Приватизация промышленности: результаты и отношение населения. 4.
Известно, что приватизация промышленности непосредственно ударила по производственному персоналу предприятий и прежде всего по рабочим. Они – главный объект социального воздействия реформы, причем воздействия системного, вплоть до деклассирования.
Вот оценка этого воздействия: «С наступлением кардинальных реформ положение рабочих ухудшалось, притом практически по всем параметрам, относительно прежнего состояния и в сравнении с другими социально-профессиональными группами работников. Занятость рабочих – первая, пожалуй, наибольшая проблема, выпавшая на их долю во время кардинальных преобразований. Число безработных доходило до 15%; нагрузка на 1 вакансию – до 27 человек; неполная занятость в промышленности была в 2 – 2,5 раза выше среднего уровня; число рабочих, прошедших состояние полностью или частично незанятого с 1992 по 1998 г., составило 30 - 40 млн. человек, что сопоставимо с общей численностью данной группы.
Крушение полной занятости сопровождалось материальными, морально-психологическими лишениями, нарушением трудовых прав: длительным поиском нового места работы, непостановкой на учет в центрах занятости, неполучением пособия по безработице и других услуг, “недостатком средств для жизни”, в т.ч. “для обеспечения семьи, детей”, “моральным унижением”, по некоторым данным – даже разрушительными действиями на личность» [13].
Крайняя степень депривации – бездомность, большинство жертв которой в прошлом были рабочими, которых приватизация лишила их рабочих мест. Вот оценка состояния этой проблемы на 2003 год: «Всплеск бездомности – прямое следствие разгула рыночной стихии, “дикого” капитализма. Ряды бездомных пополняются за счет снижения уровня жизни большей части населения и хронической нехватки средств для оплаты коммунальных услуг… Бездомность как социальная болезнь приобретает характер хронический. Процент не имеющих жилья по всем показателям из года в год остается практически неизменным, а потому позволяет говорить о формировании в России своеобразного “класса” людей, не имеющего крыши над головой и жизненных перспектив. Основной “возможностью” для прекращения бездомного существования становится, как правило, смерть или убийство» [14].
Бездомность сопряжена с приватизацией двойной связью: приватизация предприятий лишила массу людей рабочих мест, а приватизация жилья позволила изъять его у людей, оставшихся без средств к существованию (так же, как приватизация общинных земель всегда вела к обезземеливанию крестьян). Исследователи бездомности пишут в 2003 г.:
«Начавшееся в 90-е годы реформирование российского общества породило резкую социальную дифференциацию… Нынешняя российская действительность возвратила нас в мир, где бездомность приобрела характер социального бедствия, не только в силу многочисленности этой категории, но и из-за явной тенденции ее роста…
Каковы же причины роста бездомности? Одной из основных причин являются резкое ухудшение социально-экономического положения в стране, трудности или невозможности адаптации части ее населения к новым условиям жизнедеятельности… Объективно способствует росту бездомности проведенная в начале 90-х годов приватизация и создание рынка жилья, возможность его купли-продажи. Среди воспользовавшихся этой возможностью были безработные люди, которые, продав свою квартиру или дом, оказались на улице, а вырученные деньги попросту пропивали» [15].
Наконец, приватизация деформировала общественную систему «сверху». Принять господство олигархических структур (плутократии) – это немыслимый регресс, к которому общество с современной культурой не может примириться. Это состояние может быть терпимо лишь как временная аномалия.
А.Е. Крухмалев пишет: «В России утвердившийся в первой половине 1990-х гг. режим, связанный с именем Ельцина, во многом способствовал формированию плутократии. В экономической сфере стал господствовать частнособственнический уклад. Свобода предпринимательства и результаты конкуренции (банкротство и поглощение проигравших) вели к возникновению монополий, чудовищной концентрации и централизации капитала… В России были особенности, стимулирующие возникновение плутократии. Имеется в виду, прежде всего, специфика методов проведения приватизации “сверху” с помощью указов президента, без обсуждения и принятия законов. Реализовывала ее сугубо бюрократическая организация – Госкомимущество РФ. Раздел общественной собственности происходил путем передачи ее не всем гражданам, как первоначально пропагандировалось, а “своим”, так называемым, “эффективным собственникам”, которых режим пытался создать в кратчайшие сроки из поддерживавших его “активистов”. Особенно “лакомым куском” стала добыча нефти. Приватизация, по сути дела, проходила вне рыночного механизма. Имитировалось, в частности, конкурсное распределение через пресловутые залоговые аукционы 1995 г. Масса предприятий по низким ценам попала в руки склонных к плутовским приемам дельцов… Это порождало дальнейшую неразбериху в разделе и переделе собственности, вело к росту криминализации в сфере экономики» [16].
В исследовании 2004 г. сделан такой кардинальный вывод: «Чрезмерная поляризация общества, про¬грессивное сужение социальных возможностей для наиболее депривированных его групп, не¬равенство жизненных шансов в зависимости от уровня материальной обеспеченности нач¬нет в скором времени вести к активному процессу воспроизводства российской бедности, резкому ограничению возможностей для детей из бедных семей добиться в жизни того же, что и большинство их сверстников из иных социальных слоев» [12] (выделено авторами статьи).
Трудно представить себе общество, которое положительно оценило бы такой тип социального бытия – даже если бы в опросе не участвовали бедные.
Приведем данные некоторых поздних крупных исследований, в которых опрошенные дают косвенные оценки приватизации через свое отношение к вызванным ею изменениям в жизнеустройстве. Вот сравнение результатов двух больших исследований образа жизни: в 1981-1982 гг. (опрошено 10150 человек) и в 2008 г. (опрошено 2017 чел.). Общий вывод таков: «Наиболее противоречиво оцениваемые изменения в российском образе жизни за прошедшие четверть века произошли в одной из главных сфер человеческого взаимодействия и общения – в микросреде» [17].
Авторы (А.А. Возьмитель и Г.И. Осадчая) пишут: «Общий вектор происшедших изменений – активное расширение зоны действия норм негативных и сужение позитивных. Так, в 8,4 раза уменьшилась доля микросред, в которых почти все люди уверены в завтрашнем дне, и в 2 раза стало меньше тех, в ближайшем социальном окружении которых также почти все стремятся работать как можно лучше… В 4,4 раза стало больше людей, в ближайшем социальном окружении которых почти все озабочены исключительно собой, личным благополучием… Мы наглядно видим, что “лучше работать” постепенно заменяется на “лучше потреблять”, взаимопомощь на эгоцентризм, уверенность в завтрашнем дне на социальную и национальную напряженность. Все это признаки явной деструкции социальных отношений, масштабы которой достаточно хорошо видны из сравнительного анализа характера социального окружения людей в советское и нынешнее время… Отчетливо видна тенденция замены благоприятной для нормального человека социальной среды на неблагоприятную, паразитически-эгоистическую, агрессивно-враждебную… Все эти процессы являлись прямым результатом вполне определенной экономической, социальной и идеологической политики, проводившейся в пореформенные годы…
Последовательное и целенаправленное разрушение экономических, социальных, политических и идеологических основ советского государства в течение последних пятнадцати лет при фактическом отсутствии созидательно-творческой деятельности (если, конечно, не считать таковой криминальную приватизацию общественной и коллективной собственности, постоянную борьбу за ее передел, а также разрушение принципов солидарности, коллективизма во всех сферах жизни общества) привели к вполне ожидаемым и закономерным результатам: нынешняя Россия – государство, в представлениях сегодняшних россиян, в основном криминальное (65,3%), основанное на индивидуализме (51,9%), безнравственное (45,4%), обирающее своих граждан (47,1%) бедное (40,7%), зависимое (36,3%), слабое (34,7%), опасное для своих граждан (35,8%). В основе всех этих “достижений”, как показывает исследование, индивидуализм, эгоизм, отчуждение людей друг от друга, насаждаемые в течение двух последних десятилетий…
Правда, результаты нашего мониторинга социальной ситуации в России фиксируют в последние пять-шесть лет улучшение всех составляющих социального самочувствия населения. Однако наметившиеся позитивные сдвиги, как мы видим, не компенсируют социально-экономических и психологических издержек проведенных реформ» [17].
[В примечании сказано: «Поскольку опрос завершен осенью 2008 г. (примерно в начале мирового финансового кризиса), можно ожидать, что и так весьма критичные оценки современного российского государства сегодня были бы гораздо более жесткими. Синдром, вполне достаточный для подрыва экономических, политических и духовных основ любого государственного образования».]
В.Э. Бойков приводит данные опросов населения в возрасте 18 лет и старше (объем выборочной совокупности – 2400 человек) и экспертов (242 человека), проведенных Социологическим центром РАГС и Институтом социальных исследований (осень 2009 г.) в 24 субъектах Российской Федерации. Предмет – социально-политические ориентации россиян, в которых оценка приватизации выражена косвенно.
Автор начинает статью с проблемы дезинтеграции общества именно по ценностным основаниям: «Достижение ценностного консенсуса между разными социальными слоями и группами является одной из главных задач политического управления в любой стране. Эта задача актуальна и для современного российского общества, так как в нем либерально-консервативная модель государственного управления, судя по материалам социологических исследований, нередко вступает в противоречие с традициями, ценностями и символами, свойственными российской ментальности» [18].
Каков же главный критерий оценки пореформенного жизнеустройства России при взгляде граждан через призму нравственных ценностей? Автор делает исключительно важный вывод: «В иерархии ценностных ориентаций ключевое значение имеет “социальная справедливость”. Для большинства опрошенных она по-прежнему означает преимущественно социальное равенство, что проявляется в оценке различий между людьми по принципу получения ими доходов. Во взглядах респондентов на соответствие оплаты труда трудовым усилиям произошел существенный сдвиг в сторону социального равенства… Оценки социальной справедливости с точки зрения морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений.
Как показывают данные исследований, распределение мнений о сути социальной справедливости и о несправедливом характере общественных отношений одинаково и в младших, и в старших возрастных группах… Именно несоответствие социальной реальности ментальному представлению большинства о социальной справедливости в наибольшей мере отчуждает население от политического класса, представителей бизнеса и государственной власти» [18].
Справедливость – ценность фундаментальная, и приватизации, которую 75% населения считают грабежом, не может получить позитивную оценку. Ответы, которые социологи принимают за положительные оценки, требуют особой интерпретации, они говорят о том, что у этих респондентов искомая латентная величина «замаскирована» или подавлена каким-то побочным фактором.
Разберем более подробно результаты большого Всероссийского исследования (май 2006 г.), о котором было сказано в начале статьи. Его результаты изложены в статье В.Н. Иванова «Приватизация: итоги и перспективы» [1]. Приведенные в ней данные и их трактовка служат хорошим материалом для обсуждения методологических проблем кризисной социологии. Проблемы, о которых будет идти речь, имеют общий характер, и данное исследование мы привлекаем как объект анализа именно потому, что оно по масштабу и широте подхода выделяется из частных опросов и позволяет ставить общие вопросы, которые возникли со сменой поколений в первое десятилетие ХХI века. Различия в мнении поколений всегда существуют, но именно с выходом на общественную сцену первого постсоветского поколения (рождения 1980-х годов и позже) обнаружился разрыв непрерывности, «некоммуникабельность» (несоизмеримость ценностных шкал) молодежи и старших поколений. Это и породило совершенно новые методологические проблемы, которые надо обсудить.
В работе [1] поднят большой ряд проблем – адаптации разных социальных групп и слоев к тому жизнеустройству, которое складывается в ходе реформ, отношения россиян к частной со¬бственности и к общности собственников и т.д. Здесь я затрону проблему интерпретации данных и выводов только по одному вопросу – о той оценке приватизации, которая сложилась в обществе за время после ее проведения. Общепризнано, что приватизация расколола российское общество, а сегодня уже ее осознанная и отложившаяся в культуре оценка стала фактором, определяющим динамическое равновесие процессов консолидации и дезинтеграции общества.
Замечу, что здесь не будет идти речи о нашей оценке приватизации, это совершенно другая тема. Это не было и задачей исследования [1], оно было посвящено совсем другому социальному явлению – восприятию приватизации и ее последствий в обществе. Конечно, сама приватизация и ее восприятие суть разные срезы одного явления, но в аналитических целях мы их разделяем. В известном смысле образ приватизации создается в общественном сознании.
С.А. Кравченко приводит рассуждение Дж. Александера: «Для того, чтобы травматическое событие обрело статус зла, необходимо его становление злом. Это вопрос того, как травма входит в знание, как она кодируется. … Я бы хотел предложить само существование категории “зла” не рассматривать как нечто существующее, а как атрибутивное конструирование, как продукт культуральной и социологической работы» [2].
Пожалуй, многие посчитают преувеличением сказать, как Александер, что холокост – это социально сконструированный «культуральный факт». Еще сильнее заострено такое утверждение: «Холокост никогда не был бы обнаружен, если бы не победа союзных армий над фашизмом». Иной конспиролог заподозрит, уж не намекает ли Дж. Александер на то, что холокост – это «культуральный факт», сконструированный политработниками союзных армий? Нет, конечно! Но эта аналогия создает совершенно новую проблему для интерпретации ответов при социологических опросах.
Вот главный вывод исследования, который в отчете (2007 г.) выделен курсивом: «Несмотря на расхождения в оценках приватизации, следует признать, что ее экономические результаты и последствия оцениваются обществом во многом положительно. В значительной степени, как считают опрошенные, те цели и задачи, которые она преследовала, удалось решить».
Выделим главное – вывод, что экономические результаты и последствия приватизации оцениваются обществом во многом положительно.
Этот вывод сразу входит в противоречие с результатами исследований не только 1990-х годов, но и середины нового десятилетия. Тут требовалось выяснить, что респонденты понимают под термином «экономические результаты и последствия». Как можно кризис, приведший спаду промышленного производства вдвое и к утрате ряда необходимых отраслей назвать «положительным результатом»? Здесь налицо когнитивный (мыслительный) разрыв и между группами опрошенных, и между респондентами и социологами. Ведь этого кризиса 1990-х годов невозможно было не заметить ни новым собственникм, ни тем, кто «потерял» от приватизации. В 2001 г. приватизацию 1992-1993 гг. положительным событием назвали 6,8% опрошенных, а отрицательным 84,6% ¬– такой разрыв в оценках нельзя оставить без анализа, здесь есть методологическая проблема, которую необходимо хотя бы обозначить.
Поскольку приватизация к 2005-2006 гг. уже стала данностью, то причины такого резкого изменения «оценки общества» надо искать в тех новых факторах, которые возникли за предыдущие пять лет. Назовем те из них, которые лежат на поверхности.
– За пять лет из поля зрения социологов выпала часть противников приватизации, и им на смену пришло новое поколение молодежи, не испытавшее культурной травмы начала 90-х годов. Это изменило баланс отрицательных и положительных оценок, но не могло изменить в такой степени.
– С 2002 г. резко улучшилась конъюнктура на внешнем рынке, в Россию стал поступать поток нефтедолларов, который породил надежды на благополучие. Они вытеснили пессимистические ожидания 90-х годов. Но не могли же эти надежды совсем стереть из памяти образ кризиса 1990-х годов.
– Воздействие на сознание СМИ, которые вели легитимизацию реформы, достигло порога интенсивности и качества, и в сознании части населения был ослаблен или ликвидирован образ приватизации как зла. Эта часть общества примирилась с приватизацией и «адаптировалась» к новым условиям.
– Новый президент (В.В. Путин), воспринимаемый как антипод Ельцина, завоевал симпатии населения и получил большой кредит доверия. Часть населения «простила» власти приватизацию в знак лояльности режиму.
Все эти факторы не были связаны с приватизацией и не могли изменить ее рациональной оценки, они могли лишь побудить к забвению. Без этого не мог бы человек «примириться», надо было прибегнуть к социальной мимикрии. Но это значит, что социолог в исследовании [1] имел дело с социальной маской. Она кивает и улыбается, но выражают ли эти знаки действительное мнение? По каким показателям можно судить о выражении лица под маской?
Человек, чтобы жить, должен как-то справиться с полученной травмой. Он загоняет боль в глубину сознания, и когда его спрашивают об отношении к травме, он говорит не о ней, а о той жизни, которую ему удалось наладить с этой скрытой болью. Но при таком «сознательном забвении» его ответы никак нельзя принимать за индикатор отношения к травме. Это было бы большой ошибкой. «Жизнь после приватизации во многом наладилась», – вот как можно трактовать «положительные» ответы.
Перед нами, скорее всего, тот фантом общественного сознания, о котором писал Ж.Т. Тощенко: «В условиях коренных сдвигов в экономике и политике … в общественном сознании зреют и продолжают существовать взаимоисключающие ориентации, которые противостоят друг другу, исключают друг друга, несовместимы между собой. Исключительность этой ситуации состоит в том, что не только общество, не только социальные группы и слои, но и сам человек как личность парадоксален в своем сознании, представляет уникально-противоречивое явление, которое во многом олицетворяет сегодняшний облик страны» [5].
Но ведь это требует принципиальных изменений в методологии социологических опросов!
Неопределенность вывода усиливается неопределенностью меры: «результаты приватизации оцениваются обществом во многом положительно». Применимо ли здесь выражение во многом? Его принятая коннотация означает в преобладающей части. Но общность тех, кто положительно оценил результаты приватизации, вовсе не является преобладающей. К тому же в обыденном сознании экономическая и социальная эффективность обычно не разделяются, а при тех опросах, в которых эти понятия разделяются, подавляющее большинство дает приватизации резко негативную оценку.
В докладе сказано: «Оценивая политические и социальные последствия приватизации, 80% респондентов согласны с тем, что коррупция власти, криминализация и «теневизация» экономики стали массовыми явлениями (число их оппонентов составляет 7%). Подавляющее число россиян (81%) считает, что в результате ее произошло разграбление национальных богатств страны (7% с этим не согласны). Значительная часть (66%) отмечают, что приватизация до крайней степени обострила социальные проблемы и противоречия (14% с этим мнением не согласны)» [1].
Но это совершенно противоречит общему выводу. 81% считают, что в результате приватизации «произошло разграбление национальных богатств страны» – ну как они могли назвать это «положительным результатом»! Что касается «экономических результатов и последствий» приватизации, то вывод об их положительной оценке обществом представляется какой-то совсем уж небывалой метаморфозой сознания. Даже в Москве люди были так травмированы экономическим кризисом, что никакими «культуральными действиями» этого вытеснить из сознания было невозможно. Если бы это было так, то социологи получили бы уникальный феномен для исследования.
Как же объясняют социологи этот парадокс? Вот объяснение авторов исследования: «Экономические результаты и последствия [приватизации] оцениваются обществом во многом положительно. В значительной степени, как считают опрошенные, те цели и задачи, которые она преследовала, удалось решить».
Вот в чем дело – операция приватизации промышленности удалась.
Но из того, что цели, которые преследовал грабитель, удалось достичь, никак не следует, что мы эти цели одобряем. Употребив метафору грабежа, которую принимает 75% населения, мы можем сказать, что грабителям, снявшим с Акакия Акакиевича шинель, «удалось достичь той цели, которую они преследовали». Но ведь подавляющее большинство опрошенных ощущают себя в положении Акакия Акакиевича! Нельзя же констатацию успеха грабителей принимать за их одобрение.
[Менее важным, но все же существенным является тот факт, что и цели приватизации население воспринимало нечетко и противоречиво. Этот аспект приватизации даже опрошенные эксперты (обычно более умеренные, чем население) оценили негативно: «Непродуманность и поспешность, с которой проводилась приватизация, слабый учет мирового опыта и игнорирование российской специфики привели к тому, что декларировались одни цели, а на практике все развивалось по иному сценарию. Так считают 95% экспертов. В итоге реальная собственность, по мнению 67% экспертов, была распределена в интересах узкого круга лиц, а подавляющее большинство россиян оказались обманутыми» (выделено мной – СГК-М) [1].]
