"...А 6 МАЯ, совсем уже близко к Дню Победы, явилось к Сванидзе в “Зеркало”, чтобы отметиться перед праздником, еще одно народное сокровище — Марина Ладынина, пяти- не то семикратная сталинская лауреатка. Ей, матушке, 93-й годок пошел. Чем же сей божий одуванчик порадовала нас? Долго и невнятно она лепетала о страшной участи какого-то Аркадия, своего друга, который где-то кому-то прочитал какие-то невнятные стихи, и ему за это — аж 22 года лагерей. Его ли собственные стихи, неизвестно. Но посудите, какая дикая несправедливость: Мандельштаму за злобную эпиграмму на самого Сталина дали только три года ссылки в университетский город Воронеж, а тут — за чьи-то стихи в семь раз больше, да не ссылки — лагерей у черта на куличках. “А в ту страшную сталинскую эпоху заключенным и ссыльным переписка была запрещена”,— уверенно промурлыкала старушка... Ах, матушка, вот был такой двухголовый мыслитель, одна голова которого под русским именем Андрей Синявский публиковала правоверные статьи в советской прессе, а другая под именем Абрам Терц — антисоветские статьи в заграничной, в антисоветской. Так он, сидя за лицемерие в лагере, не только вел живейшую переписку, но и накатал три книги. А Солженицын-то, лагерная переписка которого еще не вся опубликована, при его усидчивости да трудолюбии приволок из лагеря целое собрание сочинений, в том числе несколько драм в стихах и поэм, от которых Твардовский падал в обморок, а очнувшись, говорил своему молодому любознательному другу Лакшину: “Владимир Яковлевич, голубчик, вам это читать не полезно”... Впрочем, тут же забыв о запрете переписки для заключенных, Марина Алексеевна принялась жаловаться, как все 22 года дрожала она из-за писем друга Аркадия, которые скопились у нее в изрядном количестве. Какая чувствительность! А вот мой отец был в молодо-сти царским офицером, что, по уверению того же Солженицына, считалось при Сталине опаснее, чем иностранный шпион. И что же? У нас в семье не только хранился его изящный синий значок об окончании Алексеевского юнкерского училища, но и портрет отца в офицерской форме висел на стене, как висит и сейчас; больше того, долгие годы мы хранили даже его офицерский браунинг... Однако, каким же образом молодая Марина получала письма от молодого друга? Оказывается, говорит, их доставляли освобождавшиеся товарищи Аркадия по заключению. Опять память подвела! Ведь до этого она божилась, что оттуда никто не возвращался... Неужели наше здраво-охранение и ослепительная мадам Матвиенко не могут обеспечить ноотропилом хотя бы народных артистов, у которых пять — семь Сталинских премий?
А итог своего бормотания артистка подвела четко: “Сталинское время было хуже войны!” Не может без ноотропила сообразить, что ведь победоносная война — это тоже сталинское время. Но главное в другом. Если это время хуже войны, то что ж ты, матушка, сразу после окончания в 1931 году ГИТИСа только тем и занималась, что, прославляя это время, беззаветно плясала да радостно пела развеселые песенки в музыкальных комедиях своего супруга Ивана Пырьева, главного начальника советского кино,— в фильмах “Богатая невеста”, “Трактористы”, “Свинарка и пастух”, “В шесть часов вечера после войны”, “Сказание о земле Сибирской”, “Испытание верности”, “Кубанские казаки”... Вы с Иваном Александровичем были единственной в стране семьей, имевшей дюжину Сталинских премий, и ведь все — первой степени по 100 тысяч рублей. О вас так и говорили: “Двенадцать лауреатов под одним одеялом”. Можно себе представить, как пылко любила тогда артистка Советскую власть и как обожала товарища Сталина лично...
Но вскоре после “Кубанских казаков” (1950 год), увы, все переменилось.
Пырьев почему-то перестал снимать в своих фильмах гражданку Ладынину, переключил свое пристальное внимание на других — на Марченко, Скирду... А другие режиссеры почему-то не приглашали мультилауреатку, хотя, казалось бы, все оставалось при ней: и возраст всего лишь бальзаковский, и голосиста, и только что получила звание народной, которое после смерти Сталина, потом Пырьева никто не отобрал. Так и осталась в 42 года со своими премиями и званиями на бобах. Кончилась роскошная лауреатская жизнь. Так вот уже пятьдесят лет и сидит бабка на бобах. Немудрено, что за столь долгий и печальный срок старушка не только осерчала на оставившего ее и уже покойного мужа, но из-за того, что он уже не мог давать ей премии даже третьей степени, возненавидела и товарища Сталина лично. И эту многолетнюю ненависть она под умелым руководством Сванидзе и выплеснула с экрана накануне Дня Победы: вот вам, ешьте, дорогие зрители!.. Но ведь в час ИКС это все равно не спасет Сванидзе. По своей беспощадно-сти приговор артистки Ладыниной сталинской эпохе можно сопоставить разве что только с заявлением другой недавней мастодонтши нашего искусства — Изабеллы Юрьевой. Она всю жизнь мурлыкала с эстрады песенки о радостях и печалях любви. И вдруг в день своего столетия произносит речь по телевидению на всю страну в таком духе: “Ох, этот тиран Сталин! Он запретил слово “люблю”. За него сразу можно было угодить на Лубянку, а потом и дальше. Вот Вадим Козин угодил же в Магадан. За что? Только за то, что однажды кому-то признался: “Я очень люблю мальчиков”. И на него донесли... Поэтому знаменитый романс “Средь шумного бала”, который кончается словами “Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю”, я лично всегда пела так:
Хочу ли тебя, я не знаю,
Но кажется мне, что хочу...
А романс “Я помню чудное мгновенье”? Там концовка такая:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь —
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Хотите — верьте, хотите — нет, но я пела “И жизнь, и слезы, и морковь”...Только благодаря этому и дожила до ста лет...” Вскоре — видимо, во избежание дальнейших беспощадных разоблачений сталинской эпохи, Бог прибрал разоблачительницу.
Но что говорить о героинях музыкальных комедий да об эстрадных певичках, которые всю жизнь имеют дело с чужими текстами. Вот суперинтеллектуалка Надежда Мандельштам. Она в своих “Воспоминаниях” продолжает “список Изабеллы”, клянется, что слова “честь” и “совесть” при Сталине “совершенно выпали у нас из обихода — не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе”. Ну, ясно же, что не сами собой выпали... А между тем, люди моего возраста, если им еще не требуется ноотропил, помнят хотя бы о том, что тогда в газетах, школах и на всех идеологических перекрестках красовались слова Ленина, сказанные еще до Октябрьской революции: “В партии мы видим ум, честь и совесть нашей эпохи”. На тех же перекрестках красовались и слова Сталина из его доклада на ХVI съезде партии (1930 г.): “В нашей стране труд стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства”. Вот уж и не скажешь с уверенностью, кто же большая интеллектуалка — Изабелла или Надежда...
ВПРОЧЕМ, оставим покойную Мандельштам, вдову Мандельштама. Ведь она всей жизнью своей была подготовлена к фабрикации приведенных комических изречений о советском времени. Нас гораздо больше интересует здесь феномен этих трех — ведь русских же — артистов: Льва Дурова, Марины Ладыниной и Изабеллы Юрьевой. Что заставляет их, прославленных и просто уже старых русских людей, лгать о прошлом своей Родины? Конечно, у любого могут быть свои обиды на прошлое, огорчения, разочарования в каких-то личных надеждах, в ком-то из людей того времени, как у Ладыниной, и на это можно посетовать, допустим, в мемуарах, но что побуждает уже в конце жизни перед лицом всего народам лгать на прошлое, как лгут Чубайс или Новодворская? Объяснение тут такое: эти люди за годы горбачевско-ельцинского режима, и в первую очередь телевидением с его патологической русофобской лживостью и злобой, оказались абсолютно деморализованы. У них не осталось ни национальной гордости, ни гражданского достоинства, ни элементарной человеческой порядочности — все вытоптано за 10—15 лет! Завтра заявит по телевидению какой-нибудь Норкин или Осокин, Андреева или Белова, что Берлин взяли не советские войска, а американские, и такой вот Дуров не только промолчит, но еще и возрадуется, а потом вознегодует: “Ах, мерзавцы сталинской эпохи! Сколько лет морочили нам головы! Вот она, правда-то матушка, столь дорогая широкому сердцу русского человека...” И, конечно же, не случайно, что такие тертые ловцы душ, как Познер и Сванидзе, выискивают и приглашают в свои передачи именно деморализованных или выживших из ума, но известных служителей муз. И эти служители, несмотря на возраст или разжижение мозгов, все-таки четко соображают, что если они вякнут хоть одно доброе словцо о прошлом, то впредь их уже не позовут на передачу ни Познер и Сванидзе, ни Миткова или Сорокина, ни Норкин или Ноткин. А покрасоваться-то все еще хочется. Ведь всю жизнь красовались... "
