От	Георгий
К	Администрация (Дмитрий Кропотов)
Дата	05.02.2005 18:01:01
Рубрики	Тексты;

Культура (-)

---

---

От	Георгий
К	Георгий (05.02.2005 18:01:01)
Дата	05.02.2005 18:56:59

Л. Зыкина: "Для артиста политика есть жалкая трата времени" (*+)

---

====================


http://www.politjournal.ru/index.php?POLITSID=2e07539511f167c044f106de5d62616f&action=Articles&dirid=55&tek=2860&issue=87


Людмила ЗЫКИНА: <Для артиста политика есть жалкая трата времени>
Мы слушаем ее песни уже не одно десятилетие - и <Утушку луговую>, и <Оренбургский платок>, и <Что было, то было>, и, конечно же,
<Течет река Волга>. Народная артистка СССР Людмила Зыкина по праву является царицей русской народной песни. Для нее писали и пишут
композиторы Туликов, Кутузов, Новиков, Пахмутова... В январе православная Россия праздновала 10-летие возрождения храма Христа
Спасителя. Во время торжественного концерта Людмила Зыкина исполнила в храме хорал <Хождение Богородицы по мукам>, что стало главным
культурным событием празднеств...

- Людмила Георгиевна, в роду Зыкиных вы единственная певица?

- В общем, да. Но голоса у нас в семье были. Дома у нас пели и папа, и мама. А уж когда к нам на Канатчикову дачу родные приезжали,
то душу отводили все. У нас комнатка была - шесть метров, в ней и бабушка жила, и мамины сестры наезжали. Мне, маленькой,
доставалось спать под столом. Перед войной бабушка сказала: <Хватит жить в клоповнике, давайте рыть землянку>. В этой землянке и
жили до самой войны. Еще у нас сарай был - по весне перебирались туда, и становилось просторнее. Тогда так жили многие, но зла и
зависти ни к кому не испытывали. У меня даже своя голубятня водилась...

- Вам, наверное, довелось столько наслушаться о себе народных пересудов, апокрифов, слухов:

- За долгую жизнь в искусстве я наслушалась о себе несчетного числа всяких мифов, сплетен, легенд и небылиц, от которых могут
завянуть уши. Судачили досужие кумушки и о моих якобы дружеских отношениях с Никитой Хрущевым. А всего-то лишь только один раз
виделась с ним на его юбилее в Георгиевском зале Кремля. Я пела в сопровождении Шалаева и Крылова <Течет Волга> и в конце песни,
обратившись к нему, пропела: <А вам семнадцать лет>. На что Хрущев, повернувшись к окружающим с довольной улыбкой на лице, заметил:
<Вот Зыкина сказала, что мне семнадцать лет, и можно еще работать и работать вместе со всеми вами!> Правда, не удалось ему
поработать <вместе со всеми> - вскоре его сняли, о чем я и услышала, будучи на гастролях в Америке.

- Вам доводилось выступать перед Сталиным?

- В 1949 году хору имени Пятницкого, где я уже была запевалой, присудили Государственную премию за программу <За околицей>. И вот
после песенного представления Сталин захотел сфотографироваться с хором, и получилось так, что во время съемок Сталин оказался около
меня. После статичного позирования для камеры он повернулся ко мне, хитро улыбнувшись, дернул за правую косу и сказал: <Далеко
пойдешь!> Я ответила: <Буду стараться!..> Я хорошо помню март 1953-го, когда не стало Сталина. Приехавшая из деревни дальняя
родственница бабушки, работавшая в колхозе со дня его основания, удивлялась: <Чего реветь-то коровами? Хужей не будет. Куда ж ишо
хужей?!> Ее мужа отправили за лагерную колючую проволоку без суда и следствия. Он как-то на возгласы секретаря партячейки,
призывавшего ответить на смерть товарища Кирова высоким урожаем зерновых, не к месту обронил: <А как товарищ Киров в гробу узнает о
нашем урожае?> Еще четверых дядьев по материнской линии расстреляли, да и мои родители избежали высылки как раскулаченные, только
уехав из родных рязанских мест в Москву, где растворились в массе людей.

- Как вы относитесь к мифам, которые ходят о вас?

- Чего я только не наслушалась о себе: то Зыкина чуть ли не враг русской песни; то ее <из партии (в которой никогда не состояла)
выгнали по семейным обстоятельствам>; то <певица Людмила Зыкина скупила пол-Берлина во время вывода Западной группы войск из
Германии>; то <Зыкина готовится открыть собственный ресторан в Москве... на свои средства>; то <хлестала с Фурцевой водку в
бане...>. Вранье продолжается до сих пор. А за несуществовавшую <любовь> к Косыгину мне перемывали косточки несколько лет подряд. А
истина такова: на дне рождения у знаменитого конферансье Бориса Брунова я познакомилась с дочерью Косыгина Люсей и ее мужем. Мы
потом довольно часто с ней встречались на всевозможных торжествах и по праздникам. На одном из таких вечеров Косыгин, подняв бокал с
шампанским, произнес: <У нас в гостях Людмила Зыкина. Я очень люблю ее песни. Давайте выпьем за нее, за ее замечательный голос, за
ее творческие успехи>. Вскоре умерла жена Алексея Николаевича, я была на похоронах, принесла цветы. Тем временем слухи об особом
внимании Косыгина к моей персоне уже поползли, разрастаясь вглубь и вширь. На приеме в честь Жоржа Помпиду Брунов, между прочим,
сказал Косыгину, что молва считает Зыкину его, Косыгина, тайной женой. <Ну что же, - ответил Алексей Николаевич, - молва - плохой
гонец и еще худший судья. Хорошо еще, что подобрала мне молодую, да еще Зыкину...> А когда проходил мимо меня, вдруг спросил: <Ну,
как успехи, невеста?> - <Грех жаловаться>. - <Вас не шокируют сплетни?> - <Нет, что вы. Наоборот>. Через несколько дней я уехала на
гастроли в Чехословакию. На вокзале меня встречали огромными букетами цветов, как принцессу или знаменитость первой величины.
Внимание и почести мне оказывали повсюду на протяжении всех четырех недель моего турне. И подарков понадарили уйму. Провожая в
Москву, кто-то из руководителей страны приветливо, с улыбкой напутствовал: <Передайте привет Алексею Николаевичу!> - <Какому Алексею
Николаевичу?> - <Как какому? Косыгину...> - <Обязательно передам, если увижу>. - <А как это вы его не увидите?> - <Очень просто. Мы
встречаемся редко. Я же не член правительства, а всего лишь артистка>. - <А разве вы не его жена?> - <Нет, не жена>. По-моему, я
многих тогда огорчила и расстроила. Когда вернулась домой, стала продавать привезенные подарки, что позволило мне расплатиться за
первую в жизни дачу. Ходила такая счастливая. Наконец-то есть дача! В Опалихе, недалеко от железной дороги, и подъезд хороший, и
климат там сухой, и яблоньки в саду молодые...

- Сейчас много спорят о том, кем же была Фурцева - лучшим советским министром культуры или недостаточно образованной для этой
должности...

- С Фурцевой нас тоже соединяли и разъединяли по всякому поводу и без повода. Боже мой, сколько же грязи вылито на покойного
министра культуры СССР! Какими только унизительными и оскорбительными эпитетами не награждали ее иные авторы статей, вышедших после
ее смерти: и наркоманка, и неграмотная дура-баба, и пьяница, и психопатка, и еще не знаю какая - словом, лидер <уничтоженной,
порабощенной культуры>, как утверждает один из нынешних театральных критиков. Поразительные успехи в культуре пришлись как раз на
время 60-х - начало 70-х годов, когда Фурцева занимала пост министра. Только по злому умыслу или из конъюнктурных, шкурных
соображений люди могут осквернять память о Фурцевой - мне ужасно горько, что теперь о покойниках на Руси говорят все, что
заблагорассудится...

- Когда вы познакомились с Фурцевой?

- С Екатериной Алексеевной я познакомилась в начале 60-х на декаде искусств России в Казахстане, куда она прилетела во главе
делегации. Помню, сидели мы где-то за столом - и после того, как я спела <Ивушку>, Фурцева воскликнула: <Так вот вы какая, Людмила
Зыкина!> Когда мы летели обратно, она поинтересовалась, как я буду добираться из аэропорта домой, есть ли у меня машина. Я ответила,
что есть, хотя в те годы у меня ничего еще не было, и от предложения подвезти отказалась - не хотелось чем-то утруждать министра...
Я много раз выходила из ее кабинета в слезах, но довольная. Чувствовала: относится ко мне она с большим уважением. А только любящий
человек может сказать правду в глаза. Потому что хочет добра.
Вспоминаю такой случай: я долгое время получала ставку 16 рублей за концерт. В один прекрасный момент в дирекции Москонцерта мне
предложили написать заявление на имя директора с обоснованием повышения ставки. Директор написал письмо замминистра культуры
Кухарскому с перечнем фамилий артистов, которым следовало повысить зарплату. При встрече со мной замминистра удивился: <Как? У тебя
столько всего за плечами, и ты получаешь 16 рублей без всяких надбавок?> <Совершенно верно!> - отвечала я... Когда Фурцева узнала о
нашем разговоре, она с обидой спросила: <Неужели вы, Люда, не могли ко мне обратиться?> - <Не могла. С моей стороны такая просьба
выглядела бы бестактной>... Фурцева могла убедить кого угодно. Однажды Леня Коган подвозил меня на своем новеньком <пежо>. Пошлина
на иномарки тогда составляла двести процентов, и, чтобы ее не платить, требовалось разрешение Министерства культуры. Накопив денег,
я пошла к Фурцевой. <Я уже столько лет работаю, - говорю ей. - Может быть, разрешите купить мне заграничную машину?> - <Какую
машину?> - <Да вот <пежо> мне приглянулся>. - <Вы что, Люда, в <Волге> уже разочаровались? Вам наша <Волга> уже тесная стала, не
нравится?> - <Нравится, но просто все стали ездить на иномарках>. - <А я не хочу вас видеть в заграничной машине. Вы - русская
певица, русская женщина. Не подводите нас, русских. Лучше купите себе другую <Волгу>...> Фурцева была умна, у нее было логическое и
аналитичное мышление, при этом внешне она была очень женственна и красива. В часы отдыха любила порыбачить, попариться в бане,
понимала в этом толк. Судьбе было так угодно, что и последняя наша встреча, накануне ее смерти 24 октября 1974 года, состоялась в
бане. В половине седьмого разошлись. Я пошла домой, готовиться к поездке в Горький, там мне предстояло выступать в концерте на
открытии пленума Союза композиторов России. Екатерина Алексеевна в этот вечер должна была присутствовать на банкете в честь юбилея
Малого театра. После банкета Фурцева мне позвонила, голос такой тихий, усталый. <Люда, - говорит, - я вам вот почему звоню: вы же
сами за рулем поедете. Пожалуйста, осторожней!> Узнав о том, что ее муж Фирюбин еще остался в Малом, я спросила, не приехать ли мне
к ней. <Нет-нет, я сейчас ложусь спать>, - ответила она. На этом наш разговор окончился. В пять утра я уехала в Горький, а днем мне
сообщили о ее смерти. Я тут же вернулась. До моего сознания случившееся не доходило, и спрашивать ни о чем я не стала. Мне сказали,
что у нее что-то с сердцем: Я знала о том, что у Екатерины Алексеевны с мужем были какие-то нелады, в последнее время они вечно
ссорились. Но то, что может произойти такое, я даже не предполагала. У гроба я пела песню-плач: <Ох, не по реченьке лебедушка все
плывет:> Все плакали: Ведь Екатерина Алексеевна была нам близким и очень дорогим человеком.

- Вам уже, наверное, надоели с этим вопросом, и все-таки зададим его: состояли ли вы в партии?

- Все очень удивлялись, что я беспартийная. Да просто не верили... Дескать, как же так, известная певица, участница всех главных
партийных торжеств, лауреат Ленинской премии - не член КПСС? Не может быть, тут что-то не то, скрывает Зыкина правду: Меня на самом
деле раз пять или шесть приглашали в высокие инстанции, чтобы я подумала над заявлением о приеме в партию, буквально уговаривали
<вступить в ряды>. Но мне было не до партии - я считала членство в ней вовсе не обязательным для деятелей культуры. В один из
моментов я уже было согласилась, уговорили, но муж возразил: <Зачем тебе вступать в партию? Ты что, будешь лучше петь с партбилетом
в косметичке? Или таланта прибавится, ума, славы, аплодисментов? Другое дело, если заниматься политикой всерьез. Но и это занятие
для художника, писателя, артиста есть жалкая трата времени и, как верно заметил когда-то Золя, плутовская мистификация, удел невежд
и мошенников>. Возразить мне было нечего, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к этой теме. Решила - как отрезала.

Беседовали Александр ЩУПЛОВ и Владимир ПЕТИЕВ

---

От	Георгий
К	Георгий (05.02.2005 18:01:01)
Дата	05.02.2005 18:56:42

10 февраля - день памяти А.С. Пушкина (о правнуке поэта Г. Г. Пушкине) (*+)

---

http://sovross.ru/2005/12/12_5_1.htm

И мнится, очередь за мной...


10 февраля - день памяти А.С. Пушкина

<Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о
нем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет
растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя
привыкнуть! 29 янв., 2 ч. 45 м. пополудни>. Так выглядел некролог В.Ф.Одоевского в газете <Литературные прибавления к <Русскому
инвалиду> ?5, заключенное в жирную траурную рамку. Прошло уже 168 лет, а для нас эта дата - 10 февраля по новому стилю - остается
одной из самых траурных, самых печальных и черных: у России отняли Пушкина. И всякий раз думать об этом мучительно. Посвятим этот
день его волшебным стихам и прозе, думам о поэте и о том, что с ним связывает каждого из нас.

Правнук гения

Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?
Мои правнуки будут мне обязаны этой сенью.
А.С.ПУШКИН.

6 июня 1983 года мне, студенту-заочнику Литературного института, посчастливилось побывать на пушкинском вечере в Колонном зале Дома
союзов. Вечер вел поэт Егор Исаев. Как того требует протокол, ведущий сначала представил сидящих в президиуме. Когда он сказал:
<Григорий Григорьевич Пушкин, правнук поэта>, - я подумал, что коль оговорился, то можно бы и поправиться: не правнук, наверное, а
праправнук!.. Однако худощавый пожилой человек среднего роста, которого представил Егор Александрович, его поправлять не стал. Он
привстал с кресла и сделал два полупоклона - влево и вправо. Я с друзьями стоял довольно далеко от сцены и рассмотреть лицо Пушкина
как следует не мог. Вперед не протолкнешься: в проходе между стеной зала и колоннами битком народу. Торжественный вечер начался, в
зале все стихло, замерли и мы.
Описывать вечер излишне. Были речи и полуказенные, <накатанные>, и проникновенные, от души, поэты читали свои стихи. Запомнились
строчки седовласого красавца Василия Захарченко:

Я не могу представить, чтобы Пушкин
Во гневе на Дантеса подал в суд!

Незадолго до окончания вечера мы с друзьями вышли в фойе, чтобы перехватить Григория Григорьевича, увидеть его с близкого
расстояния, пока его не увезли домой. У нас как-то и не возникало сомнений, что Пушкину - в день рождения Пушкина! - могут не подать
персональную машину. Если не черный <ЗИЛ>, то уж <Волга> с мигалкой и двумя нулями в номере наверняка уже подана к подъезду - это
как пить дать.
У открытой двери, ведущей на сцену, где находился президиум, взволнованный и сосредоточенный, прохаживался еще один <Пушкин> -
актер, сыгравший поэта в фильме <Разбудите Мухина!> Ему предстояло под занавес прочесть одно из пушкинских стихотворений.
Вечер закончился. Григорий Григорьевич сразу оказался в плотном кольце желающих получить автограф. Когда он наконец отправился к
выходу - а мы на коротком расстоянии за ним, - обнаружилось, что ни <ЗИЛа>, ни <Волги> ему не подали, а сам потомок Пушкина намерен
пешком идти до метро. У меня ворохнулась мысль, что, может быть, это намек, чтобы мы отвязались от уставшего человека и дали ему
отдохнуть. Но к нему словно прилип спецкор <Правды> Борис Князев, и наша четверка студентов решила, что мы тоже <имеем право>...
Десяток-другой метров мы шли чуть позади, затем решительно приблизились и дальше пошли вшестером. Вскоре нас догнал Иван Чирков,
брат известного киноактера Бориса Чиркова, народного артиста СССР. Чирков на ходу сдернул с шеи фотоаппарат и, забежав вперед,
сделал несколько снимков.
Мы шли шеренгой по малолюдной в этот час Пушкинской улице (сейчас Большая Дмитровка), взяв Григория Григорьевича с обеих сторон под
руки. Я спросил Пушкина, почему его на вечере представили как правнука поэта, а не как праправнука. Он чуть насмешливо скосил глаза:
- Потому что я и есть правнук, а не праправнук.
Мы, слегка перебивая друг друга, начали вслух размышлять, стараясь уяснить, как так может быть, что человека, идущего с нами бок о
бок, в котором течет кровь великого поэта, отделяет от прадеда каких-то два поколения. Ведь Александру Сергеевичу сегодня
исполнилось 184 года!
- По мужской линии у Пушкина в роду все долгожители, - сказал Григорий Григорьевич. - Сын его прожил 81 год, отец мой - 72 года. Ну
и мне в этом году семьдесят стукнет - тоже не юноша...
Мелькнула мысль: а сколько бы мог прожить сам поэт, коль у его потомков такой крепкий возрастной ген?!. Еще отметил про себя, что
Григорий Григорьевич сказал <у Пушкина в роду>, а не <в роду у прадеда>. Забегая вперед, добавлю, что и потом, позже, ни разу не
слышал, чтобы он произнес слово <прадед> или <мой прадед> - только <Пушкин> или <Александр Сергеевич>. Видимо, вполне обдуманно и
намеренно не хотел подчеркивать свое родство с гением и даже напоминать о нем собеседнику лишний раз, дабы не выглядеть нескромным.
- Когда я родился, отцу уже было сорок пять - вот и вся разгадка, - чуть улыбнулся Григорий Григорьевич.
Я шел рядом, слева от Пушкина, и когда он, сказав последнюю фразу, чуть обернулся ко мне, в груди у меня мягко полыхнула горячая
волна: со мной рядом шел постаревший Александр Сергеевич - правда, без бакенбард и курчавой шевелюры!.. Пушкин чуть отвернул лицо -
и поразительное сходство пропало, осталось просто сходство.
Пока Григорий Григорьевич отвечал на вопросы моих друзей, я лихорадочно соображал: в 1834 году Пушкин писал жене на Полотняный
завод: <Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно пора>. Значит, кровная ниточка от поэта к нашему спутнику помечена такими
<узелками>: Александр Сергеевич - Александр Александрович - Григорий Александрович - Григорий Григорьевич. Господи, так это ж <рукой
подать> до Пушкина! Отрезок времени почти в два столетия перестал быть пугающе необъятным, непредставимо огромным, безразмерным. Да
и то ведь: изучаем историю Второй мировой войны, а вот он - живой участник ее, мой отец; копаемся в материалах по мало известной
Первой мировой, а один из русских солдат, воевавших на германском фронте, был моим дедом; русско-турецкая война не обошлась без
моего прадеда... Нить родства уплотняет время, сплющивает эпохи, <стягивает>, сближает предков и потомков. Если же нанизать на эту
нить череду событий между двумя крайними датами - войны, революции, пятилетки и семилетки, эпохи разных правителей - то, надо
признать, пращуры наши как бы отодвигаются от нас, <отъезжают> в глубину минувших времен, за грань восприимчивости родственной
связи.
Я читал, видел и держал в руках сотни пушкинских книг и книжиц; десятки его портретов, изображений, памятников мог описать
двумя-тремя узнаваемыми мазками; имя Пушкина сопровождало меня с детства и... может быть, именно поэтому Пушкин представлялся мне
отлитым в чугун, золото или бронзу, но никак не живым - из плоти и крови. Как, наверное, далекая планета для астронома, о которой он
знает если не все, то многое, но в то же время помнит, что на ее поверхность ему никогда не ступить, самым мощным телескопом не
приблизить, не ощутить ее жар или холод, притяжение, скорость вращения.
Три коротких генеалогических отрезка отделяют Григория Григорьевича от великого прадеда и два родных человека - отец и дед. Один
нянчил на руках его самого, другого - Александр Сергеевич и Наталья Николаевна. Впрочем, и сын Пушкина успел потетешкать своего
внука Гришу и порадоваться, что имя ему дали в честь основателя фамилии - Григория Пушки, жившего в XIV веке. А сегодня мы в день
рождения поэта идем под руку с правнуком поэта по улице, названной его именем! Пожалуй, мне не сыскать точных слов, чтобы пояснить
ощущение внезапно сгустившегося времени, ощущение досягаемости живого Александра Сергеевича...
Небо серело. От Дома союзов мы прошли, наверное, уже половину улицы, когда на правой стороне я увидел распахнутые двери
полуподвального кафе. Освещенный дверной проем перетягивал на уровне груди шнурок с табличкой <закрыто>.
- Григорий Григорьевич, а может, перекусим? А то пока вы до дому доберетесь...
Мы остановились.
- Можно и перекусить, так закрыто ведь. Вон видишь, написано?
- Да врут они все: двери-то настежь!
Легкий кураж забродил в крови.
- Подождите немного, - и я направился к открытой двери <закрытого> кафе.
Сразу у порога на меня наехал животом здоровенный парень, похожий на штангиста-полутяжа.
- Тебя читать учили, борода? Мы закрываемся.
- Так в букваре такого слова не было - точно помню! А ты сам-то знаешь, какой сегодня день?
- Тещины именины?
- День рождения Пушкина. А знаешь, кто вон там стоит? - Я встал в дверном проеме и кивнул в сторону улицы. Парнище выглянул.
- Ну? На Брежнева не похож, на Косыгина тоже.
- Правнук Пушкина, Григорий Григорьевич. Твое кафе, между прочим, находится на улице его прадеда.
- Ладно заливать-то! Пу-ушкин!.. Я ж сказал: закрываемся. - Моя грудь уже с трудом выдерживала напор его живота.
- Стоп! Одну секунду! - Я достал из кармана пригласительный билет на пушкинский вечер с автографом Григория Григорьевича, показал.
- Ну и что?..
Однако в голосе его я почувствовал неуверенность, срочно надо было парня <дожимать>, и я крикнул:
- Григорий Григорьевич, повернитесь лицом вот так, - и показал, как.
Пушкин повернулся к нам в четверть профиля, я перевел взгляд на <штангиста>. Выражение его лица и глаз изменились буквально за пару
секунд.
- Ничего себе! А ведь точно: вылитый Пушкин!
Он тяжело, но проворно скакнул в глубь своего заведения, рявкнул: <Зинка, сюда! Быстро!>, затем вернулся и молча сделал галантный
жест: <Прошу!>.
Мы сели за крайний столик (Чирков ушел во время моих переговоров с метрдотелем). Полуподвальчик оказался уютным и совсем крохотным.
Слышно было, как за перегородкой, отделяющей зал от кухни, здоровяк-распорядитель приглушенным голосом что-то втолковывает поварам
или официанткам. Через минуту он появился и коротко доложил:
- Сейчас все будет.
Мой товарищ Коля Калачев вопросительно глянул на него, потом на меня (мол, когда ты успел?):
- Так мы вроде и не заказывали еще...
Здоровяк сдержанно, с достоинством повторил:
- Сейчас все будет на столе. Прошу немного подождать.
Необыкновенный вечер получил необыкновенное продолжение.
- Григорий Григорьевич, а почему вы сегодня на вечере не выступили? Вы вообще выступаете на пушкинских праздниках? - спросил Илья
Юрьев.
- Не выступаю - и по одной причине: я не пушкиновед. И тем более не пушкиноед.
- Ну так и что? Вы же имеете собственное мнение о прадеде, как-то вы же относитесь к его творчеству! Почему не сказать об этом?
Пушкин чуть прищурился, в серо-голубых глазах искрой мелькнула усмешка, уголки губ дрогнули.
- Ну ладно, люблю я поэзию Пушкина, прозу, его самого. А какой смысл мне об этом всем рассказывать? Вроде и так понятно. Но ведь
если я открою рот и что-то там скажу - сразу заголосят: <Это ж Пушкин сказал, правнук поэта!> Вот я и помалкиваю. Моя фамилия - это
крест мой...
Он улыбнулся, уголки глаз залучились веселыми морщинками.
- Григорий Григорьевич, - попытался я вставить в разговор свои <три копейки>, - а вы сами когда-нибудь стихи писать пробовали?
Пушкин сделал кустистые брови <домиком>, а губы скобкой, в зрачках - по чертенку.
- Дай сюда, - он придвинул к себе мой пригласительный билет, вынул из кармана голубой фломастер и написал на развороте:

Я правнук, но не поэт,
Стихи писать таланта нет.

Григорий Пушкин.

Возвращая мне пригласительный, на наших глазах сделавшийся реликвией, сказал с усмешкой:
- Это все, что я за свою жизнь сочинил.
У стола возник гигант-метрдотель. Он поставил в центр блюдо с мясным салатом-ассорти и запотевшую бутылку <Московской>. За ним, по
очереди, трое официанток быстро и ловко сервировали стол, поставили перед каждым тарелки с дымящейся мясной поджаркой. Метрдотеля с
трудом уговорили присесть за стол и выпить рюмочку за Александра Сергеевича Пушкина - <новорожденного>. Глядя на него, трудно было
не изумиться: пять минут назад передо мной в дверях стоял грозный вышибала, готовый дать заслуженного пинка неурочному и нахальному
клиенту, теперь же за столом сидел скромный, почтительный, тихий и смущенный человек с влажным блеском во взоре. Когда провозгласили
первый тост за Пушкина, он встал первым. Встали и мы.
- Отдыхайте сколько нужно, я не стану мешать, - и отошел к кухонной переборке.
Несколько раз за его широкой спиной маячили официантки, которые пристально вглядывались в Григория Григорьевича, делали понимающие
мордашки и исчезали. Мы попросили Григория Григорьевича оставить автограф этим замечательным людям, но во всем кафе не оказалось
чистого листка бумаги. Догадались принести <Книгу жалоб и предложений>. Пока ее разыскивали и несли, метрдотель получил персональный
автограф на салфетке, которую положил в нагрудный карман рубашки с нескрываемым благоговением. В книге жалоб запись Григория
Григорьевича стала первой и, надо полагать, последней.
Когда мы минут через сорок попросили расчет, гигант-распорядитель крутнул тяжелой головой на бычьей шее:
- Обижаете! Угощение за счет заведения.
Мы выходили цугом на освещенную фонарями Пушкинскую улицу, останавливаясь, как перед лопастью турникета, ручищей метрдотеля,
протянутой для прощального рукопожатия. Девушки-официантки почетным караулом застыли у кухонной переборки.
Год был, напомню, 1983-й от Рождества Христова.

Древо пушкинского рода

...Хорош ли я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев... Будущий мой биограф, коли Бог пошлет мне биографа, об
этом будет заботиться.
А.С.ПУШКИН.

В апреле 1988 года я оказался на родном Алтае и в Барнауле познакомился с человеком, который заслужил вечную память народную и стал
символом подвижничества, освященного любовью к Пушкину. Андрей Андреевич Черкашин - теперь уже человек-легенда, человек-символ на
все оставшиеся времена. В одиночку он проделал титаническую работу, невероятную на первый взгляд по объему и результатам: он
составил полное родословие Александра Сергеевича Пушкина, которое включило более трех тысяч имен.
Габариты одноместного номера гостиницы <Центральная> не позволили развернуть во всю ширь гигантских размеров бумажную <простыню>, на
которой мелким бисером были выписаны имена и годы жизни, соединенные между собой прямыми и пунктирными линиями.
- История пушкинского рода неотделима от истории России, - начал Андрей Андреевич.
Впрочем, это было понятно при самом беглом взгляде на схему. Мы как-то привыкли вести отсчет правителей Руси от Рюрика Славянина.
Черкашину удалось заглянуть глубже - до Ивара Многославного, погибшего в 720 году в Гардарике. Пушкины - из рода Рюрика, значит,
среди его прямых предков - Владимир Святой, Святой Благоверный князь Александр Невский, Юрий Долгорукий, Ярослав Мудрый...
Двенадцать предков поэта канонизированы Русской православной церковью и причислены к лику святых, но лишь один из потомков - Николай
Солдатенков - стал священнослужителем: настоятелем храма во имя святого Серафима Саровского, что на парижской улице Лекурб. Дальним
родством Пушкин связан с М.И.Кутузовым и князем Дмитрием Пожарским. В одиннадцатом колене М.Ю.Лермонтов доводится братом
А.С.Пушкину. С Лермонтовым в дальнем родстве состоит и Наталья Николаевна Гончарова, которая доводится мужу... сестрой в
одиннадцатом же колене. Во времена Дмитрия Донского на Русь прибыл свойственник ордынских чингизидов Исхар, крестился в православие
и женился на родной сестре Святого Благоверного князя Матрене. От них пошел род Загряжских, а они - прямые предки Гончаровых.
Переплетение родов Холмских и Ржевских породило удивительный факт, что мать поэта, Надежда Осиповна, приходится своему сыну
одновременно четвероюродной сестрой, а своему мужу, Сергею Львовичу, - троюродной племянницей... Сам Пушкин, разумеется, не мог так
досконально знать свои корни, хотя и писал: <Как ни открою страницу истории России, везде Пушкины>. В <Истории государства
Российского> Н.М.Карамзина Пушкины упоминаются 21 раз! <Мой предок Рача мышцей бранной/Святому Невскому служил>, - писал поэт, не
зная, что оба они - его далекие предки.
Мы заварили чай, Черкашин рассказывал, что его побудило заняться пушкинской родословной, и время от времени, как только разговор
возвращал нас к кому-либо из предков поэта, снова обращался к своей замечательной схеме.
- Неужто о каждом, кто сюда вписан, вы можете рассказать? - изумился я.
- Ну а как же иначе? - засмеялся Андрей Андреевич. - Только об одних - больше, о других - меньше.
- А что вас привело в Барнаул?
- Так это, считай, моя родина. Сорок семь лет назад я отсюда уходил на фронт. Здесь формировался 630-й полк 107-й Сибирской
стрелковой дивизии. 25 июня нас погрузили в теплушки, а уже 9 июля в районе Дорогобужа состоялось мое боевое крещение. <Юнкерсов>
налетело столько, что, казалось, небо почернело от крыльев со свастикой. Воя сиренами, они утюжили нас так, что ветер от их винтов
пробегал по спинам. В два захода они превратили городок в руины. 30 августа 1941 года запомнил на всю жизнь - это начало операции
под Ельней, где родилась Гвардия. Наша 107-я стрелковая дивизия должна была перерезать с запада железную дорогу к Ельне. За неделю
беспрерывных атак мы продвинулись километров на пять. В бой были брошены все дивизионные тылы, даже музыканты. Командовал операцией
Г.К.Жуков. Как он писал в своих воспоминаниях, <Ельнинская операция была моей первой самостоятельной операцией>. Наших сибиряков
полегло очень много, но и эсэсовцев из группы <Центр> <накрошили> порядочно: поле было черно от их трупов. Лишь нехватка самолетов и
танков не позволила нам окружить фашистскую группировку на Ельнинском выступе и добить ее в <котле>. Мне повезло - остался в живых.
Дивизия наша стала 5-й гвардейской, и я стал, как подначивали солдаты, <гвардии Андрюшкой>. Думаю, что главный наш успех контрудара
под Ельней - это и поднятие войскового духа (немца можно разбить!), но и что мы принудили гитлеровцев наступать на Москву не сухой
ранней осенью, а в суровое зимнее время. Позже я узнал, что Ельня - ровесница Москвы, основал ее один из предков Пушкина - Великий
князь Смоленский Ростислав Мстиславич, внук Владимира Мономаха и племянник Юрия Долгорукого. Потом - тяжелейшая битва за Москву и
война без перерыва, если не считать госпитальных <передышек>.
- Вы сказали вначале, что война надоумила вас заняться Пушкиным. Признаться, я подумал, что ослышался.
Черкашин рассмеялся мягким грудным смехом. Видимо, понравился произведенный эффект.
- Ничего не ослышался, все правильно. В декабре сорок первого мы выковыривали немцев из Полотняного Завода. Бой был довольно
жестокий. Когда он закончился - а немцев мы все-таки выбили, - я неподалеку от полуразрушенной усадьбы увидел старичка, который с
чудаковатым видом по-хозяйски бродил вокруг нее, сокрушенно покачивая головой. Окликнул его: мол, поосторожнее, можно набрести на
неразорвавшийся снаряд или мину. Разговорились, и он мне рассказал, что перед нами - усадьба Гончаровых, где выросла красавица
Наташа - будущая жена поэта, что в 1812 году здесь останавливался М.И.Кутузов, сам Пушкин дважды приезжал в Полотняный Завод, ходил
по этим аллеям, играл с детьми, купался в речке Суходрев. И меня как прошибло: воюю за русскую землю, стою на святом месте, а ничего
про нее не знаю! И тогда я поклялся себе: останусь жив - постараюсь перечитать о Пушкине все. Вот с этой клятвы и пошло. Еще чайку
заварить? - без перехода спросил он.
Тридцать лет Андрей Андреевич копался в архивах, изучал работы знаменитых пушкиноведов, сличал, перепроверял, анализировал, соединял
ниточками кровного родства могучее генеалогическое древо одного из величайших людей России. Не раз приезжал в Псково-Печорскую
лавру, Изборск, Псков. Разобраться с церковными и монастырскими архивами ему помогали ректор Московской духовной академии владыка
Александр и владыка Владимир - глава Московской епархии. Восемнадцать раз отстаивал он свой труд перед авторитетными комиссиями на
уровне академических институтов страны. Передо мной - внушительная пачка восторженных и почтительных откликов. Среди подписавших -
такие известные фамилии, как Гейченко, Скатов, Иезуитов, Фомичев, Вомперский, Туниманов, Небольсин. Наверное, матерым пушкинистам,
которых можно убедить только железными фактами, психологически трудно было признать правоту <любителя>. Но... признали.
...В марте 1943 года он закончил ускоренные пехотные курсы среднего начсостава Западного фронта, которые размещались в Тушине. Двумя
месяцами раньше - 15 января - приказом Верховного в армии ввели погоны и в войска вернулось слово <офицер>. Выпускной курс коробками
<восемь на восемь> прошел чеканным шагом по брусчатке Красной площади - это был первый офицерский парад в Советском Союзе, о котором
практически ничего не написано в богатейшей литературе по Великой Отечественной войне. На курсах Андрей Андреевич посмотрел фильм
<Александр Невский>, а через три недели на позициях, накануне штурма <Наполеоновских ворот> под Смоленском, им раздали
противопульные панцири, похожие на древнерусский доспех бахтерец, какой надевали ратники времен Александра Невского - прямого предка
поэта в 21-м колене. Его назначили командиром первой панцирной роты.
- Не помню, как добежали до первой линии обороны, но помню, как ворвался в немецкую траншею. Началась рукопашная. Никогда не забуду
лица фашистского автоматчика: вжавшись в стенку траншеи, он лупит по мне из <шмайсера> с дуэльной дистанции, а пули отскакивают. Три
пули ударили в панцирь. Швырнуло назад так, что едва устоял на ногах. Немец видит русского <супермена>, которого пули не берут,
бросает автомат и задирает кверху руки. А глаза за стеклами очков полны такого нечеловеческого ужаса, что, надо думать, свихнулся. Я
даже стрелять по нему не стал - перепрыгнул - и дальше. Только после боя заметил, что одна из пуль прошила правое предплечье. Жаль,
ни в одном музее страны нет такого панциря, который спас мне жизнь.
Андрей Андреевич прихлебывает остывший чай, улыбается - наверное, заново переживает ту давнюю картину боя, когда смерть дохнула на
него и отвернулась: живи, лейтенант, еще не раз встретимся... Как я узнал позже, за войну Черкашин был ранен четырежды, два
ранения - очень тяжелые. До 1962 года скрывал инвалидность от медкомиссий. <Разоблачили> его при попытке поступить в военную
академию: дали полковничье звание и отправили на пенсию. Тогда-то и появилась возможность отдаться Пушкину целиком. Старые раны,
застрявший в шейном позвонке осколок - память о бое под Витебском - периодически укладывали его на госпитальную койку. Он и здесь ра
ботал. Доктора, видя, что самочувствие фронтовика напрямую зависит от перелопаченных им книг, закрывали глаза на нарушение
больничного режима. А один умница-врач, восхищенный такой одержимостью, даже выдал персоналу письменное распоряжение: <В порядке
исключения разрешить больному Черкашину А.А. продолжать работу над генеалогией Пушкина>. Из окна палаты были видны золотые купола
Елоховского собора, где в 1799 году крестили новорожденного Александра Пушкина...
Дважды мы в паре с Андреем Андреевичем выступали перед читательской аудиторией. Во время первого же выступления он сказал:
- Я обычно рассказываю на встречах о предках Пушкина, а о его потомках сам Бог велел рассказывать его правнуку - Григорию
Григорьевичу, который живет и здравствует в Москве.
- А вы с ним встречаетесь? - спросил я Андрея Андреевича в перерыве.
- С Гришей? А как же! Без него я всех потомков вряд ли сумел бы разыскать. Они ж по всему свету разбросаны - больше двухсот. Среди
потомков есть немцы, французы, шведы, датчане, англичане, грузины, калмыки, даже китайцы. Давай, будешь в Москве, я вас познакомлю.
- Спасибо. Тем более что пять лет назад мы уже невзначай знакомились. Вспомнит ли?..

Последняя встреча

И мнится, очередь за мной...
А.С.ПУШКИН.

Описанные встречи - с Пушкиным-правнуком и пушкинистом Черкашиным - к счастью, не стали последними. Попытки Андрея Андреевича издать
при жизни полное родословие поэта не увенчались успехом, хотя высоких порогов он обил великое множество. <Перестройка> означала
прежде всего разрушение духовных начал, и Черкашин с его любовью к Пушкину оказался никому не нужен. К Андрею Андреевичу обращались
японцы, представители европейских государств: мол, давайте вашу рукопись и схему - издадим в момент, еще и гонорар заплатим. Но он
стоял на своем: Пушкин - русская национальная гордость, и книга о нем впервые должна быть издана в России. А потом хоть на язык
зулусов переводите и издавайте. (Книга вышла лишь в 1998 году в издательстве <Либерея>, в канун 200-летия поэта.)
Можно только представить, как эти мытарства добивали и сживали со света инвалида-фронтовика. Два расторопных <исследователя>,
втершись в доверие, выпустили по книжке, используя материалы Андрея Андреевича, ни словом не упомянув о нем и выдав его титаническую
работу за свою. Запущенный, как вирус, <рыночный механизм> пожирал изнутри государство, за которое он пролил кровь, народу которого
верно и беззаветно служил. Ни разу, однако, я не видел Андрея Андреевича упавшего духом. Это был лучезарный человек, преисполненный
сияния и света. Посмеиваясь, говорил иногда: <Пушкин меня держит на этом свете, только он>. Умер он в 1993 году в день Егория-воина,
три дня не дожив до Дня Победы. Его сын Николай написал: <Есть некая знаковая система, которую еще нужно постичь и истолковать:
Пушкин родился в четверг, в мае, Черкашин умер в четверг, в мае; Пушкина крестили в Елоховском соборе, Черкашина там отпевали; жизнь
поэта отмерена тридцатью семью годами, его генеалога - в зеркальном отражении - семьюдесятью тремя. Поистине <бывают странные
сближения>, как писал Александр Сергеевич...>
С Григорием Григорьевичем мы иногда встречались, чаще разговаривали по телефону. От Андрея Андреевича, потом от его дочери Ларисы я
знал, что Пушкин часто побаливает, но держится молодцом. С возрастом здоровье уходило. 19 декабря 1996 года, на Николу зимнего, ему
исполнилось 83 года. В канун Нового года я позвонил ему, поздравил <с наступающим>, спросил о здоровье.
- Слава, какое <здоровье>! Это тебя я должен о здоровье спрашивать - ты еще молодой. Стариков надо спрашивать только о болезнях,
среди них здоровых не бывает.
Голос у Пушкина был хрипловатый и слабый, дикция - не очень внятная, какая бывает у лежачих больных. Однако ведь еще находит силы
пошучивать!.. Впрочем, на этом шутки закончились.
- Я ж совсем один остался после смерти Андрея Андреевича. Дочь Светлана приходит, уколы делает. Лариса Черкашина наведывается...
Видеть я хуже стал, слышишь?
- Слышу. Чем помочь, Григорий Григорьевич?
- Недавно о тумбочку головой так ударился, что... Словом, ничего хорошего, если откровенно. А помочь мне - ничем не поможешь, мне
уже восемьдесят четвертый год пошел...
- Давайте я подъеду к вам, что-нибудь на месте придумаем.
- Так приезжай! Только учти: на моих стульях сидеть надо умеючи - упасть можно. И на стол, который умею собрать только я,
облокачиваться не рекомендую - опасно для жизни.
- Само собой - и для стола.
- Ну да, - он посмеялся через кашель.
Договорились, что я приеду к нему в канун Рождества Христова, может, и не один.
Я положил трубку с тревожным чувством. Мой нищий карман - не помощник... Потом набрал номер Германа Стерлигова - известного в первые
годы <реформ> молодого миллионера, чья собака Алиса представляла одно время рекламный ролик его фирмы с одноименным названием. Я
знал, что Стерлигов недавно был избран предводителем Московского дворянского собрания. Произошел такой диалог.
- Герман Львович, как могло случиться, что вы забыли русского столбового дворянина, прямого потомка Гостомысла и Рюрика, Владимира
Святого и Александра Невского, Юрия Долгорукого и Владимира Мономаха? Каждый из его предков сделал немало для Отечества, сам он
проливал кровь за Родину, но сегодня он стар, болен и беспомощен.
- Вячеслав, вы шутите! Всех московских дворян я знаю поименно, обо всех мы помним.
- Тем не менее вы забыли о правнуке Пушкина Александра Сергеевича, который был дворянином, рюриковичем. Правнука звать Григорий
Григорьевич Пушкин.
- Может быть, все-таки праправнук?..
- Нет, праправнук - Александр Григорьевич - умер в августе 1992 года, не оставив потомства. А правнук, отец его, единственный прямой
потомок Пушкина по мужской линии, жив. Но очень нездоров. О нем я и веду речь.
После короткой паузы:
- Нне мо-о-ожет бы-ыть!..
- Китайцы говорят: в мире нет ничего такого, чего могло бы не быть. Давайте встретимся, я расскажу все подробно.
Встреча состоялась. Я обзвонил знакомых писателей, пригласив их на Рождество к Пушкину. Валентин Григорьевич Распутин извинился, что
не сможет: у него на руках билет до Иркутска. Остальные попросили напомнить с утра в канун визита телефонным звонком. 5 января 1977
года почти все, кого удалось <достать> по телефону, сослались на грипп. Действительно, в утренних новостях прозвучало, что в
столичных аптеках пропал дибазол, а главное - едва ли не треть москвичей стали жертвой эпидемии.
В три часа пополудни мы встретились с Германом Стерлиговым и на его джипе отправились на улицу Маршала Тухачевского. В машине я
попросил Германа Львовича особо не упирать на дворянское происхождение правнука.
- Почему?
- Да не любит он этого. Говорит: я - пролетарий.
Мы прибыли первыми из гостей. Приемная дочь Светлана хлопотала на кухне. Григорий Григорьевич провел нас в свою комнатку-кабинет,
сел на кровать. Рядом с изголовьем - злополучная тумбочка, на ней - горка лекарств, стакан с водой, очки. Видно было, что старость и
болезни забирают у него последние силы. Он сидел на кровати во фланелевой ковбойке в синюю клетку, скрестив худые руки на коленях.
Сам худощавый, высохший, передвигается по квартире осторожными мелкими шажками, горбится. Левая сторона лица - от скулы до виска -
обезображена темно-фиолетовым синяком, но опухоль уже сошла, и синяк остался, как большое родимое пятно.
- Кто на кого набросился, Григорий Григорьевич, - вы на тумбочку или она на вас? Если она - то это первый случай нападения мебели на
человека, - попытался я пошутить, не зная, как он отреагирует.
- Я на нее напал, я. Вставал с кровати - и что-то повело...
Я представил Стерлигова. Герман Львович почтительно поклонился, сказал небольшой спич, вручил Григорию Григорьевичу два номера
журнала <Русское дворянство> и конверт с N-ной суммой денег:
- Это вам, потомку великого рода. Считаю своим долгом и прошу не отказываться. И примите мое приглашение побывать в стенах
Московского дворянского собрания. Для нас это будет великой честью.
Пушкин веером пролистнул журналы, поблагодарил:
- Спасибо. Только какой я дворянин. Это уже не мое, это в прошлом. За чинами я не гонялся, был зоотехником, оперативником МУРа,
партизаном, печатником. Какое тут дворянство?
- Григорий Григорьевич, так ваш дальний родственник Денис Давыдов тоже партизанил и неплохо для дворянина.
- Ну да. Я давно знаком с его правнуком - Львом Денисовичем. А в собрание я не ходок, никуда не ходок. Недавно вон приходит повестка
из райвоенкомата: пишут, что я как участник войны награжден юбилейной медалью маршала Жукова, и просят за ней явиться. Светлана
нашла мне телефон этого военкомата - звоню. Ребята, говорю, мне уже за восемьдесят, я скоро два года как в булочную не выхожу из
дому. Может, направите кого-нибудь ко мне с этой медалью? А вы, отвечает, как-нибудь, как-нибудь. У нас тут рассыльных нету, а
медаль, мол, все-таки вам нужна, а не нам...
Он покачал головой, хмыкнул, посмотрел на нас поочередно.
- Да ничего, говорю, мне уже не нужно. Оставьте ее себе, раз такое дело...
Пришла Лариса Черкашина, за ней - писатель Семен Иванович Шуртаков, Юрий Назаров - народный артист России, которому - абсолютному
трезвеннику! - пришлось сыграть роль папы-алкаша в <Маленькой Вере>. Стерлигов посмотрел на часы и стал прощаться. Под руководством
Григория Григорьевича мы собрали раздвижной стол. Стол был с <секретом>. Добиваясь его устойчивости, мы подсовывали, подкладывали,
подпирали и расклинивали, орудуя целым набором деревяшек. Когда на столе появилась большая миска дымящейся картошки, салаты и
шампанское, Пушкин заметно оживился: шутил, был рад застолью, гостям, беседе. Вспоминали поездки в Ленинград, Михайловское, Болдино,
выступления в Центральном доме литераторов, бывший фронтовик Шуртаков зацепил военную тему.
- Григорий Григорьевич, а вы отчего про свою партизанскую молодость никогда не рассказываете?
- А что про нее рассказывать - пусть другие воспоминания пишут, я не умею. Работал оперативником в угрозыске, когда началась война.
Трижды подавал рапорт, чтобы меня отправили на фронт. За первый получил строгий выговор и суровый наказ <оставить свои дворянские
выходки до победы>, после второго меня предупредили, что если еще один раз напишешь - будем судить за попытку дезертирства из
органов. А тут немцы уже обложили Москву, и генералу Рокоссовскому позарез потребовались разведданные. Он сказал: <Ваши глаза и уши
в немецком тылу - это мое видение противника, мои планы наступления>. Задание наша группа выполнила. Какое - не скажу, давал
присягу.
- Ну да, а потом лично Рокоссовский <по блату> разрешил вам воевать в действующей армии. Все-таки из органов вы дезертировали!
Андрей Андреевич Черкашин рассказывал, что осенью сорок первого под станцией Дорохово ваш небольшой отряд отбил чуть ли не батальон
русских девчат, которых угоняли в Германию...
- Ладно тебе болтать-то! - немного смущенно с улыбкой произнес Пушкин, махнув на меня рукой.
- Ну-ка, ну-ка, расскажи! - заинтересованно воскликнул Назаров.
- Отбить-то отбили, а куда их девать? Разделились на группы и повели девушек лесными тропками к своим. Еды никакой, сосновые веточки
да водичка из луж на запивку. На их счастье, попалась по дороге бричка, груженная шнапсом и галетами. Немец, который лениво понукал
кобылку, видимо, одну бутылку решил списать <на бой>, потому что громко наигрывал на губной гармонике что-то вроде <Ах, майн либер
Августин...>, потеряв всякую бдительность. Григорий Григорьевич решил, что такая музыка в подмосковном лесу звучит оскорбительно для
русского уха - все-таки не в гамбургской пивной! Получив по кумполу и лишившись средств защиты и нападения, немец стал горячо
уверять, что он, Карл Мюллер, вовсе не из буржуинов, силком взят на войну с первого курса Берлинского университета, никого не
убивал, что любит русскую литературу и поэзию Пушкина - особенно <Евгения Онегина>, и вообще - Гитлер капут!.. Было так, Григорий
Григорьевич?
- Да не так все было, при чем тут гармошка, - опять махнул рукой хозяин квартиры.
- Словом, разведчики расхохотались: раз любишь Пушкина - то тебе его сам Бог послал для знакомства. Пушкин тебя в плен и взял. Тот
не поверил: мол, у вас в семнадцатом году всех дворян перевешали, а я знаю, что Пушкин был дворянином. Если до этого Григорий
Григорьевич ловил в Москве убийц и грабителей, то теперь сам ограбил несчастного оккупанта: галеты и шнапс были немецкими.
Пушкин, укоризненно качая головой, постучал кулаком по столу.
- Григорий Григорьевич, - попросила Лариса Черкашина, - а расскажите, чем эта встреча закончилась! Про ЦДЛ расскажите.
- Да не было ничего! - совсем смутился Пушкин.
- А <не было> в каком году? Кажется, в шестьдесят пятом?
- Ну да, в год двадцатилетия Победы.
Все развеселились, засмеялся и Григорий Григорьевич.
- Так вот, - продолжила Лариса, - в Большом зале ЦДЛ идет торжественное заседание, посвященное этой дате, Григорий Григорьевич - в
президиуме. И в перерыве какой-то немец через переводчика давай расспрашивать, как ему в Москве отыскать правнука Пушкина. Ему
указали на сцену: вон тот человек и есть правнук. Это оказался сын того самого Карла Мюллера. Он рассказал, что отец после плена
вернулся в Германию. Незадолго до смерти завещал сыну обязательно съездить в Москву, разыскать потомка Пушкина и поклониться ему до
земли за то, что оставил в живых. Мол, если бы не Пушкин - и ты бы на свет не родился.
- Да-а, - протянул Семен Иванович. - Ни в каком романе такое не сочинишь.
- Да нет, - улыбнулась Лариса. - Как раз в роман Григорий Григорьевич умудрился попасть. <Эра милосердия> братьев Вайнеров. Помните,
в фильме <Место встречи изменить нельзя> Шарапов и Жеглов берут в театре вора Ручечника (Евстигнеева) с напарницей, когда те по
украденному номерку получили шубу жены английского посланника? Это не выдуманный эпизод. Только Ручечника на самом деле брал не
Володя Шарапов, а Григорий Григорьевич.
- Ладно, - перебил Григорий Григорьевич, - это проехали. А Распутин что-нибудь пишет? - обратился он к Шуртакову. - Давно ничего не
читал из его новинок.
Семен Иванович принялся было рассказывать о последних произведениях Распутина, но тут Юрий Назаров неловко покачнулся на скрипучем
стуле и рассмеялся своей неловкости.
- Вот-вот, - покачал головой Пушкин. - На днях получил письмо из Великобритании - собираются приехать в гости герцогиня Аберкорн и
герцогиня Вестминстер, обе прапрапра... Вот и ломаю голову: как я их посажу за этот стол и на эти стулья. - Он исподлобья посмотрел
на нас, обвел взглядом старые обои, оконные шторы образца 60-х годов. По правде говоря, мы не знали, что ответить.
- Может быть, письмо направить в правительство? - подал голос Семен Иванович. - Коллективное. Соберем подписей сколько нужно.
Известных людей привлечем...
- Академик Лихачев уже писал обо мне президенту Ельцину, - усмехнулся правнук, давая понять, что тему можно не развивать.
- Григорий Григорьевич, а правда ли, что Лев Толстой описал внешность Анны Карениной с вашей бабушки - Марии Александровны? -
спросил я, чтобы замять неприятную паузу.
Пушкин усмехнулся:
- Когда ее спрашивали об этом, она отвечала: <Ах, вовсе нет, он только описал мое платье!> Умерла она уже в приличном возрасте в
1919 году в Москве. Последние месяцы ее часто видели на Тверском бульваре, сидящей у памятника отцу.
Когда заговаривали о Пушкине и его творчестве, Григорий Григорьевич участия не принимал, только слушал, но в его умных серо-синих
глазах появлялся живой сосредоточенный блеск, глаза молодели. Меняли тему - взор сразу <отмякал>. Лишь единственный раз он вставил
фразу о том, что во время дуэли у Дантеса под одеждой была надета металлическая кираса, которую ему специально привезли из
Череповца; собственно, и дуэль оттягивалась, потому что Геккерн и Дантес ждали, пока эту кирасу привезут.
- А почему из Череповца? - не понял Назаров. - Что, в Петербурге нельзя было такую достать?
- Это уже не мое дело.
Мы пробыли у Пушкина около трех часов, оставляя его повеселевшим, распрямившимся.
В начале лета Григорий Григорьевич съездил в санаторий в Конаково вместе с родственником по линии Ржевских - Дмитрием Алексеевичем
Вульфом. Не понравилось. На мой телефонный вопрос <Как отдохнули?> ответил:
- По мне не санаторий, а крематорий скучает.
Все же Лариса Черкашина достала ему другую путевку - в санаторий в Михайловском.
- Не поеду, далеко!
- Да это другое Михайловское, под Москвой.
Сбежал оттуда раньше срока. За долгую свою жизнь так и не научился отдыхать в санаторных условиях.
14 октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, его положили в больницу для ветеранов, что в Медведкове. 17 октября Григория
Григорьевича не стало. И снова - <странные сближения>: Пушкин был ранен в среду - в среду его правнуку сделали операцию, в пятницу
поэт окончил свой земной путь - в пятницу же скончался и его последний прямой потомок. Это отметила Лариса Черкашина.
...Уже после похорон Григория Григорьевича Валентин Распутин признался:
- Как же я жалею, что не сдал тогда билет и не поехал вместе с вами! Все казалось: успею, успею. А ведь, если вдуматься, для нас эта
утрата - все равно что смерть самого Пушкина для его современников.
Похоже, так оно и есть...



Вячеслав МОРОЗОВ




--------------------------------------------------------------------------------

В оглавление номера

---

От	Георгий
К	Георгий (05.02.2005 18:01:01)
Дата	05.02.2005 18:55:07

"Вадим Кожинов в новой книге останется властителем дум не только сегодня, но и навсегда" (*+)

---

http://sovross.ru/2005/12/12_6_1.htm

MАСШТАБ МЫСЛИ И ЛИЧНОСТИ


Вадим Кожинов в новой книге останется властителем дум не только сегодня, но и навсегда

Как оценить выпуск издательством <Алгоритм> книги <Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников>?
По-моему, как очень большое событие нашей общественной жизни. Выдающийся литературовед и знаток отечественной культуры, ставший в
последнее время и выдающимся историком, Вадим Валерианович Кожинов ушел из земной жизни четыре года назад, оставив нам богатейшее
интеллектуальное наследство. Многие его книги давно стали настольными для миллионов читателей, но многое из написанного им и
записанного с его слов еще предстоит издать.
В этом смысле книга, о которой идет речь, - значительный шаг, замечательное свершение издательства и его главного редактора Павла
Ульяшова (к сожалению, ныне тоже ушедшего). Для <Алгоритма> это восьмая по счету книга В.Кожинова, но необычная. Она - и его, и о
нем. Павел Сергеевич Ульяшов затратил немало труда, чтобы собрать разбросанные по разным изданиям интервью, беседы, диалоги Вадима
Валериановича, а также организовать и подготовить к печати посвященные ему воспоминания современников. Надо отметить, что наибольшее
число вошедших в книгу диалогов и бесед, - это беседы с Вадимом Кожиновым, опубликованные в свое время на страницах <Советской
России>.
Тогда, сразу после появления в газете, каждая из этих публикаций вызывала заинтересованный читательский отклик. И вот теперь
перечитываю то, что он мне говорил несколько лет назад. Перечитываю <Необоримость Руси> и <Пречистый лик Победы>, <Патриотическая
идея социализму не противостоит> и <Солженицын против Солженицына>, <Кто и почему нагнетает тему антисемитизма?> и <Поможет ли нашей
Родине чувство достоинства?>, <Загадку 37-го> и <Загадку космополитов>.
Вы чувствуете, насколько злободневно звучат уже сами заголовки, называющие темы этих бесед? А содержание их, как и других вошедших в
книгу материалов, делает совершенно очевидным: со временем ничуть они не утратили своей значимости и актуальности.
Наоборот, их значимость для читателей еще более возросла! Потому что всё, над чем билась мысль Вадима Кожинова, - это
основополагающие вопросы нашей давней и недавней истории, без понимания которых невозможно вполне понять сегодняшний день и
прогнозировать варианты будущего.
Да, конечно, соглашусь с одним из авторов включенных в книгу воспоминаний, который написал: <Кожинов - современник митрополита
Илариона, Гостомысла, Дмитрия Донского, Нила Сорского, Сергия Радонежского...> Но при этом, что не менее важно, он наш современник,
всегда, до последнего дыхания предельно остро живший самыми насущными проблемами своего Отечества именно сегодня. И его интерес к
истории, поглотивший в конце концов львиную долю занятий, почти не оставив времени на первую профессию - литературоведа, был вызван
не стремлением уйти от насущных проблем современности, а, наоборот, желанием как можно глубже их разъяснить. Себе и другим.

Начал он как историк с обращения к <загадочным страницам> нашего прошлого. Наверное, сказалось, что работы эти были предназначены
для журнала: они одна за другой печатались в <Нашем современнике>, и автор учитывал интерес массового читателя ко всякого рода
<загадкам>. Интерес этот он удовлетворял вполне. Но ни в малейшей степени не собирался снижать планку своих исследований, потрафляя,
как говорится, дешевому вкусу во имя большей популярности. Вот уж чего не было, того не было!
Этого нет и в беседах, вошедших в новую книгу, которые стали продолжением, развитием и авторским комментированием известных его
исторических трудов. А если точнее - историософских, то есть не просто содержащих какую-то фактографию, но посвященных философии
истории, ее осмыслению. Сам себя в наших многочисленных разговорах он не раз называл историософом, вспоминая традицию таких
выдающихся отечественных мыслителей, как И.Киреевский, братья И. и К.Аксаковы, А.Хомяков, П.Чаадаев, Н.Данилевский. Собственно,
прежде всего он видел величайших философов истории в Пушкине и Гоголе, Достоевском и Тютчеве. На них опирался, обосновывая особый, в
отличие от Запада, путь развития русской культуры и цивилизации в целом, что нынешние правители России хотят абсолютно сбросить со
счета.
И как умел самое сложное сделать максимально для всех доступным и увлекательно интересным! Приведу пример из беседы, где речь как
раз о достаточно сложной философской материи. Но надо ли тут после Кожинова что-либо и кому-либо дополнительно растолковывать?
<Страны Запада можно определить прежде всего как страны номократические (от греческого <номос> - закон и <кратос> - власть). В них
власть принадлежит закону. А страны Востока - страны этократические (от греческого <этос> - обычай). Там господствуют определенные
обычаи. Россия же - страна идеократическая, где главную роль играет власть идей. При этом я подчеркну сразу, что это власть не
какой-либо одной идеи - господствующие идеи на территории России не раз менялись... Россия - страна идеократическая, на комплексе
идей у нас держится все остальное: все государственные институты, вся хозяйственная жизнь. Они для нас или одухотворены некоей
идеей - или мертвы и подлежат безусловному уничтожению. Надо специально отметить, что идеократичность - гораздо менее надежный и
гораздо более рискованный принцип, нежели власть законов или обычаев. Но в то же время я берусь утверждать, что именно эта
идеократичность обеспечила самые великие победы России...>
И он убедительно доказывал это! Он не сомневался: благодаря своей великой идее Россия в форме Советского Союза несла многие годы
<мировое лидерство>. А вот ее последующее ослабление и распад стали результатом отказа от идеи коммунизма как общества социальной
справедливости.
Может ли ее заменить идея либеральная, которую насильственно внедряют, насаждают, прививают нам вот уже почти два десятилетия? Нет!
Категорически нет - таков ответ его. Она противоречит всему строю русской жизни, а потому ничего хорошего ждать от нее не
приходится. Послушаем, как он это мотивирует:
<Попытки переделать Россию по образу и подобию Запада, которые и сейчас продолжаются..., бесплодны, и вовсе не потому, что Запад -
какое-то зло, а Россия - добро, нет. Зла у нас не меньше, а в чем-то больше, чем на Западе, но оно - другое. И попытки исправить
наше зло чужим добром приводили и приводят только к обратному результату>.

Мы, может быть, не лучше Запада, но ни в коем случае не хуже его. Мы - другие.

Мысль эта настоятельно повторяется им в беседах, причем он хочет, чтобы она дошла до каждого не просто как готовая формула, а через
исторические и нынешние реалии, с которыми нельзя не считаться. Собеседников и читателей ведет тернистыми путями своей мысли, делая,
можно сказать, ее соавторами.
Суть в том, что он сам ничего не воспринимал в готовом виде и раз навсегда. До всего доходил, докапывался, доискивался. Но тем
большей становилась убежденность в итоге. И сильнее всего, пожалуй, это проявилось в отношении к Революции и к созданному после нее
социализму в нашей стране.
Революцию пишу с большой буквы, как писал он в своих трудах последнего пятнадцатилетия, во многом изменив прежний взгляд на нее. Вот
главный его вывод:
<Революция так или иначе была делом России в целом... и потому проклинать ее - значит, в конечном счете проклинать свою страну
вообще. Впрочем, многие вполне откровенно так и делают, - вот, мол, проклятая страна, где оказалось возможным нечто подобное;
достаточно часто при этом с легкостью переходят к обличению и других эпох истории России или ее истории вообще.
Признаюсь со всей определенностью, что в свое время и сам я безоговорочно <отрицал> все то, что совершалось в России с 1917 года. Но
это было около четырех десятилетий назад - как раз в разгар хрущевского правления, а к середине 1960-х годов сравнительно краткий
период моего радикальнейшего <диссидентства> закончился, и я более трезво и взвешенно судил об истории Революции>.
Он не стесняется признать свои серьезные заблуждения и ошибки, свою <детскую болезнь> и запальчивое легкомыслие, что порождалось,
может быть, и свойственным ему чувством противоречия. Но каков же теперь его взгляд? К чему он пришел в результате пристальных
исследований и фундаментальных самостоятельных размышлений?
<...Необходимо со всей определенностью сказать, что 75 лет, жизнь трех поколений, невозможно выбросить из истории, объявив их (это в
1990-х годах делали многие) <черной дырой>. Те, кто усматривает цель в <возврате> в дореволюционное прошлое (особенно если учитывать
всю его отдаленность во времени), не более правы, чем те, кто до 1990-х годов считали своего рода началом истории страны 1917 год.
Истинная цель в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы еще раз - хоть и с иной <оценкой> - противопоставить историю до
1917-го и после него>.
Почитать бы это да подумать как следует тем, которые вознамерились отменить праздник 7 Ноября!
<Нельзя отменить того, что произошло в стране с 1917 года, - подчеркивает В.Кожинов. - Нельзя произвольно изменить ход истории>.
<Кроме того, проклинающие ныне послереволюционную эпоху авторы и ораторы совершенно безосновательно объявляют ее временем
бессмысленной массовой гибели и страданий людей. Если считать время от времени взрывавшиеся в самых различных странах мира революции
бессмыслицей, следует уж тогда объявить бессмысленным бытие человечества вообще>.
Вот так! А ведь спекуляции на гибели и страданиях, всевозможные манипуляции раздуваемыми цифрами жертв репрессий продолжаются.
Причем на телеэкране какая-нибудь <Московская сага> или <Дети Арбата> по-прежнему внедряют в сознание людей абсурдность
происходившего тогда и зависевшего якобы не от чего иного, как от злой воли жестокого Сталина. Не слишком ли примитивно?
А Кожинов в своих исследованиях обращается к Великой французской революции. Сопоставляет и анализирует цифры понесенных населением
потерь. И потом заключает:
<Итак, французская буржуазная революция, если сделать поправки на значительно меньшее население страны и гораздо менее развитую
технику (например, отсутствие пулеметов) тех времен, по масштабам гибели людей вполне сопоставима с русской социалистической
революцией (погиб каждый шестой француз; для России это означало бы гибель 25 - 30 млн. человек). Поэтому современные причитания и
вопли о <проклятой России> или <проклятом социализме> (эти два феномена любят сливать воедино, рассуждая о чудовищном именно
российском социализме), которые, мол, и породили весь этот ужас, несерьезны и несостоятельны>.
Что же касается собственно 1937 года, ставшего в глазах многих неким жупелом, я всех адресую к беседе с Вадимом Валериановичем на
эту тему - она в книгу включена. По-моему, никто лучше, понятнее, убедительнее все происходившее тогда не объяснил. Кстати, как и
происходившее после войны, в годы так называемой борьбы с космополитизмом - читайте беседу <Загадка космополитов>. Прочтёте и
поймёте: вовсе не было ничего странного и тем более абсурдного, скажем, в том, что репрессированной оказалась среди прочих не
кто-нибудь, а жена Молотова - казалось бы, ближайшего к Сталину человека. Но если поймёте, почему такое произошло, изумление или
недоумение перед этим фактом само собой отпадет.


В предисловии к вышедшей книге ее составитель П.Ульяшов замечает, что В.Кожинов любил срывать всяческие ярлыки, <приклеенные
историческим фигурам или событиям в силу временных идеологических догм>. И, отметив это, Павел Сергеевич попытался хотя бы бегло
кое-что перечислить. Из разных исторических времен.
Например, Кожинов <реабилитировал> так называемых черносотенцев, <на что требовалось немалое мужество>. Совершенно оригинальна его
трактовка Куликовской битвы как отпора одной из первых серьезных <цивилизационных> попыток Запада подчинить себе Русь. На основании
противоречий и несовпадений в летописных датах предположил существование еще одного киевского князя - Олега II, что вызвало
благосклонную оценку видных ученых-историков. Поставил вопрос о признании именно Олега Вещего основателем единого государства Руси.
Очень интересно рассматривал борьбу Руси с Хазарским каганатом. Доказал, что утверждения об особой жестокости русских и совершенно
исключительных зверствах Ивана Грозного не более чем миф - в сравнении с Западом. Процитирую об этом из беседы с Вадимом
Валериановичем:
<Ну те потоки крови, благодаря которым создавалась нынешняя западная цивилизация, многие даже представить себе не в состоянии. Если
уж Ивана Грозного, за 28 лет правления которого погибло около четырех тысяч человек, в чем он, царь, прилюдно покаялся, на Западе
считают кровавым тираном именно по причине такого покаяния. В те же примерно годы английский король Генрих VIII уничтожил в двадцать
раз больше своих подданных, французский Карл IX устроил Варфоломеевскую ночь с тем же результатом - и ничего. Причем три тысячи
убитых Иваном Грозным - это новгородцы, которых заподозрили в измене. Скрынников, один из ведущих исследователей эпохи Ивана
Грозного и Смутного времени, установил, что царю была подброшена сочиненная в Литве грамота, написанная будто бы от лица
новгородского боярства, где содержалась просьба <перейти под Литву>. После чего начался поход на Новгород и массовые казни. Но это
имеет хоть какие-то объяснения. А вот то, что при Генрихе VIII 72 тысячи человек были повешены за бродяжничество, то есть за то, что
их согнали с земли, - это в порядке вещей, потому что их вешали по закону, принятому парламентом>.
Как тут не задуматься о законах, принимаемых нынешним российским парламентом, а также о двойных стандартах Запада, которые как были
там с давних времен, так до сих пор и остаются.
Составитель книги в предисловии немало перечислил из того, что удалось сделать Вадиму Кожинову. Но все-таки далеко не все! Скажем,
нельзя забывать, насколько интересно он подошел к исследованию периода Второй мировой войны и Великой Отечественной, о чем мы
говорили с ним в беседе <Пречистый лик Победы>. Именно ею тогда я заключил рубрику <Размышления на исходе века>, которую вел в
<Советской России> около четырех лет.
Был рубеж 2000 года и 2001-го. XX век переходил в XXI. Позади оставалось 55-летие Победы, что и послужило поводом для этой нашей
беседы, оказавшейся, увы, последней. Через три недели Вадима Валериановича не станет, и незавершенной останется его книга <Великая
война>, о работе над которой он мне рассказывал.
Горько, обидно! Был бы жив, наверное, вышла бы к победному 60-летию.
<Новых его трудов уже не будет, - написал в замечательной статье о нем товарищ и коллега по Институту мировой литературы имени А.М.
Горького Сергей Небольсин. - Но, конечно, надо сделать всё, чтобы были изданы и с умом прочитаны все старые, включая оставшиеся в
рукописи>.
Представляемая книга, вышедшая в серии <Властители дум>, становится началом осуществления этой крайне нужной, важной и такой
благородной задачи. Пусть продолжение следует!




Виктор КОЖЕМЯКО.




--------------------------------------------------------------------------------

В оглавление номера

---