Begletz сообщил в новостях следующее:56303@kmf...
>
>
> Ещё в трудные времена, в экстремальных условиях . это приемлемо, а
когда всё благополучно . хочется расслабиться. Пусть для русских
индивидуализм не так ценен и характерен, как для американцев, а
коллективизм гораздо привычнее и приемлемее
>
> Вот откуда пошел этот бред, про якобы генетическую склонность русских
к некоему абстрактному коллективизму?! Где можно найти первоисточник,
где это было строго научно показано? Если мы давились как сельди в бочке
в метро, это что, от любви к коллективизму? Короче, кто 1й погнал эту
парашу?
>
вместо Закона божьего правильно, аутентично,по той же тематике у нас
давали Историю Русской литературы, а там ядром был - вспоминай , только
без хихи-"ВОЙНА и МИР".
Образ Наташи, образ Пьера...ну да...забыли уже все, обхихикали.Платон
Каратаев был такой. Дубина народной войны. Скрытая теплота патриотизма.
Откуда эти формулы. Откуда победа России над "двунадесетью языками". Из
соборного коллективизма,блин.
Читай заново.
=======================
Поверь мне, - сказал он, - что ежели бы что
зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал
бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить
здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что от
нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не
от них... Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни
от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж
меньше всего от позиции.
- А от чего же?
- От того чувства, которое есть во мне, в нем, - он
указал на Тимохина, - в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который
испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В
противность своей прежней сдержанной молчаливости князь
Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не
мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые
неожиданно приходили ему.
- Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его
выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли
сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но
мы сказали себе очень рано, что мы проиграли
сражение, - и проиграли. А сказали мы это потому, что нам
там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля
сражения. <<Проиграли - ну так бежать!>> - мы и
побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог
знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты
говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг
растянут, - продолжал он, - все это вздор, ничего этого
нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых
разнообразных случайностей, которые будут решаться
мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что
убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, - все
это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции,
не только не содействуют общему ходу дел, но мешают
ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
- В такую минуту? - укоризненно сказал Пьер.
- В \itl{такую минуту}, - повторил князь Андрей, - для
них это только такая минута, в которую можно
подкопаться под врага и получить лишний крестик или
ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и
стотысячное французское войска сошлись драться, и факт
в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей
драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я
тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали
там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы
там ни было, мы выиграем сражение!
- Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, -
проговорил Тимохин. - Что себя жалеть теперь! Солдаты
в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не
такой день, говорят. - Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за
сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда
офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только
что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от
сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому
направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с
Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали,
продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно
услыхали следующие фразы:
\St#{1}\DE{- Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der
ansicht kann ich nicht genug Preis geben,} - говорил один.
\St#{2}{- O ja, - сказал другой голос, - der Zweck ist nur
den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust
der Privat-Personen in Achtung nehmen.}
\St#{3}{- O ja,} - подтвердил первый голос.
- Да, \St#{4}{im Raum verlegen,} - повторил, злобно
фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. - Im
Raum у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых
Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, -
эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а
только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его
немецкой голове только рассуждения, не стоящие
выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно
на завтра, то, что есть в Тимохине. Они всю Европу
отдали \itl{ему} и приехали нас учить - славные учители! -
опять взвизгнул его голос.
============
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра,
после каждой потери все более и более разгоралось
общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще,
светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей
(как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого,
разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не
интересовался знать о том, что там делалось: он весь был
поглощен в созерцание этого, все более и более
разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал)
разгорался и в его душе.
========
Событие это - оставление Москвы и сожжение ее -
было так же неизбежно, как и отступление войск без боя
за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании
умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас
и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что
совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях
русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш,
происходило то же самое, что произошло в Москве.
Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не
волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно
ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую
трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как
только неприятель подходил, богатейшие элементы
населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие
оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет,
лежало и лежит в душе русского человека. И сознание
это и, более того, предчувствие того, что Москва будет
взята, лежало в русском московском обществе 12-го года.
Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и
начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые
выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома
и половину имущества, действовали так вследствие того
скрытого (latent) патриотизма, который выражается не
фразами, не убийством детей для спасения отечества
и т. п. неестественными действиями, а который
выражается незаметно, просто, органически и потому
производит всегда самые сильные результаты.
<<Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из
Москвы>>, - говорили им. Растопчин в своих афишках
внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им
совестно было получать наименование трусов, совестно было
ехать, но они все-таки ехали, зная, что так надо было.
Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин
напугал их ужасами, которые производил Наполеон в
покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые,
образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и
Берлин остались целы и что там, во время занятия их
Наполеоном, жители весело проводили время с
обворожительными французами, которых так любили тогда русские
мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло
быть вопроса: хорошо ли, или дурно будет под
управлением французов в Москве. Под управлением французов
нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и
до Бородинского сражения, и еще быстрее после
Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите,
несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о
намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на
воздушные шары, которые должны были погубить французов, и
несмотря на весь тот вздор, о котором писал Растопчин в
своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и
что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми
людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном,
и что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель
свое имущество. Они уезжали и не думали о
величественном значении этой громадной, богатой столицы,
оставленной жителями и отданной на жертву огню (большой
покинутый деревянный город необходимо должен был
сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем
только вследствие того, что они уехали, и совершилось то
величественное событие, которое навсегда останется
лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в
июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась
из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием
того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтоб ее
не остановили по приказанию графа Растопчина, делала
просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию
============
-----------
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие
прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после
сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы,
ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война -- все это
были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной
позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал
поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и
императору Александру на то, что война велась противно всем правилам
(как будто существовали какие-то правила для того, чтобы убивать людей).
Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что
русским, высшим по положению людям казалось почему-то стыдным драться
дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en
tierce, {1} сделать искусное выпадение в prime {2} и т. д., -- дубина
народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и,
не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с
целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и
гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по
всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво
передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в
минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в
подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся
дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и
мести не заменяется презрением и жалостью.
=========
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее
слышать то, что он скажет теперь.
-- А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите;
недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас
царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они -- видите, до чего
они дошли, -- сказал он, указывая на пленных. -- Хуже нищих последних.
Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно.
Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих,
устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его
становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами
морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении
опустил голову.
-- А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м... и... в
г.... -- вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он
галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно
хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел
бы передать содержания сначала торжественной и под конец
простодушно-стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи
не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного
торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты,
выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, --
это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным,
долго не умолкавшим криком
---------
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения
всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла
события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений
лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и
силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными
путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя
в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту
высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял
все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы
спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла
улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми,
которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое
понятие о величии.
=========
Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного
лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем
же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять
кто-то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли,
которые ему говорились в Можайске.
"Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это
движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания
божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить
эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий".
"Каратаев" -- вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок
учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. "Постой", --
сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой,
колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из
капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались,
перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной
разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить
наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее,
иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
-- Вот жизнь, -- сказал старичок учитель.
"Как это просто и ясно, -- подумал Пьер. -- Как я мог не знать этого
прежде".
-- В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в
наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и
уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он,
Каратаев, вот разлился и исчез. -- Vous avez compris, mon enfant,
{23} -- сказал учитель.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз,
только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол
мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими
пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с
насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
-- Зa lui est bien йgal, -- проворчал он, быстро обращаясь к солдату,
стоявшему за ним. -- ...brigand. Va! {25}
