Большой альманах. Видимо, еще один проект "павловского"сайта страна.ру.
(Помнится, в прошлом году были аналогичные сведения про проект г-на Найшуля, ведущего радикал-либерала-теоретика, который "интенсивно изучает картину мира русских"через поговорки,пословицы и т.п.). Веяние, видимо. И у разных контор свой набор
Много весьма любопытных данных опросов и прочее, в том числе по недавно обсуждавшимся темам.Но они вкраплены в пространные тексты,порой водянистые
то, что вы прочтете, — это и есть картина мира глазами россиянина, как бы смело ни звучало такое утверждение. Разве что наш россиянин не анонимный туземный житель, попавший в выборку опросов ФОМа или ВЦИОМа, а вполне конкретный человек, сведения о котором вы можете найти в конце номера.
То есть некоторому количеству тщательно отобранных россиян было предложено написать серьезные и умные, но одновременно простые и ясные сочинения на тему «Картина мира». Наши респонденты и написали. Честно. Получилось не про какого-то там «россиянина вообще», а про себя. Каждый отобрал свои самые любимые и нелюбимые мифы, рассортировал фобии и чаяния и нарисовал картинку.
Из собрания картинок, нам представляется, можно вынести много интересного. Но главное, что стало ясно, — русская идея, национальная идеология, или как там еще называют это страшилище, о необходимости которого давно кричат одни и об опасности которого устали предупреждать другие, уже здесь. Оно пришло в наши дома, забралось в наши головы и живет там своей насыщенной жизнью. Именно его можно наблюдать на переднем плане написанных для нас картин мира. У каждого живописца национальная идея выглядит по-разному — у кого похожа на злобную шамкающую старуху, у кого на прекрасную деву, у кого на просвещенного бизнесмена, потомка русского рачительного крестьянина. Но у всех композиция сосредоточена вокруг нее.
Казалось бы, еще не так давно условно либеральная общественность была встревожена: Павловский, великий и ужасный, по слухам (вероятно, им самим и распущенным), получил госзаказ на разработку и внедрение в массовое производство новой российской идеологии. Многие с горячностью и всерьез обсуждали недопустимость подобного инструментального подхода к столь тонкому и взрывоопасному предмету и указывали на всевозможные неприятности, которыми чревата затея. Затем произошел Гражданский форум, на который практически все лучшие люди пришли и который многие потом полили грязью. Участие в мероприятии, тем не менее, фактически приравнивается к получению сертификата гражданства (или гражданственности), и, невзирая на отдельные злопыхательства, гражданское общество получило официальное свидетельство о рождении. Даже если общество его не признает, то уже поздно: есть бумага — есть фигурант.
Павловский – человек, интеллектуально самозанятый, конечно же, не получал никакого вульгарного госзаказа. Сладкий яд гражданственности и без него распространился по России, сам по себе проник во все ее поры. При том, что установление даже самых насущных критериев и признаков гражданства оказалось совсем не такой простой задачей, например, при подготовке к всероссийской переписи населения, которая обязана состояться через полтора года. Физический аспект проблемы еще понятен: он связан с тем, что отечественная система регистрации граждан (по месту жительства ли, или работы, или каким-либо еще способом) неэффективна, а значит и недостоверна, но поправить это дело сложно, поскольку, по предварительным данным, россияне наотрез откажутся пускать в свои квартиры переписчиков-волонтеров. Социальный же аспект проблемы трудно постичь умом: в нашей стране больше нет качественных признаков, по которым все население можно было бы исчерпывающим образом классифицировать насквозь. Нет убедительной социальной сетки, единой для всех жителей страны, — не на крестьян же, рабочих и служащих их делить сегодня! Как говорят одни социологи, единственный неоспоримый признак, который касается всех без исключения россиян, — это уровень и способ потребления. Но, как говорят другие социологи, данный признак не может считаться достаточным в силу своей «неспецифичности». Ни те, ни другие специалисты не обнаружили пока прочих значимых признаков, по которым россияне были бы склонны объединять себя с другими россиянами. Разве что любого из них может стукнуть по голове милиционер на улице. Ответственные лица пытаются сейчас вычленить сущностные характеристики, на основании которых можно провести хоть какую-нибудь качественную дифференциацию россиян.
Между тем, в быту сами про себя россияне говорят охотно, отзываются о себе по большей части тепло, журят себя в основном за пороки, онтологически смыкающиеся с добродетелями: разгильдяйство — обратная сторона широты души, пьянство — от чувствительности, безответственность — от доверчивости, лень — от природы-матушки. Пропагандой панславизма, как выясняется, особо не тронуты, и без того считая славянами чуть ли не половину населения Земли. За державу обижаются, но в меру. Гораздо больше — за себя: удручены в основном своей бедностью в разнообразных проявлениях. Озабочены своей старостью и будущим детей. Хотят справедливости, равенства и даже братства. В общем, ничего особенного, все как у людей. Но чего-то не хватает.
Из ответов наших авторов-респондентов неявно, но следует: не хватает той самой национальной идеи. Которая сегодня, похоже, готовится к нарождению на свет: если она еще не в родовых путях, то у нее уже есть, как минимум, жабры, ручки и ножки. Причем, вопреки опасениям, она рождается вроде бы правильным путем: не сверху, а изнутри. Павловский отдыхает: кроме него уже с миллион человек неотступно думают о том, что же есть русский национальный характер и как он должен преобразовывать этот несовершенный и враждебный мир. Дума эта нелегка, некоторые приходят к выводам о фундаментальной гнилости упомянутого характера и тщете всего сущего, другие разрабатывают план захвата Парижа, третьи ищут врагов, четвертые — друзей. Эмбрион формируется. Если ему не мешать и не помогать, есть надежда, что родится более или менее без отклонений, хотя мать — нация пьющая, плохо питается и имеет прочие вредные привычки. В любом случае, ребенок будет похож на родителей.
Ультразвуковая фотография этого эмбриона — она же современная картина мира — сегодня больше похожа на «Черный квадрат» Малевича. Всякий волен разглядеть в нем что угодно. Хотя есть и профессиональные шаманы-толкователи истинного смысла Черного квадрата. Каноническим толкованием, между тем, станет то, которое срезонирует с чаяниями большинства народа-родителя. Что именно это будет — православно-патриотическое ли наполнение квадрата, европейский ли прагматизм, что-нибудь азиатское, — пока неясно. Будет ли младенец агрессивным, экспансивным, интенсивным — жизнь покажет.
...
------------------
(еще некоторые материалы альманаха, их там много)
Географические образы и геополитика (на примере Израиля)
Израилю в представлениях российских граждан отводится особая роль. Эта страна — яркий пример взаимосвязи между меняющимися геополитическими кодами и массовыми представлениями. В течение десятилетий советская пропаганда осуждала Израиль как националистическое и агрессивное государство, разделяющее со своими «заокеанскими покровителями» ответственность за развязывание многолетнего конфликта на Ближнем Востоке, как страну, органически враждебную СССР и его интересам, как убежище «предателей», которые покинули свою социалистическую родину, купленные обещаниями примитивных материальных благ. Их отъезд рассматривался как благо для страны, а их имена должны были быть забыты, вымараны из библиографических списков или учебников. В периоды эскалации конфликта Израиль усиленно представляли как «сионистское», т. е., в советских терминах, фашистское государство. Сама возможность для советских евреев уехать в Израиль питала антисемитизм и дискриминацию.
Нельзя сказать, что в постсоветской России нет следов этой ситуации. Хотя абсолютное большинство респондентов считают Израиль дружественным государством, эта доля все же меньше средней. 30 процентов опрошенных заявили о своем положительном отношении к Израилю, 56 процентов к нему безразличны, а 8 процентов питают негативные чувства. 5 процентов респондентов в «Геопроекте» высказали негативные ассоциации со словом «Израиль»: «агрессивное государство», «воинственный», «хитрый» народ и др. Для 19 процентов это слово связано с ближневосточным конфликтом — с «воюющей страной», «насилием», «терроризмом», «нестабильностью» и т. п. Наиболее позитивное отношение к Израилю, как и можно было ожидать, у тех, кто привык мыслить более самостоятельно, — у людей с высшим образованием, лучше адаптированным к нынешней экономической ситуации, с более высокими доходами, живущих в крупных городах, особенно в Москве и Петербурге, и намеревающихся на будущих выборах поддержать Владимира Путина, а не Геннадия Зюганова.
Значимость старых стереотипов, безусловно, снижается, и социальные представления об Израиле находятся в процессе быстрой трансформации. Заметно сказываются, в частности, новая открытость России и личный опыт, накопленный уже многими миллионами россиян, выезжавших за границу. В самом деле, для 5 процентов респондентов Израиль — страна, в которой живет много родственников, друзей или знакомых, для 9 процентов — место паломничества, туристическая страна с огромным культурным наследием, а для 6 процентов — богатая, экономически развитая страна.
Новый образ Израиля, без сомнения, связан с иммиграцией из России и из других бывших советских республик. Благодаря ей Израиль вошел в ментально освоенное пространство многих людей, а его образ стал человечнее, мягче. Более того, отношение россиян к эмигрантам за последние годы заметно изменилось. Ныне только 18 процентов граждан осуждает бывших соотечественников, оставивших страну (чаще всего это сторонники Г. Зюганова, пожилые люди и лица с низким уровнем образования). 77 процентов эмигрантов не осуждают, и большинство не воспринимает их как «чужих».
Продолжают рассматривать эмигрантов как людей, близких себе по языку, культуре, ментальности, 59 процентов ответивших на анкету специального опроса и 80 процентов участников серии фокус-групп, организованных ФОМ в Москве, Петербурге и Воронеже. Опрошенные полагают, что эмигранты сохраняют чувства симпатии к стране, в которой они родились, и составляют основу для формирования новой международной социальной общности и дружеских отношений между двумя странами. Хотя 31 процент респондентов придерживаются противоположного мнения, результаты опроса показывают, что идеологической базы для изоляционизма и чувства исключительности в России более не существует. Сложилось общее понимание того, что в нынешних условиях эмиграция представляет для многих едва ли не единственный способ выжить, улучшить материальное положение, а для специалистов — реализовать свой потенциал и применить профессиональные знания. Абсолютное большинство респондентов (54 процента) полагают, что российские власти должны учитывать в своей политике существование в Израиле многочисленной русскоязычной общины (31 процент респондентов разделяют противоположное мнение). Любопытно, что российские граждане склонны переоценивать численность русскоязычных израильтян.
Очевидное следствие изменений образа Израиля — это также сегодняшнее мнение российских граждан о причинах израильско-палестинского конфликта, ответственности сторон и путях его урегулирования. Взгляды россиян стали более взвешенными. Результаты фокус-групп показывают, что среди российских граждан бытует три точки зрения на причины происходящего в этом регионе. Разделяющие первую из них сводят конфликт к борьбе палестинцев за свои земли. Как правило, эти люди возлагают вину за обострение конфликта на Израиль; они считают, что конфликт инспирирует третья сторона, обычно называют США, но иногда также арабские страны, поддерживающие террористов. Сторонники второй точки зрения объясняют события «извечным» религиозным противостоянием и в действительности разделяют участников конфликта на «своих» и «чужих». Большинство из них поддерживают Израиль, причем многие даже уверены, что израильские евреи — христиане. К «своим» они причисляются потому, что Израиль гораздо более экономически развитая, а стало быть, «цивилизованная» страна по сравнению с Палестиной. В глазах россиян, по данным опросов ФОМ, уровень благосостояния служит главным, хотя и далеко не единственным критерием респектабельной «цивилизованности». Наконец, третья группа участников фокус-групп пытается продемонстрировать равноудаленный подход к сторонам конфликта и не делит их на «цивилизованных» и «диких», мусульман и не-мусульман. Эти люди обвиняют в усугублении ситуации как израильтян, так и палестинцев, используя слова «воинственные» и «мирные». Личный опыт и происхождение (региональная политическая культура) сказывались на позиции участников фокус-групп — в отличие от москвичей и петербуржцев, большинство жителей Воронежа было склонно к поддержке палестинцев.
Отвечая на открытый вопрос в ходе массового опроса, большинство респондентов не выражало однозначных симпатий какой-либо стороне: 39 процентов россиян полагают, что виноваты в равной степени и Израиль, и Палестина, тогда как только Израиль винят 11 процентов и такая же часть — только Палестину.
Изменение образа Израиля под влиянием СМИ, освобожденных от идеологических оков, и в условиях открытости российских границ оказало значительное воздействие на мнение граждан о применении силы в ходе конфликта. Россиянам довольно хорошо известны текущие события: только 12 процентов граждан, опрошенных в декабре 2001 года, заявили, что ничего не слышали о конфликте, 75 процентов знают о нем, и 64 процента выразили обеспокоенность его обострением. К сожалению, большинство (41 процент) из тех, кто или ничего не знает о конфликте, или не испытывает никаких эмоций, — молодые люди от 18 до 35 лет. Это явление — часть общей картины: более молодые поколения российских граждан, включая и тех, чье взросление пришлось уже на постсоветские годы, менее образованны, менее информированы и более равнодушны к международным событиям, чем люди старшего возраста.
Поскольку россияне возлагают равную ответственность в конфликте на обе стороны, большинство опрошенных (68 процентов) полагают, что Россия не должна поддерживать в конфликте ни Израиль, ни Палестину (8 процентов склоняются в пользу Израиля и 6 процентов — Палестины). В то же время россияне убеждены, что наша страна, как мировая держава, должна играть ведущую роль в урегулировании конфликта. Как и в других случаях (Босния, Косово), российское общественное мнение выступает против использования силы для разрешения конфликта. Относительное большинство россиян (44 процента) думают, что жесткие военные акции Израиля против палестинцев неприемлемы (16 процентов — противоположного мнения, 41 процент затруднились ответить).
Образы зарубежных стран в представлениях российских граждан
Усиливающаяся взаимосвязь между общественным мнением
и внешней политикой
В современном мире общественное мнение оказывает все большее влияние на внешнюю политику государств. Так, в США институты общественного мнения тщательно отслеживают реакцию разных слоев общества на существенные внешнеполитические решения. Политические лидеры выступают заказчиками опросов, призванных оценить отношение общественности к различным сценариям развития событий на международной арене.
Нередко политики целенаправленно формируют общественное мнение под запланированные внешнеполитические меры (вспомним известную голливудскую комедию «Плутовство»). Администрацию Клинтона обозреватели ведущих газет обвиняли в «проведении внешней политики с помощью опросов». Действительно, эта администрация умело прогнозировала последствия пропагандистских кампаний, в том числе используя сами опросы как инструмент воздействия на настроения в обществе.
Как справедливо заметил «Economist», в наши дни в демократических странах законность силовой акции определяется общественным мнением.[1] Именно оно, а не нормы международного права выступает в роли высшего арбитра. Так, американские и другие западные лидеры прекрасно отдавали себе отчет, какую реакцию вызовут не сходившие с телеэкранов кадры c привязанным к автомобилю телом американского солдата из миротворческого контингента в Могадишо (1993) или картины массового исхода албанских беженцев из Косово (1999). В обоих случаях цель была достигнута. Если в начале 1990-х большинство американцев выступало против превращения единственной сверхдержавы в мирового полицейского, то, напротив, весной 1999 года общественное мнение поддержало вмешательство НАТО в косовский кризис (PIPA, 1999). Во Франции в начале бомбардировок его одобряли только 37–38 процентов населения, к концу апреля — уже до 70 процентов.
В бывшем СССР внешнеполитическая деятельность практически никак не зависела от позиции рядовых граждан. Одним из кардинальных сдвигов, произошедших в России после крушения коммунистического режима, стал учет мнения различных групп населения, хотя эта связь еще не так велика, как в странах с давними демократическими традициями. Ярким примером служат отношения с НАТО.
..
-----
РУССКИЙ НЕОТРАДИЦИОНАЛИЗМ И СОПРОТИВЛЕНИЕ ПЕРЕМЕНАМ
Несоответствие массовых представлений о зарубежных странах реальной картине мира
---------------
Гудков Л. Комплекс «жертвы»: особенности массового восприятия россиянами себя как этнонациональной общности
---------
...
полнотой определенности и значимости, убедительности, очевидности обладали лишь сравнительно простые истины выживания. Внутренняя работа в обществе на протяжении последних двадцати лет шла не над поисками более высоких целей и стандартов, усиливающих, повышающих достоинство людей, их самооценку и уважение, а на понижение — утверждение таких стандартов или шаблонов действия и интерпретации реальности, которая соответствовала лишь кругу вынужденных, непосредственно личных, частных отношений. За прошедшие 10–15 лет в российском обществе не возникло реальных представлений о качественно новых социальных институтах (рынка, представительства, баланса сил, взаимного сдерживания и контроля и проч.), т. е. таких, которые не были бы по инерции связаны с системой обеспечения или воспроизводства тоталитарных структур (мобилизационно-героических, а потому требующих аскетизма). Заимствуемые из арсенала западной политической или гражданской культуры лозунги, риторические фигуры, слова и проч. были лишены связи с собственно российскими событиями и проблемами. Западный опыт и идеи, если и упоминались российскими политиками и публицистами, то лишь в форме рецептурных пожеланий или предписаний (как надо делать) или как основание для критики прошлого или настоящего положения дел, как условие признания их ошибочности и необходимости возвращения к опыту прошлого. Нельзя сказать, что не было дискуссий о правовом или гражданском обществе. Однако эти представления не были развиты и остались идеологическим фантомом даже для политической элиты, не говоря уже о массе. Крах реформационных иллюзий и ожиданий неизбежно должен был обернуться возвратом к каким-то разновидностям идеологии «целого». И поскольку настоящее трактовалось как «развал», «хаос», распад и т. п., то таким целым могла быть лишь фикция «народа» в его прошлом. Постараемся разобраться с тем, что же входит в круг значений «прошлого».
...
В общем и целом «неотрадиционализм» включает в себя 1) идею «возрождения» России (тоска по империи, мечтания о прежней роли супердержавы в мире), 2) антизападничество и изоляционизм, а соответственно, — восстановление образа врага, 3) упрощение и консервацию сниженных представлений о человеке и социальной действительности.
Быстрое разрастание значимости таких представлений может служить признаком деградации элиты, переориентирующейся на самые расхожие и массовые мнения и взгляды, прагматическое заигрывание с «электоратом», под которым подразумевается даже не большинство населения, а только самые зависимые, наименее защищенные и слабые в социальном плане его категории.
Первая фаза общественных изменений в СССР (1987–1991) захватила главным образом более образованные слои населения крупных городов, а в них — статусно более высокие и, соответственно, более благополучные в материальном отношении группы. Именно они испытывали в поздний период существования советской системы растущую неудовлетворенность и дискомфорт, вызванные бюрократическим характером организации всей социальной и повседневной жизни. Годы брежневского правления воспринимались как застой, состояние гниения, нищеты и маразма. С 1989 по 1992 год число опрошенных, полагающих, что история страны была цепью преступлений, коллективного безумия, массовых репрессий и нищеты, поднялось с 7 до почти 50 процентов; общим стало мнение, что из-за экспериментов советского времени, репрессий, коллективизации и проч. страна оказалась на обочине истории и т. п., что «так жить больше нельзя», надо выбираться из этой ямы. Однако социальная мысль в годы перестройки не была связана с выработкой новых целей и ориентиров общества. Дискутировался лишь вопрос, что лучше — шведская модель социализма или китайская. Несоциалистические модели — американская или западноевропейская — казались привлекательными лишь единицам (два-три процента от общего числа опрошенных). Демократическая мобилизация против союзной номенклатуры разнородных (от прозападных и либеральных до патриотически-фундаменталистских и полудемократических) групп, а также широкая, хотя и крайне поверхностная и примитивная критика коммунизма как «сталинизма» (критика, в принципе не выходящая за рамки представлений о «социализме с человеческим лицом», разделяемых либеральным крылом советской бюрократии), не затронули ни базовых структур массового сознания, ни сознания образованного сословия. Но влияние критики советского прошлого было какое-то время весьма заметным. Так, в 1991 году 57 процентов опрошенных (репрезентативное общесоюзное исследование, 2000 опрошенных) были согласны с тем, что в результате коммунистического переворота страна оказалась на обочине истории, что ничего, кроме нищеты, страданий и массового террора людям она не принесла. Однако эффект этой журнальной пропаганды был очень кратковременным и противоречивым: затронув в публичном обсуждении табуированные ранее темы и оценки прошлого, эта критика освободила от страха перед репрессиями широкие слои общества, одновременно «разбудив» и наиболее пассивные и консервативные группы. Уже к 1991 году опросы показывали нарастание защитных реакций социальной и культурной периферии, мнений респондентов, что пресса «слишком много уделяет места теме сталинских репрессий» (62 процента; что «слишком мало» – всего 16 процентов; ноябрь 1990 года, 2074 опрошенных), что она «очерняет героическое прошлое» и т. п. Антисталинизм быстро приелся и надоел, поскольку не нес в себе ничего позитивного, связанного с повседневными интересами и представлениями людей. Вся острота негативизма была направлена на персоны прежних правителей, что создавало динамичные основания легитимности («от противного») для новых политических лидеров перестройки. Не меняя самих принципов патерналистско-бюрократического понимания организации общества, этот механизм критики «коррумпированности» правящей элиты оказался весьма эффективным средством переноса массовых ожиданий с одного отца нации на другого (с Брежнева на Горбачева, с Горбачева на Ельцина, Руцкого, затем — Лебедя, Немцова, Кириенко, Примакова и, наконец, Путина). Менялся состав руководства и ситуативное положения вещей, но общая композиция или структура ориентаций сохранялась, т. е. имела место репродукция основных представлений о реальности.
И в 1989 году, и позже большая часть опрошенных была убеждена, что советская система обладала рядом несомненных достоинств (в частности, бесплатными и всеобщими институтами социального обеспечения, медицины, образования и т. п.). Проблема заключалась не в системе, а в «плохих правителях». Переворачивание патерналистских представлений способствовало распространению всеобщей уверенности в тотальной коррумпированности, всесилии мафии, продажности и неэффективности чиновничества, кознях олигархов и прочих всемогущих и злых сил. Чем сильнее было разочарование, тем сильнее становилась ностальгия по утраченному ближайшему прошлому, которое воспринималось как время умеренного благополучия, спокойствия, стабильности и уверенности в будущем. Ничтожности политического настоящего в глазах ущемленного, униженного обывателя противопоставлялась мощная в недавнем прошлом сверхдержава, которую боялись (а потому «уважали») другие страны (поскольку власть в советском обществе всегда воспринималась как репрессивная сила, то и западные структуры политического господства моделировались по той же схеме — самодостаточного и своевольного авторитета).
....
Довольно много инструментальной литературы по сексу, воспитанию детей, домоводству, здоровью, правильному питанию и другим вопросам, связанным с рационализацией повседневной частной и индивидуальной жизни. Если же взять традиционно гуманитарные области, то картина будет заметно иной. Наиболее закрытыми областями для инновации и инокультурного влияния будут те, что связаны с репродукцией отечественной культуры — филология и образование. Здесь доля переводов в выпуске новой литературы никогда не поднималась выше 2,6 процента (образование и педагогика: 1991 год –1,6 процента; 1992 год –2,5; 1993 год – 2,6; 1994–96 го-ды –1,9; 1998 год — 2,4 процента от числа названий в этом разделе; филология, соответственно, — 1,2 процента, 1,8; 2,8; 1,7; 2,1; 1998 год — 3 процента). По истории соответствующий показатель за эти годы будет составлять 7–9 процентов. По общественным и социальным наукам (включая религиоведение и теологию) удельный вес переводов: быстро растет от 20 процентов в 1991 году до 36 процентов в 1998 году. Еще больше показатель переведенных иностранных книг в разделе художественной литературы или детской книги: в 1991 году он составлял 41 процент, в 1992 году — 59 процентов, в 1993 году — 63 процента, затем начался спад — 47 процентов (1994), 39 процентов (1996) и, наконец, в 1998 году — примерно 30 процентов. Казалось бы, эти области — история, общественные науки и беллетристика — служат аргументом, опровергающим сделанные ранее утверждения. Однако содержательный анализ того, что именно переводится из числа приводимых в этих разделах названий, не дает надежд для оптимизма. Свыше половины книг в разделе истории — это развлекательная литература (например, история пиратов, знаменитых женщин, авантюристов и т. п.). Среди книг, которые приводятся в разделах общественных наук, 5–7 процентов составляют переиздания старых философов и мыслителей (Кант, Эпикур, Маккиавелли, Гоббс, Дюркгейм, Вебер) или исследователей, основные труды которых вышли в первой половине ХХ века — Мосса, Парсонса, Хайдеггера, некоторые работы Гуссерля, труды психоаналитиков и проч.). Еще 1–2 процента — это проверенные, авторитетные учебные курсы по социологии, социальной психологии, хрестоматии и проч. По словам Бориса Дубина, то, что появляется как «новейшая» научная или философская литература, на деле представляет собой произведения авторов, дебют которых относится к первой трети прошлого века. Иначе говоря, они появляются не как проблемная литература, а как классические и не проблемные свидетельства прежних интеллектуальных усилий, как культурное и интеллектуальное наследие, разгруженное от всякой актуальности. Примерно 20–25 процентов — популярные книги типа брошюр Карнеги («Как найти друзей», «Как добиться успеха») или псевдопособия по прикладной психологии («Как вернуть мужа») и проч. Но основная масса литературы в этом разделе — это либо тривиальная эзотерика, астрология и поп-мистика, либо опять-таки паранаука (парапсихология, хиромантия, белая и черная магия), а также сочинения православных авторов. Примерно то же самое можно сказать и о художественной литературе — здесь 3/4 всех названий представляют собой переводные дамские романы, детективы и боевики, фэнтези, сайенс-фикшн и проч. Доля «серьезной» или «высокой» современной литературы в этом разделе, т. е. произведений тех авторов, которые представляют собой нынешних властителей умов в Европе, США, Латинской Америке и других странах, составляет не более 0,5–1 процента от всех изданий, упоминаемых в «Книжном обозрении». Такая же картина по всем другим тематическим разделам.
...
=============
