В западных исследованиях, посвящен-
ных России, всегда уделялось большое
внимание вопросам идентичности.
С одной стороны, это помогло объяснить,
чем Россия «отличается» от Запада, а с дру-
гой — это было своего рода подражанием
российской национальной традиции вести
споры о «русской идее». Изучение пробле-
мы идентичности включает в себя широкий
спектр концептуальных подходов (идентич-
ность может быть культурной, религиозной,
этнической, гендерной, региональной,
экономической), вовлекая в свой оборот все
социальные и гуманитарные дисциплины.
Мужду тем со времен холодной войны изуче-
ние «русского национализма» стало, можно
сказать, отдельным жанром. Отчасти это объ-
ясняется тем, каким образом советология как
дисциплина складывалась на Западе, особен-
но в Соединенных Штатах, но дело также и
в том, что даже сегодня изыскания в области
«русского национализма» зачастую подраз-
умевают оценочные суждения и лежащие в
их основе политические стратегии. Лишь
совсем недавно это направление западной
науки стало утрачивать свою политизирован-
ность, более активно применять методы,
принятые в антропологии и социологии, и
интересоваться не только идеологическим
аспектом, но и более широким социальным
контекстом. В данной статье дается краткий
исторический обзор исследований по про-
блеме «русского национализма» и рассма-
триваются основные теоретические рамки,
в которых подобные исследования прово-
дятся, а также новые тенденции в изучении
проблемы, как уже проявившиеся, так и те,
что с большой вероятностью будут возникать
в ближайшие годы по мере развития концеп-
ции русской национальной идентичности.
Краткий исторический обзор
исследований по проблеме «русского
национализма»
«Русский национализм» в западном научном
дискурсе, связанном с Россией, представляет
собой совершенно отдельную категорию.
В качестве научной темы этот термин поя-
вился в 1960-х годах в работах, посвященных
основным политико-философским школам
императорской России (славянофильство,
панславизм, консерватизм) 1. Новый всплеск
интереса к российской политической фило-
софии XIX века можно объяснить контек-
стом холодной войны, в котором формиро-
валось большинство западных школ по изуче-
нию Советского Союза, а также ощущением,
что для понимания советского общества
уже недостаточно знания марксизма и рево-
люционного образа мыслей. Новая волна
исследований, таким образом, сосредоточи-
лась на русской консервативной традиции,
которая до сих пор оставалась вне поля зре-
ния, поскольку основное внимание уделялось
революционным авторам.
Во второй половине 1970-х акцент в иссле-
дованиях сместился с России XIX века на
тогдашнее советское общество. Это явилось
заслугой таких авторов, как Джон Данлоп,
Александр Янов и Уильям Лакёр, пытавшихся
в течение многих лет привлечь внимание к
явлению, которое они определяли как «воз-
рождение русского национализма» 2. Они
изучали тенденцию, казавшуюся им пара-
доксальной: рост интереса среди советских
диссидентов к темам, которые считались
националистическими, что выражалось в
обращении к имперскому прошлому и в защи-
те исторических и природных памятников,
а также параллельно нарастающее внима-
ние к тем же темам в среде «официальной»
советской интеллигенции, проявлявшееся
главным образом в литературе («деревенская
проза») и в изобразительном искусстве 3, одо-
бренном партией 4.
Годы перестройки и распада Советского
Союза стали своего рода золотым веком
для изысканий в области «национализма»,
которые теперь уже не ограничивались
Россией, а охватывали все народы СССР 5.
Политические и социальные потрясения
во вновь возникших странах интерпрети-
ровались как «пробуждение» народов, нахо-
дившихся под гнетом России, который был
назван «шовинистическим». Таким образом,
национализм рассматривался в рамках бинар-
ной схемы: национализм не русских народов,
поскольку он был демократическим и анти-
колониальным, считался «здоровым», равно
как и «народные фронты» эпохи Горбачёва,
в то время как национализм русских опреде-
лялся как консервативный, самодержавный
и колониальный, символом которого стала
антисемитская «Память», основная органи-
зация русских националистов 6. В некоторых
работах предпринимались попытки исследо-
вать различия между «хорошим» и «плохим»
национализмом, как если бы его интуитивно
определяемая бинарная природа и непо-
средственное влияние на внешнюю политику
Запада (поддержка новых государств в их про-
тивостоянии российскому господству) могли
быть достаточным основанием для признания
легитимности подобного рода разделения.
Отсутствие работ, в которых рассматривались
бы «националистические» черты российских
политиков, считавшихся либеральными (от
Ельцина до Гайдара и Чубайса), говорит о том,
что западным ученым было трудно приклеи-
вать ярлык «националистический» к своим на
тот момент политическим союзникам.
В 1990-х схема, сложившаяся в предыду-
щее десятилетие, сохранилась. В работах,
посвященных проблеме национальной иден-
тичности, речь главным образом шла о том,
какую роль играли интеллектуалы в формули-
ровании идеи своей нации 7. «Национализм»
рассматривался как отдельная область иссле-
дований в рамках проблемы «национальной
идентичности», относящейся к политиче-
ской философии или истории идей, и иссле-
довался по большей части как идеологиче-
ское явление. Идеологическая подоплека
работ мало изменилась: русский национализм
по-прежнему понимался как продукт импер-
ского и советского наследия. Таким образом,
прилагались усилия к тому, чтобы проследить
идеологическую преемственность с царских
времен (черносотенцы, антисемитизм и
т. п.) и социальную преемственность с совет-
ских времен (различные группы вокруг
«Памяти»: монархисты, сталинисты и др.).
Сформировавшийся нарратив по-прежнему
дополнялся скрытым подтекстом, который
сводился к осуждению национализма как
российской «проблемы» 8. При этом множи-
лись медицинские метафоры: тело России
было больным, а национализм сравнивался с
раком или гангреной, для которых необходимо
найти лекарства или лечение и т. д. Аналогия с
веймарской Германией способствовала появ-
лению основной метафоры, на этот раз исто-
рической, для описания России начала 1990-х
годов, когда ученые были сосредоточены на
успехе Владимира Жириновского и искали
параллели с нацизмом 9.
В то время как «русский национализм»
анализировался в соответствии с вышеопи-
санной схемой, различные «национализмы»
других народов бывшего Советского Союза
оценивались гораздо более позитивно: укра-
инский, белорусский, прибалтийские вари-
анты национализма бурно приветствовались,
поскольку считалось, что они вносят свой
вклад в демократизацию соответствующих
республик и даже в укрепление их связей
с Европой. С тех же позиций изучались и
разные внутрироссийские варианты нацио-
нализма, поскольку они воспринимались как
своего рода локомотив демократизации стра-
ны — через опыт федерализации: Татарстан
и Якутия возглавляли список республик, пре-
возносимых западными учеными 10. Дебаты
по поводу концепции гражданской нации и
понятия «россияне», продвигаемого Борисом
Ельциным, рассматривались по большей
части как способ обезвредить национализм
этнических республик и в гораздо меньшей
степени уделялось внимание тому, как это
соотносилось с «этническим большинством»
и идеей «русской идентичности». Регионы,
которые столкнулись с проявлениями мас-
сового насилия и/или сепаратистскими
движениями (Армения, Азербайджан, Грузия,
Молдавия, Чечня), выделились в совершенно
особую категорию: там «национализм» изу-
чался в основном не как продукт идеологии, а
с точки зрения его социальных причин и гео-
политических факторов, в результате кото-
рых страны оказались в столь критических
ситуациях 11. На этом фоне практически толь
ко работы, посвященные русским националь-
ным меньшинствам в ближнем зарубежье,
пытались каким-то образом встроить «рус-
ский национализм» в более широкий соци-
альный и политический контекст и предста-
вить анализ культурных мотивов, связанных с
национализмом, что существенно отличалось
от упомянутых медицинских метафор. С этой
точки зрения наиболее плодотворными были
исследования, посвященные странам Балтии
и звучавшим там требованиям со стороны
русского национального меньшинства 12.
В 2000-х инструменты, применяемые
для анализа «русского национализма»,
изменились. Начиная со второго срока
президентства Бориса Ельцина некоторые
исследователи справедливо заговорили о воз-
рождении патриотической тематики и отказе
от прозападной риторики, преобладавшей в
первые годы существования постсоветской
России 13. Однако только в первые годы
президентства Владимира Путина термин
«националистический» стал все чаще упо-
требляться для осуждения политики Кремля.
Более принципиально то, что в это десяти-
летие сместились дисциплинарные акценты
при обсуждении «русского национализма»:
вместо политической философии на первый
план вышла политология, которая в 2000-е
годы стала своего рода королевой среди науч-
ных дисциплин, занимавшихся Россией 14.
Перемены, происшедшие при Путине, пред-
ставляют собой хрестоматийный пример
того, как теоретические дебаты о природе
постсоветских режимов и национализма сме-
щаются в сторону «этнической политики» 15.
Идеологическая составляющая этих работ,
таким образом, включала в себя попытку
понять путинский режим, а иногда — но
отнюдь не систематически — обличить про-
клятие авторитаризма в России, которое рас-
сматривалось в качестве основного фактора,
объясняющего возрождение российского
национализма на международном уровне и
патриотизма внутри страны.
Международные отношения вновь стали
рассматриваться сквозь призму национализ-
ма, когда внешняя политика России обычно
характеризовалась как «националистиче-
ская». Данное прилагательное использова-
лось для описания самоуверенного, велико-
державного тона Москвы и критического
отношения Кремля к западной и особенно
американской позиции в международных
делах. Кроме того, с его помощью подчерки-
валась «агрессивность» российской полити-
ки по отношению к тем странам «ближнего
зарубежья», которые отказываются идти
на поводу у Москвы (Грузия, Украина), а
также объяснялись неспособность России
предлагать взаимоприемлемые и надежные
варианты политического урегулирования для
Северного Кавказа и презрение российских
элит к своим партнерам из Центральной
Азии. Наконец, этим же определением харак-
теризовалась российская энергетическая
политика и неблагоприятный бизнес-климат
в стране для иностранных инвесторов. Таким
образом, термин «национализм» применялся
как всеохватывающее универсальное поня-
тие, позволяющее описывать российскую
внешнюю политику в интуитивно улавливае-
мых, как предполагалось, категориях 16.
Однако некоторые области по-прежнему
остаются за рамками анализа. Например,
крайне мало работ, исследующих такие явле-
ния, как «базарная ксенофобия», расистский
юмор или, в более обобщенном виде, ксено-
фобия на бытовом уровне. Нерусские вари-
анты национализма внезапно совсем исчезли
с горизонта. С утверждением «вертикали
власти», положившей конец асимметричному
федерализму в России, западные ученые во
многом утратили недавний интерес к пробле-
ме идентичности в различных республиках
РФ. Более того, тема «регионов России»,
столь модная в 1990-х, также перестала быть
привлекательной 17. Постсоветские государ-
ства теперь исследовались не с точки зрения
национализма, а с точки зрения государ-
ственного строительства (с дебатами вокруг
школьных учебников, празднования истори-
ческих дат и гражданской идентичности).
При этом горячие точки, связанные с оча-
гоми радикального исламизма на Северном
Кавказе, уже не служили предметом поле-
мики о постколониальном национализме,
а стали темой узконаправленных дискуссий
о «войне с террором».
Общие замечания относительно
изучения национализма в России
Вполне очевидно, что приведенный выше
обзор имеет упрощенный характер и может
быть подвергнут критике. Начать с того, что
хронология по десятилетиям могла бы быть
более детальной, а это достаточно сложная
задача. Во-вторых, вышеупомянутые сдвиги в
научных интересах во многом закономерны,
поскольку они так или иначе соответствуют
изменениям политического ландшафта в
России и тем глубинным преобразованиям,
которыми были отмечены 1990-е и 2000-е
годы. В-третьих, что еще более важно, всег-
да появляются работы, которые не соот-
ветствуют общепринятым взглядам, всегда
существуют ученые, по-своему разрабаты-
вающие темы, связанные с «русским нацио-
нализмом», и центры производства знаний,
которые остаются верными своим изначаль-
ным установкам, не поддаваясь соблазну сле-
довать преходящей моде, такие как журнал
Ab Imperio.
Тем не менее хотелось бы выделить
несколько основных пунктов, в отношении
которых, как мы надеемся, возможно достичь
консенсуса.
1. Исследования «русского национализ-
ма» редко имеют нейтральный характер и
бывают лишены идеологической подоплеки:
в большинстве публикаций научный анализ
сочетается с личным мнением и политиче-
скими соображениями, что подразумевает
оценочное суждение в отношении «наци-
онализма». Политическая составляющая
оказывает заметное воздействие на научные
изыскания и по-прежнему преобладает
в дебатах, касающихся России, особенно
в Соединенных Штатах, где экспертная оцен-
ка аналитических центров гораздо больше
на слуху, нежели результаты научных иссле-
дований, и тем самым возникает тенденция
к сужению рамок анализа 18.
2. Из первого пункта вытекает, что изме-
нения, происходящие в России, как прави-
ло, трактуются в соответствии с тем, какое
значение они имеют для положения России
на международной арене и ее отношений
с Западом. Таким образом, нередко созда-
ется впечатление, что анализ российской
внешней политики сосредоточен преимуще-
ственно на внутренних проблемах, как будто
все, что происходит в российском обществе,
значимо только с той точки зрения, как это
влияет на внешнюю политику. Подобное
положение дел приводит к целому ряду идео-
логических упрощений, примером которых
может служить искусственная параллель
между определением сторонника авторита-
ризма как приверженца антизападной поли-
тики, а демократа или либерала — как привер-
женца прозападной политики. Отсюда и труд-
ности, например, при попытке определить,
какое место занимает Алексей Навальный и
новые национал-демократические движения,
поскольку неожиданные проявления ксено-
фобии среди так называемых либеральных
противников Путина вызывают замешатель-
ство у западных экспертов. Предлагаемые
интерпретации выдвигают на первый план
тенденцию следовать «политкорректному»,
черно-белому стилю мышления. Возникают
вопросы: а могут ли ультранационалисты дис-
кредитировать демократические протесты 19,
окончательно ли «плохие парни» избрали
стратегию стать респектабельными национа-
листами и является ли теплый прием, кото-
рый оказывают националистам некоторые
либералы, в какой-то степени политическим
расчетом? Описанная выше схема строится на
наивном предположении, что демократия не
может быть националистической и что либе-
рализм не может внезапно превратиться во
что-то не очень хорошее.
3. «Русский национализм» по-прежнему
воспринимается сквозь призму тезиса о «рус-
ской исключительности», который был
сформулирован русскими мыслителями еще
в XVIII веке, но который западные ученые
по сей день, как правило, прямо или косвен-
но воспроизводят. Остается только сожалеть
о том, что так мало исследований, сравнива-
ющих русский национализм с национализ-
мом в Западной или Центральной Европе,
либо рассматривающих российский и амери-
канский патриотизм как два во многом сход-
ных явления 20. Жаль также, что отсутствуют
исследования отдельных «национализмов
в России», которые давали бы более общее
понимание проблемы без упора на этниче-
скую принадлежность и в которых все «наци-
онализмы» воспринимались бы на равных:
русский и украинский, русский и чеченский,
русский и якутский и т. д.
4. При обсуждении «русского национализ-
ма» идеологическая составляющая всегда ста-
вится выше социальной. Работы по этой теме
находятся в основном в русле мыслительных
школ, которые ориентированы на то, чтобы
давать устоявшиеся определения, вроде:
«национал-большевизм», «евразийство»,
«советский патриотизм», «антисемитизм»,
«империализм» и т. п. Между тем любая идео-
логия — это нечто размытое и непостоянное,
и она ничего не говорит о частных стратегиях,
сетях и способах общения националистиче-
ских группировок и их лидеров и о том, высту-
пают ли они на стороне Кремля или против
него. Кроме того, в большинстве работ нацио-
налистические течения по-прежнему делятся
на две основные группы: империалистические
и этнонационалистические. Однако такой под-
ход ошибочен, поскольку главные идеологи
национализма и политики могут использовать одновременно и империалистические, и этно-
националистические аргументы. Типологии,
которые строятся на основе идеологической
составляющей, лишены смысла, если они не
объединяются с социологическим подходом
при рассмотрении стратегии, используемой
каждой группой для общения со своей аудито-
рией и при попытках воздействия на полити-
ческую или культурную сферу.
5. Исследователи русского национализма
зачастую надеются на то, что они без труда
способны определить, где национализм есть,
а где его нет. Они ищут националистов «по
какому-то одному голосу» и поэтому теряются
в спорах, исходит ли этот голос из Кремля и
воздействует на общество, или, наоборот, он
идет от общества и в свою очередь влияет на
Кремль, или крайне правое движение задает
тон, а Кремль перенимает его. При такого рода
анализе возникают проблемы, напоминающие
вопрос о яйце и курице. Подобно тому как в
советский период национализм существовал
одновременно среди сторонников власти, ее
противников и внутри нее самой и ее админи-
стративного аппарата, в современной России
нельзя определенно сказать, где источник «рус-
ского национализма». Высказывания, которые
классифицируются как «националистические»,
исходят из самых разных мест и пространств.
Национализм полифоничен, иными словами,
у каждого свой собственный национализм:
есть национализм проигравших в результате
постсоветских реформ, который выражает-
ся в протестном голосовании за КПРФ или
за ЛДПР Жириновского; есть национализм
политических элит, которые поддержали
патриотический призыв «Единой России», объ-
единяющий ностальгию по Советскому Союзу
и постсоветские реалии; есть национализм
малообразованных и малообеспеченных слоев
молодежи, который выражает себя в актах
насилия скинхедов; и наконец, национализм
городского среднего класса — который, кстати,
появился на сцене последним, по характеру
проевропейский и демократический, но при
этом ксенофобский — выразителями которо-
го стали национал-демократы и Навальный.
Итак, этих голосов множество, и среди них
официальные, которые поддерживает Кремль;
полуофициальные, такие как Московский
Патриархат и государственные аналитические
центры; политическая оппозиция от «коммуни-
стов» до «либералов»; регионы и республики; а
также мир СМИ, наиболее известные издатели
публицистики, представители научных кругов,
искусства и литературы.
6. И последнее, чем можно заключить
данный перечень соображений, — это
практически полное отсутствие работ по
проблеме «бытового национализма» при-
менительно к России. Изучение бытового
национализма — это изучение обретшей мате-
риальное воплощение фольклорной культу-
ры, каждодневных привычек и заведенного
порядка, подкрепленных здравым смыслом:
культурный ландшафт, манера одеваться
и манера поведения, социальные нормы
(вежливость, гостеприимство, правила этике-
та), установившаяся практика потребления,
предпочтения в еде и проведении досуга.
Существующие работы на эту тему в основ-
ном посвящены западным странам 21, что
свидетельствует о том, что «национализм»
других всегда вызывает больше сомнений
и подозрений, чем свой собственный.
Нынешнее положение дел
Во второй половине 2000-х характер науч-
ных дискуссий в области «русского нацио-
нализма» претерпел серьезные изменения.
Видоизменился аналитический инструмен-
тарий, с тем чтобы можно было учитывать
эволюцию российского общества, а также
в связи с тем, что новые поколения ученых
в большей степени интегрируют свои изы-
скания в отдельных областях в современные
социальные науки, так что культурная антро-
пология, возможно, стала самой передовой
сферой в исследованиях, посвященных
России. Отметим также, что хотя активность
российских организаций, которые занима-
ются проблемой национализма (в частно-
сти, информационно-аналитический центр
«СОВА», Левада-Центр, Институт этнологии
и антропологии РАН, Санкт-Петербургский
независимый центр социологических иссле-
дований), с изменением политической конъ-
юнктуры снизилась, появились новые пло-
щадки для дискуссий, например, в сетевых
журналах, что расширило и обогатило деба-
ты на Западе («Неприкосновенный запас»,
Laboratorium, Pro et Contra, «Россия в глобаль-
ной политике», «Вопросы национализма»,
«Форум новейшей восточноевропейской
истории и культуры»).
Сегодня изучение «русского национа-
лизма» более разнообразно. Всегда можно
найти анализ содержания идеологических
преобразований (например, новых интеллек-
туальных течений, которые находят выра-
жение через социальные СМИ 22), а также
типологию крайне правых движений 23.
Но перечисленные темы — это лишь малый
спектр множества направлений научных
изысканий, которые включают гораздо боль-
ше разнообразных вопросов. Роль русской
нации в советской доктрине была в значи-
тельной степени пересмотрена благодаря
архивным материалам, а споры относитель-
но имперской природы Советского Союза
продолжают вызывать разногласия среди экс-
пертов 24. Влияние «мягкой силы» России как
в ближнем зарубежье, так и в мире в целом
анализируется без обязательных заключе-
ний относительно политических послед-
ствий 25. Все большее число исследователей
занимаются, например, вопросом о том, как
русскоязычные диаспоры выстраивают свои
взаимоотношения с Россией и откликаются
на — или, напротив, игнорируют — призывы
Москвы участвовать в судьбе страны 26.
За последнее десятилетие число социоло-
гических работ существенно увеличилось.
Одним из направлений исследований стал
рост ксенофобии, однако этой проблемой
по большей части занимаются российские
эксперты и очень немногие среди их евро-
пейских и американских коллег. Постепенно
стали возобновляться дебаты о роли этнона-
ционализма 27 — отчасти в результате возрас-
тающего межэтнического насилия и появле-
ния нового демократического этнонациона-
лизма 28. Больше стало работ, посвященных
молодежной субкультуре, в центре их внима-
ния оказались организация «Наши» и другие
пропрезидентские молодежные движения 29.
Но в то же время акты уличного насилия
также стали предметом обсуждения, и, более
того, дискуссии вышли за рамки простого
мониторинга преступлений на почве расизма
и идеологических классификаций, охватив,
например, скинхедов и группы «антифа» 30.
Классические темы, такие как гендерные
исследования, в той же мере включаются в
область социологического анализа 31.
Что еще более важно, возникла новая
тенденция изучать национализм в расширен-
ном общественном и культурном контексте.
С этих позиций поддерживаемый Кремлем
«патриотизм» рассматривается как фактор,
формирующий социальный консенсус, в
стране, где различие в образе жизни все
время увеличивается. При таком подходе
существенно обновилось само поле для раз-
мышлений благодаря той роли, которую
стали играть исследования по проблеме
исторической памяти, и тому, как в них
рассматривается вопрос о ностальгии по
Советскому Союзу 32. Ностальгия по совет-
скому прошлому не может быть приравнена к
национализму; это более обширное явление,
истоки которого следует искать как в измене-
нии «габитуса» (по Бурдьё), культурных цен-
ностей и норм 33, так и в свойственных рос-
сиянину страхах лишиться советского благо-
получия 34. Благодаря тому, что проливается
свет на социальные и культурные мотивации,
становится возможной деидеологизация
понятия «национализм» путем изучения его
в социальном контексте (в частности, как
своего рода «габитуса» для образованного, но
доведенного до нищеты среднего класса 35) и
одновременно в культурном контексте (успех
так называемых патриотических фильмов и
телесериалов, воспроизводящих советскую
классику 36).
Всего за несколько лет поле исследований
по теме национализма коренным образом
изменилось, здесь возник диалог с социаль-
ными науками, особенно с культурологией
и антропологией. Подобный «уход от поли-
тической» или «уход от идеологической»
составляющей, вероятно, будет весьма
полезным для дальнейших размышлений и
позволит расширить возможные толкования
понятия «русский национализм».
Изменение парадигмы в рамках
концепции российской национальной
идентичности
Исследуя «русский национализм» в более
широком контексте, где учитываются общие
эволюционные изменения в России, мы полу-
чаем возможность, среди прочего, лучше
осознать продолжающуюся трансформацию
парадигмы в рамках концепции российской
национальной идентичности. В данном слу-
чае речь пойдет о четырех основных направ-
лениях: изменения в определении внутрен-
них различий, изменение в территориальной
самоидентификации, изменение отношения
к Европе и изменения в негласном договоре
между государством и обществом.
Миграционная революция
Внутренние раз-
личия стали пониматься иначе — во мно-
гом из-за «миграционной революции».
Традиционное этническое разнообразие,
формально выраженное в наличии авто-
номных республик и округов, ушло на вто-
рой план, и теперь главное место в спорах
относительно национальной идентичности
занимают новые, неожиданные этнические
различия, обнаружившиеся в результате
трудовой миграции. В постсталинском
Советском Союзе этническое многообразие
России было оформлено в виде трех четко
определенных и согласованных структур:
это многообразие было территориальным
(национальные меньшинства относительно
компактно жили в определенных регио-
нах страны), культурно интегрированным
(этническая самобытность ярко проявлялась
в пределах национального целого и инте-
грировалась в более широкую концепцию
«дружбы народов») и политически под-
контрольным (существовали четко опреде-
ленные механизмы субординации, сраба-
тывавшие даже в том случае, если внезапно
возникали локальные очаги межэтнической
напряженности). Этническое многообра-
зие, обнаруженное трудовой миграцией,
не вписывается ни в одну из этих прежних
схем. Территориальные границы стерлись,
и, более того, этническое многообразие рас-
пространяется по всей территории России,
включая регионы, где раньше с подобным
явлением не сталкивались. Оно не интегри-
ровано в русскую культуру, поскольку мигран-
ты, хотя большая часть из них — это бывшие
советские граждане, которые пусть немного,
но говорят по-русски, уже не включаются
в воображаемую национальную общность.
Даже сторонникам евразийской концепции
России (которые сами составляют явное
меньшинство) в данных обстоятельствах
трудно разрабатывать промигрантский нар-
ратив. Наконец, отсутствует и такое преиму-
щество, которое предполагает наличие тех
или иных политических механизмов, поддер-
живающих новую структуру. Наоборот, трудо-
вая миграция делает еще более очевидным,
насколько дисфункциональна государствен-
ная система в путинской России, в том что
касается коррумпированности государствен-
ных органов и отсутствия правовой среды, способствующей легализации мигрантов и
их интеграции в российское общество.
В этом контексте ксенофобия, особен-
но в отношении мигрантов (возник даже
неологизм мигрантофобия), стала одним из
новых дискурсов путинской России, и по
этому вопросу среди населения — в иных
случаях разделенного идеологией, образом
жизни, уровнем доходов, социальными и
возрастными различиями — возник широкий
консенсус. По данным аналитического цен-
тра «СОВА», насилие в отношении людей,
воспринимаемых как иностранцы (а к этой
категории относятся и выходцы с Северного
Кавказа, которые юридически являются
гражданами России), занимает третье место
в перечне наиболее распространенных
видов насилия в России — после насилия по
отношению к членам новых религиозных
движений (НРД) и лицам, принадлежащим к
ЛГБТ-сообществам. Однако в политическом
отношении этническое насилие намного
более значимо, нежели акты насилия в
отношении религиозных групп и сексуаль-
ных меньшинств, которые остаются марги-
нальными и пока не могут вызвать мощной
коллективной реакции. Этническое насилие
наиболее важно с точки зрения его роли в
формировании новой модели национальной
идентичности в России, даже если три пере-
численные категории насилия имеют сход-
ные тенденции развития. Религиозные, сек-
суальные и этнические меньшинства явным
образом исключаются из национальной общ-
ности, которая подразумевает принадлеж-
ность к православию, нравственные ценно-
сти, символизируемые гетеросексуальностью,
и русскую этнокультурную идентичность.
При наличии примерно 13—14 млн мигран-
тов-иностранцев Россия просто не может
позволить себе плохо проработанную мигра-
ционную политику. Российские власти наде-
ются вернуть себе контроль над обществен-
ным мнением и сделать так, чтобы казалось,
будто они возглавляют борьбу против неле-
гальной миграции, все это время призывая к
расширению Евразийского союза, что, похо-
же, идет вразрез с ксенофобскими настрое-
ниями российского общества, и будучи не в
состоянии предложить стратегии по инте-
грации мигрантов и членов их семей. Между
тем в реальности проблема гораздо шире
собственно проблемы миграции. Все более
очевидно, что Россия испытывает трудности
с поиском новых схем, которые помогли бы
справиться с дилеммой между российской и
русской идентичностью. В действительности
весьма вероятно, что в ближайшие годы, в
соответствии с общеевропейской моделью,
новым фактором отличия станет ислам.
Исламофобия, которая не имеет истори-
ческих корней в царской России, на наших
глазах становится важным элементом раз-
граничения между «мы» и «они», формируя
категорию, объединяющую — без разбо-
ра — «террористов» с Северного Кавказа и
мигрантов, которые просят выделить им
места для культовых сооружений в городах,
не имеющих традиции религиозного разно-
образия. До недавнего времени антиислам-
ские высказывания ограничивались более
традиционной чеченофобией, где мусульма-
не и террористы воспринимались как одно и
то же, но теперь этот нарратив отчасти пере-
крывается той напряженностью, которая
возникает в связи с требованиями строить
новые мечети для мигрантов. Совсем недав-
но Совет муфтиев был вынужден подать про-
тест против распространения официального
предупреждения ФСБ, в котором говорится
о мечетях как о месте сборища террористов,
а об «усердной молитве» — как о характер-
ном для террориста-смертника поведении 37.
Обретающая в России все большее значение
исламская идентичность повлияет на то,
каким образом российским гражданам при-
дется определять собственную националь-
ную идентичность применительно к своей
стране, и на то, как они будут урегулировать
внутренние разногласия. Сложившаяся ситу-
ация создает некую амбивалентность для той
части российского населения, которая не
определяет себя как «мусульмане», в частно-
сти татары или башкиры, и возникает риск,
что они окажутся зажатыми между нарастаю-
щей исламофобией и радикальными ислам-
скими группами.
Децентрализация при отсутствии федерации
Сохранение территориальной целостности
России по-прежнему проблематично, но не
в том смысле, в котором это имело место в
начале 1990-х, когда «парад суверенитетов»
угрожал развалить страну на части так же,
как это произошло с Советским Союзом.
Во-первых, представление о собственной
территории за последние годы изменилось:
ближнее зарубежье, издавна воспринима-
емое российским общественным мнением
в качестве «естественных» границ России,
даже если они уже не являются ее юриди-
ческими границами, уже не существует как
единое целое. Если Украина, Белоруссия и
Приднестровье, как и раньше, считаются
территориями скорее внутренними, неже-
ли внешними по отношению к России,
то Южный Кавказ и Центральная Азия
исключены из воображаемой националь-
ной общности и теперь рассматриваются
как нечто принципиально чуждое России.
В частности, сегодня это проявляется в том,
насколько существенное значение приобрели
дискуссии о необходимости введения визово-
го режима со странами Центральной Азии и
Закавказья: это предложение поддерживают
примерно две трети российских граждан 38.
Далее, проблемой по-прежнему остается
Северный Кавказ. Будучи табу еще несколько
лет назад, идея, что Россия обретет террито-
риальное единство и политическую стабиль-
ность, отказавшись от Северного Кавказа,
приобретает все большую значимость. Все
большая часть российского общества пола-
гает, что отделение Северного Кавказа от
России не стало бы серьезной трагедией
для страны. Этот взгляд получил широкое
распространение во время избирательных
кампаний так называемой национал-либе-
ральной оппозиции, в том числе блогера и
оппозиционера Алексея Навального, благода-
ря которому приобрел популярность лозунг
«Хватит кормить Кавказ». С этого момента
антикавказские настроения и растущее недо-
вольство путинским режимом стали взаимос-
вязанными, тем самым наделив национализм,
направленный против режима, серьезным
потенциалом для мобилизации 39.
Наконец, несмотря на то что в первой
половине 2000-х «асимметричный федера-
лизм» был упразднен, появляется новое тер-
риториальное многообразие. Размежевание
между регионами усиливается: нарастает раз-
рыв между донорами федерального бюджета
и получателями денег из него; различается
экономическая и социальная структура,
образуя три разных «России», а именно
Европейскую часть России, Юг России и
Сибирско-Дальневосточно-Арктическую
Россию; разнятся и торговые стратегии
(торговый оборот между Дальним Востоком
и остальной частью страны сокращается в
пользу увеличивающейся торговли со стра-
нами Азии). Таким образом, у власти нет
другого выбора, кроме как признать необхо-
димость большей децентрализации, но она
отказывается от повторной федерализации и
пытается ограничить изменения, передавая
«регионам ответственность за физическую
реализацию некоторых обременительных
надзорных функций, при том что контроль
над процессом принятия решений прочно
закреплен за Москвой» 40.
Изменения в парадигме «Другой Европы»
В том, как Россия определяет свою идентич-
ность по отношению к Европе, также про-
исходят серьезные изменения. Как и другие
европейские государства, Россия начала
задумываться о своей национальной иден-
тичности со второй половины XVIII века.
Идея особого пути (Sonderweg), на которую
вдохновил пример Германии, противопо-
ставлялась декларируемому универсализму
французской модели — как монархии, так и
республики — и распространилась по всей
России: и в университетской среде, и в
аристократических кругах. С появлением
течения славянофилов в начале XIX века
начал формироваться и огромный массив
текстов, условно объединяемый под назва-
нием «русской идеи», который определял
вневременные черты национальной сущ-
ности, признаки, образующие различные
комбинации в зависимости от времени и
целевой аудитории: религиозное мессиан-
ство (миф о Москве как о Третьем Риме),
православная духовность, соборность, вера
в центральную роль государства и/или само-
держца, управляющего народом, прекло-
нение перед крестьянством как носителем
«самобытной» культуры, идея, что Россия и
ее имперские окраины образуют отдельный
мир, уникальную цивилизацию, которую
Западу не дано понять. Представляя принад-
лежность России к Европе в качестве основ-
ной проблематики существования нации,
это течение превратило русскую нацио-
нальную идентичность в явление, которое в
основе своей и «имитировало» идентично-
сти Западной Европы, и «конкурировало» с
ними 41, так что они одновременно были как
источником вдохновения, так и предметом
осуждения. Это стремление к подражанию
возникало из-за нежелания ощущать свою
второсортность по отношению к Европе и
от отсутствия поклонников России, способ-
ных оценить все ее достоинства 42.
Сегодня отношения с Европой стали более
сложными. Опросы общественного мнения
показывают, что большинство россиян под-
держивает официальный дискурс Кремля,
который пытается оспаривать однополяр-
ность мира под американским господством,
который считает НАТО врагом, стремящим-
ся уменьшить влияние Москвы в ближнем
зарубежье, а в Европейском союзе видит
организацию, пытающуюся ослабить Россию
и исключить ее из своей архитектуры безо-
пасности и торговли 43. В то же время опросы
подтверждают, что россияне очень «европеи-
зированы»: российский средний класс прово-
дит отпуска в Европе, отправляет туда учить-
ся своих детей, стремится туда эмигрировать,
чтобы там работать или жить после выхода
на пенсию, высоко ставит европейский образ
жизни и социальные ценности демократии
и полагает, что Россия является частью этой
самой Европы (однако отстраняясь от ЕС как
бюрократического института) 44.
Такие взгляды в целом соответствуют
точке зрения, продвигаемой пропрезидент-
ской партией «Единая Россия» и близким
окружением Путина, которые играют на
амбивалентности, критикуя Запад и осо-
бенно Соединенные Штаты и в то же время
определяя Россию как часть более широкой
европейской цивилизации. В ряде случаев
российские официальные лица открыто
и недвусмысленно поддерживают тезис о
«европейскости» России: так, министр ино-
странных дел РФ Сергей Лавров назвал
Европу, Соединенные Штаты и Российскую
Федерацию «тремя столпами и тремя ветвя-
ми европейской цивилизации» 45. В некото-
рых официальных документах подчеркива-
ется, что у России и Европы много общих
ценностей, и «европейский выбор России —
это не мода и не политическая конъюнктура.
Это естественный итог нескольких столе-
тий развития государства и общества» 46.
Однако это не означает, что Россия должна
позволить Брюсселю подвергать ее «тестам
на европейскость», поскольку российские
правящие элиты больше не воспринимают
Запад как моральный авторитет 47. По словам
Владислава Суркова, который долгое время
был путинским серым кардиналом, «не выпасть
из Европы, держаться Запада — существен-
ный элемент конструирования России» 48.
Между тем антиамериканизм вновь стал
одним из идейных инструментов, который
Кремль использует для повышения статуса
России на международной арене и для обще-
ния с наиболее консервативной частью
внутренней аудитории. Двусторонние отно-
шения с США действительно ухудшились,
но сделать из Запада козла отпущения — это
очевидно был политический ход путинской
президентской кампании 2012 года, когда
Кремль столкнулся с массовыми протестами
против возвращения Путина к власти.
Вместе с тем Россия пользуется более
широким спектром идеологических аргу-
ментов, которые выходят за рамки простого
антиамериканизма; теперь она позициони-
рует себя как державу, выступающую за тра-
диционные ценности и моральные нормы
и противостоящую якобы упадническому
Западу. Речь Путина на Валдае 20 сентября
2013-го ярко продемонстрировала, что вопро-
сы морали и консервативные ценности вклю-
чены в инструментарий Кремля, как обычно,
скорее из прагматических, нежели из идео-
логических соображений. Российский прези-
дент сказал, что сегодня стране необходимы
«поиски новой стратегии и сохранение своей
идентичности в кардинально изменяющемся
мире, в мире, который стал более открытым,
прозрачным, взаимозависимым». «Вопросы
“Кто мы?”, “Кем мы хотим быть?” звучат в
нашем обществе все громче и громче. (…)
Очевидно, что наше движение вперед невоз-
можно без духовного, культурного, нацио-
нального самоопределения. ( ... ) Мы видим,
как многие евроатлантические страны факти-
чески пошли по пути отказа от своих корней,
в том числе и от христианских ценностей,
составляющих основу западной цивилизации.
Отрицаются нравственные начала и любая
традиционная идентичность: национальная,
культурная, религиозная или даже поло-
вая» 49. Здесь мы опять сталкиваемся с давно
существующей амбивалентностью в отно-
шениях между Россией и Европой, которую
можно было наблюдать еще среди славяно-
филов, когда Россия критикует Европу, защи-
щая европейские ценности. Так, кампания
против ЛГБТ-сообщества осуществлялась в
поддержку иных европейских ценностей, то
есть христианских корней Европы, а осужде-
ние «евромайдана» на Украине объяснялось
борьбой против атлантизма и НАТО.
Негласные и гласные договоренности между
государством и обществом
Последнее, но не
менее важное, это то, что кардинально меня-
ются условия соглашения между государством
и обществом. После распада Советского
Союза в отношении любого идеологического
кредо Кремль придерживался осторожной
или негативной позиции. Восторженные
возгласы в пользу западного либерализма,
звучавшие в 1990-х, быстро стихли, и посте-
пенно была реабилитирована тема родины.
Несмотря на все перемены, имевшие место
при Путине, идеологическая ангажирован-
ность остается спорным вопросом, и внутри
правящей элиты нет единодушного мнения
по этому поводу. Третий срок Путина под-
тверждает две тенденции. Во-первых, на про-
тяжении многих лет Кремль постепенно соз-
давал идеологический метанарратив, хотя он
по-прежнему отказывается конкретизировать
какие-либо детали или систематизировать
его содержание. Во-вторых, данный метанар-
ратив воплощает ценности, которые опре-
деляются как консервативные. Означает ли
это, что Путин и его ближайшее окружение
изменили свой взгляд на мир и неожиданно
ощутили большую потребность в идеологии?
Нет, поскольку их подход к внутренним про-
блемам по-прежнему остается прагматичным,
а в международных делах они следуют страте-
гии реальной политики (realpolitik) и руковод-
ствуются нигилистическими принципами,
что способствует цинизму, патернализму и
консьюмеризму. И вместе с тем — да, посколь-
ку они стареют. Их легитимность постепенно
уменьшается, а неспособность выдвинуть
новое поколение выбранных преемников
(в соответствии с китайской моделью)
слишком очевидна. Таким образом, те, кто
находится у власти, надеются компенсиро-
вать недостаток легитимности избытком
идеологии. Еще более важно, что изменились
обстоятельства, при которых власть заклю-
чала свой контракт с обществом. Сам по себе
режим не изменился, несмотря на глубокие
социальные трансформации, произошедшие
в 2000-х годах. Нынешний консервативный
поворот — это попытка как-то отреагировать
на столь увеличившийся разрыв.
Мария Липман поясняет, что негласный
«договор о невмешательстве», который
регулировал отношения между государством
и обществом в 2000-х (государство не вме-
шивается в частную жизнь граждан, а они в
обмен на это не вмешиваются в управление
государством), был нарушен демонстрациями
против Путина зимой 2011—-2012 годов 50.
Система пытается сохранить статус-кво,
усиливая идеологическое принуждение.
Для этого она все больше опирается на кон-
сервативное — и молчаливое — электоральное
большинство, с тем чтобы маргинализовать
активное меньшинство, исповедующее либе-
ральные ценности, но в то же время и тех,
кто придерживается националистических
взглядов и хотел бы участвовать в принятии
решений. Другими словами, система была
вынуждена сделать явным то, что ранее лишь
подразумевалось. Однако переход от неявно-
го к явному труден и опасен.
Он труден, потому что идеологический
консенсус в России стремится к минимуму.
Согласие в отношении того, что в публичную
сферу следует продвигать только те идеи,
которые разделяют все, и ограничивать спор-
ные вопросы частной сферой, существует,
но не в том, что касается самой сути. Если же
возникает необходимость объяснять суть, еди-
нодушие исчезает. Среди правящих элит нет
единого мнения относительно национальной
идентичности, будущей судьбы федерализ-
ма, демографии и миграционной политики,
интерпретации советского прошлого, отноше-
ний с ближним зарубежьем и всего, что с ним
связано (проблема соотечественников и др.).
Нет единства между теми, для кого главные
враги — это Соединенные Штаты и НАТО,
и теми, кого больше всего беспокоит ислам
или Китай, а также между теми, кто полагает,
что можно обеспечивать экономическое раз-
витие, сохраняя статус-кво, и теми, кто уверен
в необходимости реформ. Формулирование
идеологического контента — дело действи-
тельно сложное, тем более в такой открытой
и разнообразной стране, как современная
Россия. Это видно из дискуссий о необходи-
мости единого учебника по истории ХХ века,
о роли православной церкви и др.
Переход от неявного к явному опасен,
потому что открыто сформулированный
общественный договор подразумевает при-
знание идеологических разногласий, в то
время как существующий в России режим
ориентирован именно на отрицание раз-
ногласий в общественной сфере. А это в
том числе предполагает, что инакомыслие
должно быть дискредитировано (или пода-
влено) с помощью аппарата принуждения
с использованием правовых средств (закон
об «иностранных агентах»), технологий
(контроль над интернетом) и обеспечения
безопасности (соответствующие службы).
Однако такое предприятие дорого обходится
с финансовой точки зрения, требует непо-
мерного числа сотрудников и, кроме того,
не согласуется с «нигилистическим» кредо
элит. Возьмем в качестве примера закон 2012
года об иностранных агентах, который фак-
тически остается инструментом репрессий,
поскольку власти решили не давать никаких
логических обоснований. И наконец, самое
главное, идеология, которая формулируется
открыто, предполагает признание важности
политических ценностей, между тем основ-
ная идея, которую подразумевает режим, — не обсуждать природу общественного блага.
Разработка идеологии может косвенно спо-
собствовать плюрализму, что Кремль не при-
ветствует. Это могло бы придать силу более
либеральной точке зрения, к чему элиты смог-
ли бы приспособиться с относительной легко-
стью, но в то же время и националистическим
теориям (исходящим как со стороны «этни-
ческих русских», так и со стороны «этниче-
ских меньшинств»), которые поставят под
угрозу стабильность режима. Таким образом,
сохранение негласного договора Кремль рас-
сматривает как способ избежать реальной
или воображаемой опасности разделения
страны. Похоже, в этом состоит основная
проблема консервативного поворота, кото-
рый наблюдается последние два года. До сих
пор неявное формулировалось в терминах
патриотизма, что позволяет пропагандиро-
вать общие социальные ценности и практики,
а также коллективную память, ключевыми
элементами которой являются советская
культура и Вторая мировая война. Но поиски
развития идеи патриотизма открывают ящик
Пандоры, выпустив наружу национализм и
породив цепную реакцию взаимодействия
между «русским национализмом» и разными
вариантами «нерусского национализма».
Гражданский национализм не приветствуется,
поскольку режим не поддерживает вовлечен-
ность своих граждан в публичную сферу; этни-
ческий национализм рассматривается как
угроза единству и стабильности России; госу-
дарственный национализм, продвигаемый
режимом в качестве третьего решения, все в
меньшей и меньшей степени соответствует
ситуации и не способен привести к консенсу-
су между государством и гражданами.
Заключение
В дальнейших исследованиях «национализ-
ма» в России нужно учитывать несколько
составляющих. Во-первых, не следует
использовать понятие «русский национа-
лизм» как эвристическую концепцию, суть
которой понимается интуитивно, особенно
в том, что касается ее политических послед-
ствий. Необходимым шагом к лучшему
пониманию проблемы является деидеологи-
зация анализа. Во-вторых, сравнительный
подход позволит убрать шоры, возникаю-
щие при использовании гипотезы об исклю-
чительности России. Ксенофобия и попу-
лизм вот-вот станут мейнстримом на поли-
тической арене Западной и Центральной
Европы, а американский патриотизм и пре-
тензии на исключительность вполне срав-
нимы с аналогичными претензиями России.
В-третьих, вместо «русского национализ-
ма», вероятно, следует говорить о «русских
национализмах», поскольку он преследует
множество целей (повлиять на политиче-
скую повестку дня, трансформировать
сознание граждан, придать новую энергию
культуре), содержит разнообразные соци-
альные и идеологические компоненты, раз-
личен в своих региональных и этнических
проявлениях, у него разные целевые группы
и способы общения с ними. В-четвертых,
изучение «национализма» имеет смысл
только тогда, когда оно объединено с иссле-
дованием социальных условий, «порождаю-
щих» национализм, и включает такие темы,
как историческая память, гражданская иден-
тичность, глобализация и пр. В результате
мы получим более сложную, со многими
нюансами картину, которая в гораздо боль-
шей мере соответствует нынешнему состоя-
нию российского общества.
