом нет ничего
плохого, но это не может быть основой для национальной мобилизации.
Подобное «ощущение общности» может только приостановить действие человека,
но никак не вынудить его действовать. Короче говоря, «ощущение общности»
не может служить основой национальной идеи в том её понимании, которое
сейчас нас интересует.
Что касается мобилизующей силы национальной идеи, то она связана с прямо
противоположным аспектом «национального чувства». Мобилизующая
национальная идея не соединяет общество, а вносит в него дополнительное
разделение.
III
Как известно, любое общество неоднородно. Оно делится на «бедных» и
«богатых», «сильных» и «слабых», «правящих» и «управляемых» и т.д. и т.п.
Подобная неоднородность, собственно, и создает социальное пространство, —
то есть «место социального действия», в котором каждая из указанных пар
противоположностей играет роль одной из осей координат5.
Социальное пространство неоднородно. Действующий субъект может находиться
в той или иной позиции в социальном пространстве в зависимости от наличия
или отсутствия у него специфических ресурсов, позволяющих ему удерживаться
в тех или иных положениях6. Действующий субъект способен удержаться в
определенной точке социального пространства, только непрерывно тратя
определенное количество своих ресурсов. При этом возможность получения
действующим субъектом ресурсов (обычно не тех, которые затрачиваются)
также зависит от его положения в социальном пространстве. Разумеется,
действующий субъект может получить в одной плоскости социального
пространства то, что он вынужден затратить в другой, полученное
израсходовать в третьей и так далее. Совокупность такого рода обменов
образует замкнутые циклы (один или несколько), по которым движутся
ресурсы.
Существенную часть социального пространства образуют оси, созданные парами
противоположностей оценочного типа. Мы имеем в виду дихотомии типа
«профан/посвященный», «новичок/профессионал», «человек с хорошей
репутацией/человек с дурной репутацией», и т.д. и т.п. Во всех случаях
речь идёт о мере соответствия некоему идеальному образу
(профессиональному, моральному, эстетическому или какому-то иному), причём
эта мера является оценочной: соответствовать этому образу «престижно».
Иногда эти образы весьма устойчивы (например, когда речь идет о
«нравственном идеале»), иногда эфемерны (когда речь идет о моде). Важно,
что все эти идеальные образы обладают мобилизующей силой: действующий
субъект, как правило, стремится соответствовать им в своем поведении, то
есть расходует свои ресурсы на то, чтобы оказаться возможно ближе к
обозначенной этим образом точке в социальном пространстве.
«Мобилизующая национальная идея» развёртывает в социальном пространстве
ещё одну ось. Помимо деления людей на бедных и богатых, здоровых и
больных, образованных и необразованных и т.д. и т.п., обществу
предлагается принимать во внимание ещё одно разделение, а именно — по
соответствию национальному идеалу.
Вначале, разумеется, формулируется сам национальный идеал. В общем,
национальный идеал — это образ человека, обладающего неким набором
«национальных свойств» и способного использовать их как ресурс, с пользой
для себя — «настоящего японца», «настоящего израильтянина», «истинного
американца», и т.п. Национальный проект, соответственно, является образом
общества, состоящего из таких людей и существующего для таких людей.
Общественное признание нового национального идеала проявляется в том, что
окружающие (прежде всего свои) относятся к попыткам его реализации
позитивно: поведение человека, ведущего себя «по-японски», «по-израильски»
и т.п. вызывают уважение, — которым этот человек может пользоваться для
достижения своих целей, то есть расходовать его как особого вида ресурс.
Таким образом, «национальная идея» создает дополнительную траекторию
движения ресурсов.
Это обстоятельство указывает на цель существования национального идеала:
ресурсную поддержку определенных типов поведения. При этом национальный
идеал очень часто не совпадает с наблюдаемыми национальными свойствами
данного народа. Более того, он часто нацелен на их преодоление.
Классическим примером тому может послужить история сионизма. Идеологами и
практиками сионизма был выработан новый образ еврея, во многом
противоречивший наблюдаемому. Разумеется, он опирался на некоторые уже
существовавшие национальные особенности евреев — но в основном ради
преодоления других особенностей, сионистами осуждавшихся. Заметим, что
реализация национального идеала оказалась в основном успешной: современные
израильтяне-«сабра» разительно отличаются от своих предков. То же самое,
хотя и в меньшей мере, можно сказать о трансформации поведения людей в
послевоенной Японии, в которой решающую роль сыграл именно новый
национальный идеал (по существу, именно благодаря нему японский
национальный проект состоялся7). Столь же интересна и показательна история
национального идеала в Северной Америке8.
Таким образом, «работающая» национальная идея прежде всего разъединяет
общество, внося в него дополнительный критерий противопоставления. Следует
заметить, что интересный национальный идеал, как правило, бывает
вызывающим (и даже провокационным), а следовать ему способны поначалу
немногие. Это следует хотя бы из того, что национальный идеал должен
вызывать уважение, а люди не склонны уважать в других то, чем сами
обладают в избытке. С другой стороны, это не элитарный идеал: его носители
с самого начала ориентированы на то, что являются «всеобщим примером».
Мобилизующая национальная идея — это всегда своего рода вызов
существующему общественному порядку.
Не следует, разумеется, думать, что выработка новой национальной идеи
сводится к простой инверсии привычных представлений о себе. Здесь уместна
аналогия с модой. Новая одежда, новая музыка, новое мировоззрение,
пользуются успехом в том случае, когда они содержат в себе и элементы
подлинно нового (что вызывает интерес), но и нечто привычное (что
позволяет вообще их воспринимать). Применительно к национальной идее, это
звучит так: новый национальный идеал должен заметно отличаться от старого
(иначе он неинтересен), но все-таки быть (массово) реализуемым без слишком
большой «ломки» старого (то есть дать возможность достичь большого отличия
от прежнего состояния минимальными средствами9).
Итак, мы пришли к тому, что
1. «работающая» (мобилизующая) национальная идея разъединяет общество,
является дифференцирующим фактором, действующим помимо уже существующих
социокультурных различий;
2. поэтому она может мобилизовать только небольшую (но самую активную и
способную к мобилизации) часть общества, которая становится субъектом
реализации национального проекта;
3. поэтому национальная идея должна явно противоречить устоявшимся мнениям
большинства о себе и своих возможностях, то есть существующему в обществе
самоописанию.
Представление о том, что национальная идея не является чем-то
«естественным», «природным», а, скорее, конструируется небольшой частью
общества, может привести к ложному предположению, что любому обществу
можно навязать вообще всё что угодно. На самом деле это не так. Это,
однако, не значит, что возможности конструирования лежат в некой узко
ограниченной области, за которую невозможно выйти: существуют, так
сказать, два-три варианта возможной «национальной идеи», за которые некуда
выйти.
Напротив, количество возможных моделей «национальных идей» может быть
очень велико. Но все они должны удовлетворять некоторым — довольно жёстким
— условиям, нарушение которых тут же делает «национальную идею»
неработоспособной, то есть немобилизующей. Эти условия в основном связаны
с одним обстоятельством: национальная идея не должна подрывать условий
взаимного доверия между людьми, и тем более — взаимной предсказуемости их
поведения.
Для примера разберем «национальную идею», которую пытаются осуществить в
России, начиная с Петровских времен. Речь идет о вестернизации, попытке
превратить Россию в «европейскую страну». Нет нужды объяснять, что
подобный проект является именно «национальной идеей». Более того, первая
попытка его внедрения (петровские реформы) была очень грамотной и поэтому
успешной. Если бы «европейский стиль» проникал в Россию постепенно (как
это происходило при Алексее Михайловиче), европеизация не была бы
воспринята как национальная идея, и не стала бы мобилизующей силой. Именно
резкость и демонстративность реформ захватили русское общество,
взволновали его, заставили занять какую-то позицию по отношению к ним,
неважно — «за» или «против». Брадобритие, пудреные парики и голландские
кафтаны были прежде всего символами, которые обращали на себя внимание.
Общество разделилось: «птенцы гнезда Петрова» были на одной стороне,
«староверы» и «раскольники» — на другой, но и те, и другие были
мобилизованными группами.
Другой пример — большевистская революция в России. Большевики победили в
значительной мере именно потому, что смогли в короткие сроки создать
новый, в чём-то шокирующий, но в чём-то и привлекательный, стиль
поведения. Демонстративный атеизм, красные звезды, наганы и кожаные куртки
тоже были символами, мимо которых невозможно было «просто пройти», а надо
было как-то определиться. Общество опять-таки разделилось: но и «красные»,
и «белые» были мобилизованными группами.
На этих примерах можно заметить одну любопытную закономерность. Удачная
национальная идея занимает собой общество, причем как её сторонников, так
и её противников. Общество, мобилизованное сильной национальной идеей,
некоторым образом «замыкается в себе», перестает интересоваться внешним
миром, поскольку происходящие внутри него процессы кажутся более важными и
интересными, а происходящее вовне рассматривается исключительно с точки
зрения того, «как это повлияет на нас». В этом смысле, например,
петровская вестернизация сопровождалась падением реального интереса к
Западу и западным делам: Запад рассматривался скорее как источник моделей
поведения и ресурсов, но не как нечто интересное само по себе: всё
по-настоящему важное для России происходило в России, а не «там».
Напротив, демобилизованное состояние всегда сопровождается повышенным
интересом к внешнему миру, который начинает казаться более интересным
местом, чем своё общество и своя страна. Так, пик интереса российского
общества к любой «внешней» информации, в том числе с российским обществом
совершенно не связанной, в нашем веке пришелся на вторую половину
двадцатого века, особенно на период т.н. «застоя». Одним из самых надежных
критериев демобилизованности общества является именно его интерес к тому,
что происходит далеко от него, его не касается, не оказывает (и не может
оказать) на него влияния, к некоему «прекрасному далеко», где нас нет — и
чем меньше там «нас», тем интереснее. (Точно так же, женщина, ведущая
активную личную жизнь, вряд ли заинтересуется книжечкой из серии «Любовный
роман», а постаревшая домохозяйка тратит на подобное чтение всё своё
свободное время.)
В этом смысле интересно посмотреть, насколько мобилизующей является
сегодняшняя российская идеология. В общем, нынешний вариант вестернизации,
в отличие от петровского (или, если искать примеры поближе, послевоенного
японского) скорее демобилизует людей, нежели наоборот. Даже те слои
общества, которые скорее выигрывают от внедрения в России западных
моделей, рассматривают это скорее как своего рода неизбежность, нежели как
что-то интересное и увлекательное. И неудивительно: теория «догоняющего
развития» (согласно которой Россия вынуждена, спотыкаясь, бежать по
дороге, уже пройденной «всем человечеством») является одной из самых
демобилизующих, какие только можно себе представить. По сути дела, всё
общество поставлено в положение неуспешного ученика, не сдавшего экзамены
и оставленного на второй год: можно, скрепя сердце, признать необходимость
и даже полезность этого, но невозможно этим увлечься. Все происходящее
воспринимается как нечто давно ожидаемое, скучное и малоувлекательное.
«Западническая ориентация» сейчас давно не является каким-либо «вызовом»
российскому обществу: по сути дела, оно было вполне готово к ней по
крайней мере с конце семидесятых годов. «Перестройка» и последовавшие за
ней «реформы» были восприняты обществом не как новый мобилизующий проект,
а как окончательный крах старого мобилизующего проекта (построения
коммунизма) и сползание в болото «догоняющего развития».
В этом смысле можно говорить не об успехе нынешних российских реформ, а
всего лишь об отсутствии сопротивления им. Общество не участвует в
переменах, а просто не мешает «реформаторам» их производить. Разница здесь
примерно та, какая есть между поведением пылко влюблённой девушки,
прибежавшей к любимому, и поведением равнодушной к сексу жены, отдающейся,
чтобы мужик её не бил и не ушел на сторону. Российское общество терпит
происходящее только затем, чтобы «не стало хуже». При этом всё больше
угасает интерес к себе, к происходящим здесь событиям, и всё более
интересным кажется любое место, «где нас нет». Так домохозяйка, забыв о
подгорающей картошке, сидит перед телевизором в ожидании очередной серии
«Санта-Барбары».
Примечания:
1 Одним из ярчайших примеров успешной реализации национального проекта
является история государства Израиль. Роль национальной идеи здесь играл
светский сионизм, который был типичным «изделием идеологов».
2 Например, если речь идет о «неполноценных народах» (в
радикально-националистических версиях консервативного дискурса), в том
числе и о собственном народе (в рамках консервативного нигилизма
«чаадаевского» толка).
3 Мы не рассматриваем нелиберальные концепции национального проекта
(например, такие, как итальянский и частично германский фашизм), которые
заимствуют либеральные технологии для реализации нелиберальных целей.
4 В ту эпоху было написано немало произведений, в которых те или иные
«свойства национального характера» тех или иных народов (в том числе и
наиболее значимые) благодушно объявлялись производными от географических
или климатических условий.
5 Разумеется, речь идет о крайне упрощенной модели социального
пространства. Мы не имеем возможности, рассмотреть вопросы, связанные с
его связностью, способа введения меры, частичному отображению одних его
измерений на другие и т.д. и т.п.
6 Понятие ресурса здесь берется в предельно широком смысле этого слова.
Поэтому сказанное выше тавталогично: ресурс — это всё, что позволяет
удерживаться в определенной точке социального пространства. Конечно,
разные положения в социальном пространстве требуют для своего удержания
разного количества ресурсов.
7 При всей очевидной (и охотно подчеркиваемой) связи современного образа
«настоящего японца» с японским прошлым, разница между ними чрезвычайно
велика. В частности, переориентация воинского идеала «способности
переносить трудности» на производительный труд явилась настоящей
революцией в национальном самосознании.
8 Интересно, что идеал «настоящего американца», во многом построенного на
образе «победителя», является своего рода преодолением комплекса «лузера»
(«неудачника»), вполне естественного для эмигрантов.
9 В этом смысле две наиболее популярные в современной России «модели
развития общества» (то есть реставраторский и «демократический») не могут
рассматриваться как мобилизующие. Идея реставрации «советского человека»
кажется непривлекательной даже для сторонников социализма, а идея
превращения русских людей в подобие европейцев требует труднопредставимых
ресурсных затрат. И то, и другое, разумеется, может (при соответствующих
обстоятельствах) быть пассивно принято обществом как «печальная
необходимость», но не может мобилизовать его. (2)