>Советская история и демографическая история
>Из книги "Родиться, жить и умереть в СССР", готовящейся к печати в "Новом издательстве"
>Ален Блюм
>Дата публикации: 17 Января 2005
<...>
Советская демографическая статистика неоднократно становилась на Западе предметом дискуссий, поскольку, во-первых, она обладала рядом недостатков, а, во-вторых, у исследователей не было уверенности в том, что ее данные не фальсифицированы. Действительно, основные количественные показатели, полученные в ходе переписей, зачастую предназначались отнюдь не для публикации, а исключительно для сведения властей. В 1937 году, когда оказалось, что результаты переписи не соответствуют тому образу страны, который хотел видеть Сталин, они были попросту аннулированы. Не были редкостью и случаи, когда при публикации опускались базовые показатели, позволявшие оценить уровень смертности или число абортов, процент внебрачных рождений и возрастную структуру населения. В архивах они хранились под грифом "совершенно секретно", и само их существование часто оставалось тайной даже для советских статистиков и исследователей. Зная это, возможно ли доверять работе, которая использует советские статистические данные, не поставив вначале вопроса их достоверности?
Критический анализ данных статистики является, таким образом, необходимым предварительным этапом нашей работы (Blum, Mespoulet 2003). Осуществить его сегодня возможно благодаря доступу к обширным архивным фондам, которые содержат как данные, собранные советской статистикой, так и сведения о самих органах статистики. Знакомство с принципами ее функционирования является залогом правильной оценки достоверности поставляемых ею сведений. Следует, однако, заметить, что данная проблема не исчерпывается вопросом достоверности: те операции, которые лежат в основе получения статистических данных, сами по себе способны привести к искажению реальности. Это толкает нас к постановке нескольких важных вопросов. Почему в течение столь долгого срока наше видение советского общества отстояло так далеко от реальности? Что толкало западных исследователей к тому, чтобы, независимо от, возможно, имевших место махинаций с цифрами, считать советским и монолитным то общество или, вернее, те общества, чей разнородный и пестрый характер кажется сегодня очевидным? Какая искажающая действительность оптика заставляла отказываться при описании СССР от концептов, на которых мы привыкли основывать анализ наших собственных, западных обществ? А ведь то, что мы наблюдаем сегодня в государствах, возникших на территории бывшего СССР, не может не поражать сходством с западным миром. Нельзя ли найти подобные параллели и в советском прошлом, высвобождая их из аналитических тисков, которые были навязаны устоявшейся традицией изучения Советского Союза? За деформацией создаваемого статистикой образа отнюдь не всегда стоит намеренное искажение цифр или строгая цензура. Представлять себе подобным образом процессы выработки информации значило бы преувеличивать реальные возможности централизации и всемогущество политики. Поэтому необходимо исследовать методы получения тех статистических данных, которые мы находим в материалах переписей и статистических ежегодниках, смотреть как изменялись эти методы и сами данные, - только тогда мы сможем извлечь из них наиболее полную информацию. Анализ переписей и лежащих в их основе категорий особенно важен для правильного понимания изучаемых нами статистических данных.
О чем может рассказать подобное исследование? У переписей и у всей, весьма значительной, официальной статистической продукции существует оборотная сторона. На протяжении всей истории советского государства, вопреки перипетиям политической жизни, советские администраторы продолжали вырабатывать статистические данные, описывавшие окружающий их мир - тот мир, правду о котором они, видимо, знали, но предать огласке не могли. Чтобы пойти дальше простого анализа цифр, необходимо, таким образом, охарактеризовать то положение - на стыке между обществом и властью, - которое занимали служители советского государства. Их история поможет нам лучше понять историю остальных людей, живших в советскую эпоху, и задуматься о сути отношений между обществом и политикой.
Так мы приходим, наконец, к непосредственному изучению демографической истории Советского Союза. Переполненная трагедиями, она теснейшим образом переплелась с политической историей. Постоянным предметом споров среди специалистов по истории СССР был вопрос оценки людских потерь. И потому, даже несмотря на то, что в течение долгого времени недостаток источников заведомо исключал какую-либо точность в оценках, среди всех европейских государств именно СССР чаще прочих привлекал внимание демографов. Число погибших в 1930-х годах и человеческая цена победы в войне (выразившаяся, помимо прочего, в длительном дисбалансе численности мужского и женского населения), последствия депортаций и репрессий - эти и другие события выстраиваются в длинную череду трагических цифр, которые превосходят одна другую по своим масштабам.
Однако, рассмотрение демографической истории на коротких отрезках времени неизбежно вынуждает нас видеть, прежде всего, разрывы и изломы в жизни общества и отдельных людей - и проходить мимо вопроса о том, к каким последствиям приводили эти события на более длительном участке времени, как отзывались они на судьбах тех, кому удалось выйти живым из катастроф. А ведь для того, чтобы понять настоящее пятнадцати государств, которые стали сегодня независимыми, необходимо подвергнуть анализу длительные тенденции. Знания о том, как рождались и умирали люди в России и Латвии, в Киргизии и на Украине, помогают понять влияние политических событий на жизнь человека.
Следует, таким образом, включить историю СССР в длительную временную протяженность, не подчиняющуюся слишком удобным и простым хронологическим вехам, вроде тех, что отделяют российскую историю от советской, а последнюю - от современной. 1917, 1924, 1953, 1985, 1991 и, наконец, 2004 год - эти и другие ключевые даты могут показаться теми моментами, когда страница истории переворачивалась, открывая всякий раз новый период. Тем не менее, российская и советская история теснейшим образом связаны - и рассматривать их следует в рамках большой исторической длительности. Возможные же социальные разрывы отнюдь не всегда совпадают с вехами политической истории. В отличие от стран Восточной Европы, история России создавалась ею самой. И потому так важно, во-первых, поместить ее в такую временную протяженность, которая не была бы привнесенной извне и чуждой для этой страны, а во-вторых, постараться создать историю людей, независимую от официального дискурса, от языка идеологий и политических пристрастий.
Итак, мы хотим отказаться от простого следования за хронологией, которая столь часто оказывается полностью подчиненной политической истории. Наше внимание будет сосредоточено на эволюции основных демографических параметров: именно они позволяют вскрыть глубокие тенденции, которые вопреки всем политическим бурям и потрясениям являлись подлинным выражением существующего образа жизни. Удивительно, в сколь малой мере эти фундаментальные тенденции были затронуты событиями, происходившими на поверхности политической жизни. Конечно, в определенные моменты смертность внезапно вырастала, достигая уровня, почти невиданного для Европы, но общая тенденция, наблюдаемая на большем промежутке времени, свидетельствует о неуклонном снижении этого показателя. Возьмем другой пример. Советская семейная политика была основана на концепции единого и неделимого советского государства, все регионы которого должны были, согласно плану ускоренной модернизации, двигаться одним путем в направлении одних и тех же целей. В действительности, различия между географическими зонами всегда оставались весьма существенными, и характерная для каждой из них демографическая динамика свидетельствует о том, что - как бы центральная власть ни пыталась воспрепятствовать этому - те продолжали тяготеть к различным полюсам мира, расположенного за пределами СССР.
Необходимо, однако, уточнить, что нашей задачей не является создание еще одной циклической концепции истории, вроде той, что описана Н.И.Бердяевым:
"В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски. Ритмичность и периодичность свойственны всякой жизни. Говорят об органических и критических эпохах, об эпохах ночных и дневных, сакральных и секулярных. Нам суждено жить в историческое время смены эпох. Старый мир новой истории <...> кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще новый мир" (Бердяев 1994: 408).
Циклическое видение развития общества вписывалось в рамки одной из моделей, доминировавших в социальных науках конца XIX века (подробный анализ этой модели cм.: Сорокин 1992). Хотя оно позволяло вспомнить о понятиях непрерывного развития и преемственности; однако, революции и разрывы по-прежнему наделялись в ней исключительно важной ролью. Более того, в этой концепции История представала как вечное возобновление, анализ же отдельных периодов заключался скорее в выявлении и простом перечислении сходных черт, нежели в попытке понять сущность общества и постоянно происходящих в нем перемен. При обращении сегодня к изучению современной российской действительности следует отказаться от образа "Вечной России", мифической проекции в настоящее давно ушедшего прошлого. И хотя так соблазнительны параллели между реформами Петра I и Александра II, революцией, сталинизмом, хрущевской оттепелью, перестройкой и, наконец, распадом СССР - идея, согласно которой Россия живет вечным повторением своей истории, является иллюзией. Несомненно, видение в Истории бесконечной череды возобновлений должно вселять надежду и уверенность - но оно противоречит фактам. В послереволюционный период в СССР произошел ряд значительных перемен, но в этой эволюции политика не играла той ключевой роли, которую принято ей отводить. Продемонстрировать это является одной из задач книги.
Еще одной темой станет рассмотрение вопроса о географическом единстве, приписываемом Советскому Союзу. Несмотря на разнородный характер российского, а затем советского пространства, оно традиционно рассматривалось в качестве единого целого. А когда речь заходила о различиях между советскими республиками, точкой отсчета чаще всего служила РСФСР. Так, наблюдатели удивлялись высокому уровню детской смертности в Узбекистане по сравнению с Россией и Европой или же опасались, что сверхрождаемость, наблюдаемая в Средней Азии, взорвет империю изнутри.
Впрочем, чаще всего именно среднеазиатские республики заставляли ставить вопрос о степени внутренней спаянности и однородности СССР. В то время, как Прибалтика, Украина, Белоруссия, а порой даже и Закавказье игнорировались или рассматривались как единое целое с Россией, существование регионов с мусульманским населением, высокой рождаемостью и традициями, коренным образом отличающимися от русских, вызывало страх перед возможным распадом империи. На Западе с момента выхода в 1978 году "Расколовшейся империи" (Carrere d'Encausse 1978) и вплоть до 1986 года, когда на передний план выдвинулось движение за независимость в прибалтийском регионе, подобные прогнозы связывались прежде всего с Казахстаном и Узбекистаном.
Хотя "лоскутное" пространство, характерное для СССР, и рассматривалось в качестве дестабилизирующего фактора и противоречивого объекта интеграции/дезинтеграции, оно, тем не менее, всегда изучалось через призму отношений с Центром. Точкой отсчета традиционно оставалась Россия, окраины же рассматривались в последнюю очередь.
Подобный взгляд на страну преобладал и внутри России, хотя здесь он был во все времена более сложным и противоречивым. Стремление интегрировать в единое целое все республики заставляло внимательно изучать особенности каждой из них, а это неминуемо убеждало в сохранении глубочайших различий и несогласованностей. В поисках объяснений большинство наблюдателей приходило к точке зрения, которая подчеркивала связь Средней Азии с мусульманским миром. Подобные теории выдвигались в России начиная с XIX века. Ставя вопрос об особой природе России, страны ни европейской, ни азиатской - или, скорее, одновременно и той и другой - авторы той эпохи создавали основу для интеграции как европейских, так и азиатских окраин Российской империи. Предлагая ставшее знаменитым понятие азиатства, Н.А.Добролюбов и Н.Г.Чернышеский так подводили итог подобному видению: "Азиатская обстановка жизни, азиатское устройство общества, азиатский порядок дел - этими словами сказано все, и нечего прибавлять к ним" (Чернышевский 1956: 698). Различия между областями, входившими в империю, рассматривались, таким образом, как отражение ее специфической природы - а это вело к иной постановке самой проблемы интеграции. При этом существующие границы данного географического пространства никогда не ставились под сомнение. Россия представляла собой особый случай: не являясь ни европейской, ни азиатской страной, она была скорее пограничным пространством между Западом и Востоком. И целью ее была, таким образом, не интеграция, а синтез, внутри которого должны были столкнуться все противоречия разнородных цивилизаций.
Это видение должно было претерпеть изменения в эпоху, когда на первый план выдвинулась задача создания "советского человека", а географическое пространство стало мыслиться не в терминах империи, а как новый и единый мир. Тем не менее, новые теории чаще всего следовали старой логике. Стремление не выпячивать различия между регионами подсказывало выбор эволюционистского взгляда. Так, каждой республике было отведено свое, точно определенное место внутри длинного пути, соответствующего стадиальному историческому развитию. Считалось, что весь Советский Союз идет в направлении одной и той же цели, и различия между республиками объясняются лишь тем фактом, что некоторые из них продвинулись дальше по этому, одному для всех, пути модернизации, а другие, например, среднеазиатские регионы, в большей или меньшей степени отстали. Мерой измерения интеграции становилось время, а сам процесс постепенного слияния и гомогенизации считался неизбежным. Такие параметры, как религиозное или социальное развитие, вообще не учитывались или представали в виде лишь одной из многих областей подобной эволюции2.
В течение долгого времени внутри СССР при рассмотрении проблемы территории и ее разнородного характера сталкивались два противоречивых подхода. Один из них, основанный на национальном принципе, был закреплен Конституцией и рядом законов, регулировавших паспортную систему. Он противостоял такому видению государства, которое стремилось отбросить национальные различия и вести отныне речь исключительно об отдельных, постепенно стирающихся несоответствиях.
Наше исследование порывает с этой историографической и научной традицией. Приступая к изучению отличий, которые характеризуют различные регионы Советского Союза, мы не будем отталкиваться от факта их принадлежности к одному государству, а, наоборот, обратим взгляд на географические пространства, расположенные по другую сторону политических границ. Мы постараемся включить каждую составляющую бывшего Советского Союза в родственное ей культурное пространство - пусть даже и находящееся за пределами государства.
При этом нашей целью является не написание национальной истории республик, а воссоздание всей сложной картины взаимодействий, которая, с одной стороны, отразила бы включенность регионов в СССР, а с другой - вскрыла бы существование автономных, свойственных каждому из них политических и социальных форм, как сохранявшихся на местах с давних пор, так и возникших там впервые в советскую эпоху.
Изучение географических различий и длительных тенденций эволюции позволит выявить независимость демографической динамики от политической сферы. Следующим шагом станет попытка обнаружить те механизмы, под действием которых политические решения повисали в воздухе, не доходя до общества, их игнорировавшего. Внимательный анализ тенденций смертности сможет дать нам первое объяснение. Понимая, что уровень смертности является наглядным выражением модернизации страны, власти пытались воздействовать на этот показатель напрямую, с тем чтобы продемонстрировать успехи модернизации. На изменении динамики смертности сказался ограниченный характер советского понимания развития, которое выдвигало на первый план технический аспект - в ущерб глубинным изменениям. Если на начальном этапе подобный подход мог обеспечить значительные успехи, то вскоре они неизбежно исчерпывали себя, и развитие тормозилось. Недостатком этого типа эволюции был, прежде всего, слишком поспешный ее характер: так, успехи медицины отделялись здесь от развития других социальных сфер. Динамика смертности является первым выражением ускоренной, навязанной сверху модернизации, всегда остававшейся скорее символической, чем реальной, и заметной лишь через призму нескольких экономических показателей, чьим назначением и было создание образа, весьма далекого от реальности. Ее изучение станет, таким образом, первым шагом к пониманию зазора между политической и социальной сферой, между искусственным ростом и идущими в глубинах общества процессами.
>>Русский Журнал / Издательства / Фрагменты
>> http://www.russ.ru/publishers/extracts/20050117_ab.html
>
>>Советская история и демографическая история
>>Из книги "Родиться, жить и умереть в СССР", готовящейся к печати в "Новом издательстве"
>
>>Ален Блюм
>
>>Дата публикации: 17 Января 2005
>
><...>
Другим фактором, который заслуживает самого пристального внимания, является неэффективность советской пропаганды, ставшая заметной с начала 1930-х годов. Невозможность для индивидуума отождествить себя с насаждаемыми образами приводила к тому, что нередко агитационная машина работала вхолостую. Официальный советский дискурс, развивавшийся с конца 1920-х годов и стремившийся ускорить ход Истории, постепенно утрачивал смысл, а вместе с ним - и силу воздействия. Желая подкрепить фундаментальный тезис об идущем строительстве невиданного до сих пор мира и рождении нового, совершенно отличного от других общества, сталинский режим развивал последовательную аргументацию, создавал соответствующее законодательство, повсеместно насаждал официальную идеологию. При этом, однако, не делалось ни малейшей попытки проанализировать те сложные социальные реалии, которые подлежали преобразованию. Лучшим примером этому может стать свод законов, касающийся абортов и ограничения рождаемости, а также дискуссия по вопросам сексуальной сферы и пронатализма3.
Оживленные дебаты, характерные для первых послереволюционных лет, вскоре были вытеснены застывшим и неэффективным набором стереотипов. И чем больше политические руководители говорили в печати о глубочайших изменениях, происходивших в советской стране, тем дальше отходили они от реальности, которая была совершенно неузнаваема в их речах. Мир социального откалывался от политики; две сферы пускались в автономное плавание4.
Официальный дискурс пытался создать новую реальность, в которой все детали социальной мозаики были бы подогнаны под шаблон и сплавлены воедино. Как нигде лучше подобный подход проявлялся в отказе властей признать сложный и разнородный характер культурных реалий, свойственных различным регионам СССР. В этой области никакой интеграции достигнуто не было - скорее, речь шла о попытках обеспечить параллельное существование чуждых друг другу социумов. Так, бросается в глаза, что каждая республика обладала собственной, независимой от других демографической динамикой. И хотя сельские предприятия Узбекистана и Украины, России и Литвы носили одно и то же имя колхозов, это не мешало им сохранять традиционные особенности, характерные для сельского хозяйства этих регионов. Обычаи, свойственные патриархальному обществу - а именно таковым традиционно являлся Узбекистан - продолжали сохраняться в кишлаках этой республики. Показатели рождаемости и брачности, которые регистрировались в этой зоне, были гораздо ближе к тем, что характеризуют жителей стран, расположенных к югу от СССР, нежели к российским. И если в этом регионе и происходили демографические изменения, то они носили автономный характер. Более того, процесс деколонизации, ставший очевидным начиная с 1989 года, в действительности, не был вызван перестройкой: он восходил к предшествующему периоду, свидетельствуя о том, что глубокие социальные сдвиги могли обгонять соответствующее политическое развитие. И вновь мы сталкиваемся с тем, что типы демографического поведения, в данном случае, миграции, оказываются ярким и живым свидетельством происходящих в обществе перемен. В целом же, именно разнообразие путей развития, наблюдаемых сегодня в бывших советских республиках, является наиболее убедительным доказательством того, насколько официальный советский дискурс был оторван от социальных реалий.
Как, возможно, уже стало ясно читателю, эта книга стремится представить другую историю СССР, весьма далекую от той удивительной иллюзии, которую удалось создать этому государству. Благодаря размаху демографических катастроф советская история носила печать особого трагизма. И одновременно она являла собой гигантскую иллюзию, основанную на вере в возможность и реальность глубоких социальных изменений. В действительности, общество развивалось независимо от политической системы, которая во что бы то ни стало стремилась сломать существующие социальные структуры. И демографические процессы наглядно отражают эти фундаментальные парадоксы.
Власть стремилась регулировать все стороны общественной жизни. С возвышением Сталина выбор направления политики все чаще был обусловлен стремлением подавить любую форму девиантности и маргинальности, исключить всякое социальное поведение, отличное от заданного. Контроль и репрессии были главными инструментами сохранения власти диктатора. Однако, общества продолжали развиваться, в том числе, вне рамок, которые навязывала им власть. Так, например, несмотря на бесчисленные меры, ограничивавшие свободу перемещения населения по российской, а затем советской территории (начиная с крепостного права, которое со времен Бориса Годунова в крайней степени затрудняло передвижения крестьян, - и вплоть до знаменитой прописки советских времен), внутренние миграции всегда были в России значительными. Примером обратного может служить социальная мобильность. В СССР начиная с 1920-х годов большие усилия были приложены к тому, чтобы стимулировать этот процесс, который, как надеялись, должен был привести к смешению и постепенному полному исчезновению социальных категорий. Однако, документы, доступные нам сегодня, свидетельствуют скорее об обратном, а именно, о крайней социальной неподвижности советского мира. Урбанизация в течение долгого времени считалась убедительным доказательством произошедших бурных перемен (напомним, что в СССР рост городского населения достигал невиданного где бы то ни было уровня). Но если мы присмотримся к этим цифрам, то увидим, что речь следовало бы вести скорее о рурализации советских городов, нежели об урбанизации страны. Наиболее яркой иллюстрацией последнего явления служат, несомненно, города Средней Азии, на окраинах которых недавние крестьяне продолжали пасти коров и овец и возделывать участки земли, изначально предназначенные для сооружения детских площадок и автостоянок. Если же мы посмотрим на карту Москвы, то и здесь мы обнаружим анклавы, которые далеко не сразу утратили свою сельскую сущность.
Итак, в течение долгих десятилетий сосуществующие внутри Советского Союза социумы продолжали развиваться, следуя собственными путями - вопреки миру политики, который стремился отвергнуть все, что существовало до тех пор. Удивительная автономия общества по отношению к политической сфере проявляется в существовании социальных реалий, настолько же сложных и многослойных, насколько однородными и монолитными они казались ранее. А это, в свою очередь, служит доказательством ошибочности взгляда, согласно которому происходящие сегодня перемены не имеют под собой социальных основ.
В этой книге статистика должна отразить рождения, браки, смерти; она не является ставкой в игре и не претендует на вынесение приговора советской истории. Напротив, она необходима нам для того, чтобы понять и описать те тенденции развития советского общества, которые, в конце концов, позволяют вынести за скобки значительную часть политической истории Советского Союза. Данное исследование приподнимает завесу, покрывающую пути и судьбы тех, кто всегда держался в тени, стремясь укрыться от назойливых речей официоза, равнодушного к социальным реалиям. Здесь описан непрестанный обмен репликами между обществом и стремящейся воздействовать на него политикой - обмен, быстро ставший диалогом глухих. Мы хотели бы показать, что общество - пусть и отрезанное от внешнего мира, в частности, от миграционных потоков - всегда, тем не менее, оставалось непроницаемым для политики и продолжало развиваться, стремясь забыть о драмах, которыми полна история, претендовавшая на то, чтобы считаться советской.
Первое издание этой книги вышло в 1994 году; с тех пор то историографическое течение, частью которого она является, стало доминирующим. История СССР рассматривается здесь в глубокой преемственности с имперским прошлым. Мы стремимся осознать всю ее противоречивость, понять сложность и разнообразие форм взаимодействия между политической и социальной сферами. Сегодня уже невозможно изучать одну из этих сфер в отрыве от другой, и задачей исследователя является, прежде всего, понять отношения между ними. Подобный подход выдвигает на первый план человека, ни в коей мере не отрицая при этом высокую степень политизации советской истории, а также ту роль, которую сыграл лично Сталин и другие руководители страны в истории ряда преобразований и насильственных перемен.
Наконец, эта книга предлагает читателю задуматься об эволюции пятнадцати стран, возникших на обломках СССР. Прежде всего, разумеется, речь идет о том, чтобы наметить некоторые пути для анализа их современного демографического развития. Но мы стремимся пойти дальше и показать, что таким образом мы сможем лучше понять постсоветские общества и происходящие в них сегодня социальные и политические трансформации.
Литература:
Бердяев 1994
Бердяев Н.А. Новое Средневековье // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М.: Искусство; Лига, 1994. Т. 1.
Борисов 1976
Борисов В.А. Перспективы рождаемости. М.: Статистика, 1976.
Вишневский 1976
Вишневский А.Г. Демографическая революция. М.: Статистика, 1976.
Герцен 1958
Герцен А.И. Былое и думы. М.: ГИХЛ, 1958. Ч. 1–3
Демографическая модернизация 2005
Демографическая модернизация России, 1900–2000 / Под ред. А. Вишневского. М.: Новое издательство, 2005 (в печати).
Общество 1998
Общество и власть: 1930-е годы: Повествование в документах / Сост. С.В. Журавлев, Л.П. Кошелева, Л.А. Роговая, А.К. Соколов, В.Б. Тельпуховский. М.: РОССПЭН, 1998.
Осокина 1997
Осокина Е. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927?1941. М.: РОССПЭН, 1997.
Сорокин 1992
Сорокин П.А. Современные социологические теории. М., 1992.
Хлевнюк 1996
Хлевнюк О.В. Политбюро: Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 1996.
Чернышевский 1956
Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М.: Гослитиздат, 1956. Т. 5.
Blum, Mespoulet 2003
Blum A., Mespoulet M. L’anarchie bureaucratique: Statistique et pouvoir sous Staline. Paris: La Decouverte, 2003.
Carrere d’Encausse 1978
Carrere d’Encausse H. L’Empire eclate. Paris: Flammarion, 1978.
Ferro 1985
Ferro M. Y a-t-il trop de democratie en URSS? // Annales: Economies, societes, civilisations. 1985. № 4.
Garros, Korenevskaya, Lahusen 1995
Garros V., Korenevskaya N., Lahusen Т. Intimacy and Terror. Soviet Diaries of the 1930s. N.Y.: The New Press, 1995.
Hellbeck 2000
Hellbeck J. Writing the Self in the Time of Terror, Alexander Afinogenov’s Diary of 1937 // Self & Story in Russian History / Ed. by L. Engelstein, S. Sandler. Ithaca; London: Cornell University Press, 2000.
1 За первыми публикациями дневников (среди которых следует упомянуть: Garros, Korenevskaya, Lahusen 1995) последовали другие, в первую очередь, на русском языке. Существуют и специальные исследования, посвященные этому виду источников, например: Hellbeck 2000.
2 В качестве примера, почерпнутого из относительно недавней демографической литературы, следует в первую очередь упомянуть работу В.А. Борисова (Борисов 1976). Касаясь этих вопросов, автор стремится во что бы то ни стало подчеркнуть отставание одних регионов СССР по сравнению с другими. Подобный подход мы встречаем и у А.Г. Вишневского, когда он обращается к проблеме демографического перехода, служащего у него концептуальной базой для изучения модернизации (Вишневский 1976). Рассматривая демографический переход как неизбежный, хотя и не везде идущий с одинаковой скоростью процесс, он помещает все республики на один и тот же путь постепенного прогресса.
3 Пронатализм — точка зрения, согласно которой государство должно развивать такую политику в сфере семьи, которая поощряла бы рождаемость.
4 Здесь я хотел бы выразить свою признательность Марку Ферро, долгие дискуссии с которым помогли мне объединить разрозненные наблюдения в представленную выше концепцию автономии социального. См. об этом также: Ferro 1985.