отрывок из книги А.С.Панарина "Искушение глобализмом", М.-Русский национальный фонд, 2000г.
=======================================================
Самосознание всех постсредневековых эпох отличается одной общей особенностью: все они оп-ределяют себя по отношению к буржуазии и каждая из них дает свое имя и образ этому оборотистому сословию. Героический буржуа-первооткрыватель и авантюрист эпохи Возрождения, буржуа-пуританин эпохи Реформации, буржуа-"естественный человек" и "разумный эгоист" эпохи Просвещения, буржуа-филистер прошлого века, буржуа-монополист и империалист, зачинщик мировых войн XX века, вот еще не завершенный каталог великого текста, имя которому - модерн. Наша эпоха знаменуется новым самоопределением по отношению к указанному историческому персонажу, открывает его но-вый облик.
Макс Вебер против Карла Маркса
Главные приключения современного общественного сознания, как это повелось с эпохи Ренессанса, связаны с изменением отношений к буржуазному классу. Еще недавно нам казался окончательным тот исторический приговор ему, который вынес К.Маркс. Это сегодня, под влиянием снобов нового великоучение может казаться, будто негативная оцен ка буржуазного владычества — провинциальная особенность додемократической России. Те, кто занимался изучением Запада в 60-70-х годах, не могут не засвидетельствовать, что весь интеллектуальный авангард Запада с примыкающим к нему молодежным движением занимал в отношении класса капиталистов последовательную тираноборческую позицию, сама эта позиция является устойчивой традицией интеллигентских властителей дум.
Последняя антибуржуазная революция на Западе вспыхнула в конце 60-х годов и по некоторым критериям могла считаться мировой. Поклонники Маркса, Мао и Маркузе заполняли студенческие кам-бузы и аудитории во всех странах Запада; бунтующая Сорбонна своим антибуржуазным вдохновением заразила Париж, нашла отклик в бунтующей Калифорнии, в ниспровергательстве "красных бригад" в Германии и Италии. Никто не сомневался в том, что буржуазный порядок должен был быть заменен другим, споры велись по поводу того, кто и как это должен сделать, каковы культурные и экономические основания послебуржуазной эпохи.
Однако имманентная революционность интеллектуального и молодежного авангарда наложилась на мировую холодную войну буржуазного Запада и коммунистического Востока. При этом аналогичные движения интеллектуального и молодежного авангарда в странах "социалистического лагеря" становились все более пробуржуазными и прозападными. Вместо единого революционного интернационала, выступающего против обеих разновидностей репрессивного технократического общества, что соответ-ствовало бы логике мировой революции, началось повсеместное отрезвление или вытеснение левых под давлением побеждающего в холодной войне Запада.
Так логика мировой войны исказила логику мировой революции и преобразовала оптику интеллектуального авангарда. Как только Запад восторжествовал над коммунистическим Востоком, сам факт западного, фаустовского происхождения коммунизма, был вытеснен из сознания и коммунизм стал отождествляться с азиатским способом производства и пережитками восточного деспотизма. Словом, победители не захотели разделять с побежденными ответственности ни за холодную воину, ни за изъя-ны репрессивного технократического общества.
С побежденного коммунистического Востока была востре бована идеологическая контрибуция, связанная с необходи мостью все изъяны современности взять на себя, приписав их давлению азиатских пережитков. (Все мы помним, что такую же идеологическую контрибуцию с побежденной бе лой Рос-сии когда-то взяли большевики, приписав все не удачи и провалы собственной политики давлению крестьян ской "мелкобуржуазной стихии". Судя по некоторым при знакам, наши правящие "демократы" решили, что со старой России получена не вся контрибуция — они ныне пытаются взять свою долю, списав провалы своих "реформ" на неис коренимые пережитки общинного духа).
В этих условиях Западу понадобился мыслитель, который помог бы осуществить радикальную реабилитацию господ ствующего буржуазного класса, снабдив его совсем другим имиджем, нежели тот, который сформировался в общест венном сознании под влиянием марксистской и неомарксист ской критики капитализма. Среди живых интеллектуальных мэтров такого мыслителя не оказалось — почти все мэтры были "левыми". Он отыскался среди тех почивших, интел лектуальный капитал которых еще не был по-настоящему идеологически затребован и потому оказался не растрачен ным. Это был Макс Вебер.
Веберовский дискурс о капитализме во всех существен ных пунктах оказался противоположным марксистскому. Здесь не место обсуждать вопрос о том, ставил ли сам Ве бер задачу последовательного опровержения Маркса. Главное состоит в том. что идеологически затребованной и мобили зованной се-годня оказалась именно эта часть его обширного интеллектуального наследия.
Эффективность М. Вебера сегодня состоит в том, что он работал в ныне модной парадигме куль-туроцентризма. Если Маркс объяснял происхождение капитализма логикой раз вития обмена и меновой стоимости, то Веберу удалось уко ренить капитализм в культуре и тем самым снять с него важнейшее из обвинений - о враждебности всей культур ной и моральной традиции.
М. Вебер поставил сугубо "немецкую", националистическую задачу: доказать первородство Гер-мании в деле форми рования всего европейского модерна. Как известно, Германия в то время (и до са-мого вступление ее в НАТО) находилась на подозрении у англо-американского мира и считалась "не совсем западной" страной - маргиналом атлантического сообщества. Немецкий мыслитель выдвинул те-зис о проис хождении капитализма из духа протестантской аскезы. Тем самым морально-религиозная традиция как культурное ядро цивилизации выступала уже не в качестве чего-то внешнего капитализму и служащему ему неизбывным укором, а как собственная его основа.
Главный пункт расхождений между М. Вебером и К. Марксом касается природы капиталистического первоначального накопления. У Маркса эпопея первоначального накопления напоминает "вели-кую криминальную революцию" и описана как деятельность колониальных авантюристов и флибустье ров, баззастенчивых приватизаторов эпохи огораживаний, обрекших крестьянское большинство на нищенство и бро дяжничество, бессовестных ростовщиков и других экспроприаторов национального богатства. Ясно, что такая на следственность накладывает на всю капиталистическую ис торию свою неизгладимую печать и предопределяет логику разрыва его и с прошлым и с будущим всего человечества.
Совсем другую интерпретацию первоначального накоп ления дает М. Вебер. Накопление у него - не процесс грабежа чужой собственности и результат бесчеловечной "находчивости" всякого рода прохо-димцев, образующих новый класс людей, не имеющих ни почвы, ни отечества, а напротив, религиозно мотивированное воздержание от вся кого мотовства и излишеств и обращения в дело всего того, что в прежней атмосфере ренессансной раскованности неминуемо было бы потрачено на чувственные радости.
Реформация у Вебера представляет собой реакцию на гедонистический ренессанс и новое воз-вращение к религи озной аскетике. Лютеранский и кальвинистский социокуль турный тип потому и по-рождают предпринимательство, что считают предосудительным безответственное потребительст во и потакающую нашей греховной чувственности расслаб ленность. У Вебера капиталистическая эпопея вырастает не из безбожного "бесстрашия" авантюристов и циников, отвер гающих все запреты и нормы, а из великого религиозного страха людей, потерявших веру в гарантированное коллек тивное спасение, даруемое католической церковью.
Разоблачения Лютера, касающиеся пресловутых духов ных гарантий для верующего, поданы Ве-бером как пред восхищение того разоблачения коллективных социальных гарантий, которое впоследст-вии осуществят критики госу дарственного социалистического патернализма. Критика Лютером католи-ческого церковного авангарда, называвшего себя умом, честью и совестью эпохи и гарантирующего своей пастве вечное спасение при условии полной лояльности и по слушания, благодаря Веберу сегодня воспринимается по аналогии с либерально-демократической критикой коммуни-стического авангарда, претендующего на ту же миссию спасения пролетарской паствы.
Такие гарантии Мартин Лютер назвал шулерством касты профессиональных "спасителей душ", а заказ на подобные гарантии со стороны низов осудил в качестве греховного религиозного безволия. Объявленное им отсутствие даруемых сверху церковью религиозных гарантий спасения призвано было пробудить индивидуальную религиозную волю и индивидуальное подвижничество — но уже не как монашескую деятельность, выключенную из повседневности, а как подвиг повседневности, свидетель-ствуемый посредством ее собственных зримых критериев.
В этой связи М. Вебер извлекает из раскопок культурно-религиозной археологии термин "beruf" -- профессии как призвания, или религиозного призвания, воплощенного в профессии. Если в прежние времена главным грехом считалась гордыня, а главной добродетелью — духовное смирение и кротость, то теперь кротость расценивается как слишком легкий путь к спасению, достигаемому на самом деле религиозно мотивированным мирским усердием в делах повседневности.
Со времен протестантского переворота Бог утрачивает прежние качества христианского Бога, предпочитающего "нищих духом", и начинает больше напоминать ветхозаветного Бога Израиля, спа-сающего не всех, но только избранных — способных не к разовому подвигу просветления и покаяния, а к методической повседневной аскезе. Почему протестантские аскеты так стремились к успеху в прак-тически повседневных делах? Потому что, не имея коллективных гарантий спасения, даваемых прежде церковью, они испытывали гнетущее давление неуверенности и страха и лечились от этого работой. "Для него (протестанта.-А. П.), подвергнутого такому давлению, единственным средством уменьшить неуверенность, уменьшить психическое неблагополучие... было не покладая рук предаваться работе" (Московичи С. Машина, творящая богов. М., 1998. С. 247)
Но масштабность того переворота во взглядах на капитализм, который связан с М. Вебером, мы можем оценить лишь тогда, когда не ограничимся психологическими и культурополитическими интер-претациями его дискурса о капитализме. Аскетическая жертва протестанта у Вебера чем-то существен-ным напоминает человеческую жертву, приносимую пролетарием. Труд пролетария у Маркса оказывается той чудодейственной субстанцией, которая является источником прибавочной стоимости и помогает тем самым преодолеть примитивное представления о капиталистической экономике как осно-ванной ни грабеже, экспроприаторстве и перераспределительстве. Последние создают, по Марксу, только первичную предпосылку капитализма; в дальнейшем он функционирует уже не как паразити-ческая, проедающая ранее созданное богатство, а как производительная, создающая богатство система — и все это благодаря труду наемных рабочих, производящих не только стоимости, но и прибавочную стоимость как источник всеобщего экономического роста.
Тайна протестантского аскета у М. Вебера в чем-то поразительно напоминает тайну марксист-ского пролетария. Благодаря своему повседневному неуклонному усердию и последовательному воз-держанию от проедания излишков предприниматель-протестант создает некую "прибавочную стои-мость", а точнее прибыль, качественно отличающуюся от традиционных типов дохода тем, что наряду с частью, предназначаемую для потребления, содержит растущую часть, предназначенную для накоп-ления.
Так буржуазное накопление связывается с жертвой - отказом от радостей раскованного потре-бительства, что требует не только пламенной религиозной веры, но и большой религиозной воли. Подвиг такой воли требуется для того чтобы перейти от спонтанности безответственного потребления к вымученности накопления. Жертвенность веберовско-го протестанта напоминает жертвенность мар-ксистского пролетария и по целому ряду других признаков. Вспомним, что пролетарий у Маркса от-лучен от культуры, от досуга и от всех достижений и радостей цивилизации, связанных с буржуазной паразитической "надстройкой".
Он хорошо знает, что только его труд является производительным — создающим общественное богатство, тогда как все остальные общественные слои усердствуют либо в перераспределении этого богатства, либо в его прямом расхищении. Отсюда — известная из практики социалистического строи-тельства классовая подозрительность пролетариата к буржуазным излишествам, к деятельности, свя-занной с культурной надстройкой, к попыткам приписать науке, культуре и образованию автономный самоценный статус.
Всем памятный "пролетарский классовый подход" демонстрировал невыносимую утилитарную узость "пролетарской культуры", готовой ставить на подозрение и безжалостно преследовать "буржу-азную" культурную богему - всех адептов чистой науки и искусства ради искусства.
Однако если мы сравним отношения пролетарской диктатуры к культуре и цивилизации с от-ношением к ним со стороны носителей протестантской аскетики, мы поразимся недвусмысленному совпадению. Мещанство протестантской (в России - старообрядческой) закваски с величайшим подозрением относилось к деятельности интеллигентного культурного авангарда и группирующейся во-круг него эстетствующей богеме. Не случайно по мере продвижения протестантской реформации на Се-вер, в Скандинавию и на Британские острова, вся художественная богема мигрирует на католический юг: Париж, Рим и Мадрид становятся для них местом эстетского карнавала — "праздником, который всегда с тобой".
В эпоху Ренессанса между авантюристом-буржуа и авантюристом-художником имелось взаим-ное понимание: оба они утверждали свой эмансипаторский проект на развалинах средневековой куль-туры. После протестантского переворота, превратившего буржуа в скопидома, который отыскивает свою прибыль не на пути бесшабашных колониальных авантюр, а на путях методического самоотказа в повседневности, между левым авангардом, художественным и поли'-тическим, и буржуа-пуританином пролегла настоящая пропасть. Пуритане отвергли как неугодное Богу "баловство" не только пресыщенность аристократической жизни, но и моральные эксперименты культурного авангар-да, презирающего пресную мещанскую мораль.
Маркс объяснял враждебность буржуазии "известным отраслям духовного производства" харак-терной скупостью и приземлеиностью буржуазного класса, признающего один только утилитарный подход к действительности. Вебер объяснил бы ее посредством ссылки на аскетическую традицию, обязывающую подозрительно относиться ко всякого рода декоративным излишествам культуры, рас-слабляющими религиозную волю и чреватыми всеми самыми опасными соблазнами.
Итак, мы видим, что Марксу, при всем стремлении к строгости научного экономического ана-лиза, не удалось преодолеть двусмысленности при описании буржуазии. С одной стороны, он призыва-ет отвлекаться от всяких случаев, относящихся к грабительской, экспроприаторской "прибыли от отчу-ждения", сколь бы часты они не были и понять буржуазную предпринимательскую практику как расши-ренное производство стоимостей, не нарушающих законов эквивалентного обмена. С другой — он то и дело осуждает буржуазию с позиций старой моральной критики, усматривающей в буржуазном богатст-ве простой грабеж и перерас-пределительство.
М. Вебер, в отличие от Маркса, рисует последовательный образ буржуа, как аскета, отвергающе-го авантюры старого экономического перераспределительства, и признающего законным и богоугодным только то богатство, которое обретено подвигами самоотречения, как в его прямом материально-потребительском выражении, так и в смысле дисциплины духовного и культурного самовоздержания. В первом случае оппонентом буржуа оказывается аристократический шулер, во втором - артистическая богема, ответственная за все моральные революции модерна, в том числе и новейшую сексуальную ре-волюцию.
Словом, Вебер своеобразным образом перевернул пeрспективу марксизма, объявив фактически, что основой общественного богатства является не столько эксплуатацияпролетариата, сколько пуританское са-мовоздержание протестантского мещанства, которое сублимировало религиозную энергию в энергию предпри-нимательства, не проедающего свою прибыль, а методически накапливающего и инвес тирующего ее. Про-летарское воздержание носит достаточно банальный и в общем не надежный характер, ибо навязано ему извне. В случае ослабления внешней узды пролетарии могут быстро превратиться в люмпенство, требую-щее "хлеба и зрелищ", или в в безответственных потребителей, презирающих всякую ответственность и мораль.
Напротив, буржуазное пуританское воздержания носит внутренний глубоко мотивированный ха-рактер и пока его морально-религиозные источники не иссякли, современной промышленной цивилиза-ции не грозит вырождение в декадентскую цивилизацию нигилистов и люмпенов. Таким образом, если у Маркса, в особенности в Экономических рукописях 1857—1859 годов, буржуа выступает в качестве без-ответственного растратчика тех богатств природы и культуры, которые он сам не создавал (общих эко-логических и научно-духовных предпосылок экономического роста), то у Вебера, напротив, он оказы-вается их высшим и последним гарантом.
Особого внимания заслуживает еще одна сторона протестантского переворота, которой последо-ватели Вебера до сих пор не уделяли нужного внимания.
Традиционный дореформационный капитализм был в основном представлен ростовщической ди-аспорой, не имеющей отечества и безответственно разоряющей местное население. Протестантский пе-реворот не только способствовал национализации религии ("чья земля, того и вера"), но и национали-зации предпринимательского сословия. Подобно тому как античное рабство основана было на захвате и закабалении чужеземцев-варваров, не считающихся настоящими людьми, ростовщичество основано на отстраненно-безответственном и презрительном отношении к местному населению со стороны инород-цев-держателей заемного капитала. В известном отношении ростовщичество такая же авантюра захват-ничества и перераспределительстаа, как и колониальные авантюры завоевателей Вест-Индии.
Протестантский переворот не только преобразовал саму основу буржуазного богатства, заменив авантюры перерас-пределительства аскетикой накопления, но и способствовал процессу национального укоренения предпринимательства. По мере того как отношения типа "инородец-туземец" заменялись отношениями между тесно связанными между собой соотечественниками, имеющими общую террито-рию и общую судьбу, эзотерическая этика мастеров обмана заменяется гражданской этикой партнерст-ва и ответственности.
Мы, пожалуй, не разберемся в истоках победы "демократов" над коммунистами, если не учтем такой фактор, как веберовская реабилитация класса капиталистов и основанная на веберовских пре-зумпциях, идеологически подогретая система массовых ожиданий. Массы, шокированные системой но-менклатурных привилегий и закрытого спец-распределительства, ожидали, что номенклатурную элиту новых партийных феодалов, жирующих на фоне всеобщего "дефицита", заменит веберовский буржуа-аскет, с презрением отвергающий всякие привилегии и дармовые блага в пользу принципа последова-тельной самодеятельности и не-подопечности. Номенклатурные растратчики общественного богатства, которых постоянно страховало государство, не требующее у них настоящего экономического отчета, должны были смениться ответственными частными собственниками, погружающимися в стихию рынка как в священную очистительную воду. При этом предполагалось, что крушение прежних политических и идеологических запретов автоматически сделает свободным все общество и что эта всеобщность сво-боды столь же автоматически преобразуется во всеобщую гражданскую ответственность.
Мне уже приходилось писать, сразу же по следам нашей приватизации, что оба указанных допу-щения оказались ложными. Падение прежней партийной цензуры освободило не общество - оно освобо-дило от всякой гражданской и морально-политической ответственности прежнюю номенклатуру, которая проводила уходящую идеологию словами персонажа Достоевского: "Если Бога нет, то все позволено". Бог для этих атеистов умер давно, но гнет партийной цензуры в известной мере смягчил для общества последствия этой смерти Бога, ибо демагогия партийной "коммунистической сознательности" служила не только в качестве средства массовой манипуляции, но и в качестве сдерживающего тормоза внутри самих верхов.
Как оказалось, советское общество явно переоценило само себя: освобождение от партийно-идеологической цензуры сработало в пользу "сильных" и давно уже в тайне от всех ведущих буржуаз-ный образ жизни и только усилило беззащитность остальных, у которых к моменту "демократического переворота" не оказалось ни капиталов, ни политического влияния, достаточного для эффективной са-мозащиты от произвола номенклатурных приватизаторов. Наряду с этой неожиданной классовой дели-мостью свободы, оказавшейся целиком в руках прежней номенклатуры, обнаружилась и проблематич-ность той связи между свободой и ответственностью, которую постулировал новый либерализм.
Удивительное дело, но безответственность стала всеобщей: верхи отделались от этики долга как от опостылевшей Цензуры, низы соблазнились объявленной вседозволенностью, Не уразумев того, что в обстановке вседозволенности всегда выигрывают сильные и проигрывают слабые, Причем — и это бы-ло еще одним сюрпризом постсоветской эпохи — сами Понятия сильных и слабых совершенно не сов-падали со смыслом, заложенным в идеологии либерализма. Идеология Постулировала, что слабые - это те, кто привыкли полагаться на государственный патернализм, а сильные — это те, кто готов к свобод-ному рыночному соревнованию, избавленному от любых тайных подстраховок.
На деле оказалось, что "сильными" оказались как раз те, кто сумел сполна использовать всю систему номенклатурных подстраховок и привилегий для перераспределения национального богатства в свою пользу, а "слабые", напротив, оказались предоставленными самим себе, но с заведомо урезан-ными правами и возможностями, что по существу исключало их полноценное приобщение к доброде-телям самодеятельного гражданского общества.
Номенклатурные приватизаторы с самого начала повели себя отнюдь не по примеру "аскетов накопления", методически накапливающих по крохам добываемую прибыль для ее последующего ин-вестирования в экономику роста. Они, напротив, повели себя как безответственная богема, даром по-лучившая не ею созданное богатство и намеренная использовать его ради неслыханно разнузданного гедонизма. Объективный социокультурный анализ их поведения указывает нам не на аскетическую эти-ку самонакопления, связанную с методическим внутренним самоограничением, а на сочетание психоло-гии разнузданной богемы с психологией захватнической "удали" , все более становящейся откровенно криминальной. Не менее обескураживающим оказывается и сравнение класса "новых русских" (и иных "новых" во всем постсоветском и постсоциалистическом пространстве) с национально ответственным пу-ританским мещанством, строящим национальный капитализм с полным сознанием собственной укоре-ненности в местную среду и традицию.
Номенклатурная богема, получившая новую собственность вкупе со старыми привилегиями, ока-залась в принципе не способной идти трудным путем честных сбережений, партнерства и ответственно-сти. Она сделала головокружи тельное открытие, что старая предпринимательская при быль, связанная с экономикой роста не идет ни в какое сравнение с ростовщической прибылью, связанной со спе кулятивным помещением капитала, финансовыми пирами дами и играми типа "МММ".
Все это назвали новейшей монетаристской экономикой, якобы имманентной современному ин-формационному обществу, ибо все спекулятивные финансовые игры связаны, во-первых, с получением опережающей информации о рынке ценных бумаг и экологии фиктивного капитала в целом, а во-вторых, поражают дематериализацией самого богатства, по-видимому, появляющемуся прямо из воздуха — по-мимо роста натурных показателей и даже вопреки им.
Ясно, что здесь мы имеем дело с откровенным софизмом. Под информационной экономикой, в со-ответствии с уже сложившимися установками постиндустриальной теории, обычно имеют в виду науко-емкие производства, науку, образование и информационно-коммуникационные сети, инвестиции, кото-рые дают большую экономическую отдачу, чем вложения в материальное производство. Здесь же под информационной экономикой имеют в виду манипуляции с краткосрочным спекулятивным капиталом, оз-начающим прямой вычет из реального богатства, безответственную растрату его.
"Информационная экономика" финансовых спекулянтов означает систему механизмов, посредст-вом которых обеспечивается дематериализация капитала, теряющего всякую привязку к реальному процес-су производства общественного богатства. Вследствие этого происходит превращение фи нансовой элиты в "игровое" сообщество, способное обкрадывать целые народы и континенты,_в считанные часы сводя на нет сбережения и труд сотен миллионов людей. Такая система означает реставрацию антагонистической пары: ростовщическая диаспора - туземное_население, то есть перечеркивает обретения капитализма "вебе-ровского" типа.
Сообщество спекулятивных финансовых игроков по всем показателям отличается от старого про-тестантского сообще ства накопителей-аскетов. Игрок не скопидомничает, не ог раничивает свое гедо-нистическое воображение, не отклады вает исполнение желаний. Чем легче ему достается богатст во, тем расточительнее он им распоряжается.
