Виталий Аверьянов
Аверьянов Виталий Владимирович – (род. 1973 г.). Православный
традиционалист, кандидат философских наук, директор информационных
программ проектного центра «Докса».
I. Победит ли в России воровская идеология?
России нужен великий художник. (...)
Россию мог бы спасти какой-то великий священник. (...)
Будет ли нам дан цельно верующий человек?
В. Розанов
Лики зрелого постмодерна
В ушедшем году отечественные антикоммунисты и антифашисты могли поздравить друг друга. В России начался действительный красно-коричневый синтез, возникают красно-коричневые идеологии – не игрушечные, не понорошечные «пугала» для обывателя, как в 90-е годы, а вполне адекватные исторической ситуации, построенные на интеллектуальном уровне своего времени. Реальные – а значит вовсе и не страшные и почти никого не пугающие, потому что антифашисты и антикоммунисты уже много лет воюют лишь с призраками безвозвратного прошлого и не боятся новой реальности.
Методологический синтез происходит в результате прохождения Россией первого фазиса постмодернизации, завершения инкубационного периода идеологического развития «постиндустриальной» инфекции, поразившей СССР при Горбачеве. Постмодерн проявляет теперь своё подлинное лицо – это вовсе не улыбка плюралистически настроенного и толерантного бюргера и даже не калейдоскоп различных рожиц новейшей массовой и маргинальной культуры.
Лицо созревшего постмодерна – это новый корпоративный или даже кастовый порядок, неоиерархизм. Остается покуда неясным, какая модель неоиерархизма возобладает, но борьба между сторонниками различных моделей уже началась.
Отличие посткапиталистического (постиндустриального) иерархизма от иерархии традиционной (воспетой традиционалистами и романтиками контрреволюции и контрреформации) состоит в первую очередь в том, что постмодерный человек остаётся целостным только в тех отпечатках, которые он оставляет в культуре – в своих «нарративах», «саморассказах». Целостен не сам человек, он представляет собой какую-то прямоходячую «чёрную дыру» метафизического отсутствия – целостны те жанры, по законам которых он описывает свою судьбу, свою историю. След для постмодернистов самодостаточен, в трактовке Ж. Дерриды «следы» представляют собой «письмена», то есть реальную субстанцию культуры, реальную субстанцию космоса. След, письмо фиксирует бытие, тогда как само бытие утекает сквозь пальцы и утрачивается безвозвратно. Даже цивилизация есть не что иное как глобальный «след» человечества – субъекта, которого, в общем-то как такового не существует.
Постмодерн выступает как колдовская методология «вынимания следа» – текст бытия весит на её весах бесконечно больше чем само бытие, текст породившее. С помощью следопытства и вынимания следа постмодерн осуществляет заклинание мира – происходит перекодировка основных установок эпохи модерна, деонтологизация мира. Современный исследователь И. Ильин остроумно замечает: «После долгого периода господства рационализма с его «расколдовыванием мира», о чём в своё время писал Макс Вебер, приходит… «заколдовывание мира» в сознании людей конца XX века» (Постмодернизм: От истоков до конца столетия. – М.: Интрада, 1998. С. 182). Если до революции общество отождествлялось с духовной традицией, а в модерне речь шла об обществе как живой системе, жизнь которой понимается как иррациональный остаток от социального тела, то постмодернизм критикует этот иррациональный остаток – система, говорит нам постмодернизм, представляет собой мёртвое тело, жизнь в ней, индивидуальность в ней чистейшая иллюзия.
Именно такую иерархию, иерархию неживого мумифицированного тела мы теперь должны получить в качестве принципа социального устроения. Однако это не иерархия мёртвых клеток (поскольку иерархическое единство организма обеспечивают жизненные, а не посмертные химические процессы) – это иерархия деонтологизированная, развеществлённая и отчуждённая от своей предметной, натуральной субстанции. Это иерархия знаков, сигналов, «следов», но не самих вещей и не самих людей – это иерархия отпечатков бытия, которое отсутствует, которое иллюзорно.
Одним из наиболее чутких к новой ситуации оказался известный московский автор А. Дугин, на которого долгое время указывали как на образчик «красно-коричневого» интеллектуального маргинализма. Неудивительно, что, вдохновенно отрабатывая это смысловое поле в современной культуре, Дугин одним из первых заговаривает и о постмодерне в новом ещё непривычно глобальном значении. В газете «Завтра» (№ 37 2000) Дугин поместил статью «Дух постмодерна и новый финансовый порядок», в которой, во-первых, описал наличие по крайней мере двух прогностических моделей развития ситуации и, во-вторых, представил квалифицированный анализ капиталистической финансовой методологии, то есть по существу складывающейся экономической неоиерархии.
Итак, ситуация постмодерна может развиваться по модели А. Мёлера и Хабермаса, а может пойти в том русле, на которое указывает Бодрийяр и оптимистические либералы. Первые видят возможность складывания в недрах постмодерной культуры «консервативно-революционного полюса» (трактовка Дугина), выработки альтернативного нынешнему курса цивилизации, возвращения её к традиционалистским ценностям. Вторые рассматривают постмодерн как новую стратегию модерна, его наследника и преемника, сохраняющего прежний, глубинный цивилизационный вектор.
Постмодернизм в финансовой сфере, согласно Дугину, рассматривающему теории «технического анализа» (в первую очередь Д. Мэрфи) и соответствующие им практики «алхимии финансов» (Д. Сорос), означает, что «в случае с портфельными инвестициями, обслуживания и реструктуризации глобальных задолженностей и иных аналогичных финансовых процессов речь идёт о реальных операциях с фиктивными объектами». Определяющим объявляется не производство и обмен реальных товаров, не баланс спроса и предложения, но сам «рынок» как финансовая схема, как тренд, тенденция ценовых колебаний, «чистое движение капитала», фондовые и фьючерсные финансовые потоки. «Динамика рыночных цен в системе трендов становится самостоятельным процессом, независимым от фактической реальности товара или стока... Мы стоим на пороге «чудесного нового мира», мира биржевого волшебства, герметических заклинаний брокеров, электронного движения автономного капитала».
Если ещё более обнажить суть происходящего, в эпоху постмодерна главным товаром постепенно становятся ожидания, чаяния и планы многомиллиардного населения земли. Любопытно, что Дугин видит в этой новой финансовой методологии и новой практике «высокого предпринимательства» не только угрозу для остатков традиционных ценностей, но и возможность реванша альтернативных модерну сил – в его статье есть какой-то труднообъяснимый задор и оптимизм. Оптимизм этот можно объяснить, если предположить, что Дугин располагает скрытой информацией об источниках и инициаторах новой методологии и видит себя причастным к ним.
Мне представляется, что мнение Бодрийяра и либералов более обоснованно, чем мнение Мёлера и (у нас) Дугина: постмодерн действительно есть мутация модерна, обеспечивающая ему историческое пространство для сохранения завоёванных ценностей и уклада. В отличие от Дугина, я вижу выход не в том, чтобы бороться за постмодерн, а в том и только в том, чтобы овладеть технологией постмодерна, сохраняя внутри иной дух и другую традицию. Нужно использовать эту технологию против постмодерна и против модерна, не принимая дух этой технологии, не принимая её до конца всерьёз. Русская цивилизация выстоит только в том случае, если, подобно казаку Гоголя, вступит в виртуальную игру с постмодерными чертями и, перекрестив под столом краплёные карты, побьёт этих чертей. Мы должны, мы вынуждены играть в новые игры, но нужно держать в сердце Иисусову молитву и выйти на новые рубежи не растеряв слёз покаяния и жаждая святого причащения.
Важно не забывать, что черти играют на опережение и догадываются о нашем настрое ещё до того, как мы сами его осознали. Если наш игрок не молится, то мы проигрываем.
Истоки нового корпоратизма: рыночного быдла не получилось
В отличие от «неофашиствующего» (по уверениям критиков) Дугина настоящие постмодерные оптимисты выглядят респектабельно и органично для существующей ныне системы. Они не играют роль красной тряпки для либералов, но вносят в существующую систему сыворотку бодрящего идеологического ревизионизма. Их «красно-коричневый» синтез оказывается как бы вполне легитимным в рамках либеральной системы, из которой они вырастают, но при этом сохраняет свежесть радикализма, несколько будоражит воображение общественности. Ярчайший тому пример – деятельность ведущих экспертов и идеологов круга Глеба Павловского, в частности, Сергея Маркова и Сергея Чернышёва (в базу этого круга входят Фонд эффективной политики, Высшая школа экономики, Русский институт, маленькая, но заметная интернет-империя Павловского).
В своей статье я остановлюсь на нескольких текстах Сергея Чернышёва и прежде всего на его программной работе «Вместо манифеста. Предприниматель: Новое слово. Новое сословие. Новое ремесло», выставленную в интернете на «Русском журнале». Чернышёв – это первый исполнительный директор фонда «Культурная инициатива» (фонда Сороса), нынешний директор Русского института. Мысли Чернышёва весьма показательны не только потому, что он был одним из технологов зрелой перестройки и одним из главных помощников Сороса в области его PR-активности в России, но и потому, что ныне Чернышёв оказывается ключевой фигурой в новом идеологическом проекте Павловского, претендующем на официальность. Проект этот состоит не просто в разработке идеологии, но в выращивании целого слоя молодых политиков и топ-менеджеров, которые должны будут скоро заместить нынешнюю управленческую и информационную элиту России. В работе «Вместо манифеста» даётся как раз нечто вроде непринужденного и чрезвычайно откровенного эссеистического очерка данной идеологии.
«Государство, – говорит Чернышев, – исторически преходящая форма суверенитета. Она возникает в свой час и точно так же она исчезает. Корпорация и есть новая форма суверенитета. Вы понимаете, конечно, что речь идёт не об исторической, средневековой форме, а о её зазеркальном метаисторическом аналоге, которую я называю трансгосударственной предпринимательской корпорацией». Под корпорацией понимается «базовый общественный институт, на котором нарастает социальная ткань общества культуры, исторически опосредующего общество традиции и общество цивилизации».
Корпоративный уклад двойствен – это, с одной стороны, до-рыночный пласт хозяйства и культуры, с другой стороны, нарождающийся постиндустриальный. «У нас, – говорит Чернышёв, – это могучий пласт, который остался от попыток построить современную корпорацию в советской метаистории, при Иосифе Виссарионовиче. Этот уклад, погибающий мир гигантских заводов, колхозов, НИИ и КБ, министерств и совнархозов, до конца не рассосался, и он потенциально даёт нам преимущество среди прочих игроков, которые стремятся играть на этом поле».
Корпоратизм – это «третий путь», по отношению к социал-демократии (марксизму) и либеральному консерватизму, это адекватный русский путь. «Мы взяли с Запада понятийную схему, где есть «право – лево», «север – юг», «коммунизм – либерализм». А по центру остаётся незамеченным огромный корпоративный мир». Чернышёв не просто конструирует идеологему, но и бьёт тревогу: «Другие трансгосударственные корпорации уже складываются, выстраивают свои ядра и задумчиво идут сквозь нас, как сквозь пустоту. Мы пока ещё не возникли в поле этой битвы, нас просто нет. Нас не рассматривают всерьёз ни как партнеров, ни как противников, нас используют как предмет. Вырвавшись за пределы Истории, Россия не вернулась в круг метакультур. Русское переживает момент небытия. Сегодня нет такой страны и нет такой культуры».
После таких заявлений доверчивый читатель вправе ожидать от Чернышёва и его единомышленников какого-то откровения о политическом самоопределении России. Наиболее образованные и знакомые с историей XX века читатели не могут не отметить загадочного сходства этих мыслей с фашистским «корпоратизмом» в духе Муссолини. Кстати, у С. Маркова, директора Института политических исследований, мы встречаем даже прямую параллель Путина и Муссолини – у нашего президента должно появиться мощное волевое начало, это будет как бы «Муссолини, но более или менее цивилизованный», говорит Марков. Самое любопытное, что это заигрывание с запретными темами, игровой антидемократизм виртуозно и беззастенчиво сочетается у данных авторов с апелляциями к «демократизму». «Известно, – сообщает нам Марков в статье «НПСР – это идеальная оппозиция», – что демократия наступает тогда, когда те, кто победил на первых демократических выборах, отдадут власть оппозиции, а те на следующих выборах вернут её». Конечно, идея циркуляции власти между оппозицией и победителем никак не связана с фашистским корпоратизмом, который в данном случае выглядит не более чем риторической фигурой (использован для красного словца).
Это идея «регулируемой извне власти» совсем другого свойства, чем корпоратизм, и наиболее обнажёно она была высказана Чернышёвым в интервью «Возвращение в Россию. XXI век»: «Если грубо упростить, правительство должно сидеть и соображать: так, сейчас мы ликвидируем задолженность перед историей, у нас был дохлый и куцый либеральный уклад. Поэтому мы пока затыкаем глотку корпоратистам, а коммунистам велим вообще не показываться, а то хуже будет. А если хотят по-доброму – мы им персональную машину даём, мобильный телефон, дачу. И выпускаем либералов. Но, выпуская либералов, мы понимаем, что это этап многоборья. Сейчас они должны пройти, создать определенный менталитет, структуры, решить проблему наполнения товарного рынка и создать независимых предпринимателей. Когда предприниматели созданы, мы собираем на тайное совещание тех, кто ощущает, что им выгодно объединяться, и говорим: Корпоратисты, бьёт ваш час. Мы вас берём в эксперты, в президентскую администрацию и ещё даём посты двух вице-премьеров. А вы, либералы, идите в оппозицию, пишите мемуары».
И после этого шутливого пассажа Чернышёв вдруг серьёзно добавляет: «Будь общество в состоянии относительного мира и благополучия, где работает как-то экономика, то можно было бы, как мы предлагали в 1988 году, действительно выбирать уклады-лидеры, полюса роста и на этом играть, подпитывать, ограждать, разъединять». Но, досадует «правая рука» Сороса и Павловского, получилось не так, как мы предполагали... «Эта идея, – поясняет он в манифесте, – имела бы смысл, если бы удалось разом поменять население – казённое быдло, которое толкается у кормушки-распределителя, на рыночное быдло, которое в соответствии с макроэкономическими моделями производит, торгует, кредитует и платит налоги. Но вскоре выяснилось, что власть получила третий вариант хозяйственно-активного населения: вместо «бизнесменов» и «коммерсантов» – предпринимателей, теневиков и бандитов».
Как видим, корпоратизм для «новых корпоратистов» есть очередной «изм», который они рассматривают как ещё один шаг в бесконечной череде утрясания политического уклада России. Но зачем им нужен корпоратизм, зачем им нужна эта сильная политическая воля? Оказывается, это нужно для того, чтобы устаканить «интересы разнообразных предпринимателей типа братьев Черных, Березовского, Гусинского и других истинно-русских бизнесменов... Простой вопрос: откуда у власти возьмётся харизма? Откуда раньше бралась харизма? Бог посылал. Это греческое слово означает буквально «дар». Является харизматический лидер, все его боятся».
Итак, харизма нужна мифическому «правительству», чтобы цивилизовать новое предпринимательское сословие и адаптировать его к русской жизни.
Что это за аккумуляторы «ничейной» рыночной энергии?
Нельзя не признать, что манифест Чернышёва – местами блестящее эссе, которое в разных отношениях может оказаться близким самым разным читателям. Но главное в нём, согласно замыслу, понравиться нынешним сильным мира сего, поскольку стержнем «манифеста» Чернышёва является идеализация предпринимателей – этого нового, прогрессивного, совершенного сословия, возникшего в эпоху постмодерна. Предприниматели – это носители новой формации, они также отличаются от обычных «бизнесменов», как буржуазия отличается от средневековых купцов или пролетариат от колонов и батраков. Самое сложное и важное – провести грань, отделяющую новое «совершенное» восходящее сословие от всего наносного – чёрного пиара, бандитских разборок, хакеров, киллеров, аферистов, теневиков. Грань эта, оказывается, не вполне просматривается, вернее она и представляет собою главную мысль автора, эту пресловутую идеализацию.
«В предпринимательской схеме связь между отдельными бизнесами имеет, прежде всего, информационный, а уже как следствие экономический характер. ...Поэтому, в частности, постиндустриальное общество называют ещё постэкономическим». Чернышёв признает, что предприниматели представляют
собой по отношению к целому обществу «инородное тело». Однако это инородность новизны, нового более производительного типа деятельности. «Производит ли его творец нечто новое – или перераспределяет в свою пользу
уже произведенное, хитроумно обворовывая соседей?»
Чернышёв не дает на этот вопрос развернутого и аргументированного ответа, он как бы забывает это сделать и сразу переходит к доказательству следующего тезиса: государство должно стать «крышей» для наших предпринимателей, узаконить их и поставить их на службу новой идее (или самое себя на пользу этому восходящему сословию, попросту признать их за своих хозяев). Разницу между предпринимателями и собственно производителями (в смысле создания материальных ценностей) Чернышёв описывает просто, даже несколько наивно: «Конкуренты умеют валять войлок не хуже, но не умеют считать».
Как же так умеют считать наши предприниматели? Какие такие новые принципы счёта изобрели они по сравнению со средневековыми менялами и ростовщиками?
Видимо, это как раз то умение просчитывать фиктивные тренды и «потоки», о которых речь шла в начале моей статьи.
«Любая новая схема деятельности производительна в той мере, в какой она берёт из «природы» некие силы и превращает их в человеческие. Создатель нового типа деятельности рассматривает все предыдущие как лес, в котором он хозяйничает, как хочет. Если предпринимательская схема позволяет взять из социальной природы ту или иную стихийную силу и обратить её на пользу хотя бы одному человеку – тем самым для него она производительна». При этом деликатно умалчивается о том, что эта частица «ничейной» рыночной энергии присваивается именно из социальной природы, высасывается из ткани социального тела, а не из неживой природы в сугубом смысле слова.
Предприниматели – это не изобретатели машин и механизмов, они аккумулируют энергию за счёт убывания этой энергии (то есть денег) в других социальных структурах. Сила, которую присваивают предприниматели, не совсем стихийная и не совсем ничейная. В этом-то «не совсем» и заключается вся двусмысленность новой воровской идеологии.
Чернышёв пытается отмахнуться от упреков в воровской философии с помощью нескольких смехотворных аргументов, основанных на подмене темы. Во-первых, говорит он, речь не идет об экономическом беззаконии, поскольку «никакой финансовый аудит не поможет обнаружить (и тем более доказать) факт конфиденциального обмена информацией между элементами предпринимательской
схемы»! Во-вторых, все упрёки предпринимателям носят «мифологический» характер: обыватели приписывают «злые умыслы объективному феномену вывоза капитала за границу». Любопытно, что на соседних страницах манифеста Чернышёв признаёт, что «почти все наши частные предприниматели строят схемы, в которых часть элементов располагается за рубежом».
Получается, что поскольку население глуповато и государство подслеповато, вор перестал быть вором, а самозванец становится царем. Мне-то, человеку недостаточно просвещённому, всегда казалось, что вор он сам по себе вор, а самозванец сам по себе самозванец, и «знаковые системы» тут не при чём. Но не тут-то было. Современная (постмодерная) наука учит иначе.
Однако «объективное» не тождественно мифологическому – мифологической как раз является сама идеализация предпринимателей, насквозь мифологично это стремление Чернышёва представить предпринимателей как действительно наиболее ценный социальный слой, наиболее производительный и талантливый слой. Чернышёв проговаривается, что «талант» нового сословия невозможен без двух объективных условий: встроенности в «группировки предпринимателей» и исльзования добытой незаконными способами информации – внутрислужебной, компрометирующей и прочей, вплоть до государственной тайны. Итак, талант российского предпринимателя – это талант, во-первых, «братка» в деле и в доле и, во-вторых, шпиона. Благополучие же предпринимательской схемы зависит от умения и способности находить формы симбиоза с госчиновниками. Большинство предпринимателей – «лица с двойной социальной идентичностью, которые используют государственный пост или аппаратную должность для конструирования схем, преследующих личные либо групповые интересы». Вот вам и весь «талант» нового сословия!
Тем не менее, «общество кровно заинтересовано в присвоении и разумном использовании перспективной мощной силы, которую представляет собой предприниматель и которую оно по собственной дурости может задушить при родах». «Уничтожить или выдавить за границу хрупкий постиндустриальный уклад можно в считанные месяцы – притом, что на формирование первого поколения отечественных предпринимателей международного класса ушло десятилетие».
Манифест Чернышёва пронизан подобными жалобными интонациями: не делайте нам больно, ведь мы – это ваш цвет, ваш смысл, мы ваша квинтэссенция. Он молит русское государство: стань нам своим, стань «родной матерью, средством самоидентификации, защиты, источником информационной подпитки и прочее» (цитата буквальная). В противном случае, говорит Чернышёв, наши предприниматели «окажутся голыми один на один с тяжеловооруженными иностранными предпринимателями, за которыми стоят мощнейшие корпорации современного типа, с кучей финансовых, политических, силовых и информационных ресурсов. И получится так, что им будет нечего делать здесь, где исчезло государство, потому что страна превратится в пустыню, по которой будут бродить нищие и юродивые...» Таким образом, жалоба и упрек постепенно превращаются и в угрозу: без нас вы ничто!
Вывод: требуем, «чтобы наше родное государство активно выполняло супружеский долг по отношению к нам (если угодно, вплоть до роли генерального штаба). Оно должно обеспечивать политическую, силовую, разведывательную, а самое главное – информационную поддержку. Оно должно быть организующей пирамидой для всех русскоязычных предпринимательских корпораций».
Итак, государство должно стать, во-первых, пирамидой (!) и во-вторых должно стать одним из подразделений предпринимательской сверх-корпорации, а именно: выполнять роль спецслужб, обеспечивать функции разведки и контрразведки для новых господ России.
Пусть даже идея корпоратизма нужна России, пусть даже данные люди смогут её провести в жизнь. Пусть так. Но они не имеют права на эту идею, так же как они не имеют права на Россию. В лучшем случае они имеют право на то только, чтобы убраться отсюда под улюлюканье веселого и незлопамятного народа русского, празднующего своё возрождение.
Но если идея корпоратизма сама по себе (как чистая идея) верна, то почему я столь суров по отношению к этой новой идеологии и к таким симпатичным людям как наши воры-предприниматели? Об этом – в следующей статье цикла.
