"Российский император - первый революционер в Европе" ?
("Чтоб землю Гренады крестьянам отдать...")
Принято считать, что дореволюционная Россия была "тюрьмой народов" и "жандармом Европы", всячески подавлявшим революционность и идеологически враждебной к ней.
Мануэль Саркисянц в своей книжке "Россия и мессианизм" приводит несколько забавных фактов, уточняющих подобное мнение.
Стр. 176-178:
О том, что значение подобных идей далеко не ограничивалось одной лишь сферой чистой теории, свидетельствует примечательный факт: еще в девятнадцатом веке царское правительство научилось ставить социальную революцию себе на службу и использовать ее во внешнеполитических целях. Так, например, предоставляя крестьянам из западных окраин империи (находившимся в полуфеодальных условиях) некоторые преимущества по отношению к их помещикам (для которых нередко были характерны прозападные и антирусские настроения), власти стремились крепче привязать эти провинции к империи [ Советский востоковед М. П. Павлович с удовлетворением цитирует доклад, датированный 1909 годом (см.: Тигранов. Экономическое и социальное положение в Персии. СПб., 1909), автор которого утверждает, что в иранском Азербайджане крестьяне "мечтают" о присоединении к России (М. П. Павлович, С. Иранский. Персия в борьбе за независимость. М., 1925. С. 15)].
Философско-исторические предпосылки этой политики нетрудно обнаружить в мессианистских воззрениях славянофилов, в частности, у Юрия Самарина. В 1846 году сам Николай Первый писал о польских крестьянах, принимавших участие в подавлении антироссийских выступлений польского дворянства. Поведение крестьян вызвало у него чувство удовлетворения, и он приказал щедро наградить их. Этот самодержец писал, что многим кажется, будто в Галиции крестьяне имеют свое собственное представление о коммунизме, поскольку местные крестьяне убивают господ всякий раз, когда появляется законный предлог. Там это хорошо, но было бы опасно позволить этому движению распространиться в России, — заключал царь.
Спустя десять лет Самарин утверждал: "Наше правительство... в таком положении, что... оно может легко усвоить весь механизм революционной пропаганды, ни...на волос не теряя власти".
Подавление польского восстания 1863 года, по преимуществу дворянского, совпало с замедлением, если не приостановкой либеральной внутренней политики Александра Второго. О том, насколько радикальными были меры, предпринятые российскими властями для разгрома восстания, можно судить по словам Александра Второго, адресованным Н. Милютину (последний слыл и в действительности являлся приверженцем радикальных реформ в аграрном вопросе). Ступай в Польшу; примени там свою красную программу против польских магнатов! — приказал ему Александр.
О том, как аграрная революция служила политике русского царя, свидетельствуют сообщения придворных сановников того времени: "...Муравьев привез в западные провинции агентов, которые отождествляли интересы России и революции. Мы как-то представляли себе, что дело России укрепится в западных провинциях, если мы ... искусственно используем крестьян против помещиков. Для этой цели мы держали там таких людей, которых мы — в самой России — не стали бы терпеть на государственной службе...".
Должности мировых судей и служащих новосозданного департамента по крестьянским делам, особенно в западных провинциях, были доверены таким людям, которые были воспитаны в духе ненависти к помещикам и к имущественному неравенству, — сообщал другой источник. В подтверждение своих слов он приводил следующие примеры: в одном поместье мировой судья остался стоять на мосту и, указывая на поместье, сказал толпе народа, что все это принадлежит простым людям. Другой мировой судья заявил, что самым лучшим решением было истребить всех дворян.
Однако радикальные западники сами сознавали противоречие между той политикой, которую бюрократия проводила в России, и той, что применялась на окраинах. Так, например, в 1876 году Драгоманов резко выступил против "московского полусоциализма", насаждаемого царским правительством в задунайских землях. Драгоманов полагал, впрочем, что, как и в Польше после 1863 года, побуждением к этому был крестьянский мессианизм Герцена. В самом деле, хотя Герцен и иронизировал по поводу революционной политики "Спартака на троне", он никогда ее не отвергал [ Касаясь мер, которые принимали российские власти, подавляя польское восстание 1863 года, лорд Элленборо говорил: "В данный момент российский император — первый революционер в Европе... Возмущение масс против собственности (принадлежащей польским помещикам) идет полным ходом, и император возглавляет его" (цит. по: Kucharzewski. Origins. P. 380). А пятнадцатью годами раньше Доносо Кортес, клерикально-монархический идеолог, выступая в испанском национальном собрании, указывал, что "славянство давно уже связало себя с революцией" (ответ Герцена на это высказывание хорошо известен, ср.: Герцен (1919). Т. 8. С. 40 и сл.; см. также: Герцен (1919). Т. 16. С. 462, 429 и сл.)].
Консерватор-монархист Катков, смертельный враг Герцена, защищал аграрную политику "русских революционеров" в Польше от критики, раздававшейся из консервативного лагеря. А ультраконсерватор Победоносцев сам проводил подобный курс по отношению к эстонскому и латышскому крестьянству, стремясь к русификации Прибалтики. Наконец, своего рода "византинист" Константин Леонтьев, с присущим ему радикальным антиевропеизмом, в письме, написанном в начале восьмидесятых годов и не предназначавшемся для печати, выражал надежду на то, что Россия сможет дать достойный ответ разрушительным силам, проникающим в нее из Европы: это произойдет, если русский царь поставит себе на службу силу социализма: "Иногда я предчувствую... что русский царь... станет во главе социалистического движения и организует его, как Константин способствовал организации христианства... Но что значит организация? Организация означает принуждение, благоустроенный деспотизм, узаконивание... постоянного насилия личной воли граждан...". Леонтьев придерживался того мнения, что организация такого сложнейшего, прочного и нового рабства, каким является социализм, едва ли возможна без мистики...
Но не на мистике было основано то, что идеолог монархического панславизма Данилевский писал в своей знаменитой книге "Россия и Европа", считая, что у России счастливая судьба. Для усиления власти требуется не политика подавления и угнетения, но политика освобождения, — утверждал Данилевский. В этом, быть может, единственном в своем роде совпадении этических мотивов и политических выгод — залог ее великой судьбы.
Однако в силу тех внутренних противоречий, о которых шла речь выше, петербургская империя не смогла последовательно проводить подобную внешнеполитическую программу. Это стало возможным лишь после большевистской революции — но тогда уже при невероятной радикализации принципов, лежавших в основе "политики освобождения".
Так как идеологические категории большевизма внешне представляли собой заимствование с Запада, то многие современники, лишь поверхностно оценив ситуацию, приходили к глубоко ошибочному выводу о том, что и сама большевистская революция носила западнический характер. На самом же деле уже Победоносцев заимствовал свои аргументы против "разлагающего" западноевропейского либерализма из арсенала радикально-революционных европейских публицистов вроде Макса Нордау.
Стр. 186-187:
Однако самым знаменитым — и гениальным — проповедником русского мессианизма был, несомненно, Достоевский. Именно в его творчестве русская национальная идея нашла наиболее значительное свое воплощение. Ибо именно у Достоевского русский национализм (и его основа — мессианизм) обретает универсалистское (в современном значении этого слова т.е. "интернационалистское") звучание, которое сохранится по сей день, как бы ни разнились между собой различные версии русской идеи [Распространенное представление, согласно которому национализм и интернационализм суть противоположности, имеет сугубо западноевропейское происхождение и, безусловно, не должно рассматриваться в качестве универсального].
"А между тем нам от Европы никак нельзя отказаться... Европа нам почти так же всем дорога, как Россия; в ней все Афетово племя, а наша идея — объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама...
Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским...".
"Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними... и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю".
[...]
"Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. ...И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, всеобщей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону...
Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории...".
Стр. 204:
По мнению Герцена, присутствие в России крестьянской общины объединяло ее с некоторыми народами Азии, с индусами, но не ею были, с его точки зрения, обусловлены их косность и отсталость: "Некоторыми своими элементами общественная жизнь азиатских народов стоит выше общественной жизни запада". "Мы должны едва ли не благословить попадание туранских элементов в Россию". Герцен одобрял новую возможность для России отвернуться от Европы (в том числе от западных славян) и повернуться к "просторам Азии". Но примечательна и его (ироническая) характеристика Муравьева как "татарского Гракха — в связи с той аграрной революцией, которую российские власти устроили в разгромленной Польше после 1863 года. (Русская аграрная политика в Польше была направлена на улучшение положения безземельного крестьянства и против крупных помещиков-поляков.) Муравьев же, по словам Герцена, черпал свою мудрость прямо из восточных источников.
Стр. 206-207:
Мистик-монархист Федоров, так же, как и революционер-полупозитивист Южаков, резко противопоставляет переселенческую политику России на присоединяемых азиатских территориях промышленной и торговой эксплуатации Востока, осуществляемой империалистическим Западом. В письме к В. Кожевникову (от третьего июля 1900 года) он описывает конфликт Китая с Западными державами как борьбу между "почитанием предков" и "почитанием золота". Если Англия борется за золотые прииски, то китайцы — за могилы своих пращуров. Россия же может либо осознать себя в качестве европейской державы, помогая тем, кто стремится задушить старейшую империю на земле, либо, отказавшись от "покрытого позором", "подлого" титула "европейства", положить конец разграблению Китая — "самой не брать и других не пускать". Федоров утверждал, что русские даже молились за "вечный мир между белым и желтым царем" и за освобождение от общего врага — от "разбойников Европы и Америки". Что же касается западных держав, то их объединение происходит за счет "народов-детей" (африканцев и австралийцев), а также "народов-стариков (под "стариками" Федоров подразумевал азиатские общества — за исключением Османской империи). Россия, государство, склонное к разбою менее остальных великих держав, отстранена от участия в совместном грабеже под тем предлогом, что она недостаточно культурна для этого. Необходимо решительно порвать с "европейскими и американскими бандитами". России надлежит выступить на стороне угнетенных народов — в частности, индийцев: надо помочь индийским крестьянам вновь обрести свободный доступ к пахотной земле, отнятый у них английскими колониальными властями [Замечание Федорова относится к аграрному законодательству, введенному британцами в Бенгалии]. Что же до российского вторжения в Среднюю Азию, то его Федоров связывал с универсалистскими притязаниями самодержавия: добавив к своим многочисленным титулам еще один — "памирский" — русский царь должен был, согласно концепции Федорова, сделаться господином — и защитником! — гроба первого Адама, прародителя человечества. (Ведь господином и защитником гроба Второго Адама — Христа (Гроба Господня) всероссийский самодержец был по праву наследования Второго Рима — как преемник византийских императоров).
Стр. 213-214:
Конечно, в толстовских представлениях о миссии Востока явственно присутствует квиетистский мотив: так, он предупреждал, что если Китай силой прогонит западных империалистов, он поставит себя на один уровень с "западными варварами". Тем более примечательно, что для осуждения европейского колониального господства в Азии Толстой нашел слова, которые вполне могли бы украсить любой советский призыв, обращенный к угнетенным народам: "Между вами совершают сейчас величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка ужасных разбойников, не переставая грабивших и... мучающих... девять десятых населения в Европе и Америке, и теперь желающих вас ограбить, покорить, а главное, развратить, потому что без развращения... эта небольшая шайка... не могла бы властвовать над миллионами".
[...]
Эспер Ухтомский принадлежал к ближайшему окружению Николая Второго и сопровождал его (в то время еще наследника престола) в путешествии по странам Востока [Ухтомский был сотрудником князя Мещерского, известного деятеля крайне консервативного направления. В то же время он критиковал политику насильственной русификации, основанную на идеологии казенного панславизма. Это обстоятельство и стало причиной его разрыва с панславистскими кругами. Ухтомский основал "просвещенно-монархическую" газету "Петербургские ведомости", которая неоднократно подвергалась нападкам черносотенцев, обвинявших газету в защите "инородцев"; цензура также неоднократно закрывала газету". Примечательно, что "азиатский мистицизм" Ухтомского не помешал ему впоследствии сделаться директором Русско-Китайского банка; а после победы советской революции большевики не стали его трогать и даже оставили в его владении коллекцию произведений тибетского искусства]. Несмотря на то, что взгляды князя сформировались под влиянием окружения Каткова, в своем антиевропеизме он зашел в конце концов настолько далеко, что, по существу, полностью солидаризировался с тезисом о родственной близости России и Азии, который был высказан и Толстым. (Характерно, что до тех пор подобные утверждения исходили исключительно от врагов России [Что же касается антирусского тезиса о русской "азиатчине", то характерным ее примером стали националистические рассуждения поляка Ф. X. Дучинского, по мнению которого Московская Русь, с присущим ей "аграрным коммунизмом" и самодержавным образом правления, представляла собой вовсе не европейское, а "туранское" общество — в противоположность Украине и Белоруссии, испытавшим влияние польской культуры и проникнутым "арийским индивидуализмом" (ср.: F. H. Duchinski. Necessites des reformes dans L'exposition de l'historie des peuples Aryas europeens et tourans. Paris, 1864. P. 31-79)]; даже крайние славянофилы и панслависты решительно их отвергали.)
Еще в 1904 году Ухтомский писал, что панмонголизм не следует рассматривать как угрозу для России, ибо идея всемирной империи, унаследованная от древности и средневековья — во всех ее традиционных разновидностях, включая и те, что свойственны монгольским и вообще азиатским народам, — стала достоянием России (которая восприняла ее в борьбе с монгольским господством). По мнению Ухтомского, Англия, в противоположность России, стремилась лишь к эксплуатации азиатских народов. В 1900 году он противопоставил угнетение индийцев и, в частности, пристрастность судопроизводства в Британской Индии по отношению к неевропейцам, равенству народов Российской империи перед законом. Исчезновение коллективистских традиций Китая в условиях безжалостной борьбы за существование — таков результат империалистического господства Великобритании — Ухтомский считал значительно более важным событием, чем все неполадки российского управления в Азии. "Политический урожай" в Азии давно поспел — и России остается только собрать его. В 1904 году Ухтомский сформулировал эту мысль еще более отчетливо: среди трудолюбивых народных масс желтого мира уже исполнены социальные идеалы высшего порядка, которые еще долго будут неисполнимы на Западе [Что касается "идеалов высшего порядка", то рассуждения Ухтомского на этот счет представляют собой как бы распространение социально-мессианских представлений о традиционном общинном коллективизме (мир), которые народничество унаследовало от славянофилов, на страны Азии. Это было, разумеется, только начало долгого пути. Так, в 1918 году в Советской России была опубликована декларация (ее издал "Союз Освобождения Азии"), в которой говорилось, что обнищание азиатского крестьянства, с одной стороны, и традиции общинной собственности на землю (характерные для Сирии, Индии, Индонезии, Вьетнама) — с другой, могут стимулировать формирование общинного социализма. (Эта декларация приводится в книге: P. Schmitz. Moskau und die islamische Welt. Munchen, 1938. S. 8, 10.)]. Согласно Ухтомскому, "весь Восток" потенциально представляет собой такую же органическую составную часть "Державы Мономаха" (т.е., собственно, Российской империи, если понимать последнюю в духе византийской концепции универсального государства), какой уже — "силою вещей" — сделалась Сибирь. Потому-то единственно возможной границей российских владений в Азии было, по мнению Ухтомского, омывающее континент синее море.
На исходе XX века в России и сопредельных с ней странах произошла еще одна, как минимум четвертая за это многострадальное столетие, революция. Не обошлись без них и предшествующие века российской истории. Двадцатое столетие историки часто называют "веком толпы". Но наряду с "человеком из толпы" сыграли свою роль в русских революциях и представители элитарных групп - до царствующего дома включительно.
О роли толпы и элиты в русской истории эта книга, предназначенная для широкого круга склонных к самостоятельному осмыслению фактов читателей.