ТУТ МОЖНО добавить вот что. Летом 1946 года я тоже получил от приемной комиссии Литературного института отказ. А ведь у меня, русского, были большие преимущества перед Войновичем: я только что вернулся с войны, имел боевые награды, уже печатался... Но я не стенал о русофобии в институте, а обратился к его директору Федору Васильевичу Гладкову и вскоре получил телеграмму: “Вы допущены к экзаменам”.
Но Сарнов неутомим в изобличении того, как антисемитизм поразил всю жизнь и проник в каждую пору:
“Академик Понтрягин и другой знаменитый математик, ставший впоследствии крупнейшим идеологом антисемитизма,— Игорь Шафаревич у себя там, на математическом факультете МГУ, установили такую систему экзаменов, что не имел шанса просочиться даже абитуриент с самой микроскопической прожидью. Эта их система была куда более совершенной, чем жалкие “нюрнбергские законы” их педантичных немецких коллег”. Легко и нагло ставит покойного академика и его ученика на одну доску с немецкими фашистами.
А между тем Л.С. Понтрягин, как известно, с тринадцати лет был слепым и уже по одному этому не мог иметь никакого отношения к “системе экзаменов” с предварительной проверкой на “прожидь”. Не имел к ней отношения и И.Р. Шафаревич. Экзамены — дело администрации, а оба академика к ней не принадлежали. Тем более что работали в Математическом институте Академии наук.
С какой же стати кинулся Сарнов хотя бы на первого из них? Дело, скорее всего, вот в чем. В воспоминаниях Лев Семенович писал об одной своей аспирантке: “Она меня совершенно поразила... Жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины”. Этих строк вполне достаточно, чтобы Сарновы на всю жизнь возненавидели, как фашиста, знаменитого ученого и мученика, лауреата Сталинской (1941) и Ленинской (1962) премий, Героя Социалистического Труда (1969), гордость русской науки.
И треп о недоступности для евреев МГУ, вообще высшего образования продолжается: “Тут я мог бы рассказать тьму-тьмущую разных историй. Но расскажу только одну, услышанную от одной моей близкой приятельницы”. Уже были “один журнал”, “один писатель”, “одна каторжница” и вот — “одна приятельница”. Да что мешает теперь-то назвать имена? Ведь это все по нынешним временам либо бесстрашные герои, либо страдальцы тоталитарного режима. Нет, он на всякий случай промолчит. И вот: “Сын приятельницы обнаружил выдающиеся математические способности и, естественно, хотел поступить на математический факультет МГУ. Тщетно все знакомые твердили, что это совершенно безнадежное предприятие, для евреев — даже для подозреваемых в слабой причастности к “пятому пункту” — там установлен совершенно непреодолимый барьер. (Дело было в середине 1970-х). Но приятельница на все эти уговоры не поддалась и решила предоставить своему выдающемуся мальчику возможность схватиться врукопашную с могучей ядерной державой”. Кто были эти уговорщики? Надо полагать, евреи. Это не удивляет. Удивительно другое: почему 17 — 18-летний парень именуется мальчиком, а мать решила ему “предоставить возможность”?
Итак, малый ринулся в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой. И что же? “Выдающийся мальчик это сражение, конечно, проиграл, хотя из всех задач на экзамене не решил, кажется, лишь одну знаменитую теорему Ферма”. Школьнику — теорему Ферма? Да ведь она, сформулированная в ХVII веке, еще не доказана в общем виде до сих пор.Тому, кто сделает это, немецкий математик Вольфскель, умерший в 1907 году, завещал 100 тысяч марок. Надо было хотя бы на сей раз справочку навести, прежде чем удариться во все тяжкие. Над тобой просто посмеялись, пользуясь твоей антисоветской оголтелостью, а ты — бом!..
К слову сказать, моя дочь, в которой нет ни грамма прожиди, тоже с первого захода не прошла в МГУ. Но через год она ринулась второй раз в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой и одолела ее.
Так был ли мальчик-то выдающийся? А если был, то что с ним потом произошло? Поступил он все-таки или нет? Молчание... Это излюбленный прием Сарнова: ошарашить ужасающей историей, а чем она закончилась — утаить. Живописует, например, как его в Литинституте исключили из комсомола (теперь-то ясно, что совершенно справедливо). Уверяет, что делом занимался — представьте себе! — “сам Жданов”, что “близка была тогда разинутая пасть ГУЛАГа”, что он “чуял уже ее зловонное дыхание, спинным мозгом ощущал “смертельную опасность”. И что же в итоге? Довольно скоро ЦК ВЛКСМ отвел “смертельную опасность” — восстановил Сарнова в комсомоле, институт он окончил в тот же год, что и все однокурсники, а вместо зловонного ГУЛАГа попал в члены благоуханного жюри ЦК по комсомольским премиям. Но обо всем этом — ни слова. Можно подумать, что, ободрав всю кожу, едва вырвался из разинутой пасти.
Пообещав рассказать “только одну” историю о живодерстве в МГУ, Сарнов не удержался и поведал вторую, еще более ужасную. На сей раз о русском мальчике, да еще из Сибири, тоже “выдающемся математике”. “Он был просто раздавлен, изо дня в день наблюдая, как прославленные профессора сладострастно топят одного блистательного абитуриента за другим, не жалея ни сил, ни времени, тратя по пять часов на каждого”. О, Господи!.. Во-первых, каким образом твой новый вундеркинд мог изо дня в день сидеть на чужих экзаменах? (Тем более что ему надо было готовиться к собственным). Кто бы ему разрешил это? Во-вторых, ну кто тебе поверит, что прославленные профессора, т.е. люди пожилые (если Л.С. Понтрягин, то ему было тогда под семьдесят), тратили на каждого поступающего по пять часов, чтобы завалить! Да и зачем? Ведь это можно гораздо быстрее. Наконец, чего же хотели “прославленные”, если безжалостно топили и евреев, и русских, и всех “блистательных” без разбора? Кого они в таком случае принимали — только чукчей, что ли, и притом — тупых? “Несчастный русский мальчик не знал, какая играется тут игра”. И я не знаю, хотя давно не мальчик. А ты сам-то знаешь?
Впрочем, твой второй вундеркинд, оказывается, до экзамена не дошел, но, “убедившись, что такой экзамен ему нипочем не выдержать, он забрался на самый высокий этаж прославленного Московского университета и кинулся вниз”. Как жаль, что не прихватил с собой некоторых московских сочинителей...
“Если бы это случилось с еврейским мальчиком,— просвещает нас автор,— что ж! Еврейскому мальчику это на роду написано. И эта история была бы настолько банальной, что мне даже в голову не пришло бы о ней рассказывать. Мало ли было таких историй!” Вот кошмар-то! Еврейским мальчикам, оказывается, на роду написано сигать с верхних этажей высотных зданий, знать, специально построенных для этого в Москве антисемитом Сталиным.
И опять: “Да, историй о наглой, подлой, гнусной дискриминации школьников-евреев, тщетно пытавшихся поступить в разные советские вузы, мне приходилось слышать множество. И были среди них совершенно чудовищные!”
Почему я не певец
Но как же так? Такие жуткие преграды, такая вопиющая несправедливость, а вот цифры: в стране 68% евреев имеют высшее образование, а еще 8% — незаконченное высшее, т.е. они поступали, были приняты, но по каким-то причинам прервали, не завершили учебу. Таким образом, всего в вузы было принято 76% евреев, а вместе с принятыми в техникумы — 90%. Цифры эти нам сообщили не антисемиты Марков, Бубеннов или Смирнов с того света, а живая еврейка Р. Рывкина, доктор, профессор из Академии наук, в своей книге “Евреи в постсоветской России: кто они?” (М., 1996). Надо полагать, Сарнов уверен, что евреев не только душат на пороге вузов, но и тем из них, которым все же удается проскользнуть и получить высшее образование, дальше не дают никакого хода. Но вот еще одна поразительная цифра: в 1982 году число докторов наук среди евреев в процентном отношении было в 17,5 раза больше, чем среди русских.
Да вот же и наперсный дружок Войнович признает в своей последней книге, что, когда он работал на радио, в его редакции “не меньше чем половину составляли евреи и полукровки вроде меня” (с. 213).
А может, и больше. И нет никаких сомнений — все с высшим образованием.
Разумеется, у евреев есть очень красивое объяснение этих потрясающих, ни в одной другой стране невозможных цифр. Так, С. Кара-Мурза приводит слова философа Д. Фурмана: “Несмотря на все препоны, создававшиеся советским антисемитизмом, на ограничения при приеме во все вузы и просто невозможность для евреев поступить в некоторые наиболее престижные из них, евреи значительно, на порядок образованнее русских (в количественном смысле, конечно.— В.Б.), что объяснимо лишь громадной, преодолевающей все препоны тягой к образованию”. Значит, философ признает, что свою громадную тягу евреи удовлетворяют не путем, скажем, домашнего образования, а в вузах. Но как же все-таки они туда проникают, если везде ограничения, всюду препоны, кругом заслоны? У меня, например, всю жизнь была громадная тяга стать оперным певцом, но там же перед безголосыми железный заслон, и мне прорваться не удалось. А им можно?..
