В 1996—1997 годах суперхитом российской эстрады стала песенка из репертуара Ф. Кир-корова «Зайка моя». В ней пелось: «Зайка моя, я твой зайчик./ Ручка -моя, я твой пальчик./ Рыбка моя, я твой глазик./ Банька моя, я твой тазик./ Солнце мое, я твой лучик./ Дверка моя, я твой ключик.../ Ты бережок, а я речка./ Ты фитилек, а я свечка./ Ты генерал; я погоны./ Ты паровоз; я вагоны./ Крестик ты мой, я твой нолик./ Ты мой удав, я твой кролик... Я ночами плохо сплю,/ Потому что я тебя люблю/ Потому что, потому что я тебя люблю...»
Конечно, надо было войти в массовую мифологию, как супруга Киркорова, а вслед за ней и сам Киркоров, чтобы эстрадное обыгрывание реальной свадьбы смогло стать беспроиг-рышным «манком» для публики. Но сама по себе отсылка к сенсационному браку успеха песенке не обеспечила бы. Популярность песенки держится на ее композиции — считалке без порядка счета.
Композиционная «фишка» послесвадебного хита состоит в сочетании жесткого распорядка формы и принципиально рыхлой внутренней структуры. Текст построен на монотонных парных параллелизмах нечет-чет: ты — то, я — это; ты — первое, я — второе. Та же лапи-дарность в музыке. Куплет состоит из четырех почти одинаковых фраз; припев — из трех других. Куплет — сплошное «то», припев — сплошное «это». Тональная же ткань сводится к пресловутым трем аккордам. И хотя мелодико-гармоническое блюдо, засохшее еще до изготовления, обильно сдобрено «анкл-бенсом» аранжировки, слух глотает его с той инер-ционной икотой, которая предопределена схематической нарезкой музыкального времени.
Казарменно-скудная регулярность стихо- и музыкосложения служит, однако, алиби для ло-гики типа «в огороде бузина». В повторяемых параллелизмах возникают две колонки ква-зисинонимов «Пугачевой» и «Киркорову» (называемым в последнем куплете). «Пугачева» — это «зайка», который «крестик», который «паровоз», который «ручка» и т.д., «Киркоров» — «зайчик», который «нолик», который «вагоны», которые «пальчик» и т.д.
Вопиюще мозаичное заполнение функционально однородных мест ассоциируется с собы-тийной структурой текущей истории, напоминая о Лебеде, который Рыбкин, который Бере-зовский, который ОРТ. которое СБ. который Чечня, которая оружие, которое ВПК. который многомесячные задержки зарплаты, которые коммунисты, которые выборы губернаторов, которые крепкие хозяйственники, которые Лужков и т.д.
Разумеется, не одна лишь «Зайка» вписывается на правах непроизвольного, но тем более показательного кода в общественно-политическую абсурдистскую «считалку». Постсовет-ская генерация шлягера отрабатывает простейшие рефлексы сло-весно-мелодической орга-низации через дискурс буриме. «А мне говорят: ты сошла с ума. / А я говорю: разберусь са-ма»; «Ты морячка, я моряк: / Ты рыбачка, я рыбак». «Улочки московские, Спасские. Крем-левские. / Я люблю вас, улочки, / Улочки-шкатулочки», «Эти глазки, эти голубые глазки. / Эти сказки, эти золотые сказки», «Ах, ты, бедная овечка, / Что же бьется так сердечко». «Говорил мне хан: / "Не ходи на бархан"», или уж совсем просто: «Ветер с моря дул, ветер с моря дул,/ Нагонял беду. нагонял беду./ И сказал ты мне, и сказал ты мне:/ "Больше не при-ду, больше не приду..."» .
Все эти тексты, формально ясные, как «ать-два», уровнем содержательной связности близ-ки к сонному бормотанию. И музыкально озвучиваются они тоже как бы в полудреме инто-национного инстинкта: монотонным повтором пары кратких, шарманочно-лапидарных, ме-лодических фраз .
