|
|
От
|
Pout
|
|
|
К
|
C.КАРА-МУРЗА
|
|
|
Дата
|
08.08.2002 20:19:39
|
|
|
Рубрики
|
Либерализм; Ссылки;
|
|
это не про границы. Про неявное знание книжка
. Немного в сторону от жаркого спора по границе. Любопытная
"постановочная"книжка хорошего лингвиста-постструктуралиста. Написана
очень живо и вполне на живом языке - и предмет такой - живой язык как
носитель этого самого занния. Тут кусок о центральной идее - КФ - а
целиком в моем брифкейсе, там 500кб архивный с картинками. Книжка почти
в 500 стр.
http://us.f1.yahoofs.com/users/1f0f00a0/bc/Friends/aisOff1.zip?bcDEqU9Ay
NKF3pnb
> Попытки Ниткина поставить под запрет "неявное знание" - нелепость. Оно
даже в жесткой науке по масштабам превышает объем знания
формализованного и отраженного в ссылочном аппарате. Потому-то сам
Ниткин с таким вниманием читает всю нашу чушь.
Как ухватить за хвост "неявное знание",принципиально неформализуемое..
ЯзыковЫмим средствами
=========
Гаспаров Б. М.
Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М.: "Новое
литературное обозрение",1996.- 352 с.
В книге известного литературоведа и лингвиста исследуется язык как среда
существования человека, с которой происходит его постоянное
взаимодействие. Автор поставил перед собой цель - попытаться нарисовать
картину нашей повседневной языковой жизни, следуя за языковым поведением
и интуицией говорящих, выработать такой подход к языку, при котором на
первый план выступил бы бесконечный и нерасчлененный поток языковых
действий и связанных с ними мыслительных усилий, представлений,
воспоминаний, переживаний. В центре исследования - коммуникативный и
духовно-творческий аспекты языковой деятельности.
ISSN-0869-6363 ISBN 5-86793-020-3
© Б М.Гаспаров,1996 © Новое литературное обозрение, 1996
------------------------------------
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение. {ПОВСЕДНЕВНОЕ ЯЗЫКОВОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ КАК ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ}
1. {Язык как среда}.........................
............................................... ...................... 9
2. {Методологическая дилемма}: между "конструкцией" и "деконструкцией"
......... 23
{Часть I}. В СТОРОНУ ДЕЗИНТЕГРАЦИИ: В КАКОМ СМЫСЛЕ ЯЗЫК ЯВЛЯЕТСЯ
СТРУКТУРОЙ?
{Глава 1}. Повседневное бытие языка и метаязыковая
рефлексия............. ..................... 42
1.1. {Интуитивная деятельность и ее рациональное осмысление}
........................ 42
1.2. {Однократное производство или многократное употребление?} - две
стратегии обращения с языковым материалом .........................51
1.3. {О роли "нерегулярности" в сушествовании
языка}........................................ 64
{Глава 2}. Еще раз о "детской речи" и "звуковых законах": фонемная
структура и звуковой образ слова
.................................................. 69
{Глава 3}. О глокой куздре, Волговятэлектромашснабсбыте и тому подобном:
грамматическая парадигма как абстрактная схема и как конкретный
"образец" . 66
{Часть II}. В СТОРОНУ ИНТЕГРАЦИИ: РАЗВЕРТЫВАНИЕ ЯЗЫКОВОЙ ТКАНИ
{Глава 4}. Мнемоническая среда языкового существования
........................................... 104
{Глава 5}. Коммуникативный фрагмент (КФ)
.................................................................. 116
{5.1.} Коммуникативный фрагмент - первичная единица владения языком ....
116
{5.2.} Свойства коммуникативного фрагмента как "монады" языкового
опыта................ 124
{Глава 6}. Ассоциативная пластичность коммуникативных фрагментов как
основа их употребления в речи ......... 143
{Глава 7}. Соединение коммуникативных фрагментов в высказывании
........................ 165
{7.1.} Шов
........................................................................
...................................... 165
{7.2.} Типичные приемы создания швов в речевой
деятельности........................ 178
{Глава 8}. Коммуникативный контур высказывания (KB)
.............................................. 188
{Глава 9}. Категориальное поле
........................................................................
.................206
{9.1.} К вопросу о природе грамматической категории
........................................ 206
{9.2. }Функция и значение грамматической формы: употребление кратких и
полных форм прилагательного в современном русском языке .............221
{9.3.} Метафизика языкового существования: понятие категориального
модуса высказывания
...................................................... 240
{Часть III}. ВМЕСТО СИНТЕЗА: ЯЗЫК КАК ДУХОВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
{Глава 10}. Языковой образ
........................................................................
........................ 246
{10.1.} Языковой материал и его образное восприятие
.........................................246
{10.2.} Роль образных откликов в языковой деятельности
................................... 273
{10.3.} Соотношение языковой формы и языкового мышления: к постановке
проблемы......288
{Глава 11}. Динамическое фокусирование смысла сообщения
....................................... 293
{11.1.} Коммуникативное пространство
................................................................293
{11.2.} К вопросу о языковой
"правильности........................................................
311
{Глава 12}. Неисчерпаемость памяти и текстуальный герметизм: два полюса
языкового творчества ................. 318
{12.1.} Презумпция текстуальности и процесс смысловой
индукции................................................................
........ 318
{12.2.} Роль "мотива" в создании смысла. Мотивный анализ смысловой
плазмы ....................................................334
{Предметный указатель}
........................................................................
.....................348
(из введения)
....
повседневный жизненный процесс не имеет такого единства и слаженной
разумной организации; в лучшем случае, в него вкраплены отдельные
ситуации, отличающиеся различной степенью организованности. Поэтому мы
не можем полностью положиться на этот процесс ни в отношении
предсказуемости его течения, ни в отношении соответствия действия - его
результату, идеального намерения - его реализации, так, как мы
полагаемся на работу всякого достаточно хорошо устроенного механизма. Но
зато он не ограничен какими-либо предустановленными рамками и функциями,
а представляет собой открытое и бесконечное поле возможностей.
Я полагаю, что наши взаимоотношения с языком строятся по принципу
повседневного существования, а не в виде реализации какой-либо
изначально заданной идеи или работы изначально организованного
определенным образом механизма. Конечно, как и повседневное
существование в целом, языковое существование включает в себя
структурированные вкрапления, в которых языковой материал преднамеренно
выстраивается определенным образом, для достижения определенных частных
целей: такова, в частности, организация языкового материала в учебнике,
имеющая целью облегчить и ввести в разумные рамки процесс обучения
языку. Но взятый как целое, процесс языкового существования
представляется мне игрой бесчисленного множества разнородных и
разнонаправленных факторов - открытым полем, в котором нет ни раз
навсегда определенных действий, ни полностью предсказуемых эффектов,
вытекающих из этих действий.
Нет ничего более простого и очевидного, чем каждодневная будничная
жизнь, непременной частью которой является языковое существование: она
нам досконально знакома, она всегда у нас перед глазами. Но как описать
этот "объект"? Всякому ясно, что самая эзотерическая, но искусственно
созданная организация представляет собой более простой предмет
исследования, чем этот столь доступный, но и столь неуловимо
ускользающий и растекающийся феномен.
И однако - открытый, разнонаправленный и текуче-неустойчивый характер
языкового существования не означает, что наша языковая жизнь
представляет собой всего лишь хаотическое нагромождение никак и никем не
направляемых случайностей. Каким-то образом у нас остается впечатление,
что мы выразили в нашей речи то, что хотели сказать - иногда лучше,
иногда хуже, иногда и совсем неудачно, - и что наш адресат что-то и
как-то понял в этом сообщении: понял достаточно для того, чтобы мы сочли
его реакцию на сообщение адекватной и в свою очередь нам понятной.
Значит, в потоке языкового существования действуют какие-то
консолидирующие и регулирующие его силы - но какие? Картина языковой
деятельности как обмена готовыми "знаками", имеющими социально
санкционированную ценность, - совсем как посетители толкучего рынка
обмениваются известными полезными пред-
13
метами (помидорами, вышитыми полотенцами, фарфоровыми слониками etc.),
ценностные соотношения между которыми коллективно санкционированы
толкучим сообществом, - такая картина, честно признаюсь, представляется
мне до комизма нелепой. Я не вижу, каким образом рыночнообразные
манипуляции с материальными предметами (или даже их абстрактными, но с
такой же определенностью заданными заместителями)5 могут чем бы то ни
было напоминать духовный мир человека - и в частности, языковой мир как
неотъемлемый его аспект,- со всей его летучестью, ничем не ограниченной
скоростью развертывания и размахом ассоциативных скачков, способностью
двигаться одновременно по многим разным направлениям.6
Поскольку мы все признаем, что работа языковой мысли человека имеет
известную степень успеха, - значит, у нее есть какие-то разумные
параметры. Вопрос в том, как описать этот феномен в его собственных
категориях, не впадая в уподобление его ни фабрике, ни рынку, ни
шахматной игре (в том примитивном о ней представлении, которое
существует у людей, серьезно в шахматы не игравших), ни вообще каким бы
то ни было действиям с стабильными, закрепленными в объективированном
бытии предметами - все равно, материальными или идеальными, - условия
существования и функционирования которых кардинальным образом отличаются
от условий и характера языковой деятельности.
....
В эпоху своего расцвета (1900-1910-е гг.) русской идеалистической
философии удалось создать картины общественной и душевной жизни
человека, вырывающиеся из рамок дилеммы эмпирического - рационального.
Из этой философской основы вышли два явления 1920-1930-х гг. в области
изучения языка и мысли, к которым я ощущаю особую близость и на которые
мне еще не раз предстоит ссылаться: концепция гетероглоссии и
диалогической открытости коммуникативной деятельности Бахтина и
наблюдения Выготского над динамическим характером внутренней речи в ее
соотношении с мышлением.
....
можно сказать и о целом ряде работ, лежащих за пределами собственно
постструктурализма, но также направленных на выявление центробежного,
многонаправленного, подвижно-текучего характера процессов, протекающих в
сфере языковой деятельности. Можно вспомнить в этой связи Выготского,
которому принадлежали проницательные наблюдения над тем, как речь
ребенка строится на основании конкретных образцов, а не логических
параметров и правил; однако из этих наблюдений исключалась "взрослая"
речь - в лучшем случае в ней признавалось присутствие "остатков" того
состояния языковой деятельности, которое Выготский считал специфически
"детским";53 в других случаях он аналогичным образом противопоставляет
"внутреннюю речь", с ее летучим и идиосинкретичным характером, и
"внешнюю" речь как обладающую объективированными свойствами,
соответствующими конвенциональным лингвистическим представлениям. Можно
также упомянуть работы последних 20 лет, в которых были обнаружены и
описаны интересные свойства "устной" или "разговорной" речи, сильно
отклоняющиеся от традиционных представлений о том, что можно считать
"нормальной" морфосинтаксической структурой высказывания; но и в этом
случае положение спасается тем, что данные наблюдения
противопоставляются идее "кодифицированного" (или письменного) языка,
предположительно работающего по законам традиционной лингвистической
модели.54 Наконец, следует также назвать в этой связи интереснейшие
работы о культуре памяти в античную и средневековую (то есть допечатную)
эпоху, рисующие картину культуры как коллективного мнемонического фонда,
в котором фактически стирается грань между старым и новым, точным и
приблизительным воспроизведением, цитацией и оригинальным
высказыванием;55 однако и здесь описание сопровождается оговоркой, что
такая ситуация, по-видимому, отличается от того, как осуществляется
хранение и языковая передача мыслей в современном мире.
Возникает ощущение, что авторы, открывшие новые горизонты в понимании
подвижной неинтегрированности мира мысли и ее языкового воплощения,
избегают углубляться в предмет
.....
Еще ранее Выготский писал - правда, в применении лишь к детскому
сознанию - о том, что ребенок создает языковые и интеллектуальные
продукты, которые в принципе могли бы быть получены путем логических
операций, но создает их иным путем: на основе конкретных ассоциаций, а
не отвлеченных правил и обобщений.4
4 Мышление и речь. - Л. С. Выготский, Избранные психологические
исследования, М., 1956 стр. 177-179
_________
15 Выготскому принадлежит острая критика представлений о развитии
ребенка, господствовавших в психологии от Руссо до Пиаже, согласно
которым ребенок постоянно сталкивается с несоответствием выработанных им
понятий с миром взрослых. Выготский настаивает на том, что с точки
зрения ребенка (а не наблюдающего его взрослого) этот процесс имеет
позитивный, творческий, а не нормативно-корректирующий характер, хотя
ход его может не соответствовать тому, как процесс формирования понятий
представляется сознанию взрослого человека: "Действительно ли только из
неудач и поражений возникает высшая ступень в развитии понятий,
связанная с их осознанием? Действительно ли непрерывное стуканье лбом о
стенку и шишки являются единственными учителями ребенка на этом пути?
Действительно ли источником высших форм обобщения, именуемых понятиями,
является неприспособленность и несостоятельность автоматически
выполняемых актов спонтанной мысли? Стоит только сформулировать эти
вопросы, для того чтобы увидеть, что другого ответа, кроме
отрицательного, они не могут иметь". (Мышление и речь. - Л. С.
Выготский, Избранные психологические исследования, М., 1956,стр.238).
Языковое общение протекает в виде непрерывных соприкосновений различных
языковых личностей, в ходе которых они взаимно инкорпорируют в себя
языковой опыт партнера, - именно инкорпорируют, пробуждая многообразные
и сугубо индивидуальные отклики в своем языковом мире, а не регистрируют
в качестве зафиксированных "новых" языковых сведений. В ходе этих
столкновений-перетеканий языковых миров различных говорящих изменяются и
сами эти миры, и представления того или иного говорящего о том, какой
частью своего языкового мира он может и желает "поделиться" с тем или
иным партнером. Субъективный и объективный, индивидуальный и
надличностный аспекты языковой среды существуют только в их перетеканиях
друг в друга, в бесконечных взаимных проекциях и репроекциях. Наша
способность принять кем-то другим созданное высказывание в свой языковой
мир есть результат общего языкового "цитатного фонда", к которому мы
все, хотя и каждый по-своему, приобщены, результат многократных
соприкосновений наших ресурсов языковой памяти и связанного с ними
жизненного опыта, - а не того, что нам всем каким-то образом известен
алгоритм, при помощи которого эту фразу мог бы построить некий
гипотетический "носитель языка", не имеющий никакого жизненно-языкового
опыта, соотносимого с нашим собственным.
Непрерывная органическая регенерация среды языкового существования через
духовное взаимодействие отдельных личностей меньше всего напоминает
идеал языкового муравейника, построенного и поддерживаемого
объединенными усилиями говорящих, действующих как некий организованный
для совместной производственной деятельности коллектив.
Это, однако, не означает, что у языкового существования нет своих
законов, своей целенаправленности и упорядоченности, своих типичных
единиц, приемов и категорий, через посредство которых оно осуществляетс
Глава 5 КОММУНИКАТИВНЫЙ ФРАГМЕНТ (КФ)
.......
Наша задача - попытаться показать, как может выглядеть язык в
принципиально иной перспективе, при которой основой владения языком,
обеспечивающей говорящим успешное обращение с ним, признается не
языковая рефлексия, но языковая память. Те единицы языкового материала,
в которые естественно и удобно укладывается рефлексия о языке, совсем не
обязательно сохраняют релевантность в качестве компонентов, из которых
складывается и которыми оперирует языковая память.
.....
Обсуждение общих принципов обращения с языком, соответствующих условиям
языкового существования, привело нас к выводу, что языковая материя, с
которой имеет дело говорящий в таких условиях, должна обладать
парадоксальным свойством, которое можно определить как неустойчивую, или
динамическую заданность. Сущность этого парадокса состоит в том, что
языковой материал, с одной стороны, существует для говорящего в
конкретном и непосредственном виде, как собрание готовых языковых
"предметов", которые могут быть извлечены из памяти в любой момент, без
всяких посредствующих операций; но с другой стороны, это такой готовый
материал, частицы которого не зафиксированы в памяти в качестве
устойчивых единиц хранения, но обладают текучими очертаниями и
границами, делающими каждую такую частицу способной бесконечно
видоизменяться, адаптироваться к другим частицам и контаминироваться с
ними, приспосабливаясь к бесконечному разнообразию условий употребления.
Именно такие, и только такие частицы языковой ткани, которые соединяют в
себе заданность и пластичность, непосредственность воспроизведения и
узнавания и зыблющуюся текучесть, предметную конкретность и эфирную
протеистичность, могут быть признаны языковыми "единицами", из которых
складывается и в параметрах которых протекает языковое существование.
Важнейшей единицей такого рода, лежащей в основании мнемонического
владения языком, мне представляется коммуникативный фрагмент.
118
Коммуникативные фрагменты (КФ) - это отрезки речи различной длины,
которые хранятся в памяти говорящего в качестве стационарных частиц его
языкового опыта и которыми он оперирует при создании и интерпретации
высказываний. К.Ф - это целостный отрезок речи, который говорящий
способен непосредственно воспроизвести в качестве готового целого в
процессе своей речевой деятельности и который он непосредственно
опознает как целое в высказываниях, поступающих к нему извне.
Например, такие выражения, как 'сам построил дом', 'строительство жилых
домов', 'в недавно построенном доме', 'чтобы построить дом,
нужно/требуется ...', представляют собой различные коммуникативные
фрагменты. Они существуют в моей памяти целиком, в качестве готовых к
употреблению кусков языкового материала. Я не образую эти сочетания по
правилам синтаксического построения именной или глагольной фразы, не
думаю о том, какие "падежные формы" имеет лексема 'дом' и какая из этих
форм мне понадобится в составе того или другого выражения; я не делаю
всего этого, даже если в принципе было бы нетрудно сформулировать
правила для соответствующих операций, и я сам мог бы, в случае
надобности (например, чтобы объяснить механизм построения этих выражений
человеку, не владеющему языком), извлечь такие правила из запаса моих
метаязыковых сведений либо создать их заново. В спонтанной языковой
деятельности мне не нужно этого делать, потому что я уже знаю эти
выражения на память и целиком - каждое в отдельности и все вместе. У
меня есть ощущение - не обязательно полностью и в точности
соответствующее объективному положению вещей, но вполне реальное как
факт моего личного языкового мира, - что в своем предыдущем языковом
опыте я либо сам употреблял их в своей речи, либо встречал в устных или
письменных текстах, с которыми мне приходилось соприкасаться. Поэтому я
готов вновь и вновь пускать эти выражения в дело, всякий раз, когда, в
процессе ассоциативных притяжении и наслоений в мысли разных кусков
языкового материала, происходящих в ходе моих усилий высказаться,
языковая память выносит те или иные из этих выражений на поверхность
моего сознания. Чтобы быть уверенным в "правильности" такого выражения,
мне не нужно справляться, соответствует ли оно определенным правилам
построения:
я просто знаю как факт, что оно "правильно", то есть принадлежит к
корпусу моего языкового опыта. Поэтому же всякий раз, встречая такое
выражение в предлагаемой моему вниманию речи, я не задаюсь вопросами о
том, правильно ли оно построено, из каких компонентов, как эти
компоненты соотносятся между собой и как следует их сложить в некий
суммарный смысл. Я "узнаю" коммуникативный фрагмент целиком, как
узнается знакомый предмет. Его смысл для меня непосредственен и
безотносителен; он определяется фактом моего первичного знакомства с
этим языковым предметом, а не поступенным смысловым выводом,
основывающимся на сведениях о его составе, строении и функции каждого
строительного элемента.
119
Чаще всего КФ представляет собой сочетание 2-4 словоформ.2 Однако КФ
могут состоять и из отдельной словоформы, или даже какого-то ее
"осколка" (форма которого не обязательно соответствует морфемному
членению), и из отрезков большей протяженности, вплоть до целых
предложений и даже их сочетания. И размер, и грамматическая форма
коммуникативных фрагментов, и потенциальные сферы и частота их
употребления, и источники, из которых они поступили в личный языковой
опыт говорящего субъекта, могут быть самыми различными. Нет никакой
возможности, но также и никакой необходимости, определить и
классифицировать все это нагромождение кусков языкового опыта каждой
личности в виде устойчивой и упорядоченной системы. Общим у всех
выражений, которые можно признать коммуникативными фрагментами в
языковом репертуаре данного говорящего, является только то, что
говорящему не нужно каким-то образом эти выражения "строить":
он уже располагает коммуникативным фрагментом в качестве целого и
конкретного компонента речи, готового к употреблению.
Вся наша языковая деятельность - и создаваемая, и воспринимаемая нами
речь - пронизана блоками-цитатами из предшествующего языкового опыта.
Например, если я обращусь к предыдущей, только что мною созданной фразе,
я немедленно опознаю в ее ткани целый ряд выражений, существующих в моем
языковом опыте в качестве готовых фрагментов.
Так, я узнаю, как хорошо мне знакомое, выражение 'вся наша...'; оно, в
свою очередь, притягивает такие хорошо мне знакомые более развернутые
выражения, как: ' вся наша жизнь... ' -- ' вся наша жизнь состоит из /
сводится к/есть не что иное, как ...'.И хотя эти знакомые продолжения
непосредственно не фигурируют в получившемся в данном случае
высказывании , они подспудно соприсутствуют в качестве его
реминисцентного фона. Столь же хорошо освоенным моей языковой памятью
является выражение ' вся его деятельность... ', с такими отработанными
продолжениями, как '... была направлена на... / была проникнута
стремлением к... '. Наконец, в фонде моей языковой памяти устойчиво
присутствуют выражения 'языковая деятельность / речевая деятельность' и
'наш язык / наша речь'. Все эти известные мне выражения, пройдя через
различные слияния и контаминации друг с другом, дают первый сегмент
моего высказывания: Вся наша языковая деятельность....
Аналогичным образом возникают и его последующие сегменты, также
складываясь из множества контаминируемых фрагментов.
....
Получившееся в результате высказывание оказывается как бы окутано целым
полем известных мне выражений. Образы этих выражений "мерцают" в моем
сознании - некоторые с полной отчетливостью, другие в редуцированной и
видоизмененной форме, третьи лишь в виде легкого реминисцентного намека.
Мое взаимодействие с созданной фразой - и оценка того, насколько успешно
в ней воплотилось то, что я хотел сказать, и активация различных
ассоциаций и связей, в которых уже предугадывается, как пойдет
дальнейшее развитие моей речи, - определяется немедленным и
непосредственным узнаванием множества знакомых мне кусков языковой ткани
и их контаминаций, из которых вырастает некий целостный смысло-стилевой
образ. Этот образ и есть то, как я представляю себе данное высказывание
как целое.
Какими конкретными путями происходят слияния и контаминации знакомых нам
выражений, мы рассмотрим в последующих главах; сейчас же сосредоточимся
на самих этих выражениях как таковых и их свойствах, позволяющих
говорящим узнавать в этих кусках языковой ткани нечто знакомое из
предшествующего языкового опыта.
Заданность такого выражения в нашем предыдущем опыте не является твердой
и абсолютной. Наше узнавание выражения в качестве знакомого фрагмента
может быть очень четким либо неуверенным и приблизительным;
непосредственным, то есть восходящим к собственному опыту, либо
опосредованным - когда мы принимаем некоторое выражение как данность,
потому что верим, что оно является таковым для других говорящих, хотя в
нашем собственном опыте оно ранее не фигурировало; действительным либо
мнимым - когда нам только кажется, что мы знакомы с данным выражением, в
силу его сходства и контаминации в памяти с другими, известными нам
фрагментами. Разумеется также, что и репертуар коммуникативных
фрагментов, и их свойства все время изменяются вместе с течением нашего
опыта.
Например, до работы над этой книгой выражение 'коммуникативный фрагмент'
не присутствовало в моем сознании в качестве готовой стационарной
единицы (хотя, конечно, я не могу поручиться с полной уверенностью, что
никогда не встречал его прежде: но во всяком случае, оно не отложилось в
моей памяти в качестве заведомо знакомого выражения). Однако в моем
предыдущем опыте наличествовало множество фрагментов, из которых такое
выражение могло родиться на основе аналогий и контаминаций:
'коммуникативная единица', 'речевой блок', 'готовые блоки', 'фрагмент
текста', 'от всего стихотворения в памяти сохранился лишь фрагмент', 'до
нас дошел лишь фрагмент надписи', и т. д. Богатство и очевидность этих
ассоциаций позволяет говорить о потенциальном, или косвенном,
присутствии в моем опыте выражения 'коммуникативный фрагмент': хотя я
"не знал" его непосредственно, мое
121
языковое сознание способно было его "опознать" на соответствующем
ассоциативном фоне. Разумеется, многократное употребление этого
выражения в книге, которую я сейчас пишу, давно сделало для меня данное
выражение стационарным фрагментом языковой ткани, для опознания которого
я уже не нуждаюсь ни в какой фоновой поддержке; полагаю, что и в
языковом сознании читателя этой книги произойдет тот же процесс. Этот
"предмет" прочно занял свое место в ландшафте моей языковой памяти;
теперь уже сам он, путем аналогий и контаминации, способствует
косвенному "опознанию" других, непосредственно прежде мне не
встречавшихся выражений: такого хотя бы, как 'стационарный фрагмент
языковой ткани', который я только что употребил в предшествующем
предложении.
Наличие в речевой практике говорящих на любом языке большого числа
устойчивых повторяющихся выражений - факт сам по себе хорошо известный.
Феномены такого рода, определяемые как "идиомы", "устойчивые сочетания",
"речевые формулы", "речевые штампы", "клише", находят в этом качестве
определенное место в любом описании языка. Мне кажется, однако, что
понятие КФ отличается от понятия идиомы или устойчивого выражения и в
количественном, и в качественном отношении. Расхождение касается и
оценки масштабов, которые имеет данное явление, и главное - понимания
его общей роли в языковой компетенции говорящих.
Устойчивые сочетания, идиомы, формулы, клише - сам характер этих
терминов указывает на понимание их как вторичного и дополнительного
явления, над страивающегося поверх структурного механизма языка, в
качестве его особого отдела. В такой перспективе, наличие в прагматике
употребления языка известного количества устойчивых сочетаний не
затрагивает кардинального представления о высказывании как о "свободной"
конструкции, которая каждый раз строится заново из стабильно заданных
элементарных компонентов (слов или морфем) при помощи стабильных
оперативных правил. Использование устойчивых сочетаний означает лишь,
что говорящий в некоторых случаях встраивает в создаваемую конструкцию
целые сочетания, ранее уже созданные согласно тем же структурным
правилам, из тех же элементарных единиц. Устойчивые сочетания в таком
понимании - это не что иное, как бывшие свободные синтаксические
построения, окостеневшие в результате многократного употребления.3 Не
случайно описание и систематизация устойчивых со-________
3 Сама классификация идиом часто строится в соответствии со степенью
застывания их формы в качестве устойчивых сочетаний и/или смысловой
нерасчлененности. См. классическую работу В. В. Виноградова "Об основных
типах фразеологических единиц в русском языке" [1947].-В. В.Виноградов,
Избранные труды. Лексикология и лексикография, М., 1977, стр. 140-161),
последовательно построенную на этом принципе. Более четкое различение
формального и смыслового аспекта идиомы в качестве ее "устойчивости" и
"идиоматичности" (И. А. Мельчук, "О терминах "устойчивость" и
"идиоматичность"". - Вопросы языкознания, 1960, ? 4) еще в большей
степени подчеркнуло идею ее вторичного (и по форме и по смыслу)
характера по отношению к словам и синтактико-семантическим правилам их
соединения.
122
четаний в фразеологических и толковых словарях обычно строится на базе
"опорной лексемы", либо в качестве словарной статьи, описывающей
сочетательные возможности того или иного слова. В таком подходе ясно
видно отношение к слову как к основной строительной единице, на базе
которой возникает бесконечное множество "свободных", а также некоторое
количество так или иначе "связанных" сочетаний.4
В отличие от этого, КФ следует признать первичной, непосредственно
заданной в языковом сознании говорящих единицей языковой деятельности.
Этот его статус не имеет никакого отношения к вопросу об его
синтаксической и семантической членимости либо, напротив, нечленимости,
или "идиоматичности". Коммуникативный фрагмент существует для говорящего
в этом качестве, то есть как готовое целое, независимо от того,
складывается ли это целое из частей, либо представляет собой
"идиоматизированное" слияние. Можно сказать, что КФ является "членимой",
но "не расчленяемой" единицей: членимой в принципе, с точки зрения
морфо-синтаксических параметров метаязыковой модели, но нерасчленяемой и
целостной с точки зрения того, как себе представляют этот отрезок
языковой ткани и обращаются с ним говорящие. В памяти говорящего КФ
существует в качестве первичной действительности языка, безотносительно
к вопросам о его внутренней структуре или обстоятельствам его
происхождения. Подобные вопросы могут иметь метаязыковой, исторический,
интеллектуальный интерес, но их постановка никак не влияет на ту
непосредственность, с которой известный говорящему фрагмент всплывает в
его памяти в подходящей ситуации, либо узнается при каждом своем
появлении.
....
Важный шаг к тому, чтобы рассматривать сочетания слов в качестве
первичной языковой реальности, сделала "системная лингвистика". В рамках
этого направления утверждается, что соединения слов всегда дают
смысловой результат, не равный сумме составляющих частей: John McH.
Sinclair, "Trust the Text: The Implications are Daunting". - Advances in
Systemic Linguistics: Recent Theory and Practice, ed. Martin Davies &
Louise Ravelli, London & New York: Pinter Publ., 1992, стр. 5-19. Автор
выражает готовность к кардинальному пересмотру вопроса о том, какие
единицы составляют основу построения текста; к этому, по его мнению,
имеются прежде всего чисто эмпирические основания: возможность лучше
"вглядеться в текст", благодаря наличию массовых магнитофонных записей,
которая была недоступна предшествующей лингвистической традиции.
123
Внутренняя синтаксическая и семантическая структура КФ, которая может
быть обнаружена путем логико-синтаксического или этимологического
анализа, столь же несущественна, или по крайней мере маргинальна, для
его повседневного употребления, как несущественна или маргинальна для
нас, в качестве говорящих, деривативная структура и этимологическая
история хорошо знакомого слова.
В самом деле, когда мы имеем дело с достаточно хорошо нам известным
языком, мы в огромном большинстве случаев оперируем словами, как целиком
и непосредственно нам известными единицами, не составляя слово из морфем
и не справляясь с его деривационной историей, чтобы понять его
значение, - даже если этимологию слова легко было бы себе представить,
стоит лишь задуматься, как это слово соотносится с другими, ему
"родственными". Например, для того чтобы представить себе смысл слова
зимовка, говорящий по-русски не нуждается в отнесении его к зимовать, от
которого это слово "произведено", а того, в свою очередь, к слову зима;
безразличен ему и тот факт, что эта цепочка образованных одно от другого
слов демонстрирует такие же (или приблизительно такие же) формальные и
смысловые соотношения, как цепочка ночевка-ночевать-ночь и некоторые
другие, из чего следует, что этот способ деривации следует признать
"продуктивным". При достаточном владении языком слово зимовка вызывает у
говорящего мгновенный и непосредственный смысловой и образный отклик,
точно такой же, какой вызывает у него всякое нечленимое слово, не
имеющее деривационной истории, например, стул.
...
Сущность моей гипотезы о свойствах языковой памяти состоит в том, что
этот же принцип непосредственного и нерасчленяемого знания переносится
на шаг дальше - от единичных слов к их сочетаниям разной длины,
составляющим коммуникативные фрагменты. Я исхожу из того, что именно
коммуникативные фрагменты, то есть целые готовые выра-
124
жения, являются первичными, целостными, непосредственно узнаваемыми
частицами языковой материи, составляющими основу нашего обращения с
языком в процессе языкового существования, - а не отдельные слова в
составе этих выражений, и тем более не компоненты их морфемной и
фонемной структуры. В огромном большинстве случаев в своем опыте
обращения с языком говорящий переживает коммуникативный фрагмент не как
двух-, или трех-, или четырехсловное сочетание, но как нерасчленяемую
единицу, непосредственно и целиком всплывающую в его памяти. Именно КФ
служат для говорящих первичными единицами, из которых состоит их
мнемонический "лексикон" владения языком.
Однако этот шаг - от слова к коммуникативному фрагменту в качестве
элементарной единицы созидательной языковой деятельности - отнюдь не
сводится к замене одной строительной единицы на другую;
как увидим ниже, он имеет принципиальные последствия для понимания всего
строя языковой деятельности. КФ представляет собой единицу принципиально
иного порядка, по сравнению со словом или морфемой, свойства которой
заключают в себе квинтэссенцию того, как говорящие переживают язык и
обращаются с языком в условиях языкового существования. Чтобы это стало
ясно, необходимо подвергнуть эти свойства систематическому анализу.
....
....
В отличие от этого, целостная заданность коммуникативного фрагмента
отнюдь не предполагает, что все говорящие на данном языке, или даже один
говорящий субъект, способны расчленить свою или чужую речь на
составляющие ее КФ твердым и недвусмысленным образом. "Словарь"
коммуникативных фрагментов и несравненно больше по объему, чем словарный
запас, - ведь каждая словоформа участвует в большом числе различных
КФ, - и главное, гораздо более неопределенен и подвижен по своим
очертаниям. Говорящему не дан сколько-нибудь четко зафиксированный
инвентарь коммуникативных фрагментов, имеющихся в его распоряжении.
Напротив, как правило, мы не можем сказать с полной определенностью, где
в речи заканчивается один КФ и начинается другой, представлен ли
опознанный нами в том или ином конкретном случае КФ в своем "полном",
либо "усеченном", либо "расширенном" виде, являет ли собой то или иное
выражение единичный фрагмент либо контаминацию нескольких фрагментов.
Рассмотрим ряд сходных выражений: наша жизнь; вся наша жизнь;
вся наша жизнь есть...; вся наша жизнь есть лишь...; вся наша жизнь есть
не что иное, как ...; вся наша жизнь состоит из ... . Можем ли мы с
уверенностью сказать, сколько в этом ряду единиц, которые мы готовы
считать различными КФ? какие из этих выражений можно признать КФ в
"исходной" форме, а какие - их усеченной или расширенной модификацией?
является ли сравнительно пространное выражение: вся наша жизнь есть не
что иное, как ..., - одним фрагментом, или плотным соединением двух
разных КФ: 'вся наша жизнь есть ...' + '... есть не что иное как... '?
На все подобные вопросы нет и не может быть твердого объективного
ответа. Говорящий не только не в состоянии дать такой ответ, но сами эти
вопросы не существуют для его языкового сознания. Все, что говорящему
известно, - это что он "узнает" любое из этих выражений, готов принять
его как данность. Он знает и каждое из этих выражений в отдельности, и в
то же время все их вместе, в качестве переливающейся и растекающейся
совокупной языковой субстанции. Перед нами своего рода "соборный"
феномен, в котором индивидуация каждой единицы осуществляется не
вычленением и противопоставлением по отношению к другим единицам, но
напротив, их совместной включенностью в общий конгломерат.
В этом обнаруживается критическое различие между КФ, с одной стороны, и
словом или любой другой единицей, которую мы оказываемся способны
выделить в процессе рефлектирующего осознания языка, с другой. Границы
между отдельными КФ, по сравнению с отдельными словами (или морфемами,
или синтаксическими позициями), оказываются принципиально подвижными и
размытыми. И однако, эта неясность и неустойчивость границ не отменяет
ощущения того, что я "знаю" каждое из этих выражений и все их в
совокупности, что они присутствуют в моем языковом опыте как данность и
в этом качестве мною узнаются в речи. В этом и состоит парадоксальность
КФ, делающая его важнейшим инструментом мнемонического владения языком:
мы переживаем КФ как нечто само собой разумеющееся и знакомое, но вместе
с тем не способны это наше знание зафиксировать в виде устойчивого
"словника". Извлекая коммуникативный фрагмент из памяти в процессе
создания высказывания, либо встречаясь с ним в чужой речи, мы ощущаем,
что это "уже было" в нашем языковом опыте; но что именно "было", сколько
и какие частицы отложились в нашей памяти, сказать невозможно:
невозможно не из-за дефектов припоминания, но потому, что в нашей
языковой памяти коммуникативные фрагменты представлены в качестве
подвижной и летучей субстанции.10 Каждое конкретное явление этой
субстанции в конкретном опыте употребления языка переживается как
узнавание некоего знакомого, заведомо известного предмета. Но
соотношения разных опытов размыты и текучи, и говорящий в своем
обращении с языком отнюдь не стремится эту текучесть как-то
зафиксировать и кодифицировать. Твердость и определенность каждого
конкретного соприкосновения с КФ так же для него естественна, как
рыхлость и текучесть всего поля таких соприкосновений в континууме его
языкового существования.
_______________
10 М. Каррузерс описывает эту "соборную" нерасчлененность мнемонического
образа предшествующего опыта как отличительную черту средневекового
сознания: "Однако отношение средневекового ученого к текстам радикально
отличается от современной "объективности". Читаемое должно быть
переварено, пережевано, подобно тому как корова жует сено или пчела
производит мед из цветочного нектара". (Ор. cit.,, стр 164).
Относительно словоформ можно утверждать, что наша память "хранит"
некоторый их запас. Но по отношению к КФ понятие "хранения" едва ли
буквально применимо - скорее, наша память вмещает в себя гигантский
конгломерат выражений, находящийся в свободном и непрерывном движении.
Заданность КФ означает не столько буквальную его принадлежность к
некоему словнику, сколько "прецедентность". Мы осознаем некое выражение
как имеющее прецедент в фонде нашего языкового опыта, - несмотря на то
что мы не можем сказать с точностью и уверенностью, чтб именно в этом
опыте имелось в наличии. Акт узнавания и воспроизведения КФ в речи не
есть раз навсегда установленный "факт" языка; этот акт каждый раз
осуществляется как. а л л ю з и я, с ее ускользающей подвижностью и
мерцающей неопределенностью очертаний.
Таким образом, КФ, сходствуя со словом своей непосредственной
заданностью, вместе с тем существенно отличается от слов аллюзионной
подвижностью, делающей его способным к бесконечным модификациям в
различных, никогдане повторяющихся условиях употребления.
Это свойство КФ обеспечивает гибкость коммуникативных действий,
необходимую в условиях непрерывной изменчивости и текучести языкового
существования. Феномен "свободного владения" языком в значительной мере
основывается на наличии в памяти говорящего достаточно обширного
арсенала КФ и достаточно развитой сети аналогий, контаминаций,
ассоциативных ходов, придающих каждому фрагменту аллюзионную
пластичность и неопределенность очертаний. Приобретаемую таким образом
свободу и мобильность в обращении с языковым материалом было бы
невозможно достичь при помощи операционных правил, применяемых по
отношению к фиксированному базовому словнику, сколь бы эффективными и
виртуозными такие правила ни выглядели в перспективе, отвлеченной от
обиходного языкового употребления.
4) Говоря о присутствии коммуникативного фрагмента в нашей языковой
памяти в качестве готовой и заданной единицы, я не раз сравнивал его с
языковой "цитатой". Сравнение это, однако, верно лишь отчасти, и именно
в силу того, что КФ не свойственна та определенность источника и формы,
которая составляет сущность цитаты в собственном смысле. Конечно, и
всякую цитату мы можем помнить лишь приблизительно; мы можем также не
помнить или вовсе не знать источник, к которому она восходит. Но и в
этом случае у нас имеется убежденность в том, что в принципе у цитаты
имеется определенная форма и определенный источник; такая убежденность
неотъемлема от нашего восприятия данного феномена как "цитаты". Иначе
обстоит дело с коммуникативным фрагментом. В этом случае и его форма, и
источник, из которого он поступил в наш языковой запас, принципиально
расплывчаты. Цитата - это то, что мы знаем или относительно чего по
крайней мере сознаем недостаточность нашего знания; но относительно КФ
мы и сами не знаем, что, собственно, нам известно и откуда. Для
состояния, в котором КФ существует в языковой памяти, характерна не
определенность цитаты, но аллюзионная множественность. Феномен
"узнавания" КФ заключается в том, что он что-то нам напоминает, на
что-то намекает, к чему-то отсылает, но делает это множественным,
смазанно-неопределенным и ускользающе-ненадежным образом.
Специфика КФ по отношению к цитате проступает с полной отчетливостью,
если присмотреться к тому, как мы сознаем некий языковой феномен,
имеющий в нашем представлении несомненно цитатный характер. Например, и
мне, и многим читателям со школьных лет памятны многие цитаты из "Горя
от ума" - такие, скажем, как слова Молчалина: "По мере я трудов и сил, С
тех пор как числюсь по архивам, Три награжденья получил". Цитата
существует в моей памяти как абсолютная данность - языковой блок,
целиком и непосредственно мне известный. Присмотревшись к ее языковой
фактуре, можно, однако, заметить, что не все ее компоненты обладают той
заданностью в языковом опыте, которая определяет статус коммуникативного
фрагмента. Я готов принять в качестве КФ выражение 'по мере сил', но не
выражение 'по мере трудов'; и это несмотря на то, что второе выражение,
как и первое, с несомненностью присутствует в моей памяти в виде
готового блока - присутствует именно в составе данной цитаты. Но в
том-то и дело, что выражение 'по мере трудов' известно мне именно из
этого, и только этого, определенного источника; в отличие от этого,
выражение 'по мере сил' отсылает к предыдущему языковому опыту
множественным и не-
131
определенным образом. Я не мог бы перечислить различные ситуации, в
которых я с этим выражением так или иначе соприкасался, указать, в
составе каких единств большего объема оно в этих ситуациях фигурировало,
каким модификациям, расширениям, контаминациям подвергалось. С другой
стороны, сколько бы раз мне ни приходилось читать, слышать либо самому
употреблять выражение "По мере я трудов и сил", оно сохраняет цитатную
определенность источника и формы. Даже если я услышу цитату в искаженном
виде - я сознаю его идеальную "правильную" форму или как минимум знаю в
принципе, что таковая существует. Но у КФ нет никакой "правильной", или
"идеальной", или "исходной" формы. Равным образом нет у него абсолютной
исходной точки, с которой начинается его жизнь в языковом сознании
индивидуума в качестве опознаваемого куска языковой материи. Даже если у
говорящего в памяти отложился какой-либо особенно яркий случай
употребления данного КФ во всей своей единичной характерности, он, как
правило, не мог бы поручиться, что данное выражение не встречалось в его
опыте раньше и не укоренялось в его памяти множественными, ему самому
никогда полностью не известными путями.
5) Одним из важнейших конститутивных свойств коммуникативного фрагмента
является его коммуникативная заряженность. Каждый КФ обладает своим
целостным смыслом, но этот смысл не выступает в качестве дискретной
семантической частицы. Напротив, КФ существует в плотной среде валентных
тяготений, стилевых и жанровых ракурсов, сюжетных перспектив,
тематических полей, которые он пробуждает в сознании самим фактом своего
появления. Сам его образ в сознании говорящего оказывается неотделим от
этих потенций его употребления и развития. Каждый КФ не просто готов
занять определенное место в отведенной ему ячейке в высказывании - он
активно предсказывает и направляет течение коммуникации, от
непосредственных ходов разрастания до более отдаленных сюжетных,
тематических и жанровых последствий. В этом смысле можно сказать, что
каждый КФ заключает в себе, в потенциальном и сконденсированном виде,
целый коммуникативный мир. Такая коммуникативная заряженность КФ, с
одной стороны, способствует тому, что он ассоциативно притягивается к
определенным коммуникативным ситуациям; он как бы сам собой возникает в
памяти говорящего в процессе языковой деятельности, когда
развертывающийся в его мыслях языковой ландшафт напоминает ему
коммуникативную "среду обитания", в которой он привык мыслить данный
фрагмент. Но с другой стороны, сам факт включения данного
коммуникативного фрагмента в поле зрения говорящего способствует
формированию того коммуникативного пространства, в котором он ощущает
себя и в соответствии с которым строит свои языковые действия. Выбор
того или иного КФ определяет, в большей или меньшей степени, и как
сложится дальнейшее течение фразы, и какой предстанет ее стилевая
фактура, и какие это будет иметь последствия для взаимоотношений
говорящих, а значит, и всего характера коммуникации.
132
В качестве конкретного и индивидуализированного языкового предмета КФ
индуцирует в нашем сознании целый ландшафт языковой среды, в которой
такой предмет может найти себе место. Даже случайно услышанный обрывок
чьей-то беседы, случайно прочитанный кусок фразы в книге, которую читает
сосед в вагоне, немедленно и непроизвольно погружает нас в целый мир
представлений, догадок, ассоциаций, реминисценций; в этой движущейся
массе языкового материала, пробужденного одним подслушанным или
подсмотренным коммуникативным фрагментом, для нас проступает, в
аллюзионной зыбкости, и предмет данного разговора или повествования, и
его жанровый и стилистический модус, и характеры и взаимоотношения
участников беседы, и характер автора книги и читателя, которому "такая
книга" предназначается, и гипотетические другие разговоры, которые эти
люди ведут между собой в другое время, и другие книги, которые прочитал
или мог прочесть этот читатель. Конечно, все эти сведения не имеют
характера твердых фактов, а выступают в виде зыблющегося,
ускользающе-текучего аллюзионного поля. Совсем не обязательно также и
то, что возникшие у нас таким образом представления соответствуют
объективному положению вещей; быть может, если бы нам удалось подслушать
или подсмотреть еще несколько выражений, наше представление сданной
языковой ситуации и ее участниках существенно изменилось бы.
Переживания, возникающие в нашем сознании при соприкосновении с
коммуникативным фрагментом, не заключены в этом фрагменте в качестве его
постоянного и объективного содержания, на которое мы могли бы раз и
навсегда положиться; они скорее "излучаются" данным фрагментом,
расходятся от него во все стороны в виде открытого и подвижного поля
ассоциаций, чем "содержатся" в нем. Объективным и постоянно
наличествующим в этом процессе является лишь сам этот процесс: тот факт,
что каждый раз, когда мы вступаем в соприкосновение с каким-либо
коммуникативным фрагментом, наша языковая мысль попадает в излучамое им
ассоциативно-реминисцентное поле. Мы не можем воспринять КФ "как
таковой", в его "собственном" значении: никакого "собственного"
значения у него не существует вне того коммуникативного пространства,
которое он излучает из себя и в которое, в силу этого, оказывается
погружен.
Тезис о коммуникативной заряженности КФ позволяет, как мне кажется,
по-новому взглянуть на один из центральных вопросов языковой семантики -
вопрос о соотношении значения некоторого языкового элемента, как
собственного его свойства, и той конкретизации и уточнения, которому это
значение подвергается в определенном контексте. С точки зрения КФ это
соотношение представляется едва ли не противоположным тому, каким оно
выглядит с точки зрения стационарных значащих единиц языка - лексем или
морфем. Значение "слова как такового", как оно определено в словарной
статье, всегда оказывается и более широким, и более обобщенным, чем тот
смысл, который слово получает в конкретном примере своего употребления,
в конкретном контексте. В такой перспективе естественно возникает
представление об уточняющей роли контекста; помещение слова в контекст
понимается
133
как акт, в котором находит разрешение многозначность слова и который
позволяет говорящему выбрать одну из возможных альтернатив его значения.
Этому представлению вполне соответствует опыт человека, имеющего дело с
относительно малознакомым языком. Одна из характерных черт такого
языкового состояния заключается в том, что многие слова представляются
нам имеющими необъяснимо широкий спектр разных значений. Нам кажется,
что мы уже знаем значение некоторого слова - но встав в очередной раз в
тупик перед каким-то новым (для нас) его употреблением, мы обнаруживаем,
что у этого слова имеется (и зарегистрировано в словаре) какое-то
"второе значение", затем "третье", "пятое" и т. д. В этом случае только
контекст облегчает для нас дело, подсказывая разумный выбор в лабиринте,
в котором мы оказались, пытаясь понять значение слова как отдельной и
дискретной единицы нашего языкового запаса.
Однако коммуникативный фрагмент представляет собой более двусмысленный
феномен, чем стационарная языковая единица, которую можно
актуализировать в известном контексте. КФ - это и "единица", мыслимая во
всей своей непосредственной целостности, но в то же время и - сам себе -
"контекст", излучающий из себя целое поле тематических, сюжетных,
жанровых, ситуационных подразумеваний, аллюзий и ассоциаций. Он сам
порождает (вернее - индуцирует) эти ассоциации в нашем языковом
сознании, но в то же время оказывается погружен в них, как в
контекстуальную среду. Соотношение языковой единицы и окружающего ее
контекста оказывается здесь обратным тому, как мы привыкли это мыслить
по отношению к слову: не контекст направляет и фокусирует значение КФ,
но напротив, сам факт появления КФ в поле наших языковых действий
направляет и фокусирует тот контекст, или шире - ту коммуникативную
среду, в которой эти действия развертываются.
Конечно, в языке имеется немало слов, обладающих яркой жанровой, или
тематической, или эмоциональной характерностью. Такое слово, даже взятое
само по себе, проецирует из себя определенную коммуникативную среду
точно так же, как это делает коммуникативный фрагмент. Однако такого
рода слова в общей толще словарного запаса составляют маркированное
меньшинство; большинство слов, с которыми мы имеем дело, "стилистически
нейтральны", то есть сферы их употреблений слишком широки или слишком
разбросанны, чтобы по самому такому слову, взятому в отдельности, можно
было бы сколько-нибудь отчетливо представить себе коммуникативную среду,
в которую оно погружено. В отличие от этого, коммуникативная
заряженность КФ является его обязательным и неотъемлемым свойством.
Происходит это в силу того, что всякий КФ является не абстрактной
потенциальной "единицей", пригодной для употребления в речи, но готовым
и конкретным куском этой речи как таковой, со всей неотъемлемой от речи
погруженности в конкретную коммуникативную среду. Слово 'стол'
нейтрально с точки зрения коммуникативной заряженности; оно может нам
134
встретиться в самых разных жанрах и стилях, разных тематических сферах,
разных ситуациях коммуникативных взаимоотношений. Но любой КФ, в составе
которого это слово обнаруживается, несет в себе отчетливый
коммуникативный заряд: 'стол, грубо с колоченный из...'; 'наконец
позвали к столу'; 'в левом верхнем ящике стола', 'ну-ка вылезай из-под
стола, живо!', 'двадцать лет работал исключительно в стол', 'на столе,
обитом цинком, лежал ...', и т. д. Каждое из этих и тысячи других
возможных выражений, которые мы способны узнать в качестве
коммуникативного фрагмента, немедленно погружает нас в целый мир
потенциальных повествовательных ходов, жанровых модальностей,
подразумеваемой предыстории данного высказывания, а главное - десятков
других КФ, всплывающих в нашей памяти по ассоциации с этим фрагментом и
проецируемой им коммуникативной средой. Сам акт узнавания КФ неотделим
от коммуникативной среды, которая в силу этого акта возникает в нашем
сознании, оказывая влияние на все наши дальнейшие языковые действия.
Тот факт, что мы мыслим нашу речевую деятельность в категориях
коммуникативных фрагментов, а не составляющих их слов, естественным
образом объясняет феномен, который иначе можно было бы считать
парадоксальным: есть стилистически нейтральные слова, и даже большинство
употребляемых нами в речи слов нейтральны, - но нет стилистически
нейтральной речи. Даже если мы не найдем в каком-либо высказывании ни
одного стилистически характерного слова, которое заключало бы в себе
указание на некоторое коммуникативное пространство, - такое высказывание
в целом, вне всякого сомнения, будет обладать определенной
коммуникативной заряженностью, проецируя из себя и вокруг себя
определенную коммуникативную среду. Объясняется этот факт тем, что такое
высказывание состоит для нас не из нейтральных слов, но из
выражений-фрагментов, узнавание которых неотъемлемо от ощущения их
коммуникативной заряженности.
Сколько значений имеется у английского слова figure? Чтобы ответить на
этот вопрос, говорящему придется перебрать в уме разные известные ему
коммуникативные фрагменты, в которых участвует это слово, и
сформулировать разные его "значения", аналитически извлекая их из смысла
этих выражений: "see figure ... on page..."; "six-digit figure"; "he
presented a rather pathetic figure"; "the front of the building was
decorated by the figure of..."; "figure of speech", и т. д.;
соответствующая задача для говорящего по-русски будет определяться
знанием таких, или им подобных, выражений, как 'у него/нее замечательная
фигура', 'чертил на песке какие-то фигуры', 'фигуры речи', 'во второй
фигуре кадрили', ' показал ему известную фигуру из трех пальцев', и т.
д. В словаре такие выражения будут приводиться в качестве примеров,
иллюстрирующих значение слова, либо устойчивых сочетаний, образуемых на
его основе. Я, однако, исхожу из предпосылки, согласно которой именно
эти выражения являются для говорящих первичной данностью языка, а слова,
их формы и их значения выделяются из этой первичной языковой материи в
качестве ее вторичного продукта.
Мы переживаем нашу языковую деятельность не как строительство некоего
сооружения из элементарных строительных единиц, но как движение целых
языковых ландшафтов, неопределенно широких, открытых и все время
изменяющих свои очертания и ракурсы. Не контекст и ситуация видоизменяет
и уточняет для нас значение употребляемых слов, но напротив,
коммуникативные фрагменты, которые мы пытаемся сложить вместе в
высказывание, видоизменяют и уточняют тот контекст, ту коммуникативную
среду, в которой мы себя ощущаем в процессе этой деятельности. Насколько
общий коммуникативный ландшафт, получившийся из взаимодействий, слияний,
перетеканий коммуникативных зарядов всех этих фрагментов, соответствует,
в нашем представлении, той картине, которую мы стремились создать, -
настолько успешной, в нашей оценке, оказалась эта попытка языкового
выражения. Разумеется.
136
в представлении нашего адресата коммуникативный ландшафт, возникающий из
этого высказывания, будет выглядеть как-то иначе; невозможно увидеть
"одну и ту же" языковую картину дважды совершенно идентичным образом, в
силу открытости и растекаемости составляющих ее компонентов. Но если
имеется разумная степень сходства того репертуара выражений, которые
говорящие узнают в качестве коммуникативных фрагментов, и тех
коммуникативных сред, в которые в их представлении эти выражения
помещаются, - у них возникает ощущение, что они "говорят на одном языке"
и "понимают" друг друга. Что это, собственно, значит - невозможно
определить с полной точностью и объективностью, уже хотя бы потому, что
ход и результаты каждого такого акта "понимания" никогда не повторяются.
Но важно, что в представлении самих говорящих эти результаты оказываются
достаточно удовлетворительными, чтобы продолжать взаимодействие тех
языковых миров, в которых каждый из них существует.
....
Различные КФ связаны друг с другом не по принципу парадигматического
тождества (вариантности) и парадигматической контрастности, но по
принципу наложения и смежности. Они образуют не систему, но непрерывный
континуум частично совмещенных частиц языковой материи, перерастающих и
перетекающих друг в друга по многим разным направлениям, в многослойных
наложениях. Фактура нашей языковой памяти представляет собой не
упорядоченные ряды соотнесенных и противопоставленных дискретных единиц,
но сплошную ткань напластований и сращений, образующих самые
причудливые, никогда не повторяющиеся конфигурации - и притом
конфигурации подвижные, все время текуче меняющие свои очертания.
Соотношения между различными КФ в конгломерате языковой памяти имеют
напряженно-подвижный характер. Различные речения, каждая в окружении
своей коммуникативной среды и полей ассоциативных тяготений, выступают
по отношению друг к другу в качестве взаимно проницаемых, "прозрачных"
субстанций, просвечивающих друг в друге в разных наложениях и ракурсах -
от самых близких, немедленно бросающихся в глаза, до отдаленных,
попадающих в фокус внимания говорящих лишь в особых случаях, при особых
поворотах и стилистических "освещениях" смыслового ландшафта. Взаимные
наложения и сращения различных КФ в конгломерате языкового опыта можно
представить себе в виде кубистической композиции, составленной из
бесчисленных зеркал разного размера и формы, расположенных под разными
углами. Невозможно исчерпывающим образом каталогизировать и предсказать
все конфигурации образов, возникающие в бесчисленных взаимных
отражениях, - они изменяются при малейшей смене угла зрения, освещения,
наконец, при различной настроенности нашего восприятия. Вся композиция
составлена из конкретных предметов, каждый из которых вполне различим и
может быть рассмотрен в отдельности; но суммарный эффект получается
бесконечным и текуче-ускользающим. Наше сравнение недостаточно лишь в
том отношении, что в языковом сознании сам состав таких
взаимно-просвечивающих "предметов" тоже подвергается непрерывным
изменениям. Новые конфигурации, получающиеся из соположений известных
нам частиц языковой материи, могут привлечь наше внимание и закрепиться
в памяти, воплотившись таким образом в новые монады нашего языкового
опыта, в свою очередь, способные вызывать, в окружении и взаимодействии
с другими монадами, все новые смысловые конфигурации. Эти изменения в
составе и форме
142
всего конгломерата памяти непрерывно совершаются как в сознании каждого
отдельного говорящего, так и в совокупном языковом опыте, возникающем из
контактов между ними.
Рассмотренные нами свойства коммуникативного фрагмента в совокупности
определяют его характер как феномена, динамически заданного в сознании
говорящего субъекта: феномена, характеризующегося, с одной стороны,
столь же непосредственной и целостной заданностью, как отдельное слово,
но с другой - эфирной подвижностью и неопределенностью очертаний;
узнаваемого говорящим как нечто уже "бывшее", вызывающего у него живой
реминисцентный отклик, но в то же время не имеющего раз навсегда данного
места в его языковой памяти.
Представление о языке как структуре основано на резком противоположении
стабильных, всегда равных самим себе строительных элементов - лексем и
их грамматических вариантов, с одной стороны, и новых построений,
которые складываются из "свободного" комбинирования этих элементов, с
другой. Между тем, если посмотреть на язык как на континуум действий и
взаимодействий говорящих в мнемонической среде языкового опыта,
состоящей из воспоминаний, ассоциаций, аллюзий, - границы между
известным и новым, между заданным и переменным теряют не только свою
определенность, становясь относительными и изменчивыми, но и свою
значимость в отношении того, как говорящие переживают язык и обращаются
с языком. Коммуникативный фрагмент представляет собой такую единицу
языкового мышления, которая пересекает и делает несущественными границы,
в которых традиционно категоризируется наша рефлексия о языке: границы
между инвариантным и вариантным, постоянным и переменным, членимым и
нечленимым, изначально заданным и вновь созданным, между "словарем" и
"грамматикой", "языком" и "речью".
....
==========