|
|
От
|
Scavenger
|
|
|
К
|
Георгий
|
|
|
Дата
|
24.08.2005 16:12:25
|
|
|
Рубрики
|
Прочее; Тексты;
|
|
Re: «Реформированное христианство» или размышления по поводу статьи Амелина».
Сама статья поражает отсутствием свежих мыслей и пустой словесной эквилибристикой. Основным ее тезисом очевидно является бессилие христианства перед лицом «тоталитаризма» ХХ века, неспособность его ответить на «вызов времени». Почему- то она начинается с довольно абсурдного анализа творчества христианского философа и богослова В. Зеньковского.
«Зеньковский пережил две революции, две мировые войны, Гитлера, Сталина,
террор, но так ничего и не понял. Бесконечные размышления о закате Европы,
кризисе гуманизма, всеобщем безбожии, несказанном свете из России-матушки и
проч. били мимо цели. Так уроки не извлекаются, а мышление не меняет облика.
Будь то "Русские мыслители и Европа", написанные для западного читателя и
так и оставшиеся к лесу передом, а к русскому читателю задом, или книжка о
Гоголе, которую Зеньковский писал всю жизнь и в которой объявил его пророком
православной культуры, - все это оказалось регенерацией историософских клише
и волчьих ям "русского дискурса" (Гройс). Религиозное возрождение (что
сегодня, что в начале прошлого века) удивительно напоминает глуповского
градоначальника, у которого ноги были обращены ступнями назад. Это
возрождение связано с возвращением к идеям и ценностям, не выдержавшим
испытания временем.»
Уже тон автора оскорбителен - «Зеньковский … ничего не понял». Надо полагать, что автор понял лучше, хотя об Амелине никто ничего не слышал, а о Зеньковском знают многие, Зеньковский – историк философии и автор богословских систем, а об Амелине –никто не слышал. Из приведенного выше пассажа неясно, какие уроки должен был извлечь Зеньковский из происходящего. Если автор статьи считает, что двух мировых войн в Европе не хватает, чтобы судить о ее закате, но видимо он судит «с высоты» сегодняшнего опыта. И «русский дискурс» тут абсолютно ни при чем, достаточно И. Хейзингу вспомнить с его предсказаниями упадка Европы в 30-е годы или Шпенглера, который писал в кон. 10-х годов- нач. 20-х.. Нацизм и фашизм действительно представляли собой кризис европейского гуманизма, говорили о «всеобщем безбожии». Так что становится непонятна вся эта «изящная» критика. Автор, однако продолжает:
//Россия и Запад, славянофилы и западники, Петр I в судьбе России, мессианизм
или не-мессианизм и т.д. - Зеньковский продолжает пользоваться этим
идиотским языком, не понимая, что сам этот язык задает ответы на все
поставленные вопросы.//
Вообще-то уважаемый автор статьи должен знать, что сам язык всегда задает ответы на поставленные вопросы. В парадигме марксизма мысль звучит иначе, чем в парадигме либерализма, в парадигме православного богословия – совсем по другому чем в парадигме, скажем, нацизма. Почему же автор например не называет идиотским дискурс неолиберализма, вещающий нам о конце истории в 1991 году и о мировом торжестве рыночного капитализма (причем при этом предполагается, что рыночный капитализм не менялся, а всегда оставался оплотом свободы и демократии)? Но это к слову, идем дальше.
//Только один вопрос, формально самый главный: как русская культура
соотносится с христианством? Ответ (который в России знал, пожалуй, только
Розанов): никакая культура с христианством никак не соотносится. Не надо
себя успокаивать и обманывать. Культура и дух несовместимы не из-за
какого-нибудь там диалектического противоречия, а просто потому, что они не
мыслимы вместе, в одно и то же время. Необходимо раз и навсегда отделить
культуру от духа.//
Как автор собирается «раз и навсегда отделить культуру от духа»? Можно ли отделить культуру Индии от индуизма? Культуру Китая от конфуцианства и даосизма? Культуру современных США – от культуры протестанстских сект? Ведь культура, как всем нам известно имеет материальную и духовную сторону. Культура любого этноса или любой цивилизации всегда при своем зарождении имеет в себе «семена» определенной религии, она либо сращена с ней в одно целое (как это бывает с язычеством) либо имеет религию внутри себя как некий фермент (выражение Н.С. Трубецкого) как это было с монотеистическими мировыми религиями. Либерализму удалось окончательно отделить религию от общества, замкнуть ее в сферу частной жизни только в западноевропейской цивилизации. Но оказалось, что эта замкнутость – мнимая, что либерализму удалось «снять», заглушить только рациональную сторону религии. И поэтому сейчас в фундаменталистских течениях неолиберализма мы видим прорыв иррациональной веры «британского гебраизма», прорыв тем более страшный, что за века после Реформации было размыта и стержневая мораль христианской культуры – идеи милосердия, нестяжательства и всепрощения. Либералы очистили протестантизм от остатков гуманизма и оставили только то, что было там «еретического». В результате получилась неоязыческая «гидра», сочетающая идею богоизбранности и мессианизма с агрессивным безбожием и гедонистической разнузданностью. Так что Амелин в своем сознании уже отделил культуру от духа, так же как и сам Запад. Теперь он предлагает сделать это всем остальным.
Рассуждения об Акакии Акакиевиче – чудесный пример жонглирования идеями как мячиками для пинг-понга:
«Русская историческая традиция от славянофилов до Солженицына неизменно
отрицала западный либерализм во имя внутренней религиозной свободы.
Законность и право как "этические минимумы" человеческой жизни третировались
как формы внешнего ограничения и принудиловки. Они казались чуждыми высоким
и безотносительным идеалам подлинной духовной свободы. Все было просто: к
маленькому, бесконечно забитому существу приходила тоталитарная власть и
грубо говорила: "А шинель-то моя!.." Русская мысль при этом от души
сострадала бедному Акакию, превознося его богоизбранность и великое будущее,
и ругала бесчеловечную власть. Акакий Акакиевич же радовался своей
каллиграфически бессмысленной жизни или, взбунтовавшись, сам отбирал шинели. Трудность была только в одном: в осознании того, что этот абстрактный
гуманизм сам в себе таит бесчеловечность. И шинель - не украденная, а
благоприобретенная - была внешней деспотической Властью, ставшей образом
внутренней несвободы, сколько бы при этом ни говорилось о борьбе с
деспотией, любви и сострадании.»
Вообще-то я удивлен, что можно так беспардонно «выковыривать» из Гоголя подходящий тебе смысл. Вообще-то метафора «шинели» – это в христианской оптике гоголевского творчества как последняя овца для бедняка. Шинель, как это показал еще В.В. Кожинов у Акакия Акакиевича отбирает не государство, а «Стихия», «бунт», государство же только бессильно его защитить. Автор же статьи следует традиционной марксистской трактовке повести как якобы бунта против «тюрьмы народов». Интересно какая же это историческая традиция «от славянофилов до Солженицына» всегда сочувствовала народу как жертве тоталитарного режима? Славянофилы, в отличие от Солженицына, никогда не считали царскую власть – основным злом для России. Вот другая часть русской мысли – русские западники, а затем нигилисты, анархисты, эсеры и проч. – так действительно считали. Что же касается абстрактного гуманизма, то он все же более человечен, чем абстрактный антигуманизм, когда беднякам предлагается есть печенье вместо хлеба (если не камень). А именно такой «теоретический антигуманизм» и предлагают нам господа неолибералы Греф с Кудриным, когда ради «экономической эффективности» проводятся «реформы» загоняющие народ в скотское состояние. Но это объявляется виной самого народа, который якобы «непрогрессивен». В статье автора народ и предстает в роли некоего постмодернистски вычурного и бутафорского Акакия Акакиевича, который радуется своей бессмысленной жизни. Вот ведь как! Не имеет Акакий Акакиевич виллы на Канарах и сразу экзистенциальная ценность его резко понижается в глазах уважаемого публициста.
Далее автор статьи почему-то нападает на христианскую идею свободы:
«Проповедник свободы Н.Бердяев обвинял либеральное право в глубочайшем недоверии к человеку: свобода содержит причину (и причину божественную!) в самой себе и, подчиняясь чему-то вне себя положенному, перестает быть свободой; она не может отчуждаться от личности и опредмечиваться в социальном бытии. Таким образом понятая свобода могла быть первопричиной только одного - неистребимого политического
авторитаризма. Вместо того чтобы уяснить социальные основы и условия, при
которых соблюдается истинность свободы как причины-в-себе, а также
предпосылки внутренних актов, которые могут быть названы свободными,
"славянофильская" идеология тонула в беспробудных отвлеченных спекуляциях (и
Зеньковскому только кажется, что он вне противопоставления славянофильства и
западничества). Отвергая законность и право как необходимые внешние условия
для внутренних актов свободной личности, эта прободающая метафизика свободы
врачевала не социальные язвы, а то, что их создавало.»
Автору следовало бы понять, что христианская свобода принципиально отличается от свободы либеральной. Либеральная свобода – это «свобода от», а христианство ищет только «свободы для» и «свободы во имя». Либеральная свобода носит в себе отрицательный принцип: «Все дозволено, пока ты не причиняешь вред другим». Христианская свобода кроме отрицательного принципа признает и положительный «Возлюби ближнего как самого себя». Ты должен возлюбить и ближнего и себя., а иначе ты не христианин. Полюбить себя христианской любовью значит признать, что для тебя лишь то позволено, что разрешено твоей любовью к Богу и слушанием его заповедей. Идея же либерального права спокойно относиться к примеру к свободе публично рубить иконы топором или принародно снимать штаны. Этим никакого вреда ближним вроде бы не наноситься – это «личное право каждого». При этом идея социальной и политической свободы в западных странах именно что сопровождалась отказом от свободы во имя Бога. Эта была свобода от Бога и во имя себя любимого, вот что в ней больше всего привлекает Амелина. Для христианина внутренние акты совести – свободны, они наделены божественным началом, для либерала совесть может быть только нависшим над ним долгом, категорическим императивом блага, за которым не видно отдельного человека. Тут уже «человек для субботы», а не «суббота для человека». Можно считать, что такая христианская позиция «безответственна», тонет в «метафизических спекуляциях», но надо равным образом признать, что либеральная концепция свободы «от» и совести как внутреннего императива приводит в конечном итоге к эмансипации, к признанию универсальным принципа: «разрешено ВСЕ, что не запрещено законом». В результате сфера закона начинает чудовищно раздуваться, ведь общественная мораль парализована – и мы получаем современные США, где суды и состязания платных юристов заменили гражданам всякую общественную мораль. При этом предпосылки для авторитаризма в странах с раздутым «демократическим» законодательством еще большие, чем в странах не знающих антиномии «тоталитарная мораль-диктатура закона».
Видимо не понимая вышесказанного, Амелин продолжает «клеймить» христианство:
«Этот шинельный христианский гуманизм - самоотчужденный образ самой
извращенной, искаженной реальности мира сего. Образ, который до
неузнаваемости спутал, переозначил и вытеснил свое собственное социальное и
предметное содержание. В спину этому вампирическому гуманизму вобьет свою
шутку Розанов: "Как "Матерый волк", он (Щедрин. - Г.А.) наелся русской крови
и сытый отвалился в могилу". И "внутренняя свобода" здесь - не что иное, как
спиритуализированный знак своей же собственной несвободы, превратившей
стремление к Богу и человеку в глубочайшую атрофию социального чувства, а
провиденциальный прорыв в историю - в трагическую непричастность к ее
созиданию.»
Я наверное, профан, потому как не пойму зачем автору использовать слово «спиритуализированный знак». Христианство не спиритуалистично, оно как раз реалистично, живет в этом мире и не старается изобразить его раем. Но оно милосердно к людям. И вряд ли можно упрекать русских, создавших величайшую империю в истории человечества в «атрофии социального чувства». Вернее всего, социальное чувство русских было другим, отличалось от социального чувства французов или англичан, то есть от европейского социального чувства.
Снова упреки Амелина:
«Христианский моралист предпочитал мыслить по максимуму, абсолютно, ведь
человек - подобие Божие. Человек в его реальном мире, с его слабостями и
нуждами, его просто не интересовал. Это та тварность существования, которая
будет преодолена. И мораль такого преодоления непременно будет императивной,
насильственной. Она со всей ветхозаветной строгостью будет мерить и ломать
человека идеальной геометрией духа, подверстывать и подгонять его под
абсолютную форму. Она будет теократичной. В сфере исторического бытия такая
абсолютная свобода будет полагать себя (а не что-то иное) своей абсолютной
противоположностью - всевластием и рабством. И тут православие, хотим мы
этого или нет, было идеологией тоталитаризма. Мессианский смысл русского
самодержавия для православия - почти догмат. Церковь очень слабо мыслила
себя вне единства со светской властью. И страдала она от притеснений этой
власти ровно настолько, насколько сама ее создавала. Все понимающий в своей
безответственности Бердяев писал: "Русская история явила совершенно
исключительное зрелище - полнейшую национализацию церкви Христовой", что
приводило к "государственному порабощению церкви".»
Удивительно то, что Амелин похоже действительно не понимает о чем пишет. Тварность существования в христианстве никогда не будет преодолена, ведь христианство – это не гностическая ересь с ее отрицанием твари. Наоборот, христианство утверждает, что тварные тела праведников войдут в Царствие Небесное. Что же касается ветхозаветной строгости с которой якобы всякий христианин будет ломать человека, подгоняя его под идеальную форму – то тут неожиданно вспоминаются христиане Запада эпохи Реформации. Это они несли «дикарям» высшую культур, спаивая их водкой и истребляя оружием, заставляя их убивать и скальпировать друг друга. Это цивилизованные англичане развлекались тем, что вспарывали животы беременным тасманийкам, считая это веселой забавой. Дикарь – не человек, а сор и пыль, вот как они думали. Что же касается «абсолютного рабства» и «идеологии тоталитаризма», то именно Запад первый вступил на этот путь. Православие не порождало из своей культуры тоталитаризм, тоталитаризм в России, возникший в кон. 20-х-нач. 30-х годов и окончивший свое существование в кон. 50-х был вынужденным ответом на агрессивный вызов с Запада, без которого нам было не выжить. Он также был вызван попыткой защититься от агрессивной и русофобской идеологии «троцкизма», которая считала огромное большинство населения «серой отсталой массой» и призывала к немедленному походу на пережившие революционный катаклизм ценности русской культуры. Что же касается самодержавия, то «почти догмат» – это не определение. Самодержавие в Православии никогда не было догматом. Просто оно стало единственной формой власти, которая Церковью была воцерковлена еще в эпоху Вселенских Соборов. А если зашла речь о «государственном порабощении Церкви», то это частично соответствует истине, но только частично, поскольку до такого прямого СЛИЯНИЯ церковности с государством, как при протестантском цезарепапизме, когда глава государства является главой Церкви, в России никогда не доходило. Тем более в России никогда не могла появиться формула «Чья власть, того и вера».
Но Амелин в пропагандистском запале продолжает свой «поход против рожна»:
«Православный взгляд на страдание был изначально противоречив. Благость
Творца и его милосердие взывали к освобождению человека от страданий, но
вместе с тем земное страдание - это уникальность, избранность, оно - залог и
необходимое условие спасения. "Покупается счастье страданием", - настаивал
Достоевский. Обожествление же страдания абсолютизировало и узаконило зло.
Обетование Раскольникову, его путь к Евангелию лежит через преступление,
смерть другого. Наша вера - это вера Авраама, убившего своего сына.
Жертвоприношение Петром I царевича Алексея - акт глубоко религиозный,
патриарший; краеугольный камень этой сыноубийственной веры.»
«Диалектика страдания» явно не удается Амелину, ведь ему приходиться списывать христианские истины у земных христианских писателей. Но тут он отчасти прав, христианство говорит о том, что искупить зло падшего мира можно только страданием. Освобождение человека от страданий приходит только за гробом. Но страдание в этом мире идет рука об руку с радостью, ведь христианин всегда чувствует помощь Господа. Христианство никогда не обожествляло страдания и не узаконивало зла. Достаточно вспомнить Серафима Саровского, лицо которого сияло пасхальной радостью, вспомнить Зосиму и Алешу Карамазова у Достоевского. Но не это вспомнил Амелин, он вспомнил Раскольникова, чтобы оправдать свою теорию. Однако, легко, прочитав роман, доказать, что Раскольников изначально стремиться не к Евангелию, а к тому, чтобы переступить через совесть и стать сверхчеловеком. Он видит вокруг себя только страдание и хочет стать на сторону богатых и сильных, на сторону насильников и завоевателей. Но его «эксперимент» проваливается и он приходит к покаянию. Через покаяние, а не через преступление идет путь Раскольникова к Евангелию и Христу, и в доказательство этому, Достоевский показывает нам иной путь – путь Свидригайлова. Он также совершал преступления, и также страдает от их совершения, но при этом прячет свое страдание за напусным цинизмом. В результате, полностью опустошенный, он кончает с собой. Казалось бы – этого достаточно для опровержения автора статьи. Но он приводит сравнение с Авраамом, забывая, что в Библии Авраам не убил сына. Далее идет фраза о «жертвоприношении Петром I Алексея», явно заимствованная у Мережковского, прямо взятая из его романа «Антихрист». Так понимал Православие оккультист и мистик «Серебряного века», что автоматически делает его домыслы беспочвенными, а с ними и доводы Амелина.
Автор самозабвенно продолжает играть словами:
«"Внутренний человек" Достоевского - этот "человек в человеке", в немецкой
мистике которого русского ничуть не больше, чем в буддизме Платона
Каратаева, - одинаково порождает и русскую христологию Мышкина, и
трансцендентную власть Великого Инквизитора (тайна, чудо, авторитет). Автор
"Записок из подполья" и сам хорошо понимал опасности претворения идеала в
действительность, и ему хватило мужества показать подпольно-парадоксалистский кукиш собственному прекраснодушию и будущей утопической гармонии ("Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять - премилая иногда вещица"). Но не таков русский идеолог: для него онтологические кукиши Достоевского - поздравительные рукопожатия, крестные знамения. Всех этих "дважды два пять" он и не видит. А поэтому остается в плену иллюзий, для которых человек - не личность в ее жизненном единстве, а категория, конструируемая идеей "кто не любит - заставим любить!", фортепьянная клавиша в чужой клавиатуре.»
В этом пассаже многое кажется надуманным и звучит фальшиво, начиная от «немецкой мистики Достоевского» и кончая заявлением о том, что он якобы показывал кукиш собственной, а не чужой утопической гармонии. Но истинным является то, что только наиболее проницательные русские мыслители могут понимать Достоевского, он действительно сложен и разоблачает пороки именно национально-державной мысли. Дальше следует странная фраза о том, что гипотетический «русский идеолог» считает человека не личностью, а клавишей. Вероятнее всего «личность в ее жизненном единстве» у самого Амелина должна сопротивляться всякой гармонии и отворачиваться от всего, что сулит человеку хотя бы облегчение страданий как от «утопии».
Далее автор снова вступает в спор с христианством, хотя и не реальным, а образом христианства, возникшем у него в голове.
«Разумеется, все это оказывается возможным, если в бытии предполагается
божественная, всеведущая и абсолютная инстанция, равноправно обслуживающая
веру и философский разум. Эта всеведущая инстанция внушает нам принцип, что
знать можно только то, что само себя не знает. Человек от природы глуп и
греховоден, а поэтому счастья своего разуметь не может. Я же, идентифицировав себя относительно позиции Абсолютного Наблюдателя, присвоив право говорить от имени Истины, знаю и другому могу объяснить.»
Снова кажется поразительным, что написанное выше никак не соотноситься с христианством вообще. Нигде в Библии не сказано, что человек по природе глуп и греховоден. Так что фантазирует автор статьи напропалую. И Бог в христианстве вовсе не занимает позицию Абсолютного Наблюдателя.
Но автор статьи продолжает:
«Из исторического субъекта сознания и воли, обладающего всей полнотой
ответственности за самоопределение, человек превращается в вещь, в пустоту
алхимической пробирки, зачинающей "нового человека". И тут уже не скажешь, что революция и сталинские лагеря - это беснования кого-то другого, нехристей вроде Чернышевского (выходца, кстати сказать, из семинаристской среды, т.е. церкви, пришедшей к своему историческому самоотрицанию), что церковь и христианство тут ни при чем; скорее брякнешь вслед за Марксом: религия - это "Беломорканал" для народа.
Роль невинной жертвы для вдохновителя и соучастника как-то неуместна. Тот арсенал духовных ценностей, которые религия могла противопоставить тоталитаризму, был слишком слабым оружием. Христианский гуманизм не смог предотвратить кровавые режимы XX века.»
Все это похоже на дешевую клевету. Оказывается, что Церковь превращает человека в вещь, в «пустоту алхимической пробирки». Оставим вопрос о сталинских лагерях, в которых автор точно никогда не был. Речь уже идет о том, чтобы возложить на Церковь ответственность за веру Чернышевского и даже «соучастника и вдохновителя» массовых репрессий. В результате получиться, что Церковь вдохновляла и поощряла репрессии против себя же. Что это Церковь расстреливала священников и разрушала храмы, что это она устраивала «комсомольские пасхи» и проч. Большего абсурда и кощунства представить себе невозможно. Не говоря уже о том, что автор не знает Маркса – «религия есть опиум народа.» А еще, согласно тому же Марксу она есть «вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира». Дальше почему-то идет фраза о том, что христианский гуманизм «не мог предотвратить кровавые режимы». Как же так? Недавно автор говорил о том, что он их вдохновил и был их соучастником, а тут вдруг – «не смог предотвратить»! Задумаемся, а христианство вообще обещало человечеству рай на Земле, предотвращение бедствий? Нет, христианство утверждало, что Земля в конечном итоге придет к власти Антихриста и только Второе Пришествие спасет человечество от окончательной совокупной духовной гибели и ниспадения в скотское состояние.
Наконец автор пускает в ход «тяжелую артиллерию»:
«Мережковский замечал: "Пока говоришь о религии как об идеале, все
соглашаются... но, только что пытаешься связать религию с реальною
действительностью, оказываешься или в дураках, или в подлецах". Реальный мир
при всех своих исторических катастрофах не в силах опротестовать
непререкаемую чистоту христианской доктрины (этакий антипопперовский принцип
нефальсифицируемости религиозного знания: не по делам, не по делам!). "Ты
чему смеешься, Санчо?" - спросил Дон Кихот. "Я смеюсь, - ответил Санчо, -
думая о том, какая громадная должна была быть голова у язычника, которому
принадлежал этот шлем: ведь он как две капли воды похож на бритвенный таз".
В итоге действительность - шлем Мамбрина, обернувшийся отвратительным тазом
мандельштамовской власти-брадобрея.»
Ну, Мережковский как раз имел самое опосредованное отношение к действительности. Он носился с абстрактными планами объединения «плоти» и «духа», о Третьем Завете, они с Гиппиус и Философовым даже основали «Церковь третьего завета», причем собиралась вся «братия» в своей квартире, где и устраивали они «камлания», которые называли «причащением». Что же касается исторических катастроф, то как известно они действительно не могут опровергнуть христианскую доктрину именно потому, что она не имеет ничего общего с научным знанием и к ней (увы и ах) неприложимы методы попперовской фальсифицируемости. Но и не только. Как уже указывалось выше, учащение исторических катастроф по мере приближения человечества к концу света предсказано в Откровении Иоанна.
Автор продолжает:
«Один из главных уроков европейской мысли конца XX века, объединяющей в этом
отношении марксизм, структурализм и психоанализ, заключался в том, что
обобщенно можно назвать умением видеть условное в безусловном. То, что
раньше казалось человеку абсолютным, естественным и глубоко индивидуальным,
приобретало относительность, конвенциональность и социальную
обусловленность. Критика идеологии разработала виртуозную технику
разоблачения "чужого слова".»
Это же стало и проклятием новой философской мысли Запада. Сначала научившись видеть условное в безусловных нормах морали, религии, социальной жизни, она стала и сами гносеологические источники познания – разум, чувства, слово – считать условными. Так возникла постмодернистская философия, которая во многом стала игрой в слова, лишенные смысла.
Но Амелин этого не замечает:
«Христианская истина теряла свой абсолютный и вселенский характер, ибо религиозная истина, утверждающая себя в радикальной тотальности, остается в пределах все той же логической всеобщности, которой она так пытается избежать; она не вера, а идеологический концепт. Не глубоко внутренний акт приобщения к истине, могущий состояться или не состояться, а система знаний и институционализированных навыков.»
Одним из самых пагубных заблуждений современного рационализма является сведение феномена веры к слепому внутреннему чувству, которое якобы присуще только отдельным личностям. Поэтому-то для современных неолиберал-атеистов любая религия и представляет собой «идеологический концепт», так как они принципиально не видят разницы между Мифом или Откровением как метареальностью традиционного общества из которого и возникают религии и идеологией, которая является всего лишь системой идей, придуманной отдельными людьми для преследования рациональных интересов. О вере же как о чисто внутреннем акте, отдельном от всего внешнего, толковал еще Смердяков. Христианское же Откровение как таковое неотделимо от его же осмысления, вот только это осмысление является паралогическим, антиномическим и проходит в рамках отрицания своей рационализации. Примером самого сильного отрицания рационализации – форма догмата. В рамках догматов веры богословами и Отцами Церкви были тщательно отсечены попытки «поверить алгеброй гармонию» и утвердить понимание Бога в качестве либо далекого от нас и бесконечного Абсолюта, либо в качестве обожествленного Человека. Точно так же догмат Троичности равным образом опроверг и тех, кто считал, что Троица – это только маска Единичного Абсолюта (савеллиане, монархиане) и тех, кто считал, что существуют равные и независимые Три Существа, а Единого – нет (тритеисты). Задача догматов была оставить Тайну в неприкосновенности, в своей антиномичности и чудесности. Откровение нельзя понимать как систему умений и навыков, ибо даже каждый акт Литургии является символом потусторонней реальности. В этом проявляется и т.н. консерватизм религиозного знания и его тысячелетняя устойчивость.
Дальше автор превозносит Европу:
«Европа училась видеть явное в тайном. Она доверилась кантовским заветам:
мысли сам, мысли предмет по крайней мере с двух точек зрения, "остраняясь" и
создавая стереоскопию взгляда, и мысли непротиворечиво. Этого не скажешь о
русской мысли. Сменив марксистскую вульгарность на бердяевскую и
партбилеты - на кресты, она тоскует по безусловному и по-прежнему готова
принести себя в жертву своему особому предназначению. Солженицынскому "как
нам обустроить..." я всегда предпочитаю Мамардашвили с его "как я
понимаю...".»
Кантовская мысль была именно попыткой отделить процесс познания от познающего субъекта, представить его объективно независимым от личности. Это обезличивание философского познания привело к феноменализму Гуссерля, к постмодернистским играм с субъектом познания, которого со временем тоже все более превращался в непознаваемую вещь в себе. В отличие от догматов веры, европейская философская мысль проделала обратный путь – от самоуверенного эмпиризма Бэкона и наивного рационализма Декарта к полному разложению процесса познания на субъект и объект и – запуталась в бесчисленных противоречиях. Диалектика Гегеля и Маркса представляла собой последнюю попытку хоть как то связать вместе объект и субъект познания. Русская же мысль от славянофилов до религиозных философов, от евразийцев до русских марксистов всегда искала соединения, соборного единства, а не разложения. Ведущей интенцией этой мысли всегда было желание восстановить единство гносеологических функций внутри человека, понять его как единое целое с природой и социальным миром. В то время как в европейской философии одна разлагающая критика действительности и человека сменялась другой пока не образовалась «метафизическая игра», где сейчас постмодернисты играют потерянными смыслами, русская философия осмыслила человека как соборное существо, связанное и с космосом и с природой неотделимыми нитями и с другой стороны подчеркнула его абсолютное достоинство и отвергла индивидуалистическое отчуждение личности. Однако Амелина можно понять, превознося европейскую философию, больную комплексом «Я», эгоцентризмом философского мышления, он принципиально отвергает всякое объединение с другими людьми, даже в мысли. При этом он сам себя извергает из «русского дискурса», о коем он столь самоуверенно судит.
Но автор статьи развивает свои мысли, причем довольно путано:
«Когда человек говорит "я думаю", то это еще отнюдь не означает, что мы имеем
дело с индивидуальным актом мысли. Слишком часто это выражение имеет не
рефлексивный, а языковой, самовлюбленно-риторический характер, маскируя
клишированность сознания. "Мы" так же риторично и не знает никакого
приобщения и духовного единства. Познает только "я", "мы" ничего познавать
не может, поэтому оно и готово отдаться любому способу структурирования, в
том числе и солженицынскому. "Как нам обустроить..." и "как я понимаю..." -
это два противоположных взгляда на мир. Их конфликт на перекрестке мысли и
заключается в том, что коллективистски-безличное "мы" требует от "я"
помыслить о себе в терминах другого (не я могу, а всегда кто-то или что-то
другое - нация, народ, государство, церковь), радикально отказаться от себя,
слившись с этим сверхличным единством. И в данном случае совершенно не
важно, в чью пользу происходит отказ от "я" - в пользу власти от Бога или от
Кесаря, потому что при каком бы то ни было отказе от себя личность
отчуждается, теряет смысл и духовно умирает.»
Остановимся и продумаем ход мысли автора. Начав с того, что «я думаю» вовсе не всегда означает индивидуальный акт мысли он вполне сознательно воспевает индивидуализм в гносеологии. Почему автор решил, что «мы» ничего познавать не может? Он не слышал о русской религиозной философии, в которой соборность познания считалась почти аксиомой мышления? Почему «мы» в познании невозможно? Ведь скорее наоборот, в познании мира невозможно чистое «Я думаю». Мысль автора, коль скоро он является философом, на деле неотделима от внутреннего диалога с другими философами, всеми, о мыслях которых он знает. Если же автор захочет, чтобы его мысли была придана индивидуалистичная абсолютность – ему лучше забыть о Платоне, Аристотеле, Аквинском, Абеляре, Бэконе, Декарте, Лейбнице, Канте, Гегеле, Марксе, Ницше, Фрейде и даже о любимом авторе Амелина – Мамардашвили. Поскольку любое настоящее философское знание всегда опирается на предшественников и неотделимо от их мыслей, как бы автор не хотел от этого устранится. Так что помыслить о себе в терминах другого, не обязательно коллективного целого приходится ЛЮБОМУ философу. Амелин боится, что такое приобщение к соборному опыту нации, народа, государства, Церкви отнимет у него драгоценную индивидуальность, заставит его слиться с массой (которая любому западническому интеллигенту уже кажется тупой и скотской). Вместо этого опасения он мог бы подняться над противопоставлением «коллективизм-индивидуализм», которое может быть снято только в подлинной соборности, которая сохраняет свободу личности, . Ведь отдавая часть себя в дар другому человек духовно обогащается, приобретает. На этом, в частности основано христианское подвижничество и воинский героизм. Воин-герой в бою отдающий свою жизнь за правое дело – разве он отчасти не жертвует своей личностью? Да, но взамен он получает – согласно христианству – Царство Божие, а на земле – бессмертную славу. В противовес словам автора статьи я бы вспомнил бессмертную истину высказанную кем-то: «Если человеку не за что умереть, ему не стоит жить».
Далее автор описывает как ему кажется религиозную веру:
«Религиозное переживание нельзя передать другому человеку как определенное содержание, нельзя повторить, а можно только создать, причем глубоко индивидуальным и понимательным образом. Повторить значит начать сначала, родить заново. Этот внутренний акт - вспышка, а не непрерывный ручеек уверования от одной личности к другой.»
Можно согласиться с автором, что вера для некоторых людей - это просто некое комфортное ощущение, которое возникает как вспышка и куда-то потом исчезает, но которое человек рождает сам, из глубин «я». Но это также будет означать, что вера такого человека, его религиозность – очень слаба, немощна и склонна к самообольщению. Ведь религия сама по себе – это связь с Богом, со сверъхъестественным. А у Амелина получается, что эту связь можно родить внутри себя путем «понимательного» усилия. Это уже не вера, а нечто вроде «интеллектуальной интуиции» Бергсона…
Вот мы и приближаемся к средоточию восприятия автором феномена веры:
«Он онтологически укоренен и требует всего человека, напряжения всех сил;
воспроизвести его труднее, чем произвести. Знание можно накапливать и
передавать, его может быть больше или меньше, но понимание может быть только
иным, неповторимым, моим. В этом нет никакого солипсизма и гордыни. Кризис
экзистенциальной теологии возникал не от избытка индивидуальности, а от
острейшего ее недостатка. Вера есть переживание единства мира в
единственности моего "я". И коль скоро эта единственность утрачивается,
пропадает и вера, и понимание. Только с моего единственного "места" я и могу
ощущать полноту и сопричастность бытию, включающему меня как свою
собственную возможность. С точки зрения "я" - все возможно; с точки зрения
"мы" - есть нечто, что единственно должно.»
Понимание веры может быть индивидуальным, но это не противоречит его соборности. Если же вера абсолютно непознаваема и непроницаема для других людей в своих актах – какой смысл в такой вере? Она сводиться тогда к индивидуальной уверенности, как у протестантов, в собственном спасении. Гордыня – это и есть чувство отъединенности от всего остального мира и переживание мира как отражение всемогущего «я», а также отвращение к ближнему, к ближним, нелюбовь к своему Отечеству и своим предкам. Вера, которая заключается в переживании единства мира в единственности «я» – это просто акт трансцендентной медитации. Ни Бога, ни мира в таком переживании уже нет – их заслоняет «я». Кстати, сказать, в принципе такую веру представить можно. Это – философия абсурда А. Камю, философия отчаяния, близкого к самоубийству. Выход из тупика Камю видит как раз в помощи другим людям, что он и показал в своем произведении «Чума», где только совместные усилия всех способны сохранить человечность перед надвигающимся бедствием. А иначе остается только «Счастливая смерть» и бесплодный Сизифов бунт. Так что хотя с точки зрения отъединенного от других «я» возможно все, с точки зрения «мы» также возможно все – но есть то что ты должен делать, чтобы сохранить «Я». «Я» и «мы» диалектично связаны между собою, нельзя уничтожить «мы» не разрушив «Я». Об этом как раз знали и М. Бубер и М. Бахтин.
Дальше следует рассуждение о Западе:
«Критика Запада чужим умом - неумение жить своим. Кризис Запада - это
реальность для самого Запада и мифологема для России. Мифологема,
приобретенная за неконвертируемую историософскую мысль как главное средство
идеологического противостояния и самовозвеличивания. Критика Запада самим
Западом - это прежде всего недосягаемая для нас глубина и беспощадность
социальной самокритики и философской рефлексии. Ни по масштабам, ни по
откровенности Россия просто не знает ничего подобного. В конце концов,
критицизм такого рода - норма для западной жизни. Свидетельство ее
полноценности, а не апокалиптического самосуда»
Я бы не сказал, что автор здесь преувеличил. Но критика Запада вела к усилению его пороков и увеличению кризисных явлений. Странным делом, чем более беспощадной являлась эта критика, тем более усиливался кризис. Так, критика Маркса породила революционное брожение на самом Западе, что однако привело только к усилению капитализма. Критика Ницше и Шпенглера привела к нацизму, критика психоанализа привела к внедрению вульгарной психотерапии, сводящей все человеческие психологически сложные чувства к примитивным животным инстинктам (так что психоанализ вынужден был во многом переадресовать часть критики самому основателю – Фрейду). Подобный критицизм как раз свидетельствует о том, что он незрел. Но более того, современный Запад больше уже не критичен. Он уверовал в свои силы и абсолютно фундаменталистичен и категоричен в своей вере. Так что и тут аргументы автора статьи в конечном итоге не впечатляют. Уже не говоря о том, что критика Запада в России неоднократно осуществлялась на вполне самобытной основе. Достаточно указать на славянофилов, Достоевского, Толстого, Вл. Соловьева, К.Н. Леонтьева и на эмигрантское евразийство.
Но Амелин бьет «метафизическую тревогу»:
«После Освенцима и ГУЛАГа, после Маркса и Ницше христианство не может и не
должно оставаться неизменным. Оно стоит перед задачей коренного
преобразования своего социального и вероучительного бытия. Католичество
ощущает себя достаточно глобальным, чтобы включить даже атеизм, а протестант
Тиллих приветствует отрицание Бога ради самого Бога как акт веры. Я не за
появление русской радикальной теологии без Бога и православного модернизма в
духе свидригайловской бани. Но в то время как западное христианство в
мучительнейшем осмыслении того, что произошло с ним и миром, встало перед
необходимостью обновления самых сокровенных основ своего бытия-в-мире,
православие остается неизменным.»
Дело в том, что как раз мировая религия не нуждается в обновлении, если она не изменила своей первоначальной истине. Католичество и протестантизм уже много раз меняли свои основы, поэтому они и растерялись сейчас, когда становиться ясна бесплодность человеческих упований на одномерный прогресс. Православию же достаточно указать на древние истины христианства, уже давным-давно предсказавшие и новую Вавилонскую башню и его конец.
Вывод автора абсурден:
«Вопреки эйнштейновской формуле "Бог не играет в кости" (т.е. для него нет
случайностей), нам сегодня нужен Бог, который играет в кости и тем самым
лишается абсолютного всеведения. Не дающий педагогический урок миру
Надзиратель, а - учащийся бог, бог-ученик, экспериментатор, который сам до
конца не знает, что произойдет с миром. "Когда история спасения отделяет от
себя отличную от нее профанную историю, она посылает человека в
демифологизированный мир, который есть не столько сфера, управляемая богами,
сколько материал для решения задачи, поставленной перед человеком" (Карл
Ранер).»
Как ни странно Амелин прав. Нам нужен учащийся бог, бог-ученик, с относительной свободой воли. Этот бог и есть человек, заново обретший образ первоначального Адама. «Я сказал: вы – боги и сыны Всевышнего все вы» говорится в Библии. Для того, чтобы обрести бога-ученика достаточно заглянуть в Библию, спустившись с эмпиреев собственного «метафизического я». Тогда и Единый Бог-Отец окажется не неким Надзирателем-Наблюдателем, а Отцом, в сравнении Амелина – Мастером, который помогает своему ученику совершать меньше ошибок, но нисколько не стесняет его свободы.
С уважением, Александр