От Георгий
К Георгий
Дата 03.09.2001 10:58:28
Рубрики Россия-СССР; История; Ссылки;

Газетный киоск. "Философская газета". П о р я д о ч н о ссылок (*)

Глобализм и национальная независимость
Диалог Владимира Видемана и Николая фон Крейтора

http://www.philog.f2s.com/article.php?art=2oftext1&issue=2

Национальный идеал: мобилизация или релаксация?
Константин Крылов

http://www.philog.f2s.com/article.php?art=2oftext2&issue=2

Корпоратизм – новая мифология
Виталий Аверьянов

http://www.philog.f2s.com/article.php?art=2oftext3&issue=2

****************
Владимир Малявин: «В Традиции разуму неуютно»

http://www.philog.f2s.com/article.php?art=3oftext1&issue=3

Корпоратизм - новая мифология (часть 2)
Виталий Аверьянов

http://www.philog.f2s.com/article.php?art=3oftext6&issue=3

Страна победившей культуры
Сергей Антоненко
http://www.philog.f2s.com/article.php?art=3cutext6&issue=3

От Георгий
К Георгий (03.09.2001 10:58:28)
Дата 03.09.2001 16:02:31

Молодец Крылов! А вы, форумяне, как думаете? (*) (+)


>Национальный идеал: мобилизация или релаксация?
>Константин Крылов

> http://www.philog.f2s.com/article.php?art=2oftext2&issue=2


Национальный идеал: мобилизация или релаксация?
Константин Крылов
Крылов Константин Анатольевич – (род. 1967 г.). Закончил МИФИ, второе
образование – философское – получил в МГУ.
I
В последнее время можно наблюдать заметное оживление интереса к кругу тем,
связанных с понятием национальной идеи (в особенности «русской/российской
национальной идеи»). Этому сопутствуют, в частности, процессы постепенной
легализации национально-патриотической риторики — увы, скорее именно
риторики — в российском политическом лексиконе, а также демонстративное
дистанцирование многих известных общественных деятелей от излишне
прямолинейных либеральных тезисов, некогда очень популярных в этой среде.
Многие наблюдатели истолковывают всё это как симптомы массового
разочарования интеллигенции в либерализме. Это, однако, неверно: скорее,
речь идет о своего рода либеральной симуляции «национально
ориентированного мышления», ориентированного на все те же либеральные по
сути планы, в рамках того, что можно назвать национальным проектом.
Под национальным проектом понимается способ достижения универсальных
(либеральных) целей специфическими (национальными) средствами.
Национальные особенности и интересы здесь понимаются как ресурсы, которые
можно использовать для построения либерального общества. Национальный
проект — это способ утилизации «национальных свойств» и «национального
интереса». Национальная идея здесь понимается как способ мобилизации нации
для осуществления (того или иного) национального проекта. При этом
подразумевается, что национальная идея является продуктом деятельности
идеологов1, а не «свободного творчества масс».
Консервативное понимание национальной идеи принципиально другое.
Национальная идея для консервативной мысли — это (более или менее)
адекватное выражение народного духа, ставящего перед собой особые цели
(как правило, отличные от «общечеловеческих»). Национальная идея здесь
соотносится с народным духом как явление с сущностью; ее задача —
разворачивать вовне его содержание. Интеллектуалы в лучшем случае лишь
улавливают её, но ни в коем случае не изобретают. Отношение к национальным
особенностям народа как к средствам (тем более как к ресурсам) реализации
каких-то внеположных им целей исключается: они являются «достоинствами»
(или «пороками»2) per se, сохранение (или преодоление) которых является в
конечном итоге вопросом национального престижа3.
Судя по ходу публичных дискуссий, современный российский общественный
интерес к национальной идее — это интерес к возможностям реализации
российского национального проекта, но не почвеннические искания.
Следовательно, это следует понимать скорее как попытку усвоения очередного
фрагмента либеральной теории, нежели как ренессанс консервативной мысли.
Напротив, чисто отрицательное понимание российской национальной специфики
— как основного препятствия на пути модернизации — во многом является
результатом скрытого воздействия отечественной консервативной традиции, от
влияния которой российский либерализм не вполне освободился и до сих пор.
Многие российские либералы фактически приняли основной тезис своих идейных
противников, считающих Россию принципиально немодернизируемой. За
последние годы многим стало ясно, что подобный взгляд на вещи ведет к
неприятному парадоксу: если главным препятствием для модернизации является
сам объект модернизации, то остается или уничтожить его, или оставить его
в покое. Но даже в своем смягчённом варианте — если национальная специфика
все-таки признается принципиально «преодолимой» — само это преодоление
оказывается одним из самых затратных мероприятий в рамках любого варианта
модернизации. Уже одно это побуждает многих отечественных либералов
отнестись к поискам мобилизующей национальной идеи с интересом и
сочувствием.
II
Но, даже при наличии заметного интереса к названной проблематике,
сколько-нибудь интересных конструктивных моделей российского национального
проекта так до сих пор и не появилось. Заметим, что речь идет не о
отсутствии реакции общества на предлагаемые модели, а именно об отсутствии
самого предложения: до сих пор ещё никто не предложил публично ничего, что
можно было бы хотя бы рассматривать в качестве возможного национального
проекта — будь то либерального, консервативного, или какого-то иного
толка.
Разумеется, консервативные теории легко объясняют это тем, что
«интеллектуалам не дано выразить душу народа». Но, по нашему мнению, дело,
скорее, в том, что рефлексия на тему «русской национальной идеи» часто
исходит из сомнительных предпосылок. Не имея возможности критически
рассматривать проблему в целом, мы ограничимся обзором лишь некоторых
аспектов понятия национальной идеи, — приписываемых ему, как мы полагаем,
без должных оснований.
В частности, считается, что любая национальная идея (независимо от
конкретики) должна обладать определёнными атрибутами, делающими её
жизнеспособной и эффективной. Например:
1. «работающая» (мобилизующая) национальная идея объединяет общество,
является интегрирующим фактором, действующим поверх всех существующих
социокультурных различий;
2. поэтому национальная идея способна мобилизовать все общество, или хотя
бы большую его часть;
3. поэтому национальная идея не может явно противоречить устоявшимся
мнениям большинства о себе и своих возможностях, то есть существующему в
обществе самоописанию.
Легко заметить, что второе и третье утверждения зависят от первого. На
первый взгляд оно представляется очевидным. Действительно, национальная
идея всегда рассматривалась как нечто объединяющее. В некоторых случаях
это действительно так, но это вполне правильное наблюдение обычно
провоцирует на создание образа национальной идеи как источника своего рода
«социальной гравитации», сближающего «людей одной крови» независимо от их
интересов, положения в обществе и прочих разделяющих факторов.
Представление о национальной идее как источнике «социальной гравитации»
восходит к раннему либерализму, для которого так называемый национализм
играл (в проектируемом им «национальном государстве») роль дополнительного
фактора по отношению к «частному интересу». Внутри государства национализм
должен был объединять людей, разделяемых несовпадением частных интересов
(прежде всего экономической конкуренцией). Вне государства он, напротив,
должен был разделять общества, соединяемые нитями частных интересов
(например, выгодами свободной международной торговли). При этом
«национализм» понимался просто как «чувство общности». Такое понимание
казалось «достаточным для дела», поскольку реально существовавшие
национальные различия хотя и признавались, но выглядели с тогдашней точки
зрения чем-то случайным, некоей игрой природы4, и уж тем более никем не
рассматривались как реальный ресурс модернизации.
Но «чувство национальной общности» — даже если бы оно и существовало в том
виде, в котором его себе представляют — было бы лишено именно того
свойства, которое вызывает к нему интерес в наши дни, а именно
мобилизующей силы. Ощущение неотъемлемой принадлежности к чему-то, да ещё
и воспринимаемое позитивно, может дать повод только для релаксации. Ранний
либерализм так и понимал дело: национальные чувства должны были, по идее,
умерять центробежное действие конкуренции частных интересов внутри
общества, тем самым сохраняя его единство. Именно в этом смысле (и ни в
каком другом) «национальное чувство» в предлагаемом ранним либерализмом
понимании может служить «объединяющим» фактором. Как мы видим, это весьма
относительное «объединение»: оно, в общем-то, сводится к тому, что
субъекты несколько ограничивают свой эгоизм по отношению друг к другу,
поскольку они все-таки «одной крови». Человек, испытывающий чувство
общности со своей нацией, не будет причинять ей «слишком большой» вред
ради удовлетворения своих интересов. Разумеется, в этом нет ничего
плохого, но это не может быть основой для национальной мобилизации.
Подобное «ощущение общности» может только приостановить действие человека,
но никак не вынудить его действовать. Короче говоря, «ощущение общности»
не может служить основой национальной идеи в том её понимании, которое
сейчас нас интересует.
Что касается мобилизующей силы национальной идеи, то она связана с прямо
противоположным аспектом «национального чувства». Мобилизующая
национальная идея не соединяет общество, а вносит в него дополнительное
разделение.
III
Как известно, любое общество неоднородно. Оно делится на «бедных» и
«богатых», «сильных» и «слабых», «правящих» и «управляемых» и т.д. и т.п.
Подобная неоднородность, собственно, и создает социальное пространство, —
то есть «место социального действия», в котором каждая из указанных пар
противоположностей играет роль одной из осей координат5.
Социальное пространство неоднородно. Действующий субъект может находиться
в той или иной позиции в социальном пространстве в зависимости от наличия
или отсутствия у него специфических ресурсов, позволяющих ему удерживаться
в тех или иных положениях6. Действующий субъект способен удержаться в
определенной точке социального пространства, только непрерывно тратя
определенное количество своих ресурсов. При этом возможность получения
действующим субъектом ресурсов (обычно не тех, которые затрачиваются)
также зависит от его положения в социальном пространстве. Разумеется,
действующий субъект может получить в одной плоскости социального
пространства то, что он вынужден затратить в другой, полученное
израсходовать в третьей и так далее. Совокупность такого рода обменов
образует замкнутые циклы (один или несколько), по которым движутся
ресурсы.
Существенную часть социального пространства образуют оси, созданные парами
противоположностей оценочного типа. Мы имеем в виду дихотомии типа
«профан/посвященный», «новичок/профессионал», «человек с хорошей
репутацией/человек с дурной репутацией», и т.д. и т.п. Во всех случаях
речь идёт о мере соответствия некоему идеальному образу
(профессиональному, моральному, эстетическому или какому-то иному), причём
эта мера является оценочной: соответствовать этому образу «престижно».
Иногда эти образы весьма устойчивы (например, когда речь идет о
«нравственном идеале»), иногда эфемерны (когда речь идет о моде). Важно,
что все эти идеальные образы обладают мобилизующей силой: действующий
субъект, как правило, стремится соответствовать им в своем поведении, то
есть расходует свои ресурсы на то, чтобы оказаться возможно ближе к
обозначенной этим образом точке в социальном пространстве.
«Мобилизующая национальная идея» развёртывает в социальном пространстве
ещё одну ось. Помимо деления людей на бедных и богатых, здоровых и
больных, образованных и необразованных и т.д. и т.п., обществу
предлагается принимать во внимание ещё одно разделение, а именно — по
соответствию национальному идеалу.
Вначале, разумеется, формулируется сам национальный идеал. В общем,
национальный идеал — это образ человека, обладающего неким набором
«национальных свойств» и способного использовать их как ресурс, с пользой
для себя — «настоящего японца», «настоящего израильтянина», «истинного
американца», и т.п. Национальный проект, соответственно, является образом
общества, состоящего из таких людей и существующего для таких людей.
Общественное признание нового национального идеала проявляется в том, что
окружающие (прежде всего свои) относятся к попыткам его реализации
позитивно: поведение человека, ведущего себя «по-японски», «по-израильски»
и т.п. вызывают уважение, — которым этот человек может пользоваться для
достижения своих целей, то есть расходовать его как особого вида ресурс.
Таким образом, «национальная идея» создает дополнительную траекторию
движения ресурсов.
Это обстоятельство указывает на цель существования национального идеала:
ресурсную поддержку определенных типов поведения. При этом национальный
идеал очень часто не совпадает с наблюдаемыми национальными свойствами
данного народа. Более того, он часто нацелен на их преодоление.
Классическим примером тому может послужить история сионизма. Идеологами и
практиками сионизма был выработан новый образ еврея, во многом
противоречивший наблюдаемому. Разумеется, он опирался на некоторые уже
существовавшие национальные особенности евреев — но в основном ради
преодоления других особенностей, сионистами осуждавшихся. Заметим, что
реализация национального идеала оказалась в основном успешной: современные
израильтяне-«сабра» разительно отличаются от своих предков. То же самое,
хотя и в меньшей мере, можно сказать о трансформации поведения людей в
послевоенной Японии, в которой решающую роль сыграл именно новый
национальный идеал (по существу, именно благодаря нему японский
национальный проект состоялся7). Столь же интересна и показательна история
национального идеала в Северной Америке8.
Таким образом, «работающая» национальная идея прежде всего разъединяет
общество, внося в него дополнительный критерий противопоставления. Следует
заметить, что интересный национальный идеал, как правило, бывает
вызывающим (и даже провокационным), а следовать ему способны поначалу
немногие. Это следует хотя бы из того, что национальный идеал должен
вызывать уважение, а люди не склонны уважать в других то, чем сами
обладают в избытке. С другой стороны, это не элитарный идеал: его носители
с самого начала ориентированы на то, что являются «всеобщим примером».
Мобилизующая национальная идея — это всегда своего рода вызов
существующему общественному порядку.
Не следует, разумеется, думать, что выработка новой национальной идеи
сводится к простой инверсии привычных представлений о себе. Здесь уместна
аналогия с модой. Новая одежда, новая музыка, новое мировоззрение,
пользуются успехом в том случае, когда они содержат в себе и элементы
подлинно нового (что вызывает интерес), но и нечто привычное (что
позволяет вообще их воспринимать). Применительно к национальной идее, это
звучит так: новый национальный идеал должен заметно отличаться от старого
(иначе он неинтересен), но все-таки быть (массово) реализуемым без слишком
большой «ломки» старого (то есть дать возможность достичь большого отличия
от прежнего состояния минимальными средствами9).
Итак, мы пришли к тому, что
1. «работающая» (мобилизующая) национальная идея разъединяет общество,
является дифференцирующим фактором, действующим помимо уже существующих
социокультурных различий;
2. поэтому она может мобилизовать только небольшую (но самую активную и
способную к мобилизации) часть общества, которая становится субъектом
реализации национального проекта;
3. поэтому национальная идея должна явно противоречить устоявшимся мнениям
большинства о себе и своих возможностях, то есть существующему в обществе
самоописанию.
Представление о том, что национальная идея не является чем-то
«естественным», «природным», а, скорее, конструируется небольшой частью
общества, может привести к ложному предположению, что любому обществу
можно навязать вообще всё что угодно. На самом деле это не так. Это,
однако, не значит, что возможности конструирования лежат в некой узко
ограниченной области, за которую невозможно выйти: существуют, так
сказать, два-три варианта возможной «национальной идеи», за которые некуда
выйти.
Напротив, количество возможных моделей «национальных идей» может быть
очень велико. Но все они должны удовлетворять некоторым — довольно жёстким
— условиям, нарушение которых тут же делает «национальную идею»
неработоспособной, то есть немобилизующей. Эти условия в основном связаны
с одним обстоятельством: национальная идея не должна подрывать условий
взаимного доверия между людьми, и тем более — взаимной предсказуемости их
поведения.
Для примера разберем «национальную идею», которую пытаются осуществить в
России, начиная с Петровских времен. Речь идет о вестернизации, попытке
превратить Россию в «европейскую страну». Нет нужды объяснять, что
подобный проект является именно «национальной идеей». Более того, первая
попытка его внедрения (петровские реформы) была очень грамотной и поэтому
успешной. Если бы «европейский стиль» проникал в Россию постепенно (как
это происходило при Алексее Михайловиче), европеизация не была бы
воспринята как национальная идея, и не стала бы мобилизующей силой. Именно
резкость и демонстративность реформ захватили русское общество,
взволновали его, заставили занять какую-то позицию по отношению к ним,
неважно — «за» или «против». Брадобритие, пудреные парики и голландские
кафтаны были прежде всего символами, которые обращали на себя внимание.
Общество разделилось: «птенцы гнезда Петрова» были на одной стороне,
«староверы» и «раскольники» — на другой, но и те, и другие были
мобилизованными группами.
Другой пример — большевистская революция в России. Большевики победили в
значительной мере именно потому, что смогли в короткие сроки создать
новый, в чём-то шокирующий, но в чём-то и привлекательный, стиль
поведения. Демонстративный атеизм, красные звезды, наганы и кожаные куртки
тоже были символами, мимо которых невозможно было «просто пройти», а надо
было как-то определиться. Общество опять-таки разделилось: но и «красные»,
и «белые» были мобилизованными группами.
На этих примерах можно заметить одну любопытную закономерность. Удачная
национальная идея занимает собой общество, причем как её сторонников, так
и её противников. Общество, мобилизованное сильной национальной идеей,
некоторым образом «замыкается в себе», перестает интересоваться внешним
миром, поскольку происходящие внутри него процессы кажутся более важными и
интересными, а происходящее вовне рассматривается исключительно с точки
зрения того, «как это повлияет на нас». В этом смысле, например,
петровская вестернизация сопровождалась падением реального интереса к
Западу и западным делам: Запад рассматривался скорее как источник моделей
поведения и ресурсов, но не как нечто интересное само по себе: всё
по-настоящему важное для России происходило в России, а не «там».
Напротив, демобилизованное состояние всегда сопровождается повышенным
интересом к внешнему миру, который начинает казаться более интересным
местом, чем своё общество и своя страна. Так, пик интереса российского
общества к любой «внешней» информации, в том числе с российским обществом
совершенно не связанной, в нашем веке пришелся на вторую половину
двадцатого века, особенно на период т.н. «застоя». Одним из самых надежных
критериев демобилизованности общества является именно его интерес к тому,
что происходит далеко от него, его не касается, не оказывает (и не может
оказать) на него влияния, к некоему «прекрасному далеко», где нас нет — и
чем меньше там «нас», тем интереснее. (Точно так же, женщина, ведущая
активную личную жизнь, вряд ли заинтересуется книжечкой из серии «Любовный
роман», а постаревшая домохозяйка тратит на подобное чтение всё своё
свободное время.)
В этом смысле интересно посмотреть, насколько мобилизующей является
сегодняшняя российская идеология. В общем, нынешний вариант вестернизации,
в отличие от петровского (или, если искать примеры поближе, послевоенного
японского) скорее демобилизует людей, нежели наоборот. Даже те слои
общества, которые скорее выигрывают от внедрения в России западных
моделей, рассматривают это скорее как своего рода неизбежность, нежели как
что-то интересное и увлекательное. И неудивительно: теория «догоняющего
развития» (согласно которой Россия вынуждена, спотыкаясь, бежать по
дороге, уже пройденной «всем человечеством») является одной из самых
демобилизующих, какие только можно себе представить. По сути дела, всё
общество поставлено в положение неуспешного ученика, не сдавшего экзамены
и оставленного на второй год: можно, скрепя сердце, признать необходимость
и даже полезность этого, но невозможно этим увлечься. Все происходящее
воспринимается как нечто давно ожидаемое, скучное и малоувлекательное.
«Западническая ориентация» сейчас давно не является каким-либо «вызовом»
российскому обществу: по сути дела, оно было вполне готово к ней по
крайней мере с конце семидесятых годов. «Перестройка» и последовавшие за
ней «реформы» были восприняты обществом не как новый мобилизующий проект,
а как окончательный крах старого мобилизующего проекта (построения
коммунизма) и сползание в болото «догоняющего развития».
В этом смысле можно говорить не об успехе нынешних российских реформ, а
всего лишь об отсутствии сопротивления им. Общество не участвует в
переменах, а просто не мешает «реформаторам» их производить. Разница здесь
примерно та, какая есть между поведением пылко влюблённой девушки,
прибежавшей к любимому, и поведением равнодушной к сексу жены, отдающейся,
чтобы мужик её не бил и не ушел на сторону. Российское общество терпит
происходящее только затем, чтобы «не стало хуже». При этом всё больше
угасает интерес к себе, к происходящим здесь событиям, и всё более
интересным кажется любое место, «где нас нет». Так домохозяйка, забыв о
подгорающей картошке, сидит перед телевизором в ожидании очередной серии
«Санта-Барбары».
Примечания:
1 Одним из ярчайших примеров успешной реализации национального проекта
является история государства Израиль. Роль национальной идеи здесь играл
светский сионизм, который был типичным «изделием идеологов».
2 Например, если речь идет о «неполноценных народах» (в
радикально-националистических версиях консервативного дискурса), в том
числе и о собственном народе (в рамках консервативного нигилизма
«чаадаевского» толка).
3 Мы не рассматриваем нелиберальные концепции национального проекта
(например, такие, как итальянский и частично германский фашизм), которые
заимствуют либеральные технологии для реализации нелиберальных целей.
4 В ту эпоху было написано немало произведений, в которых те или иные
«свойства национального характера» тех или иных народов (в том числе и
наиболее значимые) благодушно объявлялись производными от географических
или климатических условий.
5 Разумеется, речь идет о крайне упрощенной модели социального
пространства. Мы не имеем возможности, рассмотреть вопросы, связанные с
его связностью, способа введения меры, частичному отображению одних его
измерений на другие и т.д. и т.п.
6 Понятие ресурса здесь берется в предельно широком смысле этого слова.
Поэтому сказанное выше тавталогично: ресурс — это всё, что позволяет
удерживаться в определенной точке социального пространства. Конечно,
разные положения в социальном пространстве требуют для своего удержания
разного количества ресурсов.
7 При всей очевидной (и охотно подчеркиваемой) связи современного образа
«настоящего японца» с японским прошлым, разница между ними чрезвычайно
велика. В частности, переориентация воинского идеала «способности
переносить трудности» на производительный труд явилась настоящей
революцией в национальном самосознании.
8 Интересно, что идеал «настоящего американца», во многом построенного на
образе «победителя», является своего рода преодолением комплекса «лузера»
(«неудачника»), вполне естественного для эмигрантов.
9 В этом смысле две наиболее популярные в современной России «модели
развития общества» (то есть реставраторский и «демократический») не могут
рассматриваться как мобилизующие. Идея реставрации «советского человека»
кажется непривлекательной даже для сторонников социализма, а идея
превращения русских людей в подобие европейцев требует труднопредставимых
ресурсных затрат. И то, и другое, разумеется, может (при соответствующих
обстоятельствах) быть пассивно принято обществом как «печальная
необходимость», но не может мобилизовать его. (2)


От Георгий
К Георгий (03.09.2001 10:58:28)
Дата 03.09.2001 14:31:45

Борисычу и Фрицу на заметку. (*)


>Корпоратизм – новая мифология
>Виталий Аверьянов

> http://www.philog.f2s.com/article.php?art=2oftext3&issue=2

"...В отличие от Дугина, я вижу выход не в том, чтобы бороться за постмодерн, а в том и только в том, чтобы овладеть технологией постмодерна, сохраняя внутри иной дух и другую традицию. Нужно использовать эту технологию против постмодерна и против модерна, не принимая дух этой технологии, не принимая её до конца всерьёз. Русская цивилизация выстоит только в том случае, если, подобно казаку Гоголя, вступит в виртуальную игру с постмодерными чертями и, перекрестив под столом краплёные карты, побьёт этих чертей. Мы должны, мы вынуждены играть в новые игры, но нужно держать в сердце Иисусову молитву и выйти на новые рубежи не растеряв слёз покаяния и жаждая святого причащения.
Важно не забывать, что черти играют на опережение и догадываются о нашем настрое ещё до того, как мы сами его осознали. Если наш игрок не молится, то мы проигрываем.
....."
От Георгий
К Георгий (03.09.2001 14:31:45)
Дата 03.09.2001 15:06:55

Часть I.

Корпоратизм – новая мифология

Виталий Аверьянов
Аверьянов Виталий Владимирович – (род. 1973 г.). Православный
традиционалист, кандидат философских наук, директор информационных
программ проектного центра «Докса».

I. Победит ли в России воровская идеология?

России нужен великий художник. (...)
Россию мог бы спасти какой-то великий священник. (...)
Будет ли нам дан цельно верующий человек?
В. Розанов

Лики зрелого постмодерна

В ушедшем году отечественные антикоммунисты и антифашисты могли поздравить друг друга. В России начался действительный красно-коричневый синтез, возникают красно-коричневые идеологии – не игрушечные, не понорошечные «пугала» для обывателя, как в 90-е годы, а вполне адекватные исторической ситуации, построенные на интеллектуальном уровне своего времени. Реальные – а значит вовсе и не страшные и почти никого не пугающие, потому что антифашисты и антикоммунисты уже много лет воюют лишь с призраками безвозвратного прошлого и не боятся новой реальности.
Методологический синтез происходит в результате прохождения Россией первого фазиса постмодернизации, завершения инкубационного периода идеологического развития «постиндустриальной» инфекции, поразившей СССР при Горбачеве. Постмодерн проявляет теперь своё подлинное лицо – это вовсе не улыбка плюралистически настроенного и толерантного бюргера и даже не калейдоскоп различных рожиц новейшей массовой и маргинальной культуры.
Лицо созревшего постмодерна – это новый корпоративный или даже кастовый порядок, неоиерархизм. Остается покуда неясным, какая модель неоиерархизма возобладает, но борьба между сторонниками различных моделей уже началась.
Отличие посткапиталистического (постиндустриального) иерархизма от иерархии традиционной (воспетой традиционалистами и романтиками контрреволюции и контрреформации) состоит в первую очередь в том, что постмодерный человек остаётся целостным только в тех отпечатках, которые он оставляет в культуре – в своих «нарративах», «саморассказах». Целостен не сам человек, он представляет собой какую-то прямоходячую «чёрную дыру» метафизического отсутствия – целостны те жанры, по законам которых он описывает свою судьбу, свою историю. След для постмодернистов самодостаточен, в трактовке Ж. Дерриды «следы» представляют собой «письмена», то есть реальную субстанцию культуры, реальную субстанцию космоса. След, письмо фиксирует бытие, тогда как само бытие утекает сквозь пальцы и утрачивается безвозвратно. Даже цивилизация есть не что иное как глобальный «след» человечества – субъекта, которого, в общем-то как такового не существует.
Постмодерн выступает как колдовская методология «вынимания следа» – текст бытия весит на её весах бесконечно больше чем само бытие, текст породившее. С помощью следопытства и вынимания следа постмодерн осуществляет заклинание мира – происходит перекодировка основных установок эпохи модерна, деонтологизация мира. Современный исследователь И. Ильин остроумно замечает: «После долгого периода господства рационализма с его «расколдовыванием мира», о чём в своё время писал Макс Вебер, приходит… «заколдовывание мира» в сознании людей конца XX века» (Постмодернизм: От истоков до конца столетия. – М.: Интрада, 1998. С. 182). Если до революции общество отождествлялось с духовной традицией, а в модерне речь шла об обществе как живой системе, жизнь которой понимается как иррациональный остаток от социального тела, то постмодернизм критикует этот иррациональный остаток – система, говорит нам постмодернизм, представляет собой мёртвое тело, жизнь в ней, индивидуальность в ней чистейшая иллюзия.
Именно такую иерархию, иерархию неживого мумифицированного тела мы теперь должны получить в качестве принципа социального устроения. Однако это не иерархия мёртвых клеток (поскольку иерархическое единство организма обеспечивают жизненные, а не посмертные химические процессы) – это иерархия деонтологизированная, развеществлённая и отчуждённая от своей предметной, натуральной субстанции. Это иерархия знаков, сигналов, «следов», но не самих вещей и не самих людей – это иерархия отпечатков бытия, которое отсутствует, которое иллюзорно.
Одним из наиболее чутких к новой ситуации оказался известный московский автор А. Дугин, на которого долгое время указывали как на образчик «красно-коричневого» интеллектуального маргинализма. Неудивительно, что, вдохновенно отрабатывая это смысловое поле в современной культуре, Дугин одним из первых заговаривает и о постмодерне в новом ещё непривычно глобальном значении. В газете «Завтра» (№ 37 2000) Дугин поместил статью «Дух постмодерна и новый финансовый порядок», в которой, во-первых, описал наличие по крайней мере двух прогностических моделей развития ситуации и, во-вторых, представил квалифицированный анализ капиталистической финансовой методологии, то есть по существу складывающейся экономической неоиерархии.
Итак, ситуация постмодерна может развиваться по модели А. Мёлера и Хабермаса, а может пойти в том русле, на которое указывает Бодрийяр и оптимистические либералы. Первые видят возможность складывания в недрах постмодерной культуры «консервативно-революционного полюса» (трактовка Дугина), выработки альтернативного нынешнему курса цивилизации, возвращения её к традиционалистским ценностям. Вторые рассматривают постмодерн как новую стратегию модерна, его наследника и преемника, сохраняющего прежний, глубинный цивилизационный вектор.
Постмодернизм в финансовой сфере, согласно Дугину, рассматривающему теории «технического анализа» (в первую очередь Д. Мэрфи) и соответствующие им практики «алхимии финансов» (Д. Сорос), означает, что «в случае с портфельными инвестициями, обслуживания и реструктуризации глобальных задолженностей и иных аналогичных финансовых процессов речь идёт о реальных операциях с фиктивными объектами». Определяющим объявляется не производство и обмен реальных товаров, не баланс спроса и предложения, но сам «рынок» как финансовая схема, как тренд, тенденция ценовых колебаний, «чистое движение капитала», фондовые и фьючерсные финансовые потоки. «Динамика рыночных цен в системе трендов становится самостоятельным процессом, независимым от фактической реальности товара или стока... Мы стоим на пороге «чудесного нового мира», мира биржевого волшебства, герметических заклинаний брокеров, электронного движения автономного капитала».
Если ещё более обнажить суть происходящего, в эпоху постмодерна главным товаром постепенно становятся ожидания, чаяния и планы многомиллиардного населения земли. Любопытно, что Дугин видит в этой новой финансовой методологии и новой практике «высокого предпринимательства» не только угрозу для остатков традиционных ценностей, но и возможность реванша альтернативных модерну сил – в его статье есть какой-то труднообъяснимый задор и оптимизм. Оптимизм этот можно объяснить, если предположить, что Дугин располагает скрытой информацией об источниках и инициаторах новой методологии и видит себя причастным к ним.
Мне представляется, что мнение Бодрийяра и либералов более обоснованно, чем мнение Мёлера и (у нас) Дугина: постмодерн действительно есть мутация модерна, обеспечивающая ему историческое пространство для сохранения завоёванных ценностей и уклада. В отличие от Дугина, я вижу выход не в том, чтобы бороться за постмодерн, а в том и только в том, чтобы овладеть технологией постмодерна, сохраняя внутри иной дух и другую традицию. Нужно использовать эту технологию против постмодерна и против модерна, не принимая дух этой технологии, не принимая её до конца всерьёз. Русская цивилизация выстоит только в том случае, если, подобно казаку Гоголя, вступит в виртуальную игру с постмодерными чертями и, перекрестив под столом краплёные карты, побьёт этих чертей. Мы должны, мы вынуждены играть в новые игры, но нужно держать в сердце Иисусову молитву и выйти на новые рубежи не растеряв слёз покаяния и жаждая святого причащения.
Важно не забывать, что черти играют на опережение и догадываются о нашем настрое ещё до того, как мы сами его осознали. Если наш игрок не молится, то мы проигрываем.

Истоки нового корпоратизма: рыночного быдла не получилось

В отличие от «неофашиствующего» (по уверениям критиков) Дугина настоящие постмодерные оптимисты выглядят респектабельно и органично для существующей ныне системы. Они не играют роль красной тряпки для либералов, но вносят в существующую систему сыворотку бодрящего идеологического ревизионизма. Их «красно-коричневый» синтез оказывается как бы вполне легитимным в рамках либеральной системы, из которой они вырастают, но при этом сохраняет свежесть радикализма, несколько будоражит воображение общественности. Ярчайший тому пример – деятельность ведущих экспертов и идеологов круга Глеба Павловского, в частности, Сергея Маркова и Сергея Чернышёва (в базу этого круга входят Фонд эффективной политики, Высшая школа экономики, Русский институт, маленькая, но заметная интернет-империя Павловского).
В своей статье я остановлюсь на нескольких текстах Сергея Чернышёва и прежде всего на его программной работе «Вместо манифеста. Предприниматель: Новое слово. Новое сословие. Новое ремесло», выставленную в интернете на «Русском журнале». Чернышёв – это первый исполнительный директор фонда «Культурная инициатива» (фонда Сороса), нынешний директор Русского института. Мысли Чернышёва весьма показательны не только потому, что он был одним из технологов зрелой перестройки и одним из главных помощников Сороса в области его PR-активности в России, но и потому, что ныне Чернышёв оказывается ключевой фигурой в новом идеологическом проекте Павловского, претендующем на официальность. Проект этот состоит не просто в разработке идеологии, но в выращивании целого слоя молодых политиков и топ-менеджеров, которые должны будут скоро заместить нынешнюю управленческую и информационную элиту России. В работе «Вместо манифеста» даётся как раз нечто вроде непринужденного и чрезвычайно откровенного эссеистического очерка данной идеологии.
«Государство, – говорит Чернышев, – исторически преходящая форма суверенитета. Она возникает в свой час и точно так же она исчезает. Корпорация и есть новая форма суверенитета. Вы понимаете, конечно, что речь идёт не об исторической, средневековой форме, а о её зазеркальном метаисторическом аналоге, которую я называю трансгосударственной предпринимательской корпорацией». Под корпорацией понимается «базовый общественный институт, на котором нарастает социальная ткань общества культуры, исторически опосредующего общество традиции и общество цивилизации».
Корпоративный уклад двойствен – это, с одной стороны, до-рыночный пласт хозяйства и культуры, с другой стороны, нарождающийся постиндустриальный. «У нас, – говорит Чернышёв, – это могучий пласт, который остался от попыток построить современную корпорацию в советской метаистории, при Иосифе Виссарионовиче. Этот уклад, погибающий мир гигантских заводов, колхозов, НИИ и КБ, министерств и совнархозов, до конца не рассосался, и он потенциально даёт нам преимущество среди прочих игроков, которые стремятся играть на этом поле».
Корпоратизм – это «третий путь», по отношению к социал-демократии (марксизму) и либеральному консерватизму, это адекватный русский путь. «Мы взяли с Запада понятийную схему, где есть «право – лево», «север – юг», «коммунизм – либерализм». А по центру остаётся незамеченным огромный корпоративный мир». Чернышёв не просто конструирует идеологему, но и бьёт тревогу: «Другие трансгосударственные корпорации уже складываются, выстраивают свои ядра и задумчиво идут сквозь нас, как сквозь пустоту. Мы пока ещё не возникли в поле этой битвы, нас просто нет. Нас не рассматривают всерьёз ни как партнеров, ни как противников, нас используют как предмет. Вырвавшись за пределы Истории, Россия не вернулась в круг метакультур. Русское переживает момент небытия. Сегодня нет такой страны и нет такой культуры».
После таких заявлений доверчивый читатель вправе ожидать от Чернышёва и его единомышленников какого-то откровения о политическом самоопределении России. Наиболее образованные и знакомые с историей XX века читатели не могут не отметить загадочного сходства этих мыслей с фашистским «корпоратизмом» в духе Муссолини. Кстати, у С. Маркова, директора Института политических исследований, мы встречаем даже прямую параллель Путина и Муссолини – у нашего президента должно появиться мощное волевое начало, это будет как бы «Муссолини, но более или менее цивилизованный», говорит Марков. Самое любопытное, что это заигрывание с запретными темами, игровой антидемократизм виртуозно и беззастенчиво сочетается у данных авторов с апелляциями к «демократизму». «Известно, – сообщает нам Марков в статье «НПСР – это идеальная оппозиция», – что демократия наступает тогда, когда те, кто победил на первых демократических выборах, отдадут власть оппозиции, а те на следующих выборах вернут её». Конечно, идея циркуляции власти между оппозицией и победителем никак не связана с фашистским корпоратизмом, который в данном случае выглядит не более чем риторической фигурой (использован для красного словца).
Это идея «регулируемой извне власти» совсем другого свойства, чем корпоратизм, и наиболее обнажёно она была высказана Чернышёвым в интервью «Возвращение в Россию. XXI век»: «Если грубо упростить, правительство должно сидеть и соображать: так, сейчас мы ликвидируем задолженность перед историей, у нас был дохлый и куцый либеральный уклад. Поэтому мы пока затыкаем глотку корпоратистам, а коммунистам велим вообще не показываться, а то хуже будет. А если хотят по-доброму – мы им персональную машину даём, мобильный телефон, дачу. И выпускаем либералов. Но, выпуская либералов, мы понимаем, что это этап многоборья. Сейчас они должны пройти, создать определенный менталитет, структуры, решить проблему наполнения товарного рынка и создать независимых предпринимателей. Когда предприниматели созданы, мы собираем на тайное совещание тех, кто ощущает, что им выгодно объединяться, и говорим: Корпоратисты, бьёт ваш час. Мы вас берём в эксперты, в президентскую администрацию и ещё даём посты двух вице-премьеров. А вы, либералы, идите в оппозицию, пишите мемуары».
И после этого шутливого пассажа Чернышёв вдруг серьёзно добавляет: «Будь общество в состоянии относительного мира и благополучия, где работает как-то экономика, то можно было бы, как мы предлагали в 1988 году, действительно выбирать уклады-лидеры, полюса роста и на этом играть, подпитывать, ограждать, разъединять». Но, досадует «правая рука» Сороса и Павловского, получилось не так, как мы предполагали... «Эта идея, – поясняет он в манифесте, – имела бы смысл, если бы удалось разом поменять население – казённое быдло, которое толкается у кормушки-распределителя, на рыночное быдло, которое в соответствии с макроэкономическими моделями производит, торгует, кредитует и платит налоги. Но вскоре выяснилось, что власть получила третий вариант хозяйственно-активного населения: вместо «бизнесменов» и «коммерсантов» – предпринимателей, теневиков и бандитов».
Как видим, корпоратизм для «новых корпоратистов» есть очередной «изм», который они рассматривают как ещё один шаг в бесконечной череде утрясания политического уклада России. Но зачем им нужен корпоратизм, зачем им нужна эта сильная политическая воля? Оказывается, это нужно для того, чтобы устаканить «интересы разнообразных предпринимателей типа братьев Черных, Березовского, Гусинского и других истинно-русских бизнесменов... Простой вопрос: откуда у власти возьмётся харизма? Откуда раньше бралась харизма? Бог посылал. Это греческое слово означает буквально «дар». Является харизматический лидер, все его боятся».
Итак, харизма нужна мифическому «правительству», чтобы цивилизовать новое предпринимательское сословие и адаптировать его к русской жизни.
Что это за аккумуляторы «ничейной» рыночной энергии?
Нельзя не признать, что манифест Чернышёва – местами блестящее эссе, которое в разных отношениях может оказаться близким самым разным читателям. Но главное в нём, согласно замыслу, понравиться нынешним сильным мира сего, поскольку стержнем «манифеста» Чернышёва является идеализация предпринимателей – этого нового, прогрессивного, совершенного сословия, возникшего в эпоху постмодерна. Предприниматели – это носители новой формации, они также отличаются от обычных «бизнесменов», как буржуазия отличается от средневековых купцов или пролетариат от колонов и батраков. Самое сложное и важное – провести грань, отделяющую новое «совершенное» восходящее сословие от всего наносного – чёрного пиара, бандитских разборок, хакеров, киллеров, аферистов, теневиков. Грань эта, оказывается, не вполне просматривается, вернее она и представляет собою главную мысль автора, эту пресловутую идеализацию.
«В предпринимательской схеме связь между отдельными бизнесами имеет, прежде всего, информационный, а уже как следствие экономический характер. ...Поэтому, в частности, постиндустриальное общество называют ещё постэкономическим». Чернышёв признает, что предприниматели представляют
собой по отношению к целому обществу «инородное тело». Однако это инородность новизны, нового более производительного типа деятельности. «Производит ли его творец нечто новое – или перераспределяет в свою пользу
уже произведенное, хитроумно обворовывая соседей?»
Чернышёв не дает на этот вопрос развернутого и аргументированного ответа, он как бы забывает это сделать и сразу переходит к доказательству следующего тезиса: государство должно стать «крышей» для наших предпринимателей, узаконить их и поставить их на службу новой идее (или самое себя на пользу этому восходящему сословию, попросту признать их за своих хозяев). Разницу между предпринимателями и собственно производителями (в смысле создания материальных ценностей) Чернышёв описывает просто, даже несколько наивно: «Конкуренты умеют валять войлок не хуже, но не умеют считать».
Как же так умеют считать наши предприниматели? Какие такие новые принципы счёта изобрели они по сравнению со средневековыми менялами и ростовщиками?
Видимо, это как раз то умение просчитывать фиктивные тренды и «потоки», о которых речь шла в начале моей статьи.
«Любая новая схема деятельности производительна в той мере, в какой она берёт из «природы» некие силы и превращает их в человеческие. Создатель нового типа деятельности рассматривает все предыдущие как лес, в котором он хозяйничает, как хочет. Если предпринимательская схема позволяет взять из социальной природы ту или иную стихийную силу и обратить её на пользу хотя бы одному человеку – тем самым для него она производительна». При этом деликатно умалчивается о том, что эта частица «ничейной» рыночной энергии присваивается именно из социальной природы, высасывается из ткани социального тела, а не из неживой природы в сугубом смысле слова.
Предприниматели – это не изобретатели машин и механизмов, они аккумулируют энергию за счёт убывания этой энергии (то есть денег) в других социальных структурах. Сила, которую присваивают предприниматели, не совсем стихийная и не совсем ничейная. В этом-то «не совсем» и заключается вся двусмысленность новой воровской идеологии.
Чернышёв пытается отмахнуться от упреков в воровской философии с помощью нескольких смехотворных аргументов, основанных на подмене темы. Во-первых, говорит он, речь не идет об экономическом беззаконии, поскольку «никакой финансовый аудит не поможет обнаружить (и тем более доказать) факт конфиденциального обмена информацией между элементами предпринимательской
схемы»! Во-вторых, все упрёки предпринимателям носят «мифологический» характер: обыватели приписывают «злые умыслы объективному феномену вывоза капитала за границу». Любопытно, что на соседних страницах манифеста Чернышёв признаёт, что «почти все наши частные предприниматели строят схемы, в которых часть элементов располагается за рубежом».
Получается, что поскольку население глуповато и государство подслеповато, вор перестал быть вором, а самозванец становится царем. Мне-то, человеку недостаточно просвещённому, всегда казалось, что вор он сам по себе вор, а самозванец сам по себе самозванец, и «знаковые системы» тут не при чём. Но не тут-то было. Современная (постмодерная) наука учит иначе.
Однако «объективное» не тождественно мифологическому – мифологической как раз является сама идеализация предпринимателей, насквозь мифологично это стремление Чернышёва представить предпринимателей как действительно наиболее ценный социальный слой, наиболее производительный и талантливый слой. Чернышёв проговаривается, что «талант» нового сословия невозможен без двух объективных условий: встроенности в «группировки предпринимателей» и исльзования добытой незаконными способами информации – внутрислужебной, компрометирующей и прочей, вплоть до государственной тайны. Итак, талант российского предпринимателя – это талант, во-первых, «братка» в деле и в доле и, во-вторых, шпиона. Благополучие же предпринимательской схемы зависит от умения и способности находить формы симбиоза с госчиновниками. Большинство предпринимателей – «лица с двойной социальной идентичностью, которые используют государственный пост или аппаратную должность для конструирования схем, преследующих личные либо групповые интересы». Вот вам и весь «талант» нового сословия!
Тем не менее, «общество кровно заинтересовано в присвоении и разумном использовании перспективной мощной силы, которую представляет собой предприниматель и которую оно по собственной дурости может задушить при родах». «Уничтожить или выдавить за границу хрупкий постиндустриальный уклад можно в считанные месяцы – притом, что на формирование первого поколения отечественных предпринимателей международного класса ушло десятилетие».
Манифест Чернышёва пронизан подобными жалобными интонациями: не делайте нам больно, ведь мы – это ваш цвет, ваш смысл, мы ваша квинтэссенция. Он молит русское государство: стань нам своим, стань «родной матерью, средством самоидентификации, защиты, источником информационной подпитки и прочее» (цитата буквальная). В противном случае, говорит Чернышёв, наши предприниматели «окажутся голыми один на один с тяжеловооруженными иностранными предпринимателями, за которыми стоят мощнейшие корпорации современного типа, с кучей финансовых, политических, силовых и информационных ресурсов. И получится так, что им будет нечего делать здесь, где исчезло государство, потому что страна превратится в пустыню, по которой будут бродить нищие и юродивые...» Таким образом, жалоба и упрек постепенно превращаются и в угрозу: без нас вы ничто!
Вывод: требуем, «чтобы наше родное государство активно выполняло супружеский долг по отношению к нам (если угодно, вплоть до роли генерального штаба). Оно должно обеспечивать политическую, силовую, разведывательную, а самое главное – информационную поддержку. Оно должно быть организующей пирамидой для всех русскоязычных предпринимательских корпораций».
Итак, государство должно стать, во-первых, пирамидой (!) и во-вторых должно стать одним из подразделений предпринимательской сверх-корпорации, а именно: выполнять роль спецслужб, обеспечивать функции разведки и контрразведки для новых господ России.
Пусть даже идея корпоратизма нужна России, пусть даже данные люди смогут её провести в жизнь. Пусть так. Но они не имеют права на эту идею, так же как они не имеют права на Россию. В лучшем случае они имеют право на то только, чтобы убраться отсюда под улюлюканье веселого и незлопамятного народа русского, празднующего своё возрождение.
Но если идея корпоратизма сама по себе (как чистая идея) верна, то почему я столь суров по отношению к этой новой идеологии и к таким симпатичным людям как наши воры-предприниматели? Об этом – в следующей статье цикла.

Продолжение следует


От Георгий
К Георгий (03.09.2001 15:06:55)
Дата 03.09.2001 15:35:56

Часть II



Национальная идея
Корпоратизм - новая мифология (часть 2)
Виталий Аверьянов
2. Радикальное неоязычество - сводится ли Россия к русскому языку?
- Мы отнимаем у России детей ее. Мы
восстановим детей против России. (...)
- Пусть так. Но знайте: Святая Русь
одолеет и банки и биржу.
В.Розанов

Предприниматели как "последняя каста"

Анализируя откровенное эссе директора Русского института Сергея Чернышева "Вместо манифеста. Предприниматель: Новое слово. Новое сословие. Новое ремесло" (кратко называемого здесь "манифестом"), я остановился на его идее-требовании в адрес государства "стать естественной надстройкой над предпринимательством", "стать верхушкой предпринимательского сословия".
Главным аргументом в пользу этого требования Чернышев выдвинул тезис о том, что предпринимательство представляет собой "новую производительную силу" - этим Чернышев выдает свое неомарксистское интеллектуальное происхождение, к чему я еще вернусь. Но, говорит Чернышев, если эту новую силу задушат - нам всем конец. Это так потому, что без нового, стоящего на уровне своего времени предпринимательского сословия Россия не сможет конкурировать с другими державами-корпорациями.
Требование времени состоит в том, чтобы корпорации дрались друг с другом не столько как "ирокезы против апачей" и не столько как "Боинг против Юнкерса", сколько как "ЦРУ с КГБ": "У них есть и боевые отряды, и оборонная индустрия, но самое главное у них - промышленный шпионаж, радиоигры, засылка и перевербовка агентов, прослушивание, информационный терроризм, дезинформация".
Из очерка Чернышева всякому очень хорошо ясно, зачем предпринимательскому сообществу России нужно государство. Гораздо хуже дело обстоит с обоснованием того, зачем государству и обществу российскому нужно это самое новое сословие. Мифология нового постиндустриального типа социальной организации у Чернышева практически ничем не подкрепляется - он
справедливо полагает, что ему мало кто возразит, мало кто станет утверждать, что управленцев нового типа можно подготовить как служащих специалистов, наплевав при этом на вольных волков компрадорского времени, Смутного времени 90-х. Чернышев по существу предлагает государству взять предпринимателей к себе на работу, с тем чтобы они, эти "центральные фигуры постиндустриального времени", "социальные инженеры нового типа", сами стали "постмодерным государством" и осуществили обмен предпринимательскими схемами деятельности.
Собственно, в этом и состоит хитроумный проект Центра корпоративного предпринимательства, руководителем которого на базе Высшей школы экономики является сам Чернышев. Все, что я анализирую в этом цикле статей, это содержание той идеологии, той философии, которая закладывается в голову студентов, учеников Чернышева, Маркова, Павловского - ныне студентов, но уже завтра управленцев новой России, рыцарей железного ордена корпоратизма. Собственно, я анализирую не просто эссе, а "установочные лекции" мастера и профессора, воспитателя тех, кого он считает будущей элитой России.
В корпоративном контексте, учит Чернышев, "предпринимательскую схему становится возможным отделить от создателя и превратить в высоколиквидный информационный продукт". Вне корпоратизма такое присвоение предпринимательских схем во имя интересов общества в целом невозможно - только корпорация обеспечивает необходимый уровень доверия и взаимозависимости своих членов. Корпорация, как говорит Чернышев в одном из своих интервью, "это еще и целостный образ жизни, и определенный тип личности". Корпорант - это надежный человек, человек хора (в хорошем аспекте) человек стаи (в плохом), человек, умеющий сорганизованно действовать с собратьями по корпорации, будучи ответственным за свой участок деятельности.
Идеал Чернышева очень похож на идеал того серого волка, которого в басне Крылова застали на псарне. Волк утверждает, что он уже переродился по своей натуре и может применить свой недюжинный опыт и талант для жизни в овчарне с овцами и собаками (в нашем случае соответственно - в корпорации с корпорантами). Примерно тот же мотив встречаем в басне "Пестрые овцы", в которой лиса советует царю-льву отправить овец пастись на луга, откомандировав им в качестве пастырей волков.
Я не отрицаю, что предприниматели полезны, это своего рода санитары стихийного рынка. Но при чем здесь корпоратизм?
"Это не та конкуренция, - говорит нам лиса-Чернышев, - при которой сильнейший перегрызает горло всем остальным. Это конкуренция, при которой моей целью является включение чужой схему в свою. Если мне это удастся, я, естественно, получу все прибыли, и Ваши в том числе. Но Вам-то станет лучше, а не хуже, потому что включение схемы в объемлющую метасхему не убивает ее, а наоборот, создает для нее максимально благоприятную макросреду, в которой она стабильно работает". В общем, это старая песня: лучший вор и аферист является лучшим управленцем и хозяйственником. Эту песню мы уже слышали из уст команды Гайдара. Но, как признал сам Чернышев, в России почему-то данный "закон" не сработал.
Воспользуемся для наглядности древним традиционным учением о пяти кастах (духовной, воинской, хозяйственной, рабочей и отверженной), и нам придется признать, что, если Чернышев прав и мы имеем дело действительно с новым сословием, то это уже "шестая каста", каста не вполне человеческая и не вполне общественная. Это тот "род" апокалиптических времен, который появляется невесть откуда - одни называют их Гогом и Магогом, другие "саранчей", представляющей собой одну из казней Божиих. Это как бы люди, которые на самом деле неопределимы никакими сословными рамками. Их закон паразитический, закон существ-оборотней, способных имитировать разные общественные ценности, но неспособных эти ценности производить. В Смутное время в России (а эти времена у нас повторяются) мы видим как бы репетиции миропорядка "шестой касты", когда на поверхность откуда ни возьмись вылезает нечисть и нежить рода человеческого, все преступное, все извращенное, все колдовское - одним словом, если говорить по старине, все "воровское". В этом смысле воровской закон - это реальность, а не романтическая мифологизация.
То, что я прав по отношению к сословию предпринимателей и их корпоратистской претензии, можно доказать словами самого Чернышева, а именно тем, как он относится к чеченской проблеме. Его позиция - это какая-то странная смесь подходов правозащитников и путинских генералов. В своем интервью "Возвращение в Россию. XXI век" Чернышев говорит: "Случай с несчастной Чечней, которую сейчас все долбают, чуть ли не первый за десять лет, когда в обществе возник относительный консенсус, и это очень грустный и шаткий консенсус по сомнительному поводу". Оказывается, как следует из "манифеста", Чернышев видит в чеченских боевиках образец того, что он понимает под корпорацией: "В современном обществе уклад, загнанный в угол, почти неуничтожим. Средства обороны у меньшинств развиваются гораздо быстрее, чем средства их уничтожения. Они же плохо различимы, их надо искать. Что Чечня показала? Не агрессивность ислама, не национально-освободительную борьбу, а неуничтожимость малого уклада, имеющего волю бороться до конца. Современное общество не может пойти на издержки, связанные с тотальным уничтожением такого меньшинства, а если оно еще и распылено в диаспорах, то это вообще бесполезная затея".
Да, господин Чернышев, я не удивлюсь, если вы скоро предложите наиболее эффективный из всех возможных способ решения чеченской проблемы.
Действительно, не предложить ли президенту России сделать двумя первыми вице-премьерами таких проверенных "корпоратистов" как Басаев и Хаттаб, Аслана Масхадова назначить секретарем Совета безопасности России, полевым командирам раздать округа, а между рядовыми "бойцами" распределить российские корпорации, закрепостив крестьян, рабочих, прикрепив к ним чиновников и подразделения муниципальной милиции. Мы получим идеальную корпоративную Россию, поскольку в ней возникнет целая каста, объединенная к тому же по славной судьбе, по национальному признаку и по пристрастию к одним и тем же наркотическим средствам. Эти новые аристократы зарекомендовали себя как корпорация-секта, способная действовать в экстремальных условиях и разработавшая весьма производительные предпринимательские схемы своего "малого уклада", а именно: работорговые, наркоторговые, связанные с торговлей оружием. Весь евразийский мир обрадуется, если эти схемы обогатят нашу оскудевшую реальность.

Мертвая традиция и живой язык

Идеология Чернышева действительно красно-коричневая, более того, она замешена при этом и на либеральном мировоззрении, это тройственный синтез социал-демократических, национал-социалистических и
либерально-консервативных предрассудков, осуществляемый в котле постмодерного культурного сознания. То, от чего Чернышев ни на минуту не отказывается - это модернистский, в духе Маркса, Вебера и Поппера тезис о таинстве социального прогресса. Вся идеология Чернышева оттуда, из советских учебников по истмату, но одновременно и из постсоветских пособий по "открытому обществу". Демонстративный недемократизм Чернышева существенно смягчен его либеральной вменяемостью. Это обнажается, когда он говорит, что "надо лелеять и оттачивать этот самоконтроль, эту открытость - великие приобретения эпохи либерализма". Миссия Чернышева и иже с ним - откорректировать либералов, дополнить их интеллектуальными моделями других идеологий.
Итак, первой догмой новой мифологии оказывается "таинство развития". "Развитие общества происходит в некоторой связи с тем обстоятельством, что постоянно совершаются акты творчества, в результате которых на свет появляются новые формы деятельности. Новые формы, появившись, начинают бороться за место под солнцем, и, в конце концов, некоторые из них прорастают и образуют островки будущего. Но первично не то, что они начинают "бороться" (со старыми формами или между собой), а именно то, что они возникают". "В обществе постоянно работает этот источник, он постоянно выплескивает наверх новые формы. Остановить этот процесс нельзя. И в этом - могила всякого общества. Поэтому любое нормальное общество пытается заткнуть этот фонтан изо всех сил".
Повторяя таким образом зады учения об инновациях, Чернышев дает своим читателям и студентам некоторый внешне убедительный компот из идеологий - он привлекает еще неокрепшие юношеские умы всем тем, чем их можно привлечь, в том числе интеллектуальной дерзостью, признает частичную правоту всех идеологий. Но картина, которая выстраивается в результате, оказывается жестко тоталитарной. Чернышев относится к инновациям религиозно, новизна социального развития - это его божок. Его религия - это картина линейного прогресса, венцом которого оказывается корпоратизм и новый тип постмодерного общества, в котором государство решительно оскопляет в себе свой государственный инстинкт и служит иным, негосударственным целям. "Власть, как вы помните, это некоторый исторический феномен, относящийся к типу "господствующих абстракций". Их время сочтено, они по большому счету ничего не могут сделать.
Соответствующие институты обречены на смерть, причем в своей идее они уже умерли. В частности, государство обречено на смерть, собственно, оно уже умирает". "Государство в смысле "nation state" - не вечное учреждение, это историческая форма, которая уже давно истерлась и прохудилась". "Аналогично тому, как постиндустриальное предпринимательство снимает форму "рынка" и на месте денег воздвигает ноу-хау "предпринимательских схем", власть в трансгосударственных корпорациях заменяется на нечто иное, на компетенцию". "Проблема не в том, чтобы реставрировать архаичное государство, собрать расползающуюся по швам власть. - развивает свой подход Чернышев. - Остается культура, т.е. общность людей, которые живут в среде и в стихии русского языка, наследуют общую историю, понимают друг друга с полувзгляда, любят это трансцендентное "место", друг друга, Пушкина и прочее".
Чернышев - один из типичных продуктов постмодерного отчуждения 70-х-80-х годов. В своем манифесте он заигрывает с консерваторами, людьми моего типа, когда цитирует Розанова и при этом говорит: "Я очень поздно узнал про того же Розанова. И у меня было дурацкое ощущение горькой обиды, что не нашлось человека, системы, института, государства, которые бы в свое время указали мне на это..." Действительно, Чернышев автор, который не принял вовремя Розанова, не вместил его в себя - зато он сполна вместил в себя теорию коммуникации. Он вероятно плохо знает Библию и святых отцов, но наверняка читал Д.Зильбермана и восхищался его трактовкой культурной традиции. Люди этого уродливого духовного типа, не принадлежа никакой действительно исконной традиции, тем не менее, смеют выносить свои некомпетентные суждения о традиции, культуре и цивилизации вообще. Они не верят в Священную Традицию, полагая ее продуктивной иллюзией, но они читали, что традиция есть эффективная технология, которая поддерживает существование социума не столько благодаря системе текстов, сколько благодаря ориентации на архетип, модель поведения, тождественные конкретному человеку и усваиваемую от него через ритуал. Следуя авторам новейшей эпохи, они видят в традиции лишь ее функцию "приписывания значений" символам своей культуры, актуализации кода культуры.
Предприниматели занимают в неомарксизме Чернышева то место, которое занимало у Маркса середины 40-х годов прошлого века понятие пролетариата. Тогда у Маркса пролетариат рассматривался как сословие, которому была навязана реальность разложившегося миропорядка, мира без исторического права, мира без традиции, мира без социального достояния. Так же и предприниматели у Чернышева - это "последняя каста", которой все нипочем, которая эмансипировались от последних остатков религии, идеологии, государственности. В этом ключе должна быть эмансипирована и новая постмодерная элита России, воспитанием которой решили заняться господа Павловский и Чернышев. Все "ценности" сняты с предпринимателя как листья с кочана капусты - и подо всем этим остается та тайна, тот стержень, который считается последним, то, на чем предполагается создавать корпорацию "Россия". Этот стержень - русский язык, "семиотическая система" нашего взаимопонимания.
Для Чернышева овладение языком тождественно овладению контекстом: "Сообщество лиц, говорящих на одном и том же языке, может договориться только в том случае, если этот язык является не просто техническим средством коммуникации, а неким общим полем культурных инвариантов, позволяющим договориться". Язык для Чернышева является "инструментом выстраивания отношений", "транслятором культурных инвариантов", базой данных культуры, содержащей цитаты, которые служат "мгновенными снимками весьма сложных эмоциональных состояний". "Потому что язык на самом деле не ограничивается словами - это только нижний уровень. Язык - это некоторый лес духов вроде толстолобого, хитрого, хищного и одновременно доброго медведя, тотемного зверя. И знаки, которые мы подаем друг другу - это сигнальная система традиционного общества..."
Язык несет в себе начало харизмы, он является ее главным источником. Поэтому идея власти неотрывна от языка и связана со способностью власти говорить, убеждать, а точнее даже правильно повелевать. Компетентность - многостороннее понятие, она включает способность вырабатывать адекватную стратегию в противостоянии другим корпорациям, принимать корпоративные решения и строить схемы, включающие деятельность других людей. В частности, компетентность выражается в личностном потенциале, харизме лидера и проявляется в том, как он говорит и пишет".
Я допускаю, что в Центре корпоративного предпринимательства студентов можно научить теории коммуникации, основам русской культуры, новейшим выкладкам в понимании традиционных обществ, некоторым хитростям предпринимательского ремесла. Всю эту "мешанину" знаний и навыков, которая содержится в голове самого Чернышева, можно попытаться привить молодежи. Но никакое заведение подобного типа не может передать собственно "харизмы", о которой идет речь. Насколько я понял, харизму никто не собирается сообщать, ее собираются моделировать. Эта задача, которая формулируется Чернышевым уже чисто теоретически, и поэтому она менее интересна, чем идеи инкорпорации предпринимателей и воспитания управленцев. Но эта задача имеет прямое отношение к тому, что Чернышев понимает под живым языком (а философия языка - это самое сильное, что есть у новых корпоратистов).
Идея состоит в том, чтобы заново создать "канонический образный ряд", канон русской культуры и русской речи. Для этого, говорит Чернышев, за круглым столом должны объединиться представители разных убеждений с сознанием своей культурной общности и необходимости сохранить культурный космос. Целью данной совместной работы лучших умов должно стать "воссоздание институтов индоктринации", в частности большого гипертекста, официальной трактовки русской цивилизации, понимаемой как культурное достояние. Далее Чернышев произносит слова, под которыми можно только подписаться: "Общество, основанное на отрицании любых границ и канонов, фактически возводит собственную бессодержательность в закон и предписывает его другим. Это хуже, чем любой "тоталитаризм", хуже во вполне определенном смысле. Люди, которые оказались не в состоянии выделить главное и неглавное, которые отрицают существование вещей, выходящих за рамки индивидуальной человеческой воли, в том числе и Бога, т.е. любые надличностные структуры, отрицают культурную идентичность, - эти люди фактически предписывают всем остальным на веки вечные запретить любой выбор, любой акт воли. Ибо они хотят оставить человека наедине со всем множеством текстов всех культур, вместе взятых, - что фактически тождественно тому, чтобы оставить его без культуры совсем. Слушать этих полудурков людям культуры не пристало".
Идея создать гипертекст национальной культуры - объективно необходимая, здоровая идея. Вызывает большие вопросы методология, которая закладывается Чернышевым в основу проекта и странноватый неоязыческий контекст его культурного сознания. Русская культура, по уверениям нашего постмодерного неомарксиста и неокорпоратиста, "является весьма ущербным, ограниченным аспектом общечеловеческой". В отдаленной (метаисторической) перспективе такая общечеловеческая культура все-таки должна быть создана.
Представления Чернышева о русской культурной традиции в действительности далеки от того содержания, которое в ней заложено. Впрочем, думаю, это уже достаточно очевидно для непредубежденного читателя.

Новая политика и новые мифы старой Руси

В отличие от Чернышева, я читал почти всего Розанова в момент завершения своего общего образования - на третьем и четвертом курсе Московского университета. Мне повезло. Поэтому я и привел на полном серьезе цитаты из Розанова в качестве эпиграфов к обеим статьям данного цикла. Смею уверить, эти цитаты ухватывают некоторые главные нервы розановского мироощущения, а не скользят по поверхности. Розанов к своей чести всегда стремился к фокусировке на тех проблемах, решение которых могло бы, с его точки зрения, гарантировать русский традиционализм и вообще русскую цивилизацию от внешней и внутренней опасности. Розанов болел за русскую цивилизацию, а не за миф о прогрессе и не за "восходящие сословия", которые, по его выражению, нужно просто пороть на конюшне. Кто понял Розанова, должен был усвоить, что на "новых сословиях" ничего в этом мире не держится и на них ничего не построишь (кроме политических и информационных авантюр). Все держится на старых сословиях и на старых, традиционных культурных устоях. На них уже можно накручивать новые технологии любой сложности.
Тем не менее, Чернышев последовательно отстаивает свою веру в постмодерный консенсус, консенсус общего языка и общей культуры. В предельном виде это формулируется следующим образом: "Возьмем русского либерала типа П.Н. Милюкова, вполне корпоративного русского человека, например, Устрялова, а также вполне коммунистичного Бакунина. Они обречены на то, чтобы ругаться и конфликтовать, но при этом в эпоху постмодерна для них гражданская война перестает быть неизбежной, в принципе возникает общая база согласия, потому что метакультура, к которой они причастны, содержит в себе историю, образы и стереотипы, общие для всех этих людей". Объединяющим началом служит некая "идея-инвариант": "Вы можете заснуть либералом, проснуться корпоратистом, заснуть корпоратистом, проснуться коммунистом, но при этом останетесь носителем культуры, в которой есть и первые, и вторые, и третьи. Эта культура вас помнит и знает, вы являетесь ее частицей".
Корпоратизм для Чернышева - постмодерное объединение принципиально несовместимых взглядов. Секрет такого плюралистического корпоратизма как раз в новом поколении политиков и предпринимателей, новом поколении государственных людей, которые стоят над всеми фракциями (коммунистами, либералами, собственно корпоратистами) и, презрительно сощурясь, заставляют их работать на ведомую им одним "русскую идею". Носители этого сверхсознания русской метакультуры - "абстрактные, вневременные и внепространственные топ-менеджеры, очевидно, без пола, возраста и вероисповедания". Конечно же, ведь мы страна многонациональная, многоконфессиональная, толерантная!
"Если во главе корпорации встанет какая-то одна фракция, - замечает при этом Чернышев, - корпорация рухнет". Поэтому секрет успеха в том, чтобы в центре стояла скрепляющая всех структура, тотальный монополист идеологии, чем-то напоминающая Чернышеву "партию ленинского типа". Абстрактные, без пола, возраста и вероисповедания топ-менеджеры - это не шутка, это намек на наличие "иного критерия". Невооруженным глазом видно, что мыслители чернышевского типа не верят в Бога, но верят в инновации и в комфорт цивилизации, они не знают безусловных истин, но видят в науке средство для манипуляции людьми, "дух" для них идентичен знаковой системе коммуникации. Поэтому все, что остается для них от России - это русский язык, "Русь как речь". Все остальное для них - мифы. Но, нужно оговориться, это те старые мифы, которых они еще пока побаиваются.
Именно тем, что они боятся старых мифов, объясняется их активность в сфере идеологии, их стремление противопоставить возрождению старых мифов (еще до того как они начали оформлять свои претензии) новые мифы и методы, внешне мимикрирующие под свои антиподы. Так, миф о новом корпоратизме мимикрирует под миф Семьи, миф о "государстве предпринимателей" мимикрирует под миф Империи, а миф о Руси как речи мимикрирует под миф Церкви. Сразу оговорюсь, я вкладываю здесь в понятие мифа исключительно положительное, живое содержание. Старые мифы, о которых я говорю, есть вечные продуктивные пра-идеологии, пра-методологии и установки русской цивилизации. Новые же мифы, которые призваны покончить с нашими старыми русскими мифами, выглядят пока как утопия. Но это не повод облегченно вздыхать, ведь и марксизм тоже был утопией, однако большевикам почти удалось уничтожить наши старые мифы.
Ошибка современных политтехнологов состоит уже в том, что они видят базой для общественного мира и стратегической стабильности в России согласие между коммунистами, либералами и выдуманными, но еще нереальными "корпоратистами". Все это вчерашний день политической философии. Если исходить не из вычитанных из учебников схем, но из самой жизни, то согласие следует искать между: во-первых, естественными национализмами евразийских народов, населяющих настоящую и бывшую территорию Империи; во-вторых, корпоративными группами населения (укладами); в-третьих, духовно-культурными ориентациями российского общества. Уловить всю эту сложнейшую сеть жизненного разнообразия можно только вернув к жизни мифы-лидеры, типоформирующие для российской цивилизации, и по-новому встроив их в современность.
Чтобы меня правильно поняли люди, изучавшие классическую политологию, приведу одно не вполне корректное сравнение. Каждая цивилизация вырабатывает свою диалектическую систему в политике. Мы до сих пор безответственно заимствовали эти схемы на Западе, не понимая, что диалектика либерал-консерваторов и социал-демократов не имеет к нам сколько-нибудь тесного отношения. Мы называли свои реальности не свойственными им именами. Центр тяжести российской жизни никогда не лежал в оппозиции предприимчивости/государственности. На этой базе у нас не создашь "средний класс", не получишь действительного взаимопроникновения исторических начал. Крыльями нашей политической системы могут стать начала державности (империализма, иерархии корпораций) и евразийского супранационализма (разнообразия и автономии укладов и родовых общин). Во взаимопроникновении этих начал на базе православного мироощущения - тайна стабильного раскрытия нашей цивилизации.
Я вынужден отложить серьезный разговор об этом и рискую быть слишком беглым в наброске данной политической идеи. Скажу лишь несколько слов о политическом и идеологическом измерении "стратегической мифологии", возрождающей традиции старой Руси.
Миф Церкви содержит в себе разрешение личной проблематичности жизни человека в России - духовного смысла его рождения, его самоопределения, его смерти. Воцерковление политической философии и самой политики в России есть неустранимый базис для возрождения русской политической традиции.
Совершенно открытым является вопрос о конкретных политических формах и режимах России XXI века (уже ясно, что от тотальной демократии и голого конституционализма все отказываются). Православие способно обеспечить духовный фундамент действительного консенсуса разноречивых начал исторической России, в том числе и ее традиционных конфессий.
Православными должны быть ключевые лица новой политики и управления, за исключением тех аспектов управления, где речь идет о соблюдении пропорций традиционного духовно-культурного разнообразия.
Миф Империи решает проблему приведения интересов и устремлений всех людей и групп друг к другу, сознании себя как части более масштабного целого и устроении себя внутри иерархии в соответствии со своей природой.
Восстановление монархии, теократии, равно как и изобретение новых форм государственной власти не является однозначным вопросом. Однозначным в контексте всероссийского мира является определение формы, наиболее эффективной в плане сословно-корпоративного рекрутирования лучших людей.
Империя - это не царь и не вождь, империя - это сила, которая оформляет сверху государственное единство России, назначает державные институты. В общественном смысле это не партия, не движение, но целостное начало политической жизни, наиболее открыто проявляющее себя в феномене аристократии, то есть верхнем общественном слое. Суть империи в данном случае заключается в принципе государственного служения - люди Империи поставлены, чтобы представлять Империю перед лицом национальных, культурных, хозяйственных миров, укладов, корпораций.
Миф Семьи решает проблему собственного происхождения, достоинства и внутреннего смысла того рода, уклада, той общности, которой ты естественно принадлежишь. Семья и род - естественная стихия жизни, которая на микроуровне может представляться как предельный атом социального организма, а на макроуровне как принцип устроения родовой и народной автономии. Это принцип самоуправления, самоорганизации, корпоратизм снизу. Люди Семьи представляют перед Империей волю земель, волю малых укладов.
Перспектива всей империи и малая перспектива родовой жизни встречаются на уровне евразийского супранационализма.
Если России суждено жить дальше, то альтернативы идеологии, близкой той, о которой я сейчас начал говорить, в принципе не существует. Вкратце эта безальтернативная позиция может звучать следующим образом.
Мы говорим "да" новым технологиям и говорим "нет" новым сословиям, мы говорим "да" новой политике старой Руси и говорим "нет" новым мифам, призванным похоронить нашу традицию.