N 20(67)
1998-07-07
========
СТАЛИН И ИНЖЕНЕРЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ
(Д.Т.ШЕПИЛОВ)
СТАЛИН
МЫ ДАЕМ ОТРЫВКИ из воспоминаний Д.Т. Шепилова ("примкнувший к ним"),
публикуемых полностью в журнале "Вопросы истории" за этот год.
в целом Д.Т. Шепилов написал довольно спокойные и объективные
воспоминания. Интересно, что термин "мальчики" в политике возник в ходе
той войны, но только тогда это были не "чикагские", а "александровские
мальчики", однако природа этой сволочи, похоже, неизменна.
Поэтому, полагаю, материал читателям будет интересен. (Ю. Мухин).
------------
Через несколько минут я был в Кремле у Чернухи. Он отдал все необходимые
распоряжения. И вот я уже мчался по Можайке. Очевидно, предупреждение
было сделано по всему маршруту, потому что у Поклонной горы при моем
приближении молниеносно был поднят шлагбаум; зеленые ворота "ближней"
дачи тоже распахнулись сразу. И вот я у входных дверей дачи. На ступенях
меня встретил полковник государственной безопасности, проводил в
прихожую и сразу же бесшумно исчез. И больше за два с половиной часа
пребывания на даче я не видел из охраны ни единого человека.
Я снял пальто у вешалки и, когда обернулся, увидел выходящего из дверей
рабочего кабинета Сталина. Он был в своем всегдашнем сером кителе и
серых брюках, то есть в костюме, в котором он обычно ходил до войны -
должно быть, лет двадцать. В некоторых местах китель был аккуратно
заштопан. Вместо сапог на ногах у него были тапочки, а брюки внизу
заправлены в носки. Он поздоровался и пригласил пройти в комнату - это и
была та первая справа от входа комната, которую я условно называю
библиотекой и в которой со Сталиным впоследствии произошла катастрофа.
По приглашению хозяина я сел в кресло у столика, на который положил
записную книжку и карандаш. Но Сталин сразу неодобрительно покосился на
эти журналистские средства производства. Я понял, что записывать не
следует. Сталин вообще не любил, когда записывали его слова.
Впоследствии он неоднократно на встречах с нами, учеными-экономистами,
работавшими над учебником политической экономии, делал нам замечания:
"Ну что вы уткнулись в бумагу и пишете? Слушайте и размышляйте!" И нам
приходилось тайком на коленях делать для себя какие-нибудь
иероглифические пометки с последующей расшифровкой их. Но здесь беседа
шла с глазу на глаз, и незаметное писание исключалось. За все время
беседы Сталин ни разу не присел. Он расхаживал по комнате своими
обычными медленными шажками, чуть-чуть по-утиному переваливаясь с ноги
на ногу.
Потом я убедился, что многое из того, чем он делился со мной, он изложил
затем на собрании авторского коллектива. Вообще, из некоторых других
эпизодов у меня сложилось впечатление, что Сталин считал необходимым в
отдельных случаях предварительно поразмышлять вслух и проверить
некоторые свои мысли и формулы. Это проистекало из присущего Сталину
исключительного чувства ответственности не только за каждое слово, но и
за каждый оттенок который может быть придан его слову.
Даже о трудных категориях политической экономии он рассуждал свободно и
просто. Чувствовалось, что все в его кладовых памяти улеглось давно и
капитально. При анализе абстрактных категорий он опять-таки очень
свободно и к месту делал экскурсы в историю первобытного общества,
Древней Греции и Рима, средних веков. Казалось бы, самые отвлеченные
понятия он связывал с злободневными вопросами современности. Во всем
чувствовался огромный опыт марксистского пропагандиста и публициста.
Меня не могло не поразить, какое первостепенное значение придавал он
теории. Сталин сказал примерно так: "Вот вам и вашим коллегам поручается
написать учебник политической экономии. Это историческое дело. Без
такого учебника мы не можем дальше двигаться вперед. Коммунизм не
рождается, как Афродита, из пены морской. И на тарелке нам его не
поднесут. Он строится нами самими на научной основе. Идея Маркса -
Ленина о коммунизме должна быть материализована, превращена в явь. Каким
образом? Через посредство труда на научной основе."
Сталин несколько раз в очень энергичных выражениях говорил, что вопрос
стоит именно так: либо - либо. Либо наши люди овладеют марксистской
экономической теорией, и тогда мы выйдем победителями в великой битве за
новую жизнь. Либо мы не сумеем решить этой задачи, и тогда - смерть. Он
вынул изо рта трубку и несколько раз сделал резкие движения у горла,
словно перерезая его.
Воспользовавшись паузой, я спросил: "Можно ли рассчитывать, что вы
будете редактировать то, что мы подготовим?" Сталин: "Посмотрим, как
напишете. Но от моего редактирования вам легче не будет, я вам спуску не
дам". В процессе беседы Сталин вдруг спросил меня: "Когда вы пишете свои
статьи, научные работы, вы пользуетесь стенографисткой?" Я ответил
отрицательно. - "А почему?" - "Я пишу медленно. Многократно возвращаюсь
к написанному тексту. Делаю вставки, перестановки фраз и целых абзацев.
Словом, все время, пока идет работа, шлифую написанное. Я не могу этого
делать, если перед глазами нет текста". Сталин: "Я тоже никогда не
пользуюсь стенографисткой. Не могу работать, когда она тут торчит".
Беседуя, вышли в вестибюль. Раскуривая очередной раз трубку, Сталин
спросил: "А вы бываете магазинах, на рынке?" Я сказал, что очень
редко. - "А почему?" - "Да как-то все недосуг". Сталин: "Напрасно.
Экономисту нужно там бывать. В конечном счете именно там отражаются все
результаты нашей хозяйственной работы".
МАЛЬЧИКИ
Со Ждановым я познакомился вскоре после возвращения в Москву с фронта и
затем работал с ним в тесном контакте до самой его смерти. Дело было в
том, что после окончания войны, когда Жданову как секретарю ЦК поручено
было руководить всей идеологической работой, главенствующую роль в этой
сфере играли так называемые александровские мальчики - и Жданов начал
искать себе новых людей.
Во главе управления пропаганды и агитации ЦК стоял многие годы Г. Ф.
Александров, сам по себе умный и книжно-грамотный человек, хотя, я
думаю, что он никогда не знал и никогда не изучал марксистско-ленинскую
теорию капитально, по первоисточникам. Опытный педагог и пропагандист,
Александров представлял собой типичный образец "катедер-коммуниста" (то
есть "коммуниста от профессорской кафедры"). Он никогда не занимался
никакой практической работой ни в городе, ни в деревне. Не был он и на
фронте. Окончил среднюю школу, затем философский факультет, затем сам
стал преподавателем философии, а вскоре - начальником управления
агитации и пропаганды ЦК и академиком. Вот и весь его жизненный путь.
Классовая борьба, социалистическое строительство, трудности,
противоречия, война, империалистический мир - все это было для него
абстрактными понятиями, а революционный марксизм - суммой книжных истин
и цитат. Возглавив агитпроп после опустошительных чисток 1937 - 1938
гг., Александров и в аппарате ЦК, и на всех участках идеологического
фронта расставлял своих "мальчиков". Все они были прямо "со школьной
скамьи", практической работой не занимались, следовательно, не общались
ни с какими "врагами народа". За границей тоже не были, а значит не
являлись "шпионами, завербованными иностранными разведками". Принципов и
убеждений у них не было никаких, поэтому они с готовностью прославляли
любого, кого им предписывалось прославлять в данное время, и предавали
анафеме также любого, на кого им указывалось. Такой подбор и расстановка
кадров как нельзя лучше соответствовали сталинской подозрительности ко
всем старым ленинским идеологическим кадрам и сталинской линии на
широкую замену их послушными людьми, готовыми изобретать и внедрять
любые концепции истории партии, гражданской войны, социалистического
строительства.
Типичными для этого обширного слоя людей, выдвинутых на руководство
участками духовной жизни общества, были заместители Александрова - П.Н.
Федосеев, В.С. Кружков, главный редактор газеты "Известия", а затем
"Правды" Л.Ф. Ильичев, заместитель Александрова по газете "Культура и
жизнь" П.А. Сатюков и многие другие.
Все они, используя свое положение в аппарате ЦК и на других
государственных постах, лихорадочно брали от партии и государства
полными пригоршнями все материальные и иные блага, которые только можно
было взять. В условиях еще далеко не преодоленных послевоенных
трудностей и народной нужды они обзаводились роскошными квартирами и
дачами. Получали фантастические гонорары и оклады за совместительство на
различных постах. Они торопились обзавестись такими акциями, стрижка
купонов с которых гарантировала бы им богатую жизнь на все времена и при
любых обстоятельствах: многие в разное время и разными путями стали
академиками (в том числе, например, Ильичев, который за всю жизнь сам
лично не написал не только брошюрки, но даже газетной статьи - это
делали для него подчиненные), докторами, профессорами и прочими
пожизненно титулованными персонами.
За время войны и после ее окончания Сатюков, Кружков, Ильичев занимались
скупкой картин и других ценностей. Они и им подобные превратили свои
квартиры в маленькие Лувры и сделались миллионерами. Однажды академик П.
Ф. Юдин, бывший некогда послом в Китае, рассказывал мне, как Ильичев,
показывая ему свои картины и другие сокровища, говорил: "Имей в виду,
Павел Федорович, что картины - это при любых условиях капитал. Деньги
могут обесцениться. И вообще мало ли что может случиться. А картины не
обесценятся..." Именно поэтому, а не из любви к живописи, в которой
ничего не смыслили, все они занялись коллекционированием картин и других
ценностей. За время войны они заодно всячески расширяли и укрепляли свою
монополию на всех участках идеологического фронта. Нас, возвращавшихся с
фронтов Отечественной, они встречали с плохо скрываемой неприязнью. И не
потому, что мы служили укором их совести. Нет, они не страдали избытком
таковой. Просто мы были плохим фоном для них.
На протяжении послевоенных лет я получал много писем и устных жалоб от
бывших полиотдельцев и фронтовиков, что они не могут получить работу,
соответствующую их квалификации, или даже вернуться на ту работу в сфере
науки, литературы, искусства и др., с которой они добровольно уходили на
фронт. Впрочем, такие явления монополизации руководства и пренебрежения
или даже неприязни к фронтовикам и инвалидам войны имели место и на
других участках государственного и партийного аппаратов.
Расследованием по письму в ЦК одной из оскорбленных матерей было
установлено, что некий окололитературный и околотеатральный деятель
организовал у себя на роскошной квартире "великосветский" дом
терпимости. Он подбирал для него молодых привлекательных киноактрис,
балерин, студенток и даже школьниц-старшеклассниц. Здесь и находили себе
усладу Александров, его заместители Еголин, Кружков и некоторые другие.
Кружков использовал великосветский вертеп и для скупки картин.
Что касается многих других "александровских мальчиков", то они проявили
обычную для таких людей живучесть. Сбросив с себя несколько
мимикрических одеяний, они, когда это оказалось выгодным, стали ярыми
поборниками Хрущева. Эта бесчестная камарилья образовала при Хрущеве
своего рода "мозговой трест" и стала управлять всей идеологической
работой в стране. Она произвела огромные опустошения в духовной жизни
советского общества. Но это было позже. В 1947 же году, после "дела
Александрова", стоял вопрос об "освежении" ряда работников
идеологического фронта в ЦК партии и в его теоретических органах. И вот
взоры руководства партии остановились в числе других и на мне. Произошло
это следующим образом.
ЖДАНОВ
Передо мной стоял человек небольшого роста с заметной сутулостыо.
Бледное, без кровинки лицо. Редкие волосы. Темные, очень умные, живые, с
запрятанными в них веселыми чертиками глаза. Черные усики. Андрей
Александрович был в военном кителе с погонами генерал-полковника. Не
помню по какому поводу, возможно, в тот день у меня были занятия с моими
адъюнктами в Военно-политической академии, где я оставался
преподавателем, но я тоже оказался в генеральской форме. Внешний облик,
его манера держаться и говорить, его покоряющая улыбка - все это очень
располагало к себе.
Этот первый разговор был очень продолжительным и впечатляющим. Жданов
очень откровенно изложил положение дел на идеологическом фронте и свои
соображения по поводу того, как следовало бы решать назревшие вопросы.
Без этого мы не сможем продвинуться вперед ни на один вершок. Положение
достаточно серьезное и сложное. Намерение разбить нас на поле брани
провалилось. Теперь империализм будет все настойчивей разворачивать
против нас идеологическое наступление. Тут нужно держать порох сухим. И
совсем неуместно маниловское прекраснодушие: мы-де победители, нам все
теперь нипочем. Трудности есть и будут. Серьезные трудности. Наши люди
проявили столько самопожертвования и героизма, что ни в сказке сказать,
ни пером описать. Они хотят теперь хорошо жить. Миллионы побывали за
границей, во многих странах. Они видели не только плохое, но и кое-что
такое, что заставило их задуматься. А многое из виденного преломилось в
головах неправильно, односторонне. Но так или иначе, люди хотят пожинать
плоды своей победы, хотят жить лучше: иметь хорошие квартиры (на Западе
они видели, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться. И мы
обязаны все это людям дать.
Среди части интеллигенции, и не только интеллигенции, бродят такие
настроения: пропади она пропадом, всякая политика. Хотим просто хорошо
жить. Зарабатывать. Свободно дышать. С удовольствием отдыхать. Вот и
все. Им и невдомек, что путь к такой жизни - это правильная политика.
Тов. Сталин постоянно твердит нам в последнее время: политика есть
жизненная основа советского строя. Будет правильная политика партии,
будут массы воспринимать эту политику как свое кровное дело - мы все
решим, создадим достаток и материальных и духовных благ. Не будет
правильной политики, не воспримут массы политику партии как свое кровное
дело - пропадем. Поэтому настроения аполитичности, безыдейности очень
опасны для судеб нашей страны. Они ведут нас в трясину. А такие
настроения ощутимы в последнее время. В литературе, драматургии, кино
появилась какая-то плесень. Эти настроения становятся еще опаснее, когда
они дополняются угодничеством перед Западом: "Ах, Запад!", "Ах,
демократия!", "Вот это литература!", "Вот это урны на улицах!"
Какой стыд, какое унижение национального достоинства! Одного только эти
господа воздыхатели о "западном образе жизни" объяснить не могут: почему
же мы Гитлера разбили, а не те, у кого урны красивые на улицах. В
последнее время тов. Сталин, Политбюро ставят один идеологический вопрос
за другим. А что в это время делает агитпроп: Александров и его
"кумпания"? Они лишь восторгаются решениями, которые ЦК принимает, чтобы
духовно мобилизовать наш народ. И никакой помощи от них ЦК не видит. И
это не случайно. Ведь все эти александровы, кружковы, федосеевы,
ильичевы, окопавшиеся на идеологическом фронте и монополизировавшие все
в своих руках, это - не революционеры и не марксисты.
Далее Жданов сказал, что есть соображения, чтобы и меня привлечь к этому
делу: назначить пока заместителем начальника управления пропаганды и
агитации ЦК. Начальником предполагается оформить Суслова, но он будет
отвлечен другими занятиями, так что фактически мне придется вести все
дело.
Я сказал Андрею Александровичу, что я благодарю за оказанное доверие, но
думаю, что такая работа мне не по плечу, у меня нет достаточно знаний и
опыта. "Ну, батенька, это уж позвольте с Вами не согласиться. У Вас два
высших образования: МГУ и Институт Красной профессуры. Нашему брату так
поучиться не посчастливилось. Да и опыт большой: работа в комсомоле, в
ЦК партии, политотдельская работа в Сибири, пять армейских фронтовых
лет - комиссар дивизии, член Военного совета армии... Нет, батенька, у
вас нет ни малейших оснований отказываться. Уберите с идеологического
фронта всю эту мелкую буржуазию, привлеките свежих людей из обкомов, из
армейских политработников, и дело пойдет наверняка", - завершил нашу
беседу Жданов. Так, с 18 сентября 1947 г. началась новая полоса моей
жизни.
Меня всегда очень привлекала манера, или метод, работы Жданова над
сложными идеологическими проблемами. Он никогда не ждал от агитпропа ЦК
и своих помощников написанных для него речей или высиженных ими проектов
решений по подготавливаемому вопросу. Он сам всесторонне изучал
назревшую проблему, внимательно выслушивал ученых, писателей,
музыкантов, сведущих в данном вопросе, сравнивал разные точки зрения,
старался представить себе всю историю вопроса, систематизировал
относящиеся к делу высказывания основоположников марксизма. Жданов сам
ставил агитпропу ЦК задачи в области исследования вопроса, формулировал
основные выводы и предложения. Он никогда не пользовался готовыми
текстами статей или речей-шпаргалок, написанных от первого и до
последнего слова универсальными "помами" и газетчиками-борзописцами.
При Хрущеве этот "метод" стал единственным для чрезвычайно широкого
круга партийных и государственных работников. Именно в хрущевские
времена люди разучились самостоятельно мыслить, анализировать и
обобщать, разучились или вообще не приобрели навыка говорить с массами
нормальным человеческим языком. Живое слово заменила вездесущая
шпаргалка. Жданов любил интересных, оригинальных людей, настойчиво искал
их и привлекал к работе в ЦК и культурных учреждениях страны. Он не
терпел посредственностей, тех стандартизированных агитпропщиков, весь
духовный мир которых был заключен в ограниченном наборе заученных цитат
и марксистскообразных формул. Сам очень живой, творческий, одаренный
человек, он хотел видеть на всех участках идеологического фронта
пытливых, деятельных людей. Жданов всегда самостоятельно со всей
тщательностью готовил каждую речь, вкладывал в это дело все силы своей
души. Помню, в каком состоянии творческой одержимости вынашивал он свое
выступление по вопросам музыки. Он собирал по крупицам и всесторонне
продумывал высказывания Маркса и Энгельса, штудировал эстетические
работы Плеханова, статьи, записи бесед, письма Ленина. На столе у него
лежали стопки книг В. Стасова, А. Серова, письма П. Чайковского с
закладками, пометками, подчеркиваниями.
300 СТРАНИЦ
... время для обсуждения вопросов о сталинских премиях отводилось щедро.
Так, у меня сохранились заметки о заседаниях Политбюро в 1949 г. по
сталинским премиям за произведения 1948 года. Заседание у Сталина для
обсуждения предложений в области литературы состоялось 19 марта. Оно
началось в 22.00 и закончилось в 23.50 минут. Через три дня - 22 марта -
рассматривались предложения по научным трудам. Заседание началось в
23.00 и закончилось в 00.35. Более четырех часов - с 22.00 до 2.05
утра - длилось заседание 31 марта, на котором рассматривался вопрос о
премиях за научно-технические изобретения.
Сталин приходил на заседания, посвященные присуждению премий, пожалуй,
наиболее подготовленным по сравнению с остальными. Он всегда пытливо
следил за выходящей социально-экономической и художественной литературой
и находил время просматривать все, имеющее сколько-нибудь существенное
значение. Причем многочисленные факты свидетельствовали о том, что все
прочитанное ложилось у него в кладовые мозга очень крепко, получив
своеобразные оценки и характеристики.
"Толстые" литературно-художественные журналы - "Новый мир", "Октябрь",
"Знамя", "Звезда" и др., научные гуманитарные "Вопросы философии",
"Вопросы экономики", "Вопросы истории", "Большевик" и пр. он успевал
прочитывать на стадии самых первых, "сигнальных", экземпляров. Как-то во
время одной из наших бесед со Сталиным по вопросам политической экономии
академик П. Ф. Юдин спросил его с удивлением: "Товарищ Сталин, когда вы
успеваете прочитывать столько литературы?" Лукаво ухмыльнувшись, Сталин
сказал: "А у меня есть контрольная цифра на каждый день: прочитывать
ежедневно художественной и другой литературы примерно 300 страниц.
Советую и вам иметь контрольную цифру на каждый день".
Поэтому Сталин не раз сажал в лужу и работников агитпропа, и самих
писателей, и членов Политбюро ЦК. Так, на одном из заседаний Политбюро,
при рассмотрении вопроса о сталинских премиях за произведения
художественной литературы, Сталин, обращаясь ко мне, сказал: "Вот в
начале прошлого года в "Звезде" была опубликована повесть (он назвал
автора и заглавие. - Д. Ш.). По-моему, хорошая повесть. Почему она не
выдвинута на премию? (Общее молчание.) Вы читали ее? - Нет, не читал. -
Да, я понимаю. У вас нет времени. Вы заняты. А я прочел. Кто читал?
(Общее молчание). А я прочел. По-моему, можно дать вторую премию". Таких
неожиданностей в ходе заседаний случалось немало.
Когда обсуждался вопрос о премировании пьесы А.Е. Корнейчука "Макар
Дубрава", звучали такие высказывания: повесть очень современна, Макар
Дубрава - это настоящий советский шахтер... Сталин: "Мы обсуждаем вопрос
не о том, кто Макар Дубрава, - шахтер или не шахтер, он пролетарского
происхождения или нет. Речь идет о художественных достоинствах пьесы,
создан ли художественный образ советского шахтера, ведь это решает
дело". При обсуждении премий по искусству кто-то из присутствующих
упомянул о балете А.К. Глазунова "Раймонда". Председатель Комитета по
делам искусств П. Лебедев очень неловко выразился, что у балета
"средневековый сюжет". Сталин сейчас же очень зло высмеял такую
постановку вопроса: "А разве "Борис Годунов" и многие другие великие
произведения написаны не на "старые сюжеты"? Почему в Комитете по делам
искусств такие примитивные взгляды?"
Когда Сталин подмечал у начинающего писателя дарование настоящего
художника, он проявлял о нем заботу. Помню, что когда вышел роман М.С.
Бубеннова "Белая береза", Сталин заинтересовался жизненным путем
Бубеннова. Поддержал его роман на первую премию. При обсуждении этого
вопроса на Политбюро Сталин спросил о его здоровье. Узнав о болезни
Бубеннова, предложил мне организовать его лечение. "И не под Москвой. На
юг его отправьте и лечите хорошенько".
Во время обсуждения вопроса о премиях Сталин всегда пытливо доискивался:
все ли учтено? Все ли работы просмотрены? Не останется ли кто-нибудь из
достойных людей "обиженным"? Сталин спрашивал и Жданова, и Фадеева, и
меня, подойдет ли такой-то (и называл одного, другого писателя)? А что
выдвинули на премии из прибалтийских республик? А почему ничего нет из
Молдавии? Сетовал на то, что сталинский комитет хватает и представляет
то, что у него под носом, остального не видит. И Сталин сам называл
работы латышских, литовских и других писателей из союзных республик.
Такое же необъяснимое пристрастие проявлял Сталин и к произведениям С.П.
Бабаевского. Роман последнего "Кавалер Золотой Звезды" среди писателей и
читателей стал своего рода классическим образцом "лакировочной
литературы". Реальная жизнь колхозной деревни с ее трудностями,
противоречиями, напряженной борьбой нового, светлого против сил и
традиций старого, отживающего, подменялась здесь идиллически-сусальными
картинами. Однако Сталин положительно отнесся и к этому роману, и к его
продолжению - "Свет над землей". Роман трижды был отмечен Сталинской
премией.
Тщательно готовился Сталин и к рассмотрению вопросов о премиях за
произведения живописи и скульптуры. Сталин и другие члены Политбюро
(кроме Жданова) не посещали Третьяковской галереи и художественных
выставок, где можно было ознакомиться с работами, выдвинутыми на
сталинскую премию. Поэтому агитпроп иногда перед заседанием Политбюро
устраивал в Екатерининском зале Большого кремлевского дворца обозрение
полотен и скульптур, выдвинутых на премию. Сталин и все члены Политбюро
приходили посмотреть на них.
Однако Сталин этим не удовлетворялся. Он иногда приходил на заседания с
журналом "Огонек", где печатаются репродукции с картин, или с какими-то
почтовыми открытками и задавал самые неожиданные вопросы: "А вот в
"Огоньке" напечатан портрет Станиславского художника Ульянова. Можно
дать премию?" Я говорю "неожиданные" потому, что действительно
невозможно было предвидеть, какие новые предложения внесет Сталин или
какие коррективы сделает он к проекту агитпропа.
Например, известно было, каким благорасположением пользовался в
правительственных кругах народный художник СССР, Президент Академии
художеств А. М. Герасимов. И вот уже после смерти Жданова на заседании
Политбюро 26 марта 1949 г. рассматриваются предложения Комитета по
сталинским премиям насчет полотна Герасимова "И.В. Сталин у гроба А.А.
Жданова" и портрета В.М. Молотова. Сталин: "Ничего особенного в этих
картинах нет. Герасимов немолодой художник. Поощрялся. Нужны ли еще
поощрения? Надо как следует подумать и оценить - достоин ли он еще
премии". Все молчали. Сталин, обращаясь ко мне: "А Вы как думаете о
Герасимове?" Я честно высказал то, что думал на этот счет. Сталин (после
долгой паузы и энергичного потирания правой рукой своего подбородка -
жест, который всегда означал у него напряженное раздумье): "Потом,
нельзя же так: все Сталин и Сталин. У Герасимова - Сталин, у Тоидзе -
Сталин, у Яр-Кравченко - Сталин".
Однако если говорить о сфере искусства, то подлинной страстью Сталина
было кино. И здесь у него вкусы и эстетические требования были вполне
определившимися и очень твердыми. Он одобрял и щедро поощрял прежде
всего историко-революционные фильмы, фильмы эпического плана и большого
социального звучания. Всячески поддерживал он значительные по темам
документальные и хроникальные фильмы: о Ленине, "День победившей
страны", о жизни социалистических стран и советских республик по типу
"Демократическая Венгрия", "Советская Украина", и т. д. Он морщился,
когда речь заходила о картинах лирического, психологического плана или
об экранизации литературных произведений, которые он не считал
высокохудожественными или политически значимыми.
На заседании Политбюро 11 июня 1948 г. при рассмотрении плана
производства кинофильмов Сталин говорил примерно следующее (цитирую по
моей записи, которая сохранилась с того заседания): "Министерство кино
ведет неправильную политику в производстве фильмов. Все рвется
производить больше картин. Нельзя каждый год увеличивать производство
картин. Расходы большие. Брак большой. Не заботятся о бюджете. А от кино
можно было бы получать 2 млрд. чистой прибыли. Хотят делать 60 фильмов в
год. Это не нужно. Это - неправильная политика. Надо делать в год
четыре - пять художественных фильмов, но хороших, замечательных. А к ним
плюс несколько хроникальных и научно-популярных. А мы идем в кино
экстенсивно, как в сельском хозяйстве. Надо делать меньше фильмов, но
хороших. И расширять сеть кино, издавать больше копий. По кино нельзя
равняться на Соединенные Штаты. Там совсем другие задачи кино. Там
делают много картин и доход колоссальный получают. У нас - другие
задачи. Вот я смотрю на план производства фильмов. Сколько тут чепухи
всякой намечено! (Сталин очень часто употреблял это слово: "чепуха",
"чепуха какая-то". - Д. Ш.). Вот намечено - "Ночь полководца". Зачем?
Зря. Чепуха какая-нибудь выйдет. Или "Спутники". Зря. Или "Сказка о Царе
Салтане". Зачем это нужно? О Матросове фильм плохой получился.
Надо не давать воли республикам, очень много денег на кино тратят. А что
выпускают?
Дело Клюевой и Роскина показало, что у некоторых наших ученых нет
чувства национальной гордости, патриотизма. (Советские ученые Клюева и
Роскин были обвинены в том, что они якобы выдали американцам открытое
ими средство от рака. Оба ученых были осуждены за это товарищеским
судом. - Д. Ш.) У нас разглагольствуют об "интернационализации науки".
Даже в книгу Кедрова эта идея проникла. (Имеется в виду книга Б. Кедрова
"Энгельс и естествознание". - Д.Ш.) Идея об "интернационализации
науки" - это шпионская идея. Клюевых и Роскиных надо бить.
Поэтому такой фильм, как "Великая сила", фильм о патриотизме советских
людей, о национальной гордости советских людей нужен. Вообще все важные
картины надо поручать опытным режиссерам. Вот Ромм - хорош, Пырьев,
Александров, Эрмлер, Чиаурели. Им поручать. Такие не подведут. Им же
поручать цветные фильмы. Это дорогая штука. Козинцев хорош. Лукова надо
гнать. Пудовкин хорош.
Плохо с кино в Армении. Надо поправить. Помочь. Нельзя ли в фильме о
Грузии выбросить заголовок: "Фильм о родине великого Сталина".
Ха-ха-ха-ха. Ну, а если бы не было Сталина, поставили бы фильм о Грузии?
Или "Сталинский Урал". Что это - моя собственность? Выбросить слово
"сталинский".
Но то, что с великими муками пробивалось на кран, Сталин поощрял очень
щедро. На заседаниях Политбюро он постоянно призывал: "Ну, еще кто что
предлагает? Не забыли ли кого? Давайте, давайте, для хорошего дела
премии не жалко".
И даже когда кто-либо отводил тот или иной фильм или того или иного
актера от премии, Сталин, как правило, не поддерживал таких отводов.
Помню, что часть кинодеятелей очень негодовала оттого, что некоторые
крупнейшие режиссеры неизменно снимали в главных ролях только своих жен,
даже когда они уже не соответствовали этим ролям по возрасту и другим
сценическим данным, говорили, что это закрывает путь в кино молодым
одаренным кадрам, и т. д. По этому поводу было много писем и в
Правительство, и в ЦК.
Сталин заметил: "Видите ли, когда актриса молода и красива, у нее нет
опыта. Когда она приобретает опыт, она уже не молода и не красива. Ну,
как тут быть с этим противоречием? Предлагаю оставить героиню в списке
на премию".
При рассмотрении вопросов о премиях в области науки и технических
изобретений часто возникало удивление - откуда Сталин знает такие
технические детали? Когда и как он успевает знакомиться с такими
капитальными работами в области философии, экономики, истории, права,
биологии? Хотя и в этих областях у Сталина бывали порой и свои
пристрастия и свои странности. На заседании Политбюро 22 марта 1949 г.,
когда рассматривался вопрос о присуждении сталинских премий в области
науки, а 31 марта - в области технических изобретений, Сталин вникал в
каждое предложение. И в этот вечер Сталин удивил всех присутствовавших
своей оценкой одного исторического факта, противоречившей оценке,
сложившейся в общественной науке.
На сталинскую премию была выдвинута одна работа по истории. Обращаясь ко
мне, Сталин сказал: "Я не успел прочитать эту книгу. А вы читали? - Я
сказал, что прочитал. - И что Вы предлагаете? - Я сказал, что агитпроп
поддерживает предложение премировать эту работу. - Скажите, а там есть
что-нибудь о бакинских комиссарах? - Да, есть. - И что же, их
деятельность оценивается положительно? - Да, безусловно. - Тогда нельзя
давать премию за эту книгу. Бакинские комиссары не заслуживают
положительного отзыва. Их не нужно афишировать. Они бросили власть,
сдали ее врагу без боя. Сели на пароход и уехали. Мы их щадим. Мы их не
критикуем. Почему? Они приняли мученическую смерть, были расстреляны
англичанами. И мы щадим их память. Но они заслуживают суровой оценки.
Они оказались плохими политиками. И когда пишется история, нужно
говорить правду. Одно дело чтить память. Мы это делаем. Другое дело -
правдивая оценка исторического факта". Все были в недоумении, но с
возражениями никто не выступил. Вопрос о премии отпал.
Очень придирчиво допрашивал Сталин хозяйственных министров об
изобретениях и конструкторах. Обращаясь к министру авиапромышленности М.
В. Хруничеву, Сталин спросил: "А этот тип истребителя оригинален у
Лавочкина? Он не повторяет просто иностранного образца?" К министру
вооружения Д.Ф. Устинову: "Очень способный конструктор вооружений
Симонов (речь о главном конструкторе одного из заводов вооружений С.Г.
Симонове. - Д.Ш.). А почему мало фигурируют уральские артиллеристы? У
нас отстает точная промышленность: измерительные приборы и пр. Надо это
дело поощрять. Тут все еще монополисты швейцарцы. А как у нас с
хлопкоуборочной машиной? Вот тут говорили об Америке: продолжает ли она
держать курс на паровозы. И так говорят, что можно подумать, будто мы
уже изучили Америку и хорошо ее знаем. Конечно, это не так..."
Как-то на одном из заседаний, когда текст какого-то представления на
сталинскую премию показался недостаточно обоснованным, Сталин обратился
с вопросом, кажется, к министру Кафтанову: "Вы как считаете, какая
премия выше: нобелевская или сталинская?" Кафтанов поспешил ответить,
что, конечно, сталинская. "Тогда, - сказал Сталин, - надо представлять
на премию обоснованно. Мы ведь здесь не милостыню раздаем, мы оцениваем
по заслугам". Но в общем он был щедр на премии. И когда при одном из
рассмотрений вопроса о премиях Сталина спросили, как быть: народный
артист А. Д. Дикий представлен сразу на две премии - за спектакль в
Малом театре "Московский характер" и за кинокартину "Третий удар",
Сталин ответил: "Ну, что же? Значит, заработал. Что заработал, то и
нужно дать".
