От Виктор Ответить на сообщение
К Colder Ответить по почте
Дата 17.07.2002 15:06:17 Найти в дереве
Рубрики Россия-СССР; Культура; Версия для печати

Продолжение. Просто душа радуется.

Очень низкий уровень воспитания офицеров: лейтенанты даже днем боятся спуститься в кубрик,
и "паханы" творят в кубрике что хотят. Насилия, издевательства. Есть убийства. Пробовали
прервать ниточку "старики - молодежь". Одна из береговых частей флота стала местом
эксперимента: личный состав расформировали, укомплектовали всю часть новобранцами одного
призыва. И всё то же самое: сильные избивают слабых, обращают их в "рабов". Я слушал и думал:
детская ленинградская газета с хорошим названием "Ленинские искры" пишет, как
пятиклассники в школах избивают первоклашек, отнимают у них двадцать копеек. Что из всего
этого выйдет дальше? Бог весть. Но я всегда верю в лучшее. Есть же корабли, которые не утеряли
здоровый дух, где ценятся честь и достоинство. Преследовать чохом "неуставные отношения" -
глупость. По уставу можно действовать, а жить - невозможно. Кусок хлеба и сигарета, делимые на
двоих, уставом не предусмотрены. Дружба - отношение по уставное. Неравенство старослужащих
и молодых воинов существует, сколько существуют армии. Когда война была обычным
состоянием государств, опытный воин, участник походов и сражений, хранил неведомые
молодым мудрость, знание: "Скажи-ка, дядя" ... Звучное латинское "принцип" означало
старослужащего пехотинца, которого в бою ставили в первую шеренгу. Каждому принципу давали
для обучения и воспитания двух или трех молодых. Мог ли принцип ударить молодого воина?
Никогда!" Бить дозволялось раба, по никак не гражданина Рима.'' Звучное на кораблях, но не в
"мирной" жизни, слово "годок" имеет на флоте два значения: одногодок, ровесник ("мы с ним
годки - с одного года"), и моряк, который служит последний год, служит дольше всех.
Явление "годков" в том виде, в каком я застал его па кораблях, родилось после войны. Старшими
в кубриках в послевоенную пору были взрослые, за тридцать лет, мужики. Они призывались, в
двадцать два года, еще лет за пять до войны, оттянули полностью срок службы, но началась
война, прошли (повезло) всю войну. Лютой тоскою томились они в ржавеющем железе кубриков,
с угрюмой хмуростью смотрели на послевоенных восемнадцатилетних матросов. Ни в боевом
опыте, ни в знании морского дела и службы молодые с ними равняться не могли. Но, прожив в
корабельном железе пять лет, становясь главными в кубрике, вчерашние молодые бессознательно
делались такими же "волками": угрюмыми, властными, не терпящими расхлябанности, лености,
пререканий.
Дважды, в пятидесятые и в шестидесятые годы, эта традиция властности «подогревалась»
сокращением сроков службы: с пяти до четырех лет, а затем с четырех лет до трех. Последние,
кому довелось служить "старый" срок, искренне считали, что "флот погиб", что в короткий срок
службы никто ничему не обучится. И ощущали они себя — как обреченные вымиранию мамонты
рядом с новым, мелким зверьем. Их долго потом вспоминали на кораблях: вот то были годки! В
мое время годок пользовался многими, не положенными по уставу, но сохраненными традицией,
привилегиями. Годок не "бачковал", то есть не носился с чайником и бачком, не мыл посуду, а
садился за стол барином, заглядывал в миску с презрением и отвращением. Годку в обед кок
давал вторую котлету: какой-то смысл в этом был, потому что почти весь свой паек годок отдавал
своим молодым. В конце службы аппетита нет, а молодые вечно голодны. Годок по подъему мог
лишние минуты понежиться в койке. Зато по тревоге он всегда первым впархивал в боевой пост.
Годок мог не бегать на зарядку, на кораблях очень не любят всякое беганье по берегу. Но
прибегая с зарядки, молодые заставали годков, усердно "мнущих" штангу, гантели, гири: тяжелая
физическая нагрузка давно стала потребностью. Годок мог не чистить картошку,— но, с ленивым
опозданием в минуту-две, приходил, медленно вжикая по брусочку ножиком: вот я, пришел по
своей воле, помочь моим молодым, чтоб им не так скучно было. Годок мог не делать приборку.
Но пока молодые мыли палубу, он, как бы от нечего делать, начинал драить медяшку... и не
сумеет молодой матрос надраить медь до тонкого и огненного свечения, тут нужна особая
неторопливость, терпеливость и мудрость.
Известный шик годка был в том, что лучше всех были отутюжены у него клеши, лучше всех, до
светящейся чистоты, выстирана роба, лучше всех заправлена койка и уложено "барахло" в
рундуке: будто он здесь, в кубрике, и родился. Во время скучных занятий в кубрике годок мог, в
чистейшей робе своей, подремать на верхней коечке: "Сон годка - удар по агрессору!" Из всего
этого рождалось ощущение вольности и аристократичности годков. Да, они не исполняли
грязных работ (кроме погрузки угля, выйти на которую считалось честью; в царском флоте уголь
грузили и офицеры и командир корабля), но зато, как римские принципы, в трудное и опасное
дело шли первыми.
Жизнь годков вызывала у молодых не возмущение "несправедливостью", а уважение к флотским
традициям и легкую мечтательную зависть: "Скорей бы мне стать годком"... Если в трудном деле
моряки у нас на бригаде погибали - всё это были годки... У годков был свой замкнутый мирок, их
связывали годы, вместе прожитые и отштормованные здесь. Если я, годок, приходил на чужой,
незнакомый корабль, то незнакомые годки привечали меня — как брата. Когда годки говорили
меж собой, молодым полагалось "не встревать". Молодые веселились в своем кружке, наводили
дружбу с молодыми на других кораблях, и тем создавали будущий мирок годков. Молодых,
"зелень подкильную", нe обижали. Их, как наседка крылами, укрывал командир боевого поста,
старшина. Честь старшины была в том, чтобы его молодежь всегда была чистая, сытая,
выспавшаяся, веселая — и, конечно, не ленивая, не хилая и не трусливая. А присматривали годки
за каждым молодым — строго. Делаешь что на палубе не так: любой годок подойдет, отберет
снасть, покажет. Провинился по-настоящему — годки скажут твоему старшине. Старшина
разберет твою вину: гнать ли тебя после отбоя чистить трюма. Годки хранили порядок !
Трудно и скучно жить в корабле в конце зимовки. Вся жизнь сжата в кубрике. Низкий подволок.
Вечный желтый мутноватый свет. Двадцать пять человек на двадцати квадратных метрах.
Водичка (конденсат) течет и течет по ледяным переборкам. Нервы у всех ни к черту.
Беспричинные и бессмысленные ссоры. Тут и рыкнет годок, грубой глоткой: чтоб прекратили
ненужный и вредный базар... Все старшины на кораблях, как правило, годки.
Но случается и иначе. Меня сделали старшиной, командиром боевого поста, сразу после первого
года службы, в декабре. И в подчинении у меня оказались двое матросов, годков. Были на худом
счету у начальства, частенько "подзалетали" на берегу "по этому делу" - по пьянке. Хорошие
ребята, деревенские, один из Белоруссии, другой с Алтая. Положение мое было ужасно. По всем
уставам, я должен был гонять моих матросов в хвост и в гриву, по всем жестоким традициям
флота я не имел права даже сделать им замечание. И боже мой, сколько же такта и деликатности
явили эти ребята. Мне не нужно было ничего им велеть. Всё делалось ими в наилучшем порядке.
Гидроакустическую станцию чистили они и блюли так, что мне оставалось только делать записи
в журнале. Скребли и мыли палубу: не бросать же кубрик на меня одного. Зимними ночами, в
тулупе, с автоматом, "справно" несли матросскую вахту у трапа, когда я, дежурный по кораблю,
сидел и писал в журнал в теплой рубке. Старшина есть старшина, пусть даже молодой, и годки
сделали так, что меня, дежурного по кораблю, весь экипаж слушался не хуже, чем
годков-старшин: на корабле должен быть порядок.
В мае, когда моим ребятам оставалось до прощальной "Славянки" дня два или три, пришло время
красить боевой пост и агрегатную. Теснота, множество закутков, приборов, почти без
вентиляции: мороки много, двум морякам работы на весь день. Ладно, за сутки выкрашу. Стащил
вечером в боевой пост, в самом низу корабля, ведерки с различной краской, кисти, старую робу,
попросил вахту разбудить меня в четыре: до подъема флага, до восьми утра, много можно успеть,
а там продолжу. В пятом часу утра, зевая, спустился в шпилевую, достаю ключи...
Люк в мое царство открыт. Свет горит. Краской пахнет. Спускаюсь ниже: мои ребятки, годки,
матросы. Володя Шмарков и Володя Будейко, которым через два дня — домой, уже пост
выкрасили и агрегатную докрашивают. Всю ночь работали. Я чуть не расплакался и от досады и
от чего-то, что словами не изложить. Вот такие были в мое время годки...
Давно уж привык я думать, что с флотской темой я закончил. Но, листок к листку, откладывается
в столе, неспешно увеличивается новая рукопись. Я думаю, она будет называться: "Рассказы
Шурки Дуная"...
Олег Стрижак.