Форум С.Кара-Мурзы : Ветка : Культура (-)

От	Георгий
К	Администрация (И.Т.)
Дата	18.01.2005 13:31:55
Рубрики	Тексты;

Культура (-)

От	Георгий
К	Георгий (18.01.2005 13:31:55)
Дата	26.01.2005 12:52:11

История одной из публикаций Шолохова в "Правде" (*+)

http://www.gazeta-pravda.ru/pravda/pravda07.html

Строки гордости и скорби
История одной из публикаций великого писателя в "Правде"

1947-й, декабрь, Вешенская. ...Пришла мысль о публицистике. Хочет готовить ее для "Правды" - для новогоднего номера.

Задумана огромной, целая газетная страница, с объемным названием "Слово о Родине". Писать для новогоднего чтения... Нужна тонкая
проникновенность в общении с читателем. Этим отверг с давней оскоминой назидательный жанр при обилии цитат для приевшихся
наставлений. Ему надо было говорить со своим народом, а он не только торжествующий победитель фашизма, но и страдалец, много
натерпевшийся в годы военной и послевоенной голодной и холодной разрухи. И начал-то как: "Зима. Ночь..." Загадочно отточие всего-то
после двух слов. Но тут же без всяких размесов-прелюдий - откровение, почему избрал такой лирический зачин: "Побудь немного в тишине
и одиночестве, мой дорогой соотечественник и друг, закрой глаза, вспомни недавнее прошлое..."

Не к плац-парадным воспоминаниям затем позвал - к скорбному: "От Сталинграда до Берлина и от Кавказа до Баренцева моря, где бы, мой
друг, ни остановился твой взгляд, всюду увидишь ты дорогие сердцу матери-Родины могилы... И в эту минуту ты острее вспомнишь те
бесчисленные жертвы, которые принесла твоя страна... И величественным реквиемом зазвучат в твоей памяти слова: "Вечная слава героям,
павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!"

Шолохов помнил о выживших: "Ты не можешь не подумать и о том, как много осиротевших людей стало на твоей Родине после войны..."

Выделил: "В эту долгую и просторную для горестных воспоминаний зимнюю ночь не одна вдова, потерявшая в войну мужа, оставшаяся
наедине с собой, прижмет к постаревшему лицу ладони, и в ночной темноте обожгут ей пальцы горячие и горькие, как полынь, слезы..."

Еще выделил: "Не одно детское сердце, на всю жизнь раненное смертью того, кто, верный воинскому долгу и присяге, погиб в боях за
социалистическую Родину, сожмется перед сном от случайного воспоминания с недетской тоской..." И еще: "А быть может, будет и так: в
маленькой комнатке, где грустная тишина живет уже годами, подойдет старик к своей седой жене-подруге, без слез оплакивающей погибших
сынов, взглянет в тусклые глаза, из которых самое горькое на свете, материнское страдание выжало все слезы, скажет глухим,
дрогнувшим голосом: "Ну, полно, мать, не надо... Не у нас одних такое горе..."

Шолохов в этих размышлениях не обозначил никаких границ между недавним военным тяжким прошлым и тем прошедшим, кое уже для
одного-двух поколений, конечно же, давнее:

"В январе 1930 года, когда на Дону проходила сплошная коллективизация..." Многие заметили, что обошлось без обязательного тогда
выражения "сталинская коллективизация". И не последовало никаких о коллективизации выспренних воспоминаний. Делится с помощью своих
героев как раз-то еретическим, но по правде жизни.

Начал с того, как донцы не очень-то спешили в колхозы:

"А ты-то вступил в колхоз, Прокофьевич?" - поинтересовался я.

Прокофьевич степенно разгладил каштановую с рыжеватым подсадом бороду и плутовски сощурил голубые беспокойные глазки:

- Я не спешу...

- Что так?

- Видишь, какое дело, на свадьбе или при какой гулянке я не спешу вперед людей за стол садиться. Когда после других с краю сядешь -
при нужде скорее из-за стола вылезаешь... - И, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений насчет его иносказаний, добавил: - А
может, за столом мне не понравится,- так каким же нечистым духом я в самую середку, под божницу попрусь?"

Продолжил тем, как на самом деле, а не по росчеркам шустрых журналистских перьев, шел в колхоз середняк: "Я самый что ни на есть
колеблющийся середняк: пара лошадей и немудрящая коровка - всё имущество. Но только раз уж я колеблющийся, как меня на собраниях
обзывают, то я и хочу приглядеться к этому колхозу, а сторчмя в него кидаться - всё как-то не того... не очень, чтобы..."

И бед от послевоенного времени не обошел Шолохов - напомнил о недавней засухе: "Было так больно, что, кажется, слезами своими
напоила бы высохшую, потрескавшуюся от зноя землю".

Добавил кое-что о необычном русском характере: "Весной как работали! Иного ветром валит, а он в поле идет и работает из последних
сил..."

Но писал не только о непоказушной доблести своих несгибаемых земляков. Он стране своим "Словом" еще и о том сказал, что считал
недостойным для своей страны. Предоставил обличительное слово - как бы в очной ставке с властью - одному старику: "Ведь вот кое-кто
из служащего народа легко думает об нашей хлеборобской жизни, а понапрасну так думает... Недавно был у нас на хуторе приезжий один,
уполномоченный человек из района; как раз пригнал я свою скотину сдавать в колхоз, он и говорит: "Теперь, папаша, воздохнешь ты
свободно!" Легкий человек по-легкому и рассуждает..."

Кое-кто из шолоховского окружения догадывался - он в это время крепнет в мысли начинать восстанавливать вторую книгу своей "Целины",
рукопись погибла от фашистской бомбы. Читатели уж сколько лет ждут исполнения его еще довоенных обещаний.

Статья появилась, но почему-то только 23 января, а не в особом для читательского восприятия новогоднем номере. Как Шолохову не
догадаться почему: его публицистика сотворена не по привычным шаблонам - наверное, в ЦК и изучали ее с прилежанием.

Но все-таки с помощью газеты приобщил страну к своим заботам. Читатели нашли в ней всё-всё созвучное тогдашней жизни селян: то
гордое, то скорбное. Вот Шолохов дает слово председателю колхоза, фронтовику-инвалиду - каково колхозникам в военную пору
доставалось:

"...В поле одни женщины да ребятишки работали. На тракторах - тоже одна зеленая молодь. Смеха ради могу сказать - был такой случай:
весной иду по полю, ЧТЗ стоит, работает вхолостую, а тракториста и прицепщика и в помине нет. "Что такое? - думаю.- Куда же они
делись?" Дошел до леска, а они оба на вербах сидят, грачиные яйца снимают! Им и по шестнадцати лет нету, разум-то у них детский, ну,
что ты с них возьмешь? А работу какую они несли? Прямо скажу - немысленную! Завести от руки нахолодалый трактор,- как ты его ни
грей,- скажем, дело не легкое. И вот идешь по полю, а она, девчонка-трактористка, за два километра к тебе по борозде бежит,
спотыкается. "Дяденька Корней Васильевич, крутни! Силы у меня не хватает". А ты ведь понимаешь, как с девичьим, нежным животом такую
тяжесть провернуть?! Тут нетрудно и надорваться. Тут и наш мужчинский, кряжистый костяк, и тот иной раз в хрящах похрустывает..."

Вот о женщинах рассказал: "А бабоньки? Боже мой, глянешь, как она в колхозе работает,- и сердце на части рвется. А ведь ей в колхозе
надо работать и у себя по домашности все справить, отстряпаться затемно, за ребятишками приглядеть, и об муже она печалуется -
муж-то у нее воюет... Все ей надо справить, а работы в ее рученьках - не переделать, а тяжких думок - не передумать..."

Вот запечатлел рассуждения нового - мирного - времени:

"У нас у всех одна думка: как бы поскорее колхоз поднять на ноги. Хуже других мы жить не собираемся!

Да и стыдно нам будет жить хуже других, потому что крепко помогает нам государство: не говоря уже про другие машины, одних новых
гусеничных тракторов наш район получил в этом году более тридцати штук. Это тоже надо понимать! А дела наши резво идут в гору.
Урожай в этом году богатый, зяби напахали куда больше, чем в прошлом году, озимых наш колхоз тоже посеял гектаров на четыреста
больше.

Уж если такую великую беду, как прошлогоднюю засуху, одолели, то теперь нам удержу не будет. Уж это точно!.."

Еще строки от землероба, но на этот раз писатель извлек их из блокнота с курским адресом:

"Старейшая звеньевая колхоза "Новый мир", Старо-Оскольского района Курской области, Пелагея Васильевна Мартынова, вспоминая черные
дни засухи 1946 года, когда на глазах ее погибали хлебные всходы, говорила:

- Обидно было за труд, что он может пропасть даром. Но что наш труд,- засуха несла вред колхозу, всему государству! Было так больно,
что, кажется, слезами своими напоила бы высохшую, потрескавшуюся от зноя землю!"

Шолохов узнал, что ей за высокие урожаи 1947 года было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Она припомнила для писателя,
что высказала, когда принимала награду: "Всю жизнь свою, день за днем, перебрала я сегодня в памяти. И детство свое вспомнила, и
замужество. Были светлые, хорошие дни. Но такой большой радости, как сегодня, я еще не знала... Хочется работать больше и лучше,-
сколько ни сделай, все кажется мало, чтобы отблагодарить за такую большую заботу обо мне, обо всех таких простых, как я, людях".

Но и такую наметил тему - народ и власть; повел речь о председателе колхоза: "Народ этим Корнеем Васильевичем доволен. "Строговат, -
говорят, - у нас старик, зато уж хозяин - красота! По справедливости всегда действует. И работа идет у нас отличным порядком: потому
что он нас уважает, а мы его".

Шолохов продолжил многозначимым и вечно справедливым при этом рассуждением - помнили бы только соотечественники: "Когда народ хорош
и кто им руководствует хорош, тогда и дело идет..."

Шолохов любит свой Дон и не поленился найти для пейзажа не выцветшие краски: "Мы выезжали из хутора на восходе солнца. На улице
пряно и нежно пахло увядшей лебедой. С Дона тянуло сырым, холодным ветром. Тяжелые тучи шли так низко, что казалось, вот-вот
зацепятся розовеющим подбоем своих крыльев за оголенные макушки высоких тополей".

* * *

...Публицистика заканчивалась всего-то двумя строчками, но какими!

"Милая, светлая Родина! Вся наша безграничная сыновья любовь - тебе, все наши помыслы - с тобой!"

Валентин ОСИПОВ.

Писатель, лауреат Всероссийской Шолоховской премии.

От	Георгий
К	Георгий (18.01.2005 13:31:55)
Дата	26.01.2005 12:51:33

"Презерватив с подогревом" (*+)

http://www.duel.ru/200503/?03_7_2

ПРЕЗЕРВАТИВ С ПОДОГРЕВОМ

Недавно, бесцельно щелкая кнопками опостылевшего телевизора, набрел на одну из частей сериала <Московская сага>, предназначенного
для усиленного промывания мозгов обывателей в преддверии очередной годовщины Октябрьской революции. <Сага> повествует о житии
московского семейства Градовых на протяжении тридцати лет, когда в России господствовала <безбожная коммунистическая тирания>.

В серии живописуются страдания молодой женщины, жены репрессированного военного, в лагерях Гулага. Гулаг так Гулаг, мы уже
достаточно насмотрелись ужастиков о мучениях беззащитных жертв <сталинского преступного режима>. Но эта серия весьма показательна
как иллюстрация того, до какой степени маразма может дойти агитпроп современного российского бандкапитализма.

Итак, беззащитная женщина в одном из лагерей сталинского Гулага. Дело происходит зимой в бескрайних просторах Сибири или где-то еще,
возможно, за Полярным кругом. В лагерный барак приходит конвойный и выводит в ночь, на лютый мороз нашу героиню. Ведет ее куда-то
под жуткий вой волков. А может быть, койотов, шакалов или саблезубых тигров - кто знает, какие там твари сожрали десятки миллионов,
как нам внушает демпресса, лагерников. Наконец, приводит на какой-то пустырь, ставит бедную женщину в известную позу, расстегивает
теплый полушубок и... совершает обряд, знакомый нам, как кульминационная сцена почти каждого американского или современного
россиянского фильма.

То, что любой конвойный мог вот так запросто заявиться в женский барак и увести понравившуюся ему жертву для удовлетворения своей
преступной потребности, есть откровенная туфта, хорошо известная и создателям очередного антисоветского шедевра, и Васеньке
Аксенову, на чьем литературном материале был сварганен этот фильмец. Уверен, что это было известно и его любимой матушке Е.Н.
Гинзбург, проработавшей весь свой гулаговский срок в магаданской средней школе N1 учителем русского языка и литературы. Ее
воспоминания о том периоде своей жизни наверняка послужили будущему заслуженному диссиденту Советского Союза исходной точкой при
написании его опусов. В фильме много и другого вранья, которое, кстати, воспринимается спокойно, поскольку понимаешь, что фильм,
объективно, без антисоветских завываний освещающий сложный период истории нашей страны, едва ли допустили бы до телеэкрана.

Удивляет другое: идиотизм постановщиков фильма, которые при его съемках руководствовались не здравым смыслом, а голливудскими клише.
Например, этот эпизод с насильником-конвойным. У него что, не было другого, более удобного, или, по крайней мере, более теплого
места для совершения вышеупомянутого киношного обряда? Ведь любой разумный человек понимает, что при 30-градусном морозе конвойный
мог запросто отморозить это ...ну, это самое, и что зимой в Сибири вместо <этого самого> с таким же успехом можно использовать
мороженое. К примеру, покрытый коричневой шоколадной оболочкой и посыпанный ореховой крошкой пломбир, известный в советские времена
в народе под шутливым названием <патрис лумумба> и стоивший всего 28 коп. Впрочем, с воцарением демократии его выпускать перестали,
как я догадываюсь, из соображений политкорректности.

В связи с этим возникает вполне обоснованная озабоченность за судьбу наших кинозвезд: что будет, если кинозвезда на натурных съемках
такого рода отморозит свое орудие труда? Куда тогда ему бедному податься? Какая киностудия возьмет инвалида, не способного исполнить
самый распространенный элементарный кинотрюк?

Руководствуясь принципом гуманности, предлагаю кинодельцам идею своего <ноу-хау>: презерватив с подогревом. Специально для съемок
будущих фильмов на сибирско-гулаговскую тему, например, по мотивам произведений А. Солженицына. (Удивляюсь, почему до сих пор не
экранизировали его <Ивана Денисовича>. Сколько оскаров и пальмовых веток могли бы получить!) Подогрев можно применить любой:
водяной, древесно-угольный, но лучше всего электрический с использованием портативного аккумулятора.

И вообще, до чего убого снята сцена! А ведь она одна из самых забойных в современном кино. Где Вы, рязанкины, михалкины,
говорилкины? Разве можно так бездарно ставить фильмы, клеймящие наше проклятое прошлое?!

Я поставил бы эту сцену так.

Бериевский садист исполняет акт насилия над беззащитной жертвой сталинизма на льдине посреди Охотского, нет, лучше Берингова моря в
окружении моржей, тюленей и белых медведей. В экстазе он перепутал жертву сталинизма с белой медведицей со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Этой оплошностью насильника воспользовался американский суперагент 666 для освобождения невинной жертвы, а заодно, на
радость экологам, и белой медведицы. Суперагент переплыл Берингов пролив после того, как ему в секретной лаборатории ЦРУ по бокам
приладили ласты, а в задницу вставили хвост тюленя. Американец вступает в смертельную схватку с садистом, искусно убивает его и,
включив небольшой реактивный двигатель, со спасенной женщиной в одной руке и американским флагом в другой, взлетает в воздух и
держит курс на Калифорнию.

Все это в реальном масштабе времени высвечивается на экране монитора в Лэнгли. Заключительный кадр: американский супермен и
спасенная жертва тоталитаризма в бикини пьют апельсиновый сок на пляже, в то время как над гулаговским бараком в Сибири полыхает
северное сияние с отчетливо различимым на его фоне сатанинским ликом советского вождя с растопыренными усами. (Признаюсь, эта моя
последняя кинонаходка всего лишь подражание <пришибленному солнцем> тоже усатому режиссеру.)

Вот как надо ставить фильмы, черт бы Вас побрал, господа строители неокапиталистической культуры демократической России! А то ведь
уходят деньги наших бедных олигархов в прорву, а толку-то от этого - шиш!

В.Ч., Москва

От	Георгий
К	Георгий (18.01.2005 13:31:55)
Дата	23.01.2005 19:54:08

Чего не может фальсификатор (о "Слове о полку Игореве") (*+)

http://www.strana-oz.ru/?numid=19&article=928

Чего не может фальсификатор

Виктор Живов

А. А. Зализняк. <Слово о полку Игореве>: взгляд лингвиста. М.: Языки славянской культуры, 2004. 352 с.

Книга посвящена проблеме, которая волнует научное (и ненаучное) сообщество вот уже два столетия, - проблеме подлинности уникального
памятника эпической поэзии Древней Руси <Слово о полку Игореве>. Надо сразу же заметить, что лингвисты (за редкими исключениями)
смотрят на этот памятник другими глазами, чем историки или литературоведы. И в данном случае их взгляд более отвечает делу.
Для литературоведа и историка этот памятник ни на что не похож и в силу одного этого подозрителен. Никакими другими эпическими
поэмами или скальдическими песнями древнерусская литература не располагает - кроме <Задонщины>, поэтического рассказа о Куликовской
битве, текст которого в существенной части дословно совпадает со <Словом>; противники подлинности <Слова> рассматривают <Задонщину>
как основной источник подделки. Более того, древнерусская литература носит в целом религиозный (христианский) характер, и на этом
фоне <Слово> с его славянскими языческими богами (Велесом, Стрибогом, Хорсом) выглядит не лезущим ни в какие ворота монстром. И
далее здравомыс3лящий историк задается вопросом: а где бы могло возникнуть и исполняться это непонятное произведение? Какие
неведомые трубадуры и менестрели при неведомом княжеском дворе могли сложить его? Привычные со школьной скамьи представления о
цветущей светской культуре при дворе киевских, галицких или новгородских князей на поверку оказываются идущими почти исключительно
из того же <Слова>. Создавать из них контекст, в котором существование <Слова> сделалось бы естественным фактом, значит двигаться по
порочному кругу.
Объявив <Слово> фальсификатом, мы получаем куда более гомогенную, а тем самым, на первый взгляд, и более правдоподобную картину и
для древнерусского литературного процесса, и для древнерусской историко-культурной ситуации. Для этого есть и другие стимулы. Если
<Слово> - подделка конца XVIII века, история его возникновения выглядит вполне убедительно: это как раз и была эпоха романтических
<фальшаков>, начиная от поэм древнего шотландского барда Оссиана, написанных Джеймсом Макферсоном, и кончая Краледворской рукописью,
содержащей <эпос древних чехов>, а на деле изготовленной Вацлавом Ганкой. Поэтика <Слова> с ее перенапряженной метафорикой и
персонификацией природных сил хорошо вписывается в ту <органическую> национальную древность, которую конструировали европейские
романтики. Таинственная история находки <Слова> и еще более таинственная история исчезновения единственной рукописи этого памятника
(легенда о ее гибели в Московском пожаре 1812 года покоится на весьма шатких фактических основаниях) также не могут не насторожить
критический ум.
Противников подлинности <Слова> легко понять и еще в одном отношении. <Слово> давно превратилось в патриотический фетиш,
поместившийся в одном ряду с <Жизнью за царя> Глинки и <Князем Игорем> Бородина. Достаточно вспомнить те недостойные обвинения,
которые обрушивал Д. С. Лихачев на усомнившегося в аутентичности <Слова> А. А. Зимина, чтобы посочувствовать жертвам этого
обличительного пафоса. При этом <Слово> громоздится над всей оставшейся древнерусской литературой, как бы вытесняя ее на второй план
(и в читательском восприятии, и в исследовательском внимании), - в несомненном противоречии с известностью и распространенностью
этого текста в Древней Руси (о чем мы можем судить по количеству дошедших до нас рукописей: если, скажем, <Слово о законе и
благодати> митрополита Илариона дошло до нас в десятках списков, то <Слово о полку Игореве> - в одной рукописи, да и то пропавшей).
Ясно, что несораз мерное и вызванное посторонними для науки соображениями внимание к <Слову> мешает непредвзятому изучению
древнерусской культуры.
Полагаю, что я достаточно беспристрастно изложил аргументы литературоведов и историков, не признающих подлинности <Слова>. Audiatur
et altera pars. У лингвистов, как уже сказано, другой взгляд. Конечно, и для них <Слово> является уникальным памятником: какими-то
языковыми особенностями поэтический текст (а <Слово> - это единственный древнерусский поэтический текст, если не считать уже
упоминавшейся <Задонщины>) всегда отличается от текста прозаического. Однако же для лингвистов он не так уникален, как для
литературоведов и историков. Его морфология, синтаксис, лексика в подавляющем большинстве случаев находят соответствие в известных
нам памятниках восточнославянской письменности XII-XIII веков. Это, конечно, не новость для литературоведов и историков, однако они
не способны ни оценить степень этого соответствия, ни понять значимость данного факта. Конечно, говорят они, фальсификатор тоже
читал эти памятники письменности и имитировал именно их языковое употребление. Для лингвистов эти рассуждения неубедительны - так
ловко не сымитируешь.
Именно этот аргумент последовательно развит в рецензируемой книге А. А. Зализняка. Подлинность <Слова> он доказывает от противного.
Предположим, что <Слово> сфальсифицировано: какими лингвистическими знаниями должен был обладать в этом случае фальсификатор (в
книге этот гипотетический персонаж называется Анонимом)? Основная часть работы как раз и посвящена последовательному разбору - черта
за чертой - тех языковых особенностей памятника, которые Аноним должен был бы, знакомясь с доступными ему древними текстами,
вычислить, рассортировать и научиться употреблять.
Сам по себе этот способ аргументации не нов. Еще в 1941 году замечательный русский языковед Александр Васильевич Исаченко, живший
тогда в эмиграции в Любляне, опубликовал статью в опровержение работ видного французского слависта (литературоведа) Андре Мазона,
считавшего <Слово> фальшивкой[1]. Исаченко апеллировал к простому факту. Формы двойственного числа (грамматические формы,
указывающие на два предмета или на два лица) в <Слове> таковы, что извлечь их из доступных в конце XVIII века восточнославянских
памятников было невозможно, а стандартная информация, которой мог располагать автор этой поздней эпохи, предполагала иные формы
двойственного числа, отличные от употребляющихся в <Слове>. Соответственно, о поздней подделке не может быть речи. Хотя в работе
Исаченко и были некоторые неточности, по существу он был прав и его аргумент сохраняет силу и в настоящее время. Собственно, одного
этого аргумента достаточно, и дискуссии о подлинности <Слова> должны были бы закончиться. Этого, однако, не произошло - прежде всего
потому, что доказательность языковедческих доводов осталась невнятна для нелингвистов, которым не под силу признать, что строгость
лингвистических утверждений качественно отличается от занимательных, но необязательных рассуждений о поэтике, образном строе,
влиянии одной литературы на другую и т. д. В рецензируемой книге Зализняк добавляет к исаченковскому аргументу дюжину других,
излагая их с предельной ясностью, которая не должна оставить сомнений у любого тугодума. Нельзя, впрочем, недооценивать потенциал
непонимания и предубеждения: иные способны не заметить и солнца в ясный день.
Андрей Анатольевич Зализняк - один из крупнейших в мире языковедов и несравненный знаток языка восточнославянского Средневековья.
Последние двадцать с лишним лет он занят изучением берестяных грамот, т. е. новых текстов, извлекаемых из земли археологами и во
многих случаях чрезвычайно трудных для чтения - прежде всего в силу того, что они написаны на языке, существенно отличающемся от
языка неплохо изученных русистами древних церковных рукописей. Эти отличия связаны не только с тем, что в берестяных документах речь
идет преимущественно о нерелигиозных предметах (и поэтому в них появляются слова, не встречающиеся в религиозных текстах), но и с
тем, что об этих предметах принято было писать на ином, некнижном языке, не похожем на книжный язык церковных писаний ни
орфографией, ни морфологией, ни синтаксисом. Поэтому для чтения берестяных грамот - коротких и нередко поврежденных текстов - надо
обладать огромным запасом знаний о том, что бывает, а чего не может быть в тексте определенного времени (будь то XII, или XIII, или
XIV век). Именно эти знания Зализняк и приложил к решению вопроса о подлинности <Слова>.
Зализняк обращает внимание читателянелингвиста на то, в чем состоит трудность имитации языка древнего текста. Он пишет: <Легче всего
вставить в текст взятые из подлинных памятников необычные слова. Их можно набрать, даже не утруждая себя сплошным чтением объемистых
летописей и т. п., - достаточно сделать выписки при просмотре. Совсем иное дело, когда требуется воспроизвести некоторую
грамматическую закономерность, реализованную в выбранном памятнике, скажем, установить, по каким правилам в нем распределены
комплексы типа слышалъ еси и типа еси слышалъ, и соблюсти эти правила в поддельном тексте. Здесь уже недостаточно не только беглого
просмотра, но даже и полного прочтения памятника - необходимо провести специальное его исследование с данной точки зрения.
Количество требуемого труда тут совершенно несопоставимо с заимствованием единичного слова> (с. 29). В дальнейшем автор как раз и
показывает по пунктам, сколько труда должен был бы затратить фальсификатор - приблизительно столько, сколько затратило все
сообщество историков русского языка за два века, прошедшие после публикации <Слова>. В этих условиях смешно было бы думать, что
<Слово> могло появиться в результате невинной шутки (стилизации), как это порой предполагают: чтобы так <пошутить>, шутник должен
был трудиться многие годы, да и то без большой надежды на успех.
Задачи Анонима включали не только фальсификацию текста <Слова>, но и фальсификацию рукописного источника, в котором дошел данный
текст, т. е. рукописи, написанной на русском Северо-Западе где-то в XV-XVI веках. В лингвистической части эти задачи должны были,
согласно Зализняку, состоять в следующем:
<1) создать текст, удовлетворяющий грамматическим и лексическим нормам языка XII века;
2) сымитировать эффекты орфографического, фонетического, морфологического и иного характера (включая ошибки), которыми обычно
сопровождалось копирование древнего текста переписчиком XV-XVI века;
3) сымитировать диалектные эффекты, характерные для северо-западных писцов данного времени> (с. 31).
Дальнейшее изложение состоит в подробном описании того, как Аноним справлялся с каждой из этих задач.
Что касается <раннедревнерусского> слоя, то здесь автор детально разбирает употребление форм двойственного числа, внося ряд
исправлений и дополнений в анализ Исаченко. Затем дается разбор употребления энклитик в <Слове>. Энклитики - это такие языковые
элементы, которые не имеют собственного ударения и поэтому присоединяются слева к слову, несущему ударение. К ним относятся, в
частности, частицы же, ли, бо, бы, так называемые энклитические местоимения (ми, ти, мя, ся), связки (типа еси). Энклитики
присоединяются к слову в определенном порядке (например, же должно стоять левее, чем бо, бо левее, чем ми, и т. д.). Правила их
расстановки в древнерусском оставались не изученными, пока не появилась работа Зализняка 1993 года[2]. Рассматривая размещение
энклитик в <Слове>, Зализняк показывает, что их употребление соответствует нормам, характерным для XII-XIII веков, но не для более
позднего периода. Особенная важность этого параметра обусловлена тем, что для установления данных норм решающее значение имели
берестяные грамоты, т. е. источник, заведомо недоступный Анониму (даже если приписывать ему фантастическую возможность ознакомиться
с любыми древнерусскими рукописями), - в конце XVIII века берестяные грамоты лежали в глубине многометрового <культурного слоя> и
никто не догадывался об их существовании.
Особый раздел рецензируемой книги посвящен частице ся. В древнерусском - в отличие от современного русского языка - эта энклитика
могла отделяться от глагола, т. е. возможно было и разлучити ся и ся разлучити; в последнем случае ся приставало к полноударному
слову, расположенному слева от глагола (как и другие энклитики в соответствии с так называемым законом Вакернагеля). Процесс
прикрепления ся к глаголу начался еще в дописьменную эпоху. Факторы, влиявшие на то, насколько интенсивно проходил этот процесс в
отдельных случаях, достаточно сложны (например, к причастию ся прилипало в большей степени, чем к инфинитиву); впервые они были
проанализированы Зализняком в рамках изучения <Слова>, а раньше об этом практически ничего не было известно. Важным моментом
является то, что данный процесс по-разному отразился в памятниках разного типа: в церковных памятниках XI-XII веков и в некнижных
памятниках XIV-XV веков он весьма продвинут, в то время как некнижные (светские) тексты XII века (прежде всего ранние берестяные
грамоты) сохраняют существенно более архаическое состояние. <Слово> устроено так, как эти последние. Вероятность подделки в данном
случае ничтожно мала: Анониму не только пришлось бы проделать все то трудоемкое исследование, которое было произведено Зализняком,
но и понять, какие именно тексты надо учитывать.
Если энклитики (а также частица то, превращающая в древнерусском вопросительные местоимения в относительные) рассмотрены Зализняком
подробно, то для множества других черт (полногласные и неполногласные формы, прошедшие времена, управление отдельных глаголов и т.
д.) он обходится кратким, но от этого не менее убедительным перечислением. Затем с той же подробностью анализируются черты,
относящиеся к рукописи XV-XVI веков, с которой предположительно <Слово> было напечатано в 1800 году. Зализняк не обсуждает здесь
вопроса о том, существовала ли такая рукопись или не существовала. Достаточно того, что издатели заявляли о ее существовании. Это
значит, что в случае фальсификации Аноним должен был подделать не только исходный текст <Слова>, но и правдоподобным образом
воспроизвести те черты, которые он должен был бы приобрести под пером переписчика XV-XVI веков. И это тоже чрезвычайно головоломная
задача, предполагающая знание того, как памятники домонгольского периода передавались в списках данного периода. Надо ли говорить,
что в конце XVIII века об этом было мало что известно.
Зализняк по этому поводу пишет: <В рамках версии поддельности СПИ необходимо признать, что Аноним детально изучил совокупность тех
орфографических и языковых признаков, которые отличают русские рукописи XV-XVI вв. от рукописей XI-XII вв. В этом, казалось бы,
третьестепенном в масштабах его замысла деле он проявил поистине изумительную дотошность, воспроизводя привычные манеры переписчиков
XV-XVI вв. и их типовые ошибки во множестве деталей, которые Аноним явно предназначал только для будущих высококвалифицированных
филологов (поскольку обычному читателю они ничего не говорят). В данном случае он уже не мог действовать "крупными мазками", как,
например, когда он оснащал весь текст формами двойственного числа <:> Здесь он уже должен был знать и уметь применять десятки
маленьких частных правил> (с. 83). За этим общим утверждением следуют многочисленные иллюстрации, причем текст <Слова>
сопоставляется с рядом рукописей XV-XVI веков. Не останавливаясь на этих <мелочах>, укажу только, что в их число входит
распределение <ошибок> по тексту памятника. Под <ошибками> подразумеваются те написания в <Слове>, которые были невозможны в
рукописи XII-XIII веков, но типичны для списков XV-XVI веков, отклонявшихся от оригинала под влиянием живого языка переписчика
(например, написания ки, ги, хи вместо кы, гы, хы). Оказывается, что таких отклонений больше в конце <Слова>, нежели в начале. Такой
эффект хорошо известен специалистам, работавшим со средневековыми рукописями: поначалу писец копировал очень тщательно, а к концу
уставал и от оригинала отвлекался. Читатель может представить себе вероятность того, что подобные явления были изучены
фальсификатором и сымитированы им в его работе.
Следующая тема, которую рассматривает Зализняк, - это диалектизмы в <Слове>. Псковские диалектные черты отмечались в языке (в
правописании и морфологии) <Слова> неоднократно. Зализняк рассматривает эти черты одна за одной. Наиболее естественно приписывать их
появление работе переписчика XV-XVI веков. И в этом случае эталоном для сравнения могут служить рукописи, переписанные в Пскове в
данный период. Если, однако, <Слово> - это подделка, тогда Аноним должен был обладать и целым множеством диалектологических
познаний - на уровне диалектологии сегодняшнего дня. Зализняк пишет: <Если <:> он вставлял псковские диалектизмы в тексте
сознательно, разыгрывая перед филологами будущего спектакль "Переписано во Пскове", то, даже будучи природным псковичом, он
непременно должен был быть еще и превосходным лингвистом, чтобы суметь выявить столь многочисленные и столь тонкие отличия своей
диалектной речи от литературной и суметь их так безошибочно и в столь выверенной дозировке применить к сочиненному им тексту> (с.
109).
Рассмотрев все эти лингвистические моменты и сопоставив язык <Слова> с языком берестяных грамот и языком <Задонщины>, Зализняк
приходит к выводу, что фальсификатором мог бы быть только человек, овладевший <точными лингвистическими знаниями, в том числе
такими, которых остальные исследователи достигли лишь на один-два века позднее> (с. 115).
Это должен был быть гений лингвистики, поставивший лингвистические задачи, которые никому в его время даже не приходили в голову, и
сделавший для их решения столько же, <сколько в сумме сотни филологов> двух последующих веков, <многие из которых обладали
первоклассным научным талантом и большинство занималось этой работой всю жизнь> (с. 178). При этом Аноним <должен был понимать, что
никто из его современников не в состоянии даже отдаленно оценить всю ювелирную точность его работы <:> Сторонникам поддельности СПИ
ничего не остается, как допустить, что он решил вложить свою гени альность не в легкое дело обмана современников, а в
сверхамбициозную задачу ввести в заблуждение профессионалов далекого будущего> (с. 179). Этот общий вывод завершает основную часть
работы. В книгу входит также три дополнительных раздела. В первом дается новое чтение нескольких мест из <Слова> - очередной вклад в
копилку понимания и интерпретации этого трудного текста.
Следующий раздел посвящен безжалостному разгрому работ нескольких австрийских и немецких лингвистов (в семье не без урода) - К.
Троста, М. Хендлера и Р. Айтцетмюллера, писавших о том, что <Слово> сочинил Н. М. Карамзин, и приводивших в подтверждение этой
гипотезы ряд несостоятельных и по существу безграмотных лингвистических аргументов. В последнем разделе обсуждается недавняя книга
видного американского историка Эдварда Кинана, в которой тот пытается доказать, что <Слово> было написано великим чешским филологом
Йозефом Добровским. Зализняк опровергает существенную часть многочисленных конкретных аргументов Кинана. Эти аргументы апеллируют по
большей части к лексике, к тому, что то или иное слово имеет чешское происхождение или является заимствованием, которого не могло
быть у автора XII века. Некоторые параллели из старочешского, приводимые Кинаном, могут, видимо, иметь право на существование, но
они отнюдь не доказывают авторства Добровского и могут быть без труда объяснены лексическими схождениями двух древних славянских
языков. Ничего более убедительного в лингвистическом плане книга Кинана не содержит. Существенно, что Кинан, как и большинство
нелингвистов, игнорирует грамматические параметры, которые куда показательнее, чем отдельные слова. Именно на это и обращает
внимание Зализняк. Кандидатура Добровского в ряде отношений более <выигрышна>, чем предшествующие гипотетические фальсификаторы,
поскольку Добровский действительно занимался древними славянскими языками. Но у нее есть и свои минусы, потому что Добровский
оставил монументальный труд, в котором изложил все, что он знал о грамматике древних славянских языков[3]. Можно без труда показать
(именно это и делает Зализняк), что грамматические характеристики <Слова> существенно отличаются от тех, которые Добровский считал
свойственными древнему языку славян. Это, понятно, решает вопрос о гипотетическом авторстве чешского филолога.
Заключая, можно было бы сказать, что вопрос о подлинности <Слова> решен в книге Зализняка полностью и непреложно, так что спорам о
<Слове> положен конец, - если бы не то обстоятельство, что противники подлинности <Слова>, как правило, плохо разбираются в
лингвистике и в силу собственной одержимости не восприимчивы к голосу разума. Каковы бы, однако, ни были шансы Зализняка убедить
безумцев и невежд, книга сама по себе замечательно интересна. Она написана увлекательно и доступна для непрофессионального
читателя - если он/она возьмет на себя труд разбираться в незнакомых ему/ей предметах. Такой читатель будет захвачен
интеллектуальным блеском аргументации, безупречностью и разнообразием приводимых свидетельств, полемической остротой, сочетающейся с
редкой беспристрастностью.

[1] Исаченко А. В. Двойственное число в <Словь- о пълку Игореве> // Заметки к <Слову о полку Игореве>. Београд, 1941 (цит. по кн.:
Isac.enko A. V. Opera selecta. Munchen, 1976. S. 34-48).

[2] Зализняк А. А. К изучению языка берестяных грамот // Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок
1984-1989 гг.). М., 1993. С. 191-321.

[3] Dobrowsky I. Institutiones linguae slavicae dialecti veteris quae quum apud Russos, Serbos aliosque ritus graeci tum apud
Dalmatas glagolitas ritus latini Slavos in libris sacris obtinet. Vindobonae: A.Schmid, 1822.

От	VladT
К	Георгий (23.01.2005 19:54:08)
Дата	24.01.2005 09:46:54

По версии Носовского и Фоменко...

> Более того, древнерусская литература носит в целом религиозный (христианский) характер, и на этом
фоне <Слово> с его славянскими языческими богами (Велесом, Стрибогом, Хорсом) выглядит не лезущим ни в какие ворота монстром.

По последней версии Носовского и Фоменко Христос был распят в Царьграде в 1185 году н.э., т.е. как раз в тот год, когда и происходили события "Слова".

"методологию" Носовского и Фоменко, можно предположить, что как раз Слово до нас дошло в чистом (неотредактированном виде)

От	Георгий
К	Георгий (18.01.2005 13:31:55)
Дата	20.01.2005 21:58:50

Кунсткамера. Кабинет редкостей. Проект 300 (*+)