От Георгий
К Дмитрий Кропотов
Дата 20.02.2006 21:53:13
Рубрики Прочее;

Культура и СМИ (-)
От Георгий
К Георгий (20.02.2006 21:53:13)
Дата 27.02.2006 23:13:31

(!!!!!!!!!!!!!) Юрий Нерсесов. Кинооблако фосгена (*+)

http://specnaz.ru/article/?867

Юрий Нерсесов
КИНООБЛАКО ФОСГЕНА



Стиральная машина российской киноиндустрии продолжает промывать мозги
населению. Главная задача - вбить в подсознание омерзительность всей
российской истории до 1991 года и воспитать пушечное мясо для грядущих
баталий с международными террористами. Когда с настоящими, а когда и с
теми, кого отправляемым на убой прикажут считать таковыми. В связи с
изменениями международной обстановки образ врага при этом несколько
изменился.


ВАНЬКА СПАСАЕТ АМЕРИКУ

Для чего российская армия должна воевать, а спецслужбы проводить
секретные операции? Вы думаете, подобно силовым структурам других
государств, во имя защиты интересов своих сограждан? Оказывается, нет:
всё это должно делаться ради спасения каких-нибудь милых соседей, не
способных защитить себя своими силами.
То-то удивился бы Евпатий Коловрат, узнай он, что защищал от Батыя
нежную европейскую цивилизацию! Да и гвардейцы генерала Панфилова,
подбивая немецкие танки, вряд ли вспоминали о возросших налогах
французских и датских подданных фюрера Третьего Рейха.
В принципе, если страна могущественна, стабильна и претендует на мировое
лидерство как СССР или США, такая идеология в определенных дозах вполне
допустима. Мировому лидеру по должности положено выступать в качестве
всепланетного участкового, карающего злодеев и защищающего слабых. (Да и
то ровно в той мере, в которой это не в ущерб собственным согражданам).
Но когда горит твой собственный дом, призывы спасать соседей, исподтишка
подливающих в огонь бензинчик, являются как минимум преступной дуростью.
Между тем именно этого заклятые друзья России и ждут. По их планам, нам
уготована судьба разменной монеты и пушечного мяса в грядущей битве с
международным терроризмом, причем население должно принять такую судьбу
добровольно и с песнями. Посему родное <министерство правды> уже почти
десять лет занято промыванием мозгов соответствующим раствором и
постоянно совершенствует технологию процесса.
Например, до последнего времени в российских якобы <патриотических>
фильмах агенты ЦРУ и иных западных спецслужб, как правило, вообще
отсутствовали. Если на западе и обнаруживался злодей, то либо
замаскировавшийся исламский радикал либо субъект с российскими корнями.
Например, в фильме <Солнечный удар> секретную лазерно-плазменную
хреновину Черноморского флота пыталась похитить коварная оружейная
магнатка из потомков белоэмигрантов. На подхвате у дамы шныряли трое:
отвязный журналист, оказавшийся ее родным сыном, и два мрачных братка -
бритоголовый и волосатый. Первый тоже русский, и только второй слегка
разбавил компанию славянских злыдней. Он из греков, на которых
политкорректность не распространяется, так как вера у них недостаточно
общечеловеческая.
До недавнего времени подобными гадами все и ограничивалось, но затем
идеологию пришлось скорректировать. Уж больно много в рядах
прогрессивного человечества стало появляться реакционных отщепенцев. Вот
и сейчас: то польские депутаты из третьей по численности парламентской
фракции <Самооборона> атлантическую солидарность посылают в дупу, то
бельгийская официантка Мюриэль Дегак в Ираке шестерых морпехов к шайтану
под хвост отправляет. Наверху решили, что русские защитники свободы
должны быть готовы дать бой не только новому Бен Ладену, но и очередному
Тимоти Маквею. Вот и пришлось, сохраняя неизменно благостный взгляд на
западный мир, обнаруживать там отдельных плохих парней.
В боевике <Зеркальные войны. Отражение первое> в кадре появляются
натуральные американские шпионы, подозрительно присматривающиесяся к
новейшему российскому истребителю. Зритель удивляется невиданной
смелости режиссера, но вскоре выясняется, что цээрушники нам совсем не
враги. Супостатами оказываются неизвестно кем направляемые негодяи,
собирающиеся похитить самолет и уконтрапупить с его помощью президента
США. Американцы собираются его спасать, сбив истребитель, однако нашим
удается и гаранта мировой демократии спасти, и <ероплан> сохранить. Мир,
дружба и жвачка торжествуют, а почтеннейшая публика в очередной раз
убеждается: за исключением отдельных ренегатов, купленных международным
терроризмом, янкесы - ребята симпатичные.
Особенно девушки. Образ американской журналистки в российском боевике
(<Черная Акула>, <Личный номер>, <Особый случай>) - отдельная тема.
Обаятельные, отважные, иногда немножко взбалмошны и чрезмерно
эмансипированы, зато в решающий момент всегда готовы прикрыть русского
друга с автоматом и грудями наперевес. В своей профессиональной
деятельности леди кристально беспристрастны и лезут в логово террористов
исключительно во имя священной убежденностью в праве каждого человека
быть услышанным, даже если это бородатый боевик.
Поскольку чистые душой девы в принципе не способны сочинить
клеветнический антироссийский репортаж, ассистирующие им русские
спецназовцы на столь скользкую тему даже не заикаются. В лучшем случае
добродушно похихикают над чрезмерной объективностью боевых подруг и
наивностью их веры в свободу слова. Или над тем, что глупышки не
понимают кайфа от закусывания водки колбаской с чесночком.
В боевике <Мужской сезон. Бархатная революция> общая линия на
формирование светлого образа доброго, хотя и немножко перегнувшего палку
с либерализмом Запада продолжается, но главный злодей обозначен
конкретнее. Хотя слегка напоминающий известного благотворителя, коварный
мистер Сорс - лицо частное, но благодаря дружбе с международной
наркомафией он очень богат и может немножко подкупать отдельных
неустойчивых столоначальников американского государства. Чтобы проложить
грандиозный наркотрафик в родную Америку, коварный Сорс и организует по
всему миру <бархатные революции>, а новые режимы покорно способствуют
его грязному бизнесу. Что же до участия в революционных процессах
собственно штатовские властей, так они тут совсем не при чём. И
американский посол Джордж Хербст в Киеве Верховную Раду под Ющенко ни
разу не строил, и жена Виктора Андреевича, нынешняя первая леди Украины
кадровая сотрудница Госдепа Кэтрин Чумаченко на Майдан просто погулять
выходила.
Фильм получился так себе, но попытка убить одной дробиной стаю зайцев
налицо. Враждебные Соросу и дружественные Бушу господа пнули конкурента,
который, нарушая корпоративную этику, начал на старости лет предрекать
крах доллара. Американские зрители умилились готовым их спасать храбрым
Ванькам. Российской публике лишний раз объяснили, что по ту сторону
Атлантики живут наши лучшие друзья, за исключением отдельных отщепенцев.
А значит, защищать Штаты от международной наркомафии - дело святое.
И даже ценители политкорректности не ушли обиженными. Ведь борцы с
<бархатной революцией>, помимо прочего, спасают от наймитов Сороса
какую-то мелкую негритянскую страну.

АЙ-ЯЙ-ЯЙ-ЯЙ, ЛЮБИТЕ НЕГРА!

Ростки из занесенных голливудскими ветрами политкорректных семечек
смотрятся на российских экранах чрезвычайно нелепо. Еще уродливее
выглядят там регулярно прокручиваемые прокатчиками подобного рода
европейские ленты типа французского боевика <Ямакаси> и немецкого
полицейского сериала <Полиция Гамбурга - Южный округ>.
Судя по первому, все белые парижане, кроме одного заднепланового
толстячка - настоящая банда недобитых эсэсовцев, только и думающая, как
извести благородных негров, арабов и азиатов, мирно грабящих парижские
квартиры. Немецкие киношники несколько сдержаннее, но и у них почти все
главные злодеи - жестокие бюргеры, бессовестно эксплуатирующие негров,
арабов и турок. К счастью, цветные герои обоих шедевров не только прочно
закрепились в городах белых дьяволов, но и располагают своими людьми в
полиции. А те, лихо поплевывая на служебные инструкции, раз за разом
спасают братьев и сестер от нечутких коллег. Ну и конечно, всячески
способствуют прибытию из-за южных морей новых, хотя бы и нелегальных.
У нас до цветного расизма пока не дошло, зато фильмы, сериалы, клипы и
реалити-шоу с участием оседающих на российских просторах чернокожих не
сползают с экранов. Политкорректность соблюдается неукоснительно. Все
негры сплошь лапочки, девушки славянской национальности с радостным
писком вешаются им на шею (<Афромосквич>, <Зефир в шоколаде>), а во
время встречи на ринге с российским спортсменом в нокаут отправляется
исключительно белое тело (<Бой с тенью>, <Карусель>). Впрочем, по
слухам, в <Бое с тенью-2> съемочная группа разрешит российскому боксеру
немножечко победить черного соперника, но только после того, как тот
спасет его от мафии. Пока же единственным неполиткорректным исключением
в шоколадно-карамельном ряду стал колоритный чернокожий бандюган в
балабановских <Жмурках>. Зато остальные режиссеры застроены капитально,
а халявщики из движения <Наши> объявили едва ли не главной проблемой
России недостаточно чуткое отношение к неграм. Иногда кажется, что
страну целенаправленно готовят к массовому завозу нового народа из
Африки, хотя на самом деле основной импорт населения идет из совсем
других регионов.
Впрочем, киношники уже подсуетились и тут. Особо рекомендую нахватавший
кучу призов и облизанный прогрессивной критикой фильм <Старухи>. О том,
как гадкие русские бабки подговорили деревенского дурачка сжечь
благостное среднеазиатское семейство, поселившееся в заброшенной
деревне.

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА УХОДИТ В МОРДОР

Штампуя боевики о происках международного терроризма, кинотусовка не
забывает разоблачать проклятое прошлое. Ставка делается на экранизации
романов советской эпохи с максимально смачным показом зверств лубянских
палачей. Если в первоисточниках вышеупомянутые зверства отсутствуют, их
вставляют.
Вслед за <Реквиемом каравану PQ-17> Валентина Пикуля такой вивисекции
подвергся булгаковский <Мастер и Маргарита>. В последнее время, кроме
разоблачений бериевских злодеяний, стало модно воспевать предательство.
Последний пример - сериал <В круге первом>. Не одна тысяча
сентиментальных дам и девиц всплакнула, когда душечку Дмитрия Певцова
тащат в холодную. Как эти мерзкие опричники смеют наказывать его за
сдачу советского агента, когда те, кому его сдали, наши лучшие друзья,
несущие отсталому человечеству свободу и прогресс!
А чтобы нагляднее показать дикость сиволапой Россиянии, уродами стали
выставлять не только лубянских палачей, но и их жертв.
Именно так произошло с героем фильма <Первый после Бога>, прототипом
которого послужил знаменитый подводный ас Александр Маринеско.
Реальный образ самого эффективного российского подводника не вдохновил
съемочную группу. Ну какой это герой боевика? Роста невысокого,
внешности неприметной, происхождения плебейского - отец беглый румынский
матрос, мать - украинская крестьянка. Правда, от начальства пострадал,
но тоже как-то неправильно. Нет чтобы угодить в ГУЛАГ по обвинению в
покушении на товарища Берию по заданию парагвайской разведки! Вместо
этого капитана пошло уволили в запас после многочисленных пьяных
загулов. Притом уволил не Берия, а главком советского флота Николай
Кузнецов, тоже считающийся жертвой режима. И что самое обидное - загулы
не были придуманы подлыми особистами. Гулял Александр Иванович, как и
воевал, - на всю катушку, почему и не получил положенного Героя.
Поскольку сделать на таком материале стандартное разоблачение злодеяний
органов было сложно, в образ главного персонажа пришлось внести
кардинальные изменения.
Названный во избежание проблем Марининым, капитан получил почти
голливудскую улыбку и двухметровый рост, с которым ему и пришлось
страдать в низеньких интерьерах тогдашних подлодок. Еще Маринина
снабдили папой - царским адмиралом, и братом - колчаковским офицером.
Учитывая столь благородное происхождение, подвиги героя на фоне
убожества и беспомощности прочих советских подводников смотрятся
особенно показательно. Те только пить да дуться в карты и умеют.
<Набрали в офицеры кухаркино отродье, - разъясняют нам господа
киношники, - и вот вам, пожалуйста!>
Понятно, что в столь ничтожном окружении Маринин смотрится, как король
эльфов рядом с неказистыми орками во <Властелине колец>. Но коли народ
взялся снимать фэнтези, им срочно понадобился главный гад. Разумеется,
это омерзительный бериевский особист, преследующий отважного капитана за
его царско-белогвардейскую родню! Заодно мерзавец преследует и тихого
безответного морячка - сына священника, не желающего отречься от отца.
Учитывая, что события развиваются в самом конце войны, когда у нас
восстановили патриаршество и открыли Духовную академию, подобное
выглядит сущим бредом. Однако в сказке и не такое бывает! Злодей там
просто обязан пакостить без причины, потому что такова его сущность! Не
спрашиваем же мы Темного властелина Мордора, для чего он тиранит
горемычных гномов, эльфов и прочих хоббитов.
Как и подобает фантастическому гнусу, особист, ко всем своим прочим
недостаткам, на редкость глуп. Это надо было додуматься: подбросить
Маринину дезу, что его брат не погиб, а двадцать с лишним лет скрывается
в глуши финских лесов, вырыв там секретную землянку! Это в тогдашней
Финляндии, где коммунистов травили, как клопов, а белоэмигранты,
напротив, чувствовали себя вполне уютно! Но поскольку благородному герою
положено быть еще тупее, капитан в ловушку попадается, но расстрелять
его не успевают. Вечно пьяные советские подводники никак не могут
попасть в немецкий транспорт <Атилла>, Маринина приходится отпускать и
он идет мочить монстра, не убоявшись даже волшебным образом выросших у
того линкорных башен.
Атака проходит не красиво, как у настоящего Маринеско, а исключительно
коряво - наш красавец хоть и аристократ, однако тоже расово
неполноценная русская свинья. Вскоре вся лодка в дырках, и лишь молитвы
взятого на борт поповича спасают ее от утопления. Со второй попытки
<Атилла> наконец идет ко дну, но конвойные миноносцы уже готовы добить
Маринина. И тут, подобно орлам из <Властелина колец>, прилетают
английские бомбовозы, которых в реальной истории подвигов Александра
Ивановича и в помине не было:
Но кому это интересно? Главное - бюджет освоен, полтора часа пьянок,
секса и происков чекистов на экран выкинуто, пятнадцать минут войны для
приличия добавлены, а сверх того, еще и прародительнице парламентаризма
лизнули под хвостом.

ЛАВРЕНТИЙ ЭДМУНДОВИЧ БЕНКЕНДОРФ

Ритуальное пинание призраков Сталина и Берии отнюдь не означает
снисхождения к их дореволюционным предшественникам. Российская империя,
особенно ее силовые структуры, также должны выглядеть сборищем мерзавцев
и недоумков. В первую очередь стараются обгадить реально существовавших
людей, отличившихся на службе Отечеству. В <Турецком гамбите> в виде
штурмующего Стамбул с одним полком идиота вывели прославленного генерала
Скобелева. Вслед за ним свежий ночной горшок вылит на голову еще одного
заслуженного военачальника.
Исторический мини-сериал <Сатисфакция> начинается с появления в кадре
маленького гаденького плешивенького человечка, коему демонического вида
подчиненный доносит насчет умершего под пытками подследственного.
Человечишка сладострастно улыбается и начинает планировать убийство
русского патриота, представившего царю-батюшке доклад о непорядках в
государстве. Для этого он вызывает храброго драгунского офицера и, давая
ему задание, лицемерно сожалеет о несбывшейся мечте послужить Родине с
шашкой на коне. В отличие от <гамбитного> Скобелева, стыдливо
переделанного в Соболева, уродец полностью сохранил фамилию и звание
исторического прототипа, именуясь главой Третьего отделения
императорской канцелярии Александром Христофоровичем Бенкендорфом.
Бенкендорфовские жандармы с кнутом и дыбой - это сильно! Так и
представляешь звероподобного Александра Христофоровича, вгоняющего
иголки под ногти Пушкину, поджигающего пятки Грибоедову и деловито
присоединяющего электроды к гениталиям декабристов. А потом стирающего у
них из памяти все испытанные муки, что заставляет жертв отзываться о
палаче совершенно неподобающим образом. <Этот честный и достойный
человек, слишком беспечный для того, чтобы быть злопамятным, и слишком
благородный, чтобы стараться повредить тебе>, - разъяснял Пушкин
написавшему эпиграмму на Бенкендорфа Петру Вяземскому. Не менее
возмутительно выразился декабрист Владимир Штейнгель. В письме самому
обер-жандарму он признавал: <В ужасное для воспоминаний время, когда все
мы назывались <злодеями>, вы с сердоболием смотрели на нас>.
Еще больше преуспел кровавый сатрап в сочинении автобиографии.
Сфальсифицировав архивы, он состряпал себе совершенно неописуемый боевой
путь. Лишь благодаря мужеству правдолюбивых киношников мы теперь знаем,
что в 1803 году 20-летний Саша не уезжал добровольцем на Кавказ, не
отличился там при взятии Гянджи и не получил за храбрость ордена Святой
Анны и Святого Владимира IV степени. И Анну II степени за участие в
кровавой битве с Наполеоном под Прейсиш-Эйлау ему не давали. И совсем не
полковник Бенкендорф в 1809 году пошел (опять добровольцем) на
русско-турецкую войну, где за атаку под Рущуком ему дали Георгия IV
степени. Действия партизанского отряда Бенкендорфа в Отечественную войну
и захват 16 с лишним тысяч пленных, включая трех генералов, тоже,
наверное, выдуманы царскими сатрапами. Как и лихие кавалерийские дела
под Велижем, Темпльбергом, Лейпцигом, Краоном и Лаоном, с последующим
стремительным рейдом по Голландии и Бельгии, и еще много чего.
Фальшивками оказались грамоты о награждении российскими орденами Святой
Анны I степени и Святого Георгия III степени, прусскими Черного и
Красного орлов, австрийским Святого Стефана и еще орденами Швеции,
Баварии и Ганновера. Ну и золотых шпаг за храбрость российский
император, нидерландский король и британский принц-регент ему тоже не
вручали: Тем не менее легенда оказалась столь живуча, что ей поверили
даже большевики, оставившие портрет шефа жандармов в эрмитажной галерее
героев 1812 года!
Разумеется, кроме всего вышеописанного, Александр Христофорович не
выполнял деликатных дипломатических поручений в Париже и не создавал на
острове Корфу отряды албанских, греческих и черногорских добровольцев
для высадки в Италии. И тонущих петербуржцев во время прославленного в
пушкинском <Медном всаднике> он не спасал, а уж слухи о его
многочисленных любовницах и вовсе исходят от недобитых скинхедов.
Поэтому можно только пожалеть, что съемочная группа не воспользовалась
лживой официозной биографией.
Могут возразить, что фильм не документальный, а художественный, и тот же
Дюма иной раз тоже вольно трактовал события французской истории. Вон и в
<Трех мушкетерах> у него Ришелье главный злодей, хотя по жизни в своей
борьбе с королевой Анной и ее любовником Бэкингемом его преосвященство с
позиций защиты интересов Франции был абсолютно прав.
Все так. Но у Дюма Ришелье как раз торжествует, успешно наведя порядок
во вверенной его заботе стране. Бэкингем мертв, гугенотские сепаратисты
в Ла-Рошели прижаты к ногтю, а храбрые мушкетеры в финале примиряются с
кардиналом и в <Двадцати годах спустя> с грустью вспоминают его как
великого человека. Здесь же гадкое существо, как и подобает предтече
монстров НКВД, из природной вредности истребляет романтических героев и
в финале остается пакостить дальше. Дабы хавающий пипл твердо осознал:
во все века до наступления демократии безопасностью российского
государства заведовали исключительно свихнувшиеся садисты, на глазах
сливающиеся в мрачный образ Лаврентия Эдмундовича Бенкендорфа-Скуратова.

ШТЫК ПРОТИВ ГАЗОВ

Последняя агитка, в которой лубянские изверги забрасывали в немецкий тыл
обреченных на верную смерть малолетних беспризорников, сопровождалась
шумной склокой. Поскольку финансирование военного ужастика <Сволочи> шло
через главу Федерального агентства по кинематографии Михаила Швыдкого,
другие граждане, претендующие на разоблачение проклятого прошлого,
почувствовали себя обделенными. Шутка ли: почти 700 тысяч долларов
прошло мимо!
Вскоре после премьеры выяснилось, что малолетних советских
беспризорников во вражеский тыл забрасывали не наши, а, наоборот, немцы.
Следовательно, вся двухмесячная реклама насчет реальной основы фильма -
наглое вранье. Автор сценария <Сволочей>, живописатель сурового быта
проституток и неустанный разоблачитель антисемитизма Владимир Кунин, в
отряде смертников-малолеток состоять никак не мог. Брехней оказались и
рассказы престарелого любителя потаскушек о славной службе в
бомбардировочной авиации. Из двух авиаучилищ курсанта Вову Фейнберга
исключили за разгильдяйство и неуспеваемость, после чего ему поневоле
пришлось стать русским писателем Куниным.
<На колчаковских фронтах раненный> Шариков нашего времени был
разоблачен, но в целом операция завершилась полным пшиком. Резонно
сочтя, что любой скандал лучше молчания, режиссер <Сволочей> известный
киноделец Александр Атанесян издевательски поблагодарил оппонентов за
рекламу - и оказался абсолютно прав. Шумиха лишь привлекла внимание
жаждущих зрелища и они толпами повалили к билетным кассам.
Скандал вокруг <Сволочей> наглядно показал переход в новую стадию
развернувшейся на постсоветском пространстве
информационно-идеологической войны. В позднесоветскую эпоху на общество
воздействовали статьями и книгами, опиравшимися на цифры и факты, пусть
и фальсифицированные. Вскоре это перестало работать. Разочаровавшийся в
демократии народ резонно предположил, что коли две <Волги> за ваучер -
фигня, так и 100 миллионов жертв ГУЛАГа, наверное, тоже. При этом
документы из архивов, переставшие быть вотчиной Яковлевых и
Волкогоновых, это подтвердили, и на прилавки хлынули работы,
опровергавшие диссидентскую и перестроечную ложь. Спрос на них оказался
велик. Вслед за идейными авторами выгодную делянку стали окучивать ранее
разоблачавшие тоталитаризм строкогоны типа Бушкова - и вскоре случилось
страшное. По данным директора Всероссийского Центра изучения
общественного мнения Владимира Петухова, доля позитивно оценивающих роль
Сталина превысила долю оценивающих ее негативно <не только среди
старшего поколения, но и среди самой младшей возрастной группы (18-24
года) - 46 против 39 процентов соответственно>.
Еще более впечатляющими оказались соцопросы относительно отношения к США
и некоторым особо свободолюбивым народам.
Медленное, но верное изменение массового сознания создавало перспективу
появления на политической арене реальных национально-ориентированных
сил, а то и прихода их к власти.
Ответный удар последовал немедленно. В области агитпропа главной силой
стала кинотелепродукция, давящая уже не на логику, а на эмоции и
подсознание. Против них критические статьи, книги и выброс компромата не
более эффективны, чем попытка проколоть штыком облако иприта или
фосгена. К тому же производить агитки ещё и выгодно: на этом можно
заработать.

Посему процесс несомненно пойдет и дальше.

Возможно, совсем скоро мы увидим новую, совершенно правдивую картину о
неизвестных страницах Великой Отечественной войны. Ее главными героями
станут проживающие в деревне Хатынь трудные подростки Вова Вайнберг и
Саша Оганесян. Местные коммуно-черносотенцы ловят их за подглядыванием в
женской бане и негуманно лупят вожжами. Справедливость восстанавливают
добрые немцы, прогоняющие негодяев и угощающие пацанов шоколадками. В
благодарность Сашенька поет для новых друзей <Лили Марлен>, а Вовочка
предупреждает их о партизанской засаде. Растроганный герр оберштурмфюрер
дарит ему серебряные часы, одобрительно приговаривая: <Зер гут,
Вольдемар!>, но счастье оказывается недолгим. Вернувшиеся красные
сжигают Хатынь со всеми жителями, включая родителей юных героев. Мстя
изуверам, Сашенька и Вовочка перерезают горло главному комиссару и бегут
на Запад, успев в последних кадрах неловко, но искренне предаться
мужской любви. В честь главных героев фильм получит завлекательное и
полностью соответствующее содержанию название <Ублюдки>.



От Георгий
К Георгий (20.02.2006 21:53:13)
Дата 23.02.2006 09:42:13

Л. Аннинский. Николай Тряпкин: "Кровь железная..." Из цикла "Мальчики Державы" (*+)

http://zavtra.ru/cgi//veil//data/denlit/114/71.html

Author: Лев Аннинский
Title: НИКОЛАЙ ТРЯПКИН: "КРОВЬ ЖЕЛЕЗНАЯ:". Из цикла "Мальчики Державы"
No: 02(114)
Date: 12-02-2006

Детство пахнет травой, сеном, древесной стружкой: отец - столяр.
Железо отдается в названии тверской деревни Саблино, смягченном тихим и
мирным именем речки Старинки, но подкрепленном песнями только что
завершившейся Гражданской войны. Близ Катуни "мой отец зарыл родного
брата, срезанного саблей Колчака". "И отцовская сабля промчалась сквозь
долы и кручи - и старинную волость сменила на мой сельсовет".
Поэт, рожденный в 1918 году, навсегда зачисляет себя в ровесники
Советской власти; первые воспоминания: "земелька" наделов, веселые
свадьбы, заливистые гармошки, летающие качели, "Ильичевы красные значки"
на куртках, железный "Серп-Молоток", укрепленный отцом на трубе дома.
"Малиновые петлицы" тоже начеку: железная власть прикрывает Орленка
от бандитов. Кулаки с обрезами прячутся в лесу. Подковы военкома цокают
под окнами.

Железное поле, железный и праведный час.
Железные травы звенят под ногами у нас.
Железные своды над нами гудят на весу.
Железное поле. А поле - в железном лесу.

Это написано через сорок лет после того, как "злая раскулачка"
выдавила семью из тверской деревеньки, - оставшиеся пошли в колхоз
"топорьем друг друга оглоушивать". Таким обернулся в памяти Великий
Перелом; в реальности все обошлось чуть легче: выселение - по
договоренности, и не в дикую далекую ссылку, а в ближнее Подмосковье, в
село Лотошино, где после общего барака удалось семье купить кое-какой
домишко и устроиться "под боком у строгих властей".
Железом мечены перемены. Железными гвоздями заколачивают
оставляемое в Саблине жилье. Гремит железо фордзонов. Пахнет земля
совхозной соляркой. Отзываясь полковой меди, гудят провода в соломе:
Провода в соломе! Вот и появляется первый советский поэтический
ориентир: Михаил Исаковский. И общий строй проясняется, общий пляс: "Ой,
ты, Русь, плясея-комсомолица, золотая моя колыбель!" Золотая?.. Есенин и
Клюев до поры прячутся в рябящем золоте, но оно уже рушится под топором.
Топор - отцовский. Перед тем, как взорвать церковь, велит власть
отцу ее "разгрузить", или, как тогда выражались, "раскулачить".
Сын столяра стоит на пороге обдираемой церкви, глядя, как ее
курочат отец с напарником; им в глаза он не смотрит, он смотрит куда-то
вверх, не понимая, что с ним:
Он поймет это полвека спустя:

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,
Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.
И не знал я тогда, что запало горчайшее семя
В это сердце мое, что грустило у сваленных риз.

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,
И припомнится всё: этот храм, и топор, и стрижи, -
И про эти вот стены сложу я вот это сказанье
И высокую Песнь, что споется у этой межи.

Но прежде, чем споется Песнь, железный век протащит певца сквозь
строй. Поколение смертников Державы пойдет под пули. Наган, нашаренный
когда-то в соломе тачанки, сменится пистолетами, снятыми с Паулюса: Да
не улыбнется читатель такому повороту стиха (сколько пистолетов носил
при себе плененный гитлеровский фельдмаршал?) - судьба обошла поэта
солдатским опытом: по болезни (скупо поминаемой в автобиографии) его в
1941 году комиссовали, и отъехал он из прифронтового уже Подмосковья в
сольвычегодскую глушь, где "километрах в семи от Котласа" приткнулся в
колхозе.
Гибель, назначенная ему, как и его сверстникам, от него отступила,
оставив вечное терзание души, когда смертельное железо гудит в небе, где
патрулируют самолеты с крестами, а наши солдаты проносятся по большаку к
фронту, звякая трехлинейками.
"Поскольку для солдатского дела я не пригодился: добрые люди
подумали, подумали - сделали меня колхозным счетоводом".
Трудовую книжку этого счетовода оставим до времени, пока она не
отзовется в его первой поэтической книжке, - а заглянем в душу, где
совершается невидимое действие. Деревянный Котлас, голубая Вычегда,
сливающаяся с Северной Двиной. Вековые леса.
"У меня впервые открылись глаза на Россию".
Осенью 1943 года в сожженное немцами подмосковное Лотошино
возвращается - поэт.
Это не значит, что до того он не писал стихов. Писал еще в Саблине,
и осталось от того писания - мемуарное четверостишие: "Уходил я в
пустырь в глухоту репухов и крапивы и лежал среди книг, укрываясь в
блаженной тени. А потом возвращался, и все мои тайные взрывы извергались
в куплетах пред носом гудящей родни". Писал и в Северодвинье, и осталась
от тех трех лет (кроме веселой и наивной "Песни о казачьей дивизии 1943
года") горькая ретроспекция: "Уходила машина к востоку, уносила меня
из-под пуль. А над нами высоко-высоко проплывал чернокрылый патруль: И
глядели всё кверху солдаты, из-под касок прищурив глаза. А над нами -
все тот же, крестатый, приспустивший свои тормоза". Писал, вернувшись в
ставшее родным Лотошино: "мечтал о специальном филологическом
образовании, готовился к редакторской деятельности". И после школы
поступил (успел поступить до войны) в Историко-архивный институт.
То есть ни о каком посконно-нутряном самооткрытии тут говорить не
приходится: талант потому и прорезался, что началась интенсивная
интеллектуальная работа. Исаковский действительно оказался первым
образцом для подражания, но хотелось подражать еще и Безыменскому, и
Жарову, "ходовым тогдашним стихотворцам". Кольцов и Есенин вполне
естественны в числе предтеч, но еще и Бернс, и Сафо, и Гесиод, не говоря
уже о Ветхом и Новом Заветах: но это позже, когда дух начального
атеистического воспитания осядет вместе с пылью от взорванного (отцом!)
храма:
В стилевом кружеве обнаруживается не столько баешник-певун (как
Прокофьев, которому отсалютовано в "песельную Ладогу"), сколько
фольклорист-книгочей, у которого в записях и сузем, и лешуга, и взрои
кротовые, и кручи термитные:
И к кому же в 1945 году несет двадцатисемилетний лотошинец свои
опыты? К Павлу Антокольскому! Который - при всех своих библиофильских
экспериментах - отнюдь не имеет вкуса к просторечной самодельщине. И
однако внимательно слушает то, что позднее Тряпкин опишет как "хатулище
понятий народных и державный кошель языка". Слушая, поглаживает мэтр
худые заплаты на пиджачишке молодого стихотворца, постукивает ногой в
такт его пению, а потом говорит:
- Все, что будешь писать, парень, вези только мне! - и, перебрав
названия тогдашних толстых литературных журналов (а их в Москве три),
дает записочку - в "Октябрь": - Там главным редактором Федор Панферов,
он твои стихи поймет.
С записочкой этой ("Дорогой Федор Иванович, примите: пригрейте:")
поэтический новобранец летит в редакцию и оглашает коридор сиротским
воплем:
- Где тут находится Федор Панферов?!
И Федор Панферов появляется. И не просто печатает в журнале
обширную подборку стихов дебютанта, а объявляет на будущее: "Пусть его
ругают критики. А мы его печатаем и будем печатать!"
Автор "Брусков" хорошо знает реальность. Критики с неизбежностью
должны на Тряпкина наброситься. Во-первых, он теперь на виду: он
участник Первого Всесоюзного совещания писателей и имеет там шумный
успех. И, во-вторых, есть, за что ругать.
Даже без прямого упоминания Клюева знатоки засекают, какому Николаю
наследует этот Николай. "Как с мурлыкой по-свойски огнем балагурит
лежанка и, работая дратвой, воркует на керженке дед". В 1948 году это
вам не дед с котом, это апология старорежимной деревни. Хорошо еще, если
не кулацкой.
Надо защищаться. Упреждающий ход:
"Только вывел я нашу вечорку на концерт своих первых стихов, мое
имя пошло на подкормку боевых долбунов-петухов. Не горлань ты упорно,
гармошка! Ты, колхозная тройка, стоп! Нам припишут клычковскую кошку,
что мурлычет про Ноев потоп:"
Поразительно: прикрывая Клюева Клычковым, шутник вроде бы и не
вступается за мурлыку (а кот явно клюевского помёта), то есть как бы
"выдает" его, отступается, но ситуацию реализует в такой ловкой
скоморошине, что сверхзадача все равно высвечивается - несоизмеримая с
актуальными литературными склоками. И летит стих куда-то, оттолкнувшись
от избы:
Интонационно вырабатывается стих замечательно "летучий", стих, в
котором все подымается, парит, реет, смотрит куда-то вверх, не
встречаясь взглядом с теми, кто курочит реальность железом.

"И стоишь ты наверху, опершися на ольху. Кабы мне такую шубу -
олонецкую доху, - чтобы в качестве такого я прошелся по Москве, чтобы
критика Туркова я упрятал в рукаве".

Олонецкий ведун Клюев надежно засунут в рукав, в другом рукаве
обеспечивает симметрию критик Турков (между прочим, отличающийся
скрупулезной честностью своих оценок), но никто не должен обижаться:
дело не в них, а в самой "скоморошине", которую запускает в литературное
небо поэт Николай Тряпкин.
И еще одна "скоморошина" важна, ибо в ней утверждено имя поэта. С
первыми двумя строками, переиначенными из Некрасова:

Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай:

Тут самое время сказать о мнимой "непоэтичности" фамилии,
доставшейся Тряпкину от предков. Критик Бондаренко заметил, что с такой
фамилией можно не выдумывать псевдонима. А если это как раз черта
великой культуры, самые славные имена в которой звучат без всякой
красивости, а как-то по-домашнему. Пушкин, Шишкин: К поэту и живописцу
добавлю великого архитектора Душкина:
А "Некрасов"? Если отвлечься от того, что уже привычен слуху, - не
звучит ли и его фамилия пародией на "Красова" (каковой уже имелся и был
весьма признан к моменту, когда появились "Мечты и звуки")?
"Первая борозда" Николая Тряпкина появилась на излете эпохи: в 1953
году. Отредактировал книгу Сергей Наровчатов. И это тоже неслучайно
(взорвала ситуацию статья Наровчатова: ":наше поколение лежало под
пулями, оно лежит и под жестяными звездами, оно, а теперь ему не находят
места в издательских планах!" Волна дошла: после Совещания молодых в
1948 году поколение фронтовиков "легализовалось" в литературе, и именно
Наровчатову было предложено (в ЦК комсомола) оздоровить издательскую
программу).
Война обошла Тряпкина огнем, но по складу души он был, конечно,
сыном своего поколения, поколения смертников Державы; осмыслить ему
предстояло именно расплату за спасение, прочувствовать обреченность,
преодолеть ее, и сверстники, вернувшиеся с фронта на костылях, его
приняли.
Он и сам это почувствовал.
Первая книга - сияющая исповедь сельского счетовода. Надо понять,
почему именно эта фигура, довольно несерьезная рядом с железными
тружениками: комбайнерами, механизаторами и вообще пахарями послевоенной
советской лирики, - оказалась окружена таким вниманием. Именно потому,
что - фигура легкая, воздушная, вызывающая улыбку сочувствия. И именно
потому вызывает счетовод сочувствие, что рискует быть осмеянным (в
пересчете на лирику городскую в пику людям металла русская лиричная
душа, склонная жалеть заведомо обиженных, взлелеяла человека бумаги:
"Ах, бухгалтер, милый мой бухгалтер!").
Тяжелый труд в "Первой борозде" тоже не обойден. В полном списочном
составе, причем с неизменным отсветом войны. Рукоять топора, зажатая,
словно шейка гранаты. Разбитый танк в поле. Лес, иссеченный свинцом.
Ночные совещания в райкоме. Посевная. Урожай. Брезент на подводах.
Снижение цен. Квитанции в теплом кармане. Лаборант-почвовед, мечтающий о
научном преодолении старости. Выборы в Верховный Совет. И еще:

"По деревне, по деревне теплый ветер шел с проталин. Под гармонь
дробили парни, складно чубом шевеля. В эту ночь про наше утро размышлял
товарищ Сталин, и в предчувствии хорошем в полночь таяли поля".

Появление товарища Сталина среди тающих полей может показаться
элементарной конъюнктурщиной - если не почувствовать дыхание "летящего
стиха", в ауре которого подобные фигуры появляются и исчезают как пух на
ветру (вспомним критика Туркова, выглянувшего на миг из тряпкинского
рукава). Там еще и Сергей Михалков имеется (стихи которого любимая
читает вместо того, чтобы слушать счетовода), и товарищ Вышинский
(идущий на трибуну, чтобы в Нью-Йорке вправить мозги американским
поджигателям войны). Опознавательные знаки времени, летящие фоном:
Разница в том, что товарищ Вышинский, как и товарищ Михалков, из
тряпкинских песенок и вылетят подобно пуху, а вот товарища Сталина из
песни не выкинешь. И он в стихи вернется - в 1962 году.
На смерть его Тряпкин не отреагировал - смерть совпала с работой
над первой книгой, где Сталин улыбается влюбленному счетоводу.
Но на вынос вождя из Мавзолея десятилетие спустя - раскаленная
реакция!

У могил святых, могил напрасных
Что нам говорить?
Что в стране, под знаменем прекрасным,
Было трудно жить?

Только вспомним ружья конвоиров
Да в испуге мать:
Эти годы ждут своих шекспиров, -
Где нам совладать!

В 1962 году это воспринималось как яростная вариация на тему
разоблачаемого Гулага. Обещана шекспировская мощь - вот пусть только
правда откроется:

Мы еще не так-то много знаем -
Только счет до ста.
Мы еще почти не открываем
Робкие уста.

Ну, а если все-таки откроем
И начнем рассказ, -
Никакою славою не смоем
Этих пятен с нас!

"Шестидесятники" могли бы смело писать эти строки на своих
знаменах. Если бы не вслушивались в обертона. Если же вслушивались: ну,
хотя бы в тряпкинские "Стансы", в том же 1962 году появившиеся:

И где он - тот, чей край шинели
Мы целовали, преклонясь?
Пошла в назём кремлевским елям
Его развенчанная власть.

Что мог бы он теперь ответить?
Как посмотрел бы нам в глаза?
Или опять мы - только дети,
Не раскусившие аза?

Кто кому смотрит в глаза? Кто перед кем должен каяться? Сталин
перед нами или мы перед Сталиным? И кто выдумал ту славу, которую мы ему
кадили?

Пускай мы пели и кадили
И так мечтали жизнь прожить.
Но вы-то как - что нас учили
И петь, и славить, и кадить?

Мы не обидим вас упреком,
И так вам солоно пока:
Ученики от тех уроков
Едва созрели к сорока.

Ну, именно! "К сорока" в 1962 году подошло как раз тем детям, кто
мог считать себя ровесниками Державы, как раз тем мальчикам, что пошли в
огонь, ее спасая. Поколение смертников. Что делать - им, мальчикам, если
их учителям нечего больше сказать?

Мы только будем чуть добрее
И дальновидней, может быть,
Чтобы под своды Мавзолея
Гробов обидных не вносить.

Чтоб стало загодя понятно -
Кому, за что, какая часть, -
И не вытаскивать обратно,
И людям в притчу не попасть:

А ведь стих уже не летит, стих юлит. Притча - не плач. Грусть от
недоразумения - не рана души: Пройдет!

Но все проходит. И над Русью
За светом новый вспыхнет свет:
И только вот - морщинка грусти
От злого хмеля стольких лет!

Морщинка разгладится, но не так скоро. Через три десятка лет. Тогда
Тряпкин еще раз вспомнит вождя:

И старый вождь, и наша муза -
Святынь своих не истребим,
И герб Советского Союза
Мы с новой страстью утвердим:

Ликуйте, звери, пойте люди!
Услышьте, пахарь и матрос:
Какую мощь из нашей груди
Исторг поруганный Христос!

Отношение к Сталину пришлось выяснять всем советским поколениям. У
тех, кто успел полюбить его, это оборачивалось горьким похмельем: у
Симонова, у Твардовского: Младшим братьям, мальчикам, перешла в
наследство "притча", Борис Слуцкий ею душу вымотал себе и читателям. "И
дал ему стол и угол".
Но так блаженно примирить Сталина со Христом: то есть коммуниста,
под чьим водительством были сметены храмы в эпоху Великого Перелома,
дорубаны иконы, еще уцелевшие от безумств 20-х годов: Только Тряпкин
решился на это - так безнадежно, так горько, так сладко, только у него
хватило души вознести неразрешимость в такую высь, где все разрешилось
как бы само собой:
Надо почувствовать ту ойкумену, в которой это стало возможно.
Ойкумена - словцо греческое, но насквозь русскую лирику Тряпкина
оно не минуло, потому что из эпохи Мировой Революции, Тряпкин, как и все
его поколение, вынес планетарный угол зрения, космическую ширь,
земшарную оглядку. Это у всех.
Следующий вопрос: у кого и чем это оборачивается?
У Тряпкина в стихотворении 1946 года, как и полагается по советской
схеме, "лежит со всех сторон: громкий мир". Три с лишним десятилетия
спустя этот мир воспринимается уже как "греза", несущаяся "по звездной
какой-то спирали". Можно почувствовать, что предложенный эпохой
земшарный охват изначально не совпадет у Тряпкина с официально принятым.
Не совпадает по содержанию. Но совпадает по объему. Лирическому герою
надо, чтобы что-то "охватило" его.
И охватило. Не краснозвездными рукотворными крыльями оказалось
сшито мировое пространство, а полетом живой чуткой птицы.

"Летела гагара, летела гагара на вешней заре. Летела гагара с
морского утеса над тундрой сырой. А там на болотах, а там на болотах
брусника цвела. А там на болотах дымились туманы, олени паслись:"

Не похоже это зелено-голубое мироздание на союз пролетариев всех
стран. Но это несомненно мироздание, собранное воедино и, как всякая
великая поэзия, - загадочное.

"Летела гагара, кричала гагара, махала крылом. Летела гагара над
мохом зеленым, над синей водой. Дымились болота, дымились болота на
теплой заре. Дымились болота, туманились травы, брусника цвела:"

Магия повторов сообщает стиху колдовское очарование, неотличимое от
чувства ледяного вольного простора. Куда ляжет трасса полета? Вернуться
к Орленку, взмывшему когда-то выше солнца? Устремиться к голодной
соловецкой чайке Жигулина? Есть притягательность именно в невесомости, в
этом радостном и тревожном крике:
"Кричала гагара, кричала гагара над крышей моей. Кричала гагара,
что солнце проснулось, что море поет. Что солнце проснулось, что месяц
гуляет, как юный олень. Что месяц гуляет, что море сияет, что милая
ждет".
Стихотворение - 1955 года. По необъяснимой логике лирического
резонанса - именно оно становится поворотным пунктом - от лучезарности
влюбленного счетовода к горькой любви странника, которого ждет милая, а
он никак не долетит:
Планетарное сознание отбрасывается в черноту. Дыбом ставится
планета: Звезды падают на дома и застывают "у нас на мезонинах".
Вселенная пахнет порохом. Ревут космодромы. Космос пустынен и опасен.
"Дайте ж побыть на последней черте Ойкумены!" - к последней,
смертной черте отступает герой, которому предписано было стать
покорителем космоса, а он в этом космосе зябнет от одиночества. И все
это пишется - в 60-е годы, под гимны Гагарину:
Нет, в "шестидесятники" лотошинского ведуна не запишешь:
В 70-е годы его муза замирает у Полярного круга. Стынут кометы. Ось
мира раскаляется. Мать-Земля кружится волчком. Всемирная юдоль - вот его
теперешнее мирозданье. "Вьется звездный пух над Гончим псом". То ли
мертво-безлюден космос, то ли захвачен чужаками.
"Дорогая сторонка моя! Приготовься на этом рассвете. Расплюются
твои сыновья, разбегутся по новой планете".
В 80-е годы звездный шатер в поэзии Тряпкина разгорается ярким,
воспаленным, порочным светом. Планета крутится среди блуда. Планета,
"вздыбив полушария", летит во тьму. Планета уносится в "безвестность".
Гудит всемирный крематорий. "Ветер мироздания" падает на "звездные
ресницы" "роковым пеплом". "Вселенская пыль оседает на дедов порог".
"Вселенская лужа" - вот что остается человеку от Божьего замысла.
"Планетарное" мышление выворачивается в "гнуснейшую песню
двадцатого века": все - "планетарно" и все - "лучезарно" в воплях:
"Права человека!" А человек меж тем дремлет в качалке земной у подножья
всего мирозданья, загадочно и грозно молчащего.
"Вселенская тишь" покрывает мир, столь "громкий" когда-то в
мальчишеских "грезах".
Где спасение?

Увы! Не древние Титаны
Из бездны дыбом поднялись,
А племена твои и страны
В звериной ярости сплелись.

И расщепляются стихии,
И рвутся тверди под Ядром.
И снова ты, моя Россия,
Встаешь смирительным щитом:

Россия - щит, спасающий от всемирного безумия? Или еще: "дозорный
пост", "засека". Или даже так: "стражник с плеткой":
Допустим.
Но надо еще спасти - Россию.
Враги - как "печные тараканы": со всех сторон.
С Запада: Тут придется зафиксировать проклятья в адрес Черчилля:
для середины советского века Черчилль - такая же ритуальная мишень, как
для 20-х годов - Колчак. Но с 1941 года каменеет ненависть к немцам -
обрушивается и на мифологического Зигфрида, и на средневековых рыцарей в
музейных экспозициях Ливонского монастыря.
На Восток - взгляд неожиданно умиротворенный: "Принимаю всю грязь,
что монголо-татарин месил". Такое евразийство.
На Севере еще легче: "Поднимутся финн, костромич и помор и к нашему
дубу придут на сунгор". Костромич приведен явно за компанию, а финн и
помор - по делу.
Самая запутанная ситуация - на Юге. Там счеты древние: "В наши
глаза хазары швыряют срамную грязь". В нынешнее время неразумные хазары,
засевшие "в нашем Кремле", "пускают страну в распыл". Если к этим
неистребимым хазарам приложить слегка переиначенные строки из
пушкинского "Памятника" и вспомнить Библию, получится следующая картина:
"Пусть вопят на весь мир, что живу и люблю я, умея лишь мечами махать,
помирая, водяру глушу. Но казаха, тунгуса и дикого ныне еврея к
океанам-морям, словно тот Моисей, вывожу".
"Весь мир" может убедиться, что более или менее конкретно тут
обрисован только русский, остальные - вполне декоративны.
"Бражники-ляхи" Тряпкину куда интереснее. Общий же фронт в "Литании 1613
года" у него обрисован так:

Да не снидет боле духа здесь пришлецкого -
Ни ордынского, на панского, ни грецкого!

Упоминание духа грецкого вполне может быть истолковано как подкоп
под православие. Но нельзя же к поэту подходить с такими допросами!
"Ныне дикий" еврей может принять на свой счет проклятье Израилю: "Пади с
Сионской кручи! Я сам тебя столкну своей пятой". И еще: "Рыдай же,
Израиль! Завидуй паденью Содома! Легка его смерть: он погиб от
мгновенного грома". Еще хлеще: пусть они ответят "за наших князей, что
рождались из гноя и кала, за наших детей, что плясали на стогнах Ваала!"
"Они": То есть: и за наше бесконечное (княжье еще) междоусобие, и
за то, что наши дети плясали на площадях, радуясь падению Державы, - за
все это в ответе все тот же "Израиль"? Можно еще приписать Тряпкину
злорадство по поводу того, что Ягве никак не исхитрится попасть "в
голову Аллаха" (причем картина современного мироздания увенчивается
Ассамблеей, надо думать ООНовской, и крышей из тысячи ракет, надо
думать, НАТОвских).
Ясно, что вся эта вертепная жуть - типичная анафема по
перечислению, что кары Господа любимому сыну, который "с железных
крючьев свалился чуть живой", - парафразис плача о русских, не
удержавших Божьего замысла.
Точно так же псевдонимны "Стихи о печенегах":

Это были авралы, и штурмы, и встречные планы,
Громовое "Даешь!" и такое бессменное "Есть!"
А потом лихачи уходили туда - в котлованы,
И вовсю воровали - и тачки, и цемент, и жесть:

Печенеги несомненно остолбенели бы, если бы узнали, какая история
им тут приписана. Зато русские без всякого остолбенения должны узнать
себя и своих гостей в тех фигурах, что "за вином твоим окосеют и рыгают
тебе под стол". Они-то и должны внять воплю: "И что мы будем воровать,
когда растащим все на свете?" Они и должны ужаснуться тому, что их (нас)
ждет:

Не боюсь я ни смерти, ни жадных когтей Немезиды,
Не боюсь, что и в смерти не встречу удачу свою,
А боюсь я того, что подкожные черви и гниды
Источат не меня, а бессмертную душу мою.

Стихи - 1982 года. Кажется, впервые мысль о смерти так отчетливо
входит в стихи. Биографы выяснят, связано ли это с личными драмами поэта
(переселение из подмосковного Лотошина в столицу тоже дорого ему
далось), или навеяно предчувствием распада Державы, уже обжегшейся в
Афгане и теперь прислушивающейся к тому, как медленно отдает концы
последний крепкий генсек, еще удерживающий страну в несокрушимом
величии, в традиционном единстве, в железной стабильности, короче - в
Застое.
Тема гибели уходит у Тряпкина в изначальное ощущение того, что
Державе нужны жертвы. "Наши иволги сомлели в конце сороковых": (Хочется
добавить словами сверстника: сороковых-роковых). В середине 60-х - о том
же: "Ты поляжешь в поле под картечью, ты истлеешь в глыбах рудников".
Меж тем, отмерено жить Николаю Ивановичу еще тридцать три года. И все
это время - мысль о смерти: "На каком-нибудь починке я источу последний
пыл и слягу в старой веретинке у староверческих могил:" До восьмидесяти
дожил. А все о том же: "Не гулять мне долго, не гостить". Не о
собственной гибели мысль, а о гибели страны. "Отобрали у нас Россию:"
Кто отобрал? Грубый тевтон? Бражник-лях? Дикий еврей, вылупившийся
из полумифического хазарина? Свалить бы на них, да не получается. Ужас в
том, что от нас же самих порча, распад и гибель. "Из кровей же моих, из
блуда:" Вот откуда распад страны. "И теперь мы - ни псы, ни кмети, -
запропали среди репья. Потеряли мы все на свете. Потеряли самих себя".
От этого - боль, глубокая, потаенная, смертная. "Не заморская
тля-паскуда прямо в душу мою впилась, а из жил моих, вот отсюда, эта
гибель моя взялась:"
Откуда же она взялась?
На Севере, когда в военную пору "вдруг стала до боли близкой"
древность, Русь представилась - такая "рассякая-необузданная", что
поверилось: "поплывем Лукоморьями пьяными да гульнем островами Буянами".
Трезвость наступила в зрелости, на переломе от космодромных 60-х к
застойным 70-м: засветилась "Русь радарная", и послышался "в кости моей
хруст". Тогда во спасение от глобальности (надо же, как слово-то угадал:
Русь ты моя глобальная, знаю твою беду" - это за три десятилетия до
триумфов мировой "восьмерки") - вот от такой беды и захотелось в скит, в
глушь, в тишь.
Однако околеть под забором оказалось можно и в тиши-глуши. К 80-м
годам проблемы стягиваются в узел: не супостаты нас сгубили - отцы
передрались. Краткий очерк истории России умещен в несколько строк 1981
года:

Прогнали иродов-царей,
Разбили царских людоедов,
А после - к стенке, поскорей
Тянули собственных полпредов.

А после - хлопцы-косари
С таким усердьем размахнулись,
Что все кровавые цари
В своих гробах перевернулись.

Добавить хочется лишь строчку из стихотворения 1982 года: "И нет
пока истории другой:"
"Пока":
На герценовский вопрос: кто виноват? - имеется, как видим, почти
рефлекторный ответ: "кровавые цари". Самого грозного из них, неосторожно
показавшегося на современном шоссе (или это показалось поэту), он
мысленно давит, размазывает под колесами.
Можно взглянуть на это дело и пошире: "Начальнички! Начальнички!
Районные кусты! Да тропочки конторские. Да с нумером листы". Может, дело
и не в том, сколько крови пролил тот или иной начальничек, а в самом
факте, что - начальник? Самый последний генсек крови не пролил, а его
Тряпкин награждает такими гадливыми эпитетами, что я их не повторяю из
элементарной корректности. Выходит, так: одного в расход за то, что был
слишком крут да прям, другого - за то, что был слишком мягок да
увертлив? А посредине что? Истина?
Посредине, как мы уже убедились, не истина, а проблема. И имя ей -
товарищ Сталин.
Так что же нам делать с собой и страной? Как превратить "великую
заплачку в золотой и гордый Песнеслов"? Как вернуть к жизни "край
запустыренный мой"? "Кто ж мы такие? Заблудшие ль грешники? Или
безродные псы?"

От таких вопросов можно и жизни не взвидеть.
Проклинаю себя, что не смог умереть,
Что не смог умереть за Отчизну свою.
Был я молод, здоров, а решил постареть
За игрой этих струн - и не сгинул в бою:

Сверстникам-смертникам впору позавидовать?
Внуку - не позавидуешь:

Что же делать мне, внук, если ты не живешь,
Если ты не живешь, а смердишь на корню?
За постыдную жвачку ты честь отдаешь,
А страну отдаешь на раздел воронью.
Что же делать мне внук?

На этот чернышевски-ленинский вопрос - два ответа.
Первый - государственный. Восстанавливать Державу! В какой форме -
в советской? Да! - отвечает сын столяра, бежавший когда-то от злой
раскулачки. Русь казалась красной, а на самом деле она голубая. "Голубая
Советская Русь".
Этот мотив становится чуть ли не сквозным в стихах 90-х годов, то
есть после развала СССР. (В ту пору, когда СССР существовал, Тряпкину и
в голову не приходило выдавать ему славословия. И это к его чести).
Ответ второй - православный. Покаяться.
Но как каяться, если сызмала не верил, если "безбожник: да с таким
еще стажем и опытом"? Кому каяться, если нынешнее командное шествие под
сень храмов со свечками в руках вместо партбилетов - он воспринимает как
"взятку Богу":

Да когда ж покаяние было логичным?
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны, -
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!

Это он-то кромсал? Это он срывал? Да он глаза прятал, не знал, куда
от ужаса деться, когда отец топором орудовал!
Но разве это о себе?

О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси мое счастье земное.
Подними мой Советский Союз
До креста Своего аналоя:

Это сильный поворот - вот так соединить черное с белым, красное с
голубым. Воззвать ко Господу, не стирая "огневой слезы", во сраме гноя и
сивухи. Увидеть новую Русь "под созвездием Третьего Рима". Это ли не
ответ на вопрос: что делать?
Это ответ. Причем, ожидаемый. Ответ, претендующий на закрытие
вопроса. Ответ железный.
Но когда душа пытается соединить режущие края, она должна истечь
слезами и кровью. Тут нужна великая поэзия. Великая поэзия должна
мучиться над вопросами, на которые нет ответов.
Поэт Николай Тряпкин не дожил сорока пяти недель до Третьего
тысячелетия христианской эры. Он успел выкрикнуть во тьму:

Гляжу на крест: Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!..
О Русь моя! Не ты ли там - распятая?
О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей.
И только сын глотает кровь железную
С ее гвоздей.

ПОСТСКРИПТУМ.

"Дикий" еврей нашелся. В Америке. Русский поэт Александр Межиров,
один из ярчайших лириков военного поколения, укрывшийся на старости лет
за океаном, - ответил от имени евреев:

"Вот и вышло, что некстати мне попался тот журнал, исторгающий
проклятье: кто-то что-то проклинал, - и какая-то обида. Застарелая.
Твоя. И взамен псалма Давида - бормотуха бытия".

За что обида? - Тоже объяснил:

"И в подвале на Урале государь со всей семьей, получилось, мной
расстрелян, получилось - только мной".

Поэма "Поземка" была адресована "Коле Тряпкину, истинному поэту".
"Коля" ответил:

"Грохочут литавры, гремит барабан. У Троицкой Лавры - жидовский
шалман:"

Так распалось поколение Мальчиков Державы.
Интересно, что ни в итоговый посмертный однотомник Тряпкина
"Горящий водолей", ни в прощальную книгу Межирова "Поземка" эти залпы
90-х годов не вошли: стыда ради составители их убрали. А опубликовал - в
книге "Последние поэты Империи" - критик Владимир Бондаренко.


От Георгий
К Георгий (20.02.2006 21:53:13)
Дата 23.02.2006 09:42:06

В. Кожемяко. Что считать главной темой <В круге первом>? (*+)

http://www.sovross.ru/2006/17/17_4_1.htm

"СОВЕТСКАЯ РОССИЯ" N 17 (12796), вторник, 21 февраля 2006 г.


ПРЕВОЗНЕСЕНИЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВА



Что считать главной темой <В круге первом>?

Первый фильм по единственному, как отмечено некоторыми критиками, роману
Александра Солженицына просмотрен. Десять телевизионных серий сделал
режиссер Глеб Панфилов, обещав смонтировать затем из этого две серии для
киноэкрана. Работа большая, широко разрекламированная. Для чего же
предпринята она именно сегодня? Что это, всего лишь осуществление давней
творческой мечты режиссера, прочитавшего тридцать лет назад запрещенный
роман в <самиздате> и якобы сказавшего уже тогда: <Вот бы
экранизировать!>?

ДОБАВЛЯЮ <якобы>, потому что всякое рекламное признание перед
телепремьерой за истину принимать, конечно, нельзя. На меня, например,
если уж предаваться воспоминаниям, роман в то время не только не
произвел какого-то особо сильного впечатления - наоборот, он вызвал
сильное разочарование. И не у меня одного. Помню разговоры в кругу
молодых научных работников космического НИИ: <Ну, это не <Матренин
двор>. Даже высказывалось мнение, что роман - вообще не солженицынский
жанр, что рассказы у него получаются лучше. А здесь и схематизм,
беглость в обрисовке характеров и недостаток художественной
изобразительности, преобладание прямолинейной публицистики и нарочитая
заданность многих ситуаций. Особенно фальшиво выглядел абсолютно
карикатурный Сталин.
Однако я допускаю, что Глеб Панфилов все это мог воспринять совсем
иначе. Во всяком случае, режиссерский его талант и положенные немалые
труды - как при подборе актеров, работе с ними, так и при создании того,
что называется атмосферой художественного бытия, - дали свой результат.
В чем-то, пожалуй, при переводе книги на кинематографический язык ему
удалось преодолеть явные изъяны солженицынской первоосновы. Но сложность
в том, что, какое бы произведение этого автора мы ни взяли, его трудно
вычленить из политического контекста. <В круге первом> среди них, если
говорить о политической направленности, безусловно, на одном из первых
мест.
Так что режиссерская мечта режиссерской мечтой, а появление на
телеэкране сериала о советских зэках в январе-феврале 2006 года прежде
всего следует объяснить повышенным интересом к данной теме со стороны
тех, кто с подачи власти заправляет телевидением. Очевидность этого
подтверждается всем телерядом последних месяцев, в который вписано
солженицынско-панфиловское творение. Здесь же, на канале <Россия>,
совсем недавно показали <Мастера и Маргариту>, придав этой работе
максимально антисоветский смысл и даже привнеся соответствующую добавку
к Булгакову. На <Первом канале> прошел редкостно бездарный и антирусский
по сути, но и опять-таки густо антисоветский <Есенин>, а потом здесь
взялись повторять одиозную <Московскую сагу>.
А в каком непосредственном соседстве зрители смотрели <В круге первом>
на том же главном государственном канале? Едва кончается <сталинская
шарашка> - диктор истошным закадровым голосом вопит о сенсации из
архива, которую должны посмотреть все. И что же? Оказывается, тухлятина
про <немецкие деньги Ленину>. Или следует <Терроризм в стиле ретро>, а
главные террористы в истории, оказывается, большевики. Или пускают
Сванидзе с приторным восхвалением Ельцина как успешного борца против
коммунизма...
Да, от ПАСЕ с его антикоммунистической резолюцией до государственного
телеканала <Россия>, от Полтавченко и Никиты Михалкова с
гробокопательской инициативой <захоронения Ленина> до экранизации романа
Солженицына. А в перспективе маячит и еще целая серия обещанных
сериалов - антисталинских и антиленинских, антисоветских и
антикоммунистических. Четко видя политический заказ (сомневаюсь, что
кто-то еще не замечает!), что же всерьез разбирать художественные
достоинства и недостатки таких произведений? Тут можно говорить разве
что о мере убедительности, с какой впаривается в сознание зрителей под
соусом художественности тот или иной политический тезис.
В ПОСЛЕСЛОВИИ к сериалу сыгравший главную роль молодой актер Евгений
Миронов сказал, что его семью и близких эти ужасы прошлого, к счастью,
миновали. Более того, дед строил первый, еще деревянный ленинский
Мавзолей, а у тети портрет Ленина был рядом с Христом. <Так было у этих
поколений>, - говорит артист, и чувствуется: чего-то очень важного при
всех своих усилиях он все-таки понять никак не может. Хочет понять, но -
не выходит у него, концы с концами не связываются.
Ну да, Александр Исаевич одержал победу, о чем артист, конечно, говорит
вполне искренне. Но как относиться теперь к деду и тете, к отцу и
матери, ко всем тем людям советского поколения, которые, ограничивая
себя во многом и жертвуя многим, строили страну не в ГУЛАГе и не в
<шарашке>, защищали не в штрафбатах и не под дулами заградотрядов? У
Солженицына, и не только в этом романе, повторяется мысль: отстояв
страну во время войны, сделали ее окончательно <вотчиной Усача> (так
изящно называется Сталин). И что же, не надо было отстаивать, а лучше
сразу сдать? И все те, кто шел в бой с именем Сталина и у кого портрет
Ленина был рядом с Христом, они кто же - дураки (поскольку ничего не
понимали), преступники (поскольку защищали сталинскую <шайку> или
<банду>), и не подлежат ли они теперь вместе со всей страной
международному суду не только в Страсбурге, но и в Гааге?
Мы видим сегодня уже достаточно ясно, что такой суд становится все более
реальным. Да что там, фактически он уже идет! Со всех сторон - от стран
Балтии до Украины и от Вашингтона до ПАСЕ. Все при этом переворачивается
с ног на голову - все оценки и критерии. Освободители стали оккупантами,
а героями - бандеровцы и <лесные братья>. Вот они точно были против
Сталина, а значит, настоящие герои, вне всяких сомнений. И как же теперь
нынешнее российское государство, юридически ставшее правопреемником
Советского Союза, будет спорить с прибалтами и восточноевропейцами по
поводу бесчисленных претензий, которые они предъявляют, если вместе с
Солженицыным признает Советскую власть преступной?

НЕ УШЕЛ я от фильма. Нет, наоборот, приближаюсь к теме, которая и в
романе, и в фильме, на мой взгляд, центральная, хотя при обсуждении
стараются ее обходить. Вот и в телевизионном послесловии к сериалу,
когда собрали жену писателя и <правозащитника> Лукина, ученого Сергея
Капицу и актера Миронова, едва лишь коснулся кто-то <неудобной> темы,
как сразу и ведущий Киселев, и другие постарались разговор от нее
увести.
Между тем как замолчать-то, если с этого фильм (и роман) начинается, это
образует главный его сюжет и этим же все завершается. Конечно, вокруг
накручено много чего, и даже можно сказать, как некоторые критики и
говорят, что именно это накрученное и есть самое основное - разговоры,
споры в <шарашке>, определение разными действующими лицами линии своего
поведения, нравственный выбор, который делается тем или иным
заключенным. Но нельзя при этом уйти от выбора, сделанного дипломатом
Володиным в первых же кадрах сериала, как и на первых страницах романа.
А выбор этот следующий. Государственный советник второго ранга, что
значило подполковник дипломатической службы, Иннокентий Володин,
которому каким-то образом стал известен строжайший государственный
секрет, решает выдать его, позвонив в посольство Соединенных Штатов.
Речь идет не о чем-нибудь, а о важных технологических деталях
производства атомной бомбы, которые должен получить советский разведчик
в Нью-Йорке. И вот этого разведчика дипломат выдает своим звонком из
будки телефона-автомата. Вопрос: кто он, дипломат Володин, - герой или
предатель?
Если по законам не только советского, но и любого, я думаю, государства,
то, конечно, предатель. Разве не так? Однако Солженицын замутняет и
осложняет вопрос другой проблемой, которую я уже означил выше.
Государство-то <преступное>, во главе <шайка> (или <банда>), как
именуется советское правительство. И тут Александр Исаевич зовет в
подмогу себе и герою своему, Иннокентию Володину, не кого-нибудь, а
самого Герцена. Это он в свое время спрашивал: где границы патриотизма?
Почему любовь к родине надо распространять на всякое правительство?
Герцен имел в виду, конечно, правительство царское; Солженицын (устами
дядюшки Авенира, по-своему наставляющего племянника Иннокентия) -
советское. Можно бы, при всей разнице, и согласиться, что это так. То
есть что любовь к родине и к правительству может расходиться. Лично я
готов сказать это сегодня о себе (не знаю, как Александр Исаевич,
написавший о постсоветском состоянии нашей страны книгу под названием
<Россия в обвале> и отказавшийся от высокого ельцинского ордена в связи
со своим юбилеем).
Но... есть при все при том очень большое но! И связано, на мой взгляд,
оно с той конкретной ситуацией и тем конкретным поводом, которые
испытывают любовь-нелюбовь дипломата Володина. Атомная бомба! Вот чего
не хочет он, чтобы имела его страна, руководимая ненавистным
правительством. Ибо, как внушал дядюшка Авенир, если уж атомная бомба
попадет коммунистам в руки, то всему миру не сдобровать. <Гражданин
мира>, каковым называет себя в мысленном монологе Володин, вот и хочет
спасти мир.
Благородно! Красиво! Да только так ли на самом деле? Мир ли спасает
герой Солженицына или ставит под жесточайший удар родную страну и родной
народ?
ТАКОЙ вопрос можно было бы счесть лишь теоретическим или абстрактным,
для какого-то разностороннего спора и сопоставления разных
альтернативных точек зрения, если бы не было вполне конкретного на него
ответа, уже данного самой жизнью. Вот свидетельство главного редактора
<Ядерной энциклопедии> Аллы Ярошинской (отнюдь не коммунистки, замечу).
Собственно, это свидетельство даже не ее, а официального документа,
который к нынешнему времени стал известен: <С лета 1945 года
военно-политическое руководство США начало разрабатывать план ядерного
нападения на СССР, определять цели. Первый проект (доклад ? 329)
назывался <Стратегическая уязвимость России для ограниченной воздушной
атаки> и был датирован ноябрем 1945 года. В 1948 - 1949 гг. был
подготовлен детальный план бомбардировки СССР. Предполагалось снести с
лица Земли 70 городов и индустриальных центров, около двух тысяч
объектов. Было подсчитано (вон как! - В.К.), что за месяц 2,7 миллиона
людей будут убиты и еще 4 миллиона ранены>. Да ведь это, наверное,
какие-то сугубо минимальные, многократно приуменьшенные расчеты для
успокоения мира и самоуспоения. На самом-то деле 70 городов под атомной
бомбардировкой с радиационно зараженной вокруг местностью разве столько
миллионов погубили бы!
Причем здесь эта допустительная частица <бы> куда ближе к реальности,
ежели в угрожающих речах дядюшки Авенира (читай, А.И. Солженицына). Ведь
к тому времени американцы уже абсолютно реально показали, как они не
только могут распорядиться атомной бомбой, но и распорядились. Это ведь
они, американцы, а несоветские коммунисты сбросили атомные бомбы на
Хиросиму и Нагасаки! О чем, между тем, ни единым словом не вспоминается
ни в романе Солженицына, ни в фильме. Будто и нет тут ни малейшего
повода для обсуждения в тех высокоумных беседах, которые все время ведут
между собой <в шарашке> солженицынские интеллектуалы. Да оно и понятно -
почему. Для них, как и для самого автора, американцы - главный антипод
ненавистных коммунистов в Советском Союзе, и уже поэтому они, как жена
Цезаря, вне подозрений. Их если за что и можно упрекнуть, так только за
недостаточную решительность в отношении Советского Союза. О чем много
раз по разным поводам Александр Исаевич и заявлял.

ПРОШЛО ВРЕМЯ. Много времени прошло. В его свете совсем по-другому
видится то, что когда-то кому-то казалось так, а не иначе. Это я к
вопросу о мере понимания происходящего и о прогнозе на будущее.
Например, сколько издевок у Солженицына и любимых им героев по поводу
наивности советских людей - ну, скажем, в отношении того же
<американского империализма>, которого, дескать, не надо было
остерегаться. А оказалось-то, что наивность проявлял как раз Александр
Исаевич со своими героями. Хотя, если точно, гораздо более чем просто
наивность.
Разве не очевидно сегодня, что именно ядерный паритет (а не
одностороннее владение США атомным оружием) спас мир, и в первую очередь
нашу страну от неслыханных жертв? Это предвидели, это понимали
крупнейшие физики Запада, помогавшие Советскому Союзу создать свой
атомный противовес. И не ошиблись.
Ошибся Солженицын. В предсказании катастрофы, если коммунисты будут
иметь атомную бомбу. В предсказании только благ для нас от американской
политики, что также не сбылось. Нынче много требований к коммунистам
каяться. Но вот имел возможность покаяться в связи с этим телесериалом
Александр Исаевич. Так, мол, и так, не по-моему и не по Володину вышло.
Нет, видно, гордыня не позволила сделать к сериалу такой авторский
комментарий. Все осталось, как было написано полвека назад. Безо всяких
комментариев. И усилия создателей фильма, как в свое время и автора
романа, направлены на то, чтобы вызвать к Володину максимальное
сочувствие, сопереживание, представить его безоглядным героем и чуть ли
не безвинно страдающим человеком. Действительно, ради чего же, если не
ради этого, сделана почти вся последняя серия, где арестованный дипломат
начинает проходить выпавшие ему невзгоды на Лубянке? Мы должны
непременно его пожалеть, чего всеми средствами добиваются режиссер и
актер Дмитрий Певцов.
Подумать только, как грубо обращаются с человеком! И за что?
Всего-навсего пытался обезоружить свою страну перед лицом буквально
смертельной угрозы. А этот противный Сталин (актер И.Кваша делает его
еще более примитивным и карикатурным, нежели писатель в романе), когда
ему сообщают о поступке работника МИДа, так отвратительно рычит:
<Предатель! Иуда!>, повторяя это много раз. Восторгаться должен был и
радоваться?
А вот <цивилизованные> американцы посадили на электрический стул
супругов Розенберг по одному лишь подозрению в том, что они передавали
Советскому Союзу какие-то атомные секреты. Хотя тогда это не было
доказано, а теперь совершенно точно известно, что не выдавали.
Я знаком с ветераном советской разведки Александром Семеновичем
Феклисовым, который немало сделал, чтобы наша страна вовремя обрела
атомную бомбу. Вполне могло быть, что его схватили бы по наводке вот
такого, как в фильме, Володина. Феклисову несколько лет назад было
присвоено звание Героя России. Но, руководствуясь логикой
солженицынско-панфиловского сериала, звание это надо присваивать не ему,
а тому, кто хотел его выдать.
Может, в самом деле постараться, поискать и - пусть посмертно -
присвоить-таки прототипу героя <В круге первом>? Ведь Наталья Дмитриевна
Солженицына утверждала в послесловии к фильму, что звонок такой в
американское посольство был, что сделавшего этот звонок по голосу
устанавливали. Значит, при желании можно его теперь установить и
наградить?
РОДИНА должна знать своих героев. Сегодня, кажется, это уже не Курчатов
и другие советские ученые, делавшие <для Сталина> атомную бомбу. Они
пособники <преступной власти>.
Судя по всему, героями теперь могут стать генерал Власов, сдавший свою
армию фашистам, полковник Генштаба Пеньковский, выдававший Западу
советские военные секреты, бывший секретарь обкома КПСС Бакатин,
который, возглавив в 1991 году службу государственной безопасности,
выдал американцам всю систему электронного прослушивания, установленную
в их посольстве. Тоже, как и дипломат Володин, заботился о <благе
человечества>. Тоже, выходит, герой.
Только кто же тогда есть предатель и что есть предательство?


Виктор КОЖЕМЯКО.




От Георгий
К Георгий (20.02.2006 21:53:13)
Дата 23.02.2006 09:41:17

Первые впечатления от сериала "В круге первом" (*+)

http://www.duel.ru/200608/?08_4_2

ХОРОШЕЕ КИНО
Первые впечатления от сериала "В круге первом"

С 29 января 2006 года по телевидению пустили эпопею <В круге первом> по
знаменитому произведению А. Солженицина. Уже просмотр первых серий сразу
показал, что основная задача при съёмке сериала ставилась примитивно
просто - как всегда, размазать тонким слоем Сталина по стенке. Задача
эта ставилась настолько явно, что все остальные, чисто художественные
проблемы, явно отошли в фильме на второй план.

Ну и, как всегда, когда политический заказ доминирует над художественным
(как это часто бывало во времена Совдепа), получается явная агитка
вместо саги. Вот так и тут. Уже в первой серии сцена с докладом
Абакумова Сталину превращается в карикатуру: Сталин бегает вокруг
Абакумова, подначивая его больше сажать, больше арестовывать, обещая
вернуть смертную казнь. При этом по степени суетливости Сталин как-то
очень сильно напоминает лучшего друга свободы - Березовского. А когда
Абакумов сообщает вождю, что какой-то гад позвонил в америкосовское
посольство и слил гегемонам наших разведчиков, охотящихся за атомной
бомбой, то бедняга Сталин просто впадает в истерику. Начинает биться в
судорогах, стучать кулаком по столу. В общем, всё снято почти точно как
было в жизни... Правда, старик Станиславский бы робко мог сказать <Не
верю...>, но, к счастью, его уже нет в живых, а если бы и был, то
зацыкали бы и объявили сталинистом.

Кстати, насчёт достоверности. Вроде мелкая деталь, но всё-таки. Сталин
почему-то курит не трубку, а папиросы. К чему бы это?

Но всё это не главное. Главное заключается в другом. Стремясь сгустить
над обывателем атмосферу тотального ужаса (которая, кстати говоря,
получилась довольно жиденькой), авторы как-то сами не заметили, что
временами наводят вдумчивого зрителя на выводы прямо противоположные
желаемым. Так, в самом начале, рассказывая об истории образования т.н.
<шарашек>, голос Солженицина говорит о том, что первая <шарашка> была
создана в середине 30-х годов, и её опыт понравился. Потому, говорит
Солженицин, что попробуйте в обычном научном учреждении собрать вместе
для работы над проблемой хотя бы двух (!) выдающихся учёных. Тут же
начинается склока, борьба за Госпремии, фонды, штаты, зарплаты и один
выдающийся учёный неизбежно <сжирает> другого, причём, если цена вопроса
заключается в закрытии перспективного научного направления, то его без
колебаний закрывают. Лишь бы <вражина-академик> не выехал на
перспективной теме. А вот в <шарашках>, говорит Солженицин, всё
наоборот. Тут могут плодотворно вместе трудиться хоть 5, хоть 8
по-настоящему великих учёных, решая за год такую проблему, для решения
которой в обычных условиях ушли бы десятилетия и полвагона умерших от
инфарктов во взаимной вражде учёных.

А что, подумал я, посмотрев этот эпизод, в этом что-то есть. Да нет, не
что-то. Это гениальная идея организации научной работы. И её, вероятно,
стоит снова взять на вооружение.

Я вспоминаю собственный научный опыт. Стоит молодому учёному хоть
чуть-чуть подняться над общей серой массой, как тут же на него спускают
всех собак, какие есть в наличии, чтобы только не допустить его
пробиться на важные стартовые позиции. Как много раз я видел (и ещё
больше раз слышал) десятки уничтоженных, втоптанных в землю талантов и,
самое главное, безнадёжно задвинутых гениальных изобретений. Мне тогда
не приходила в голову мысль, как изящно и просто можно решить эту
громадную проблему. Да, может быть, не вполне гуманно по нынешним
меркам, но зато как эффективно! Мы сбережём сотни и тысячи гениальных
учёных и тысячи и десятки тысяч их гениальных разработок.

Кстати, даже сегодня, в условиях, когда наука вообще задвинута в пыльный
подпол, а большинство талантливых учёных уезжает на Запад, так вот, даже
сегодня ухитряются <задвигать> и втаптывать в грязь отдельные
перспективные разработки, в частности, в русской компьютерной области.
Поистине прорывные направления, способные буквально перевернуть всю
компьютерную сферу (например, направление, связанное со светящимся
кремнием), губятся на корню, лишь бы не дать выдвинуться молодому
научному авторитету. Впрочем, это тема отдельного большого разговора.

Также я обратил внимание на то, что в фильме, помимо воли авторов,
всплывает мысль об огромном значении ВЫСОКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ за
выполнение порученного задания. Казалось бы, простая мысль: успешно
выполнил задание - получи высокие награды, большое вознаграждение,
почести и славу и, наоборот, провалил дело - уж не обессудь... Наказание
будет очень суровым. Строго? Безусловно. Но ... СПРАВЕДЛИВО! ТРИЖДЫ
СПРАВЕДЛИВО!!!

Мы же от этой простой мысли как-то совершенно отвыкли. Провалил
порученное дело - ну и фиг с ним. Мало того, что провалил, так ещё и
разворовал всё, что выделили для организации дела, - тоже не беда. Нужно
будет - ещё дадут. Отсюда и результаты! Выйди на улицу, оглянись
кругом - вокруг одни результаты такой политики. Украденные провода для
сдачи во вторсырьё, разворованные деньги на ЖКХ, разрушенная наука и
производство, разваливающееся здравоохранение, фальсифицированные
продукты и лекарства, уничтоженная обороноспособность. Вот уже есть
большие деньги у государства, и оно готово их потратить на развитие, а
не может, потому что всё разворуют. И никто ни за что не отвечает.

А тут смотришь фильм, и сердце радуется. Вызывает Абакумов к себе в
кабинет двух генералов и полковника и говорит: <Если к 1-му февраля не
поставите мне аппарат для шифрования голоса, то тебя сошлю на пояс
холода, тебя отправлю рядовым надзирателем в Бутырки, а тебя - вообще
расстреляю! Всё прощу - но вранья не прощу!>. А попутно вызывает лично к
себе ведущих инженеров проекта из той самой <шарашки> и спрашивает:
реально сможете сделать прибор к 1-му февраля? Так, для контроля. И
будьте уверены - сделают к 1-му февраля. Именно так, в 1941-42 гг. за
год эвакуировали всю промышленность с Запада страны на Восток. Через <не
могу>. И благодаря этому победили сильнейшую армию в мире, самую
организованную нацию в мире и величайшего полководца всех времён и
народов.

А всего-то и потребовалось - одно волшебное слово - ОТВЕТСТВЕННОСТЬ!!!
Благодаря ему, этому слову, можно горы свернуть, а без него - вообще
ничего сделать нельзя, даже с огромными деньгами и толпами народа.

Как нам этого волшебного слова сегодня не хватает! Ох, не хватает!

Кстати, и тема о возвращении смертной казни, поднятая в фильме, сегодня
очень актуальна. Прямо так и хочется повторить с сердцем слова
Абакумова: <Ох, как нам нужна смертная казнь-то! Ох, как нужна!!!>. А уж
как НАМ она нужна... Даже больше, чем Абакумову. Раз в СТО!!!

Вот такие, совсем незапланированные мысли приходят на ум когда смотришь
дежурную антисталинскую агитку по талантливому роману великого русского
писателя. И это мне - убеждённому антикоммунисту, а что можно сказать о
людях левых убеждений? И очень жалко Глеба Панфилова, которому пришлось
воплощать эту интермедию. А ведь талантливый был режиссер... Так вот и
проходит земная слава...

Dmitry