Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	12.01.2005 00:47:35
	Рубрики	Прочее;

Подробности о том, как Павел I начал новую "популистскую революцию". Выдержки (/+)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Революционеры Романовы

<...>
Среди представителей дворянства широко распространено было мнение, что частновладельческим крестьянам живется лучше, чем казенным -
крепостным государства, подчиненным чиновникам. Казенные крестьяне считали себя сободными, но находившихся в полной фактической
зависимости от должностных лиц, которые, в отличие от помещиков, не могли рассматривать крестьян хотя бы просто как свое имущество,
требующее бережного и заботливого обращения, зато вполне могли рассматривать как имущество казенное, от которого грех не поживиться.
Такая точка зрения встречалась даже среди гуманных и просвещенных представителей дворянства. Для массового же дворянского сознания
она была типична даже в непосредственном преддверии отмены крепостного права. Характерен в этом отношении фрагмент из <Мертвых душ>
Гоголя, в котором Чичиков суммирует свои впечатления от общения с Собакевичем:
<Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты через них сделался то,
что называют человек-кулак? Но нет : я думаю ты бы все был бы тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы
ты в Петербурге, а не в захолустье... Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому
что они твои, тебе же будет хуже; а тогда были бы у тебя чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же
крепостные, или грабил бы ты казну!>
Но не только содержание пугачевских прелестных писем, но и другие факты решительно свидетельствуют о том, что отданное в крепостную
неволю большинство держалось другого мнения. И у мнения этого были большие исторические перспективы. Тому было несколько причин.
Для первых этапов развития капитализма характерен был повышенный спрос именно на неквалифицированную рабочую силу - широко
применялся женский и детский труд. Положение наемного рабочего многим представлялось существенно не отличающимся от рабского. Яркий
образец таких представлений дает один из персонажей <Хижины дяди Тома> Гарриет Бичер-Стоу. Он говорит: <Рабовладелец запорет
непокорного раба насмерть, капиталист уморит его голодом>. Имели место даже представления о том, что положение раба или крепостного
лучше - его можно наказать, но нельзя выбросить на улицу. С учетом этих мнений российское законодательство всегда ставило серьезные
препоны освобождению крестьян без земли (об этом мы уже достаточно подробно говорили раньше), освобожденных по манифесту 1861 года
дворовых хозяева в течение двух лет не имели права выгнать на улицу. Во второй главе мы писали о том, что большая экономическая
эффективность наемного рабочего перед рабом или крепостным не в последнюю очередь определялась именно тем, что первого, в отличие от
последнего, всегда можно было выгнать на улицу, пополнить им резервную армию труда и снова призвать из этой резервной армии к
станку, как только в нем появится необходимость. Другие факторы, определяющие перспективность свободного работника по сравнению с
несвободным, появились несколько позднее. Поговорим о них подробнее. К середине XIX в. машинная революция пошла во всем мире вширь и
вглубь. Малоквалифицированный рабочий, находящийся, фактически или юридически, в рабском положении, требованиям дня переставал
удовлетворять, историческая перспектива была за так называемым <дорогим человеком>. То-есть таким, от которого как от работника
возможна большая отдача, но и затраты на его подготовку к трудовой деятельности велики. А рабский статус или фактическое положение с
обликом <дорогого человека> совмещается плохо. Так что рабство становилось не то, чтобы совсем ненужным, но -- неперспективным.
Соответсвенно, и тезис Жан Жака Руссо о пользе для свободы свободных рабства рабов перестал соответствовать велениям времени. Его
место занял другой тезис - о невозможности быть свободным, держа в рабстве других.
В связи с этим тезисом надо поговорить о главном инструменте насилия, позволяющем держать рабов в рабстве - об армии. Российская
армия XVIII в. была армией активного меньшинства. После екатерининской революции ее можно назвать также армией свободных людей,
держащих, ради своей свободы, в рабстве значительное большинство соотечественников. Представителям этого большинства из солдатской
массы предоставлялся выбор - попробовать реализовать шанс на вхождение в дворянское активное меньшинство или превратиться в,
по-существу, биоробота (<органическую машину со штыком>, по выражению А. И. Герцена). Противником превращения солдата в живой
автомат (по прусскому образцу) часто предстает А. В. Суворов. Широко известно его знаменитое <каждый солдат должен понимать свой
маневр>. Но внимательное прочтение суворовской <Науки побеждать> позволяет сделать любопытное наблюдение: большая часть ситуаций, в
которых солдату надлежит <понимать свой маневр> явно выходят за пределы компетенции рядового, относясь к сфере деятельности, как
минимум, ротного командира. Это касается вопросов тактики (а порой и стратегии, относящихся к компетенции даже не офицерской, а
генеральской). Вопросы же материально-технического снабжения тоже относятся, как правило, к области офицерской компетенции, в
некоторых случаях - к компетенции унтер-офицерской. Напрашивается вывод, что <Наука побеждать> адресована аудитории, состоящей либо
из офицеров, либо из солдат, имеющих реальный шанс стать офицерами (мы говорим о солдатах^ <неблагородного> происхождения). Таких
было, конечно же, меньшинство, но, как мы уже говорили, не так уж и мало. А что же касается прочих... Вопрос о том насколько
удавалось превратить их в <органические машины> очень сложен, не в последнюю очередь - с моральной точки зрения. Но определенные
успехи у активного дворянского меньшинства в этом вопросе безусловно были. Иначе оно не смогло бы с помощью крестьянских сыновей,
одетых в солдатские мундиры и прошедших тяжелую школу армейской муштры, успешно подавлять выступления крестьян - от пугачевщины до
мелких локальных аграрных беспорядков. Ситуация изменилась, когда жизнь потребовала массовых армий, рядовой состав которых,
призываемый из резерва, представлял собой не обработанную многолетней муштрой безликую массу <органических машин>, а плоть от плоти
и кость от кости того большинства нации, которое никогда не смирялось со своим рабским положением. О связанных с этим
социально-исторических и геополитических аспектах мы поговорим во второй части этой книги. А пока рассмотрим вопрос о возможных
путях выхода из ситуации, в которой свободное активное меньшинство нации уже не могло держать ее большинство на положении рабов или
людей второго сорта. О двух таких путях писал работавший в эмиграции выдающийся русский философ XX в. Георгий Федотов. Мы
остановимся на его взглядах подробнее во второй части, посвященной консерватору Ульянову. А пока охарактеризуем в общих чертах два
названные пути (их можно называть также моделями).
Первый реализуется под лозунгом <Свобода для всех или ни для кого>. В истории человечества очень часты случаи, когда реализуется
только вторая часть лозунга - свобода заменяется равенством, всеобщим равенством в рабстве. Такая система считается характерной для
восточных деспотий, к которым часто относят и Россию. Относительно России есть, надо сказать, и другие мнения. Среди них приведем и
такое, нами вполне разделяемое: после екатерининской революции возник строй, характеризующийся рабством большинства и свободой для
активного меньшинства нации.
Второй путь предполагает постепенное распространение прав и свобод активного меньшинства на все более широкие слои и, в конечном
итоге, - на всех. - Черты первой модели явственно прослеживаются в царствовании Павла I, сына Екатерины II и Петра III. В павловской
внутренней политике явственно прослеживаются элементы реакции на екатерининскую революцию, возвращения к доекатиринским порядкам,
напоминающим отчасти даже бироновщину. Такая политика не могла не встретить сопротивление дворянства. Надо сказать, что элементы
бироновщины парадоксальным образом сочетались у Павла со стремлением внедрить в российскую действительность рыцарские идеалы, часто
дополненные внешними атрибутами западноевропейского рыцарства (сам Павел был гроссмейстером Мальтийского ордена). Но как раз в
трактовке одного из важнейших понятий рыцарского менталитета возникло серьезнейшее расхождение между активным меньшинством и его
номинальным лидером. Мы говорим о трактовке понятия <честь>. Понятия вовсе не чуждого в определенном понимании и восточным
деспотиям, и определенным категориям рабов (вспомним негров-рабов из домашней прислуги южан-плантаторов, описанных в <Унесенных
ветром> Маргарет Митчелл; одного из них, позволяющего себе преподавать правила чести и приличного поведения <мисс Скарлетт>,
писательница именует <черным аристократом>). Увы, между разными трактовками понятия <честь> возникают порой драматические
противоречия. Возникли они и между царем-рыцарем и российским дворянством, которое в результате подкрепленного гвардейскими штыками
<референдума> посадило в свое время на трон его мать (переступившую ради этого через труп мужа, отца Павла, злосчастного Петра III).
Современный русский историк Н. Я. Эйдельман в своей книге <Грань веков> писал по этому поводу следующее:
<... консервативно-рыцарская утопия Павла возводилась на двух устоях (а фактически на минах, которые сам Павел подкладывал) -
всевластие и честь; первое предполагало монополию одного Павла на высшие понятия о чести, что никак не сопрягалось с попыткой
рыцарски облагородить целое сословие.
Основа рыцарства - свободная личность, сохраняющая принципы чести и в отношениях с высшими, с монархом, тогда как царь-рыцарь
постоянно подавляет личную свободу. Честь вводилась приказом, деспотическим произволом, бесчестным по сути своей.
Один немецкий историк позже найдет символ павловской противоречивости: Аракчеев - мальтийский кавалер, <только недоставало, чтобы
его произвели в трубадуры.>
<...>
...При Павле возобновились порки унтер-офицеров из дворян. Я видел как великий князь Константин приказал дать Лаптеву, из хорошей
рязанской фамилии, за ошибку в строе 50 палочных ударов>.
Впрочем, и офицеры подвергались палочным наказаниям, в некоторых случаях - чрезвычайно жестоким, как в случае со штабс-капитаном
Кирпичниковым, <прогнанном сквозь строй> (сквозь тысячу человек один раз). Этот офицер вышел из солдатских детей и подобная расправа
с ним, имевшая большой общественный резонанс, должна была негативно повлиять на процесс подпитки активного меньшинства нации <свежей
кровью>. Надо сказать, что павловская система чинопроизводства сама по себе этот процесс очень затрудняла: разночинец мог стать
унтер-офицером только после четырех лет службы в рядовых, дворянин - через три месяца; таким образом, ставилась существенная препона
на пути недворян к офицерскому чину и связанному с ним дворянству, а в 1798 г. последовало распоряжение Павла о том, чтобы
разночинцев вообще впредь в офицеры не представлять. Вместо мер, способствующих открытости дворянства и офицерского корпуса,
принимались другие, демагогически <уравнивающие> всех подданых перед лицом самодержца.
В силу известных печальных свойств человеческой натуры <уравнивание в правах> офицеров и солдат очень способствовало популярности
Павла у последних. (Как, справедливости ради надо сказать, и его жесткие меры против коррупции, разъедавшей систему
продовольственного снабжения войск). Но популисткие тенденции, про-явлюющиеся, начиная с Павла I, во внутренней политике Романовых,
проявляются не только в попытках приобрести расположение солдат, унижая на их глазах офицеров. Проявлением этих тенденций стал и
чисто декларативный, по мнению большинства исследователей, манифест, ограничивающий барщину тремя днями в неделю. Также как и
различные, крайне непоследовательно, впрочем, проводившиеся в жизнь меры, отменявшие запрет крепостным
148

подавать жалобы (а соответственно - и доносы) на своих хозяев. Запрет этот, наряду с запретом телесных наказаний дворян и
ограничения применения против них пыток и смертной казни, был одним из важнейших результатов ека-териниской революции. Он, помимо
всего прочего, связан с ослаблением возможности самодержавия политически контролировать дворянство, с отказом российского
просвещенного абсолютизма от бесчеловечных, но весьма эффективных инструментов автократии (вспомним, хотя бы, о сталинской
автократии, остававшейся таковой при наличии действительно самой демократичной в мире, по многим формальным признакам, <сталинской
конституции>). Означал он также и отказ самодержавия от возможности в случае конфликта с правящей элитой апеллировать к низам (как
это в известной степени делал Иван Грозный). Павловский популизм породил весьма тревожные и опасные для дворянства симптомы в
массовом сознании.
Эйдельман пишет по этому поводу следующее:
<Мужики (раньше всего в столичных, но затем и в более дальних краях) быстро почувствовали какую-то перемену в верхах. Облегчающие
указы, особенно манифест 5 апреля [о трехдневной барщине ] возбуждали умы: пугачевщина еще не забыта, вера в царя-избавителя
постоянна. Нарушение закона о трех днях и прочие крепостные тяготы рассматриваются как неподчинение дворян царской воле. Летом 1797
года владимирский дворцовый крестьянин Василий Иванов в разговоре о господах произнес слова, попавшие вместе с доносом в Тайную
экспедицию: <Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал, видно, что его господа преодолели>.
Прибавим ко всему этому замеченные, конечно, крестьянами испуг, растерянность многих помещиков, опалу и ссылку сотен дворян, и мы
можем еще полнее представить тогдашний крестьянский взгляд на вещи>.
Представления о Павле как о народном царе (которому лжеПетр III - Пугачев - выражал намерение передать после своей победы власть)
подтверждалось правительственными актами, реально и весомо улучшавшими положение широких социальных слоев.
<...>
Настороженность Павла I по отношению к провинциальным представительным органам дворянства в контексте исторического времени вполне
понятна. На западе Европы, во Франции не отбушевала еще революционная гроза. Порожденная ею диктатура явно стремится наложить свою
железную руку на соседей - ближних и дальних. А предистория этой грозы полна конфликтами местных представительных учереждений с
центром. Правда, во Франции эти учреждения не были только дворянскими (представляя еще два сословия - духовенство и буржуазию). Но
провинциальное дворянство в этих конфликтах активно учавствовало. И очень часто - не на стороне центральной власти (широко
практиковался такой, вполне дворянский, способ борьбы с посылаемыми этой властью войсками, как дуэли с командовавшими ими
офицерами).
Но с другой стороны, Павел уже в первые недели своего царствования сильно ограничивает даже верноподданические дворянские депутации.
Лишая себя, тем самым, шанса опереться на провинциальное дворянство против придворных кругов, представители которых свергли с
престола и убили его отца. Шанса, которым воспользовалась в свое время Анна Иоановна против <верховников> и дворянских
конституционалистов. Такая политическая линия может претендовать на жизненную логику лишь в том случае, когда намечается тенденция к
опоре на более широкие социальные слои. И признаки такой тенденции, как мы уже показывали, наличествовали.
Осталась нетронутой екатерининская норма, гарантирующая неприкосновенность сословного статуса представителей <благородного
сословия>, - право <не подвергаться лишению дворянского звания ничьей властью, кроме государя>.
В екатеринискую эпоху норма эта интерпретировалась преимущественно в духе Просвещения - как конкретизация концепции о прирожденных
правах человека (в российской интерпретации надо добавить <и дворянина>, но ведь и аналогичный французский документ провозглашал
права не просто человека, а <человека и гражданина>, а о том что на Западе Нового Времени далеко не все подпадали под это
определение, мы уже не раз писали, как и о роковом российском разрыве между активным меньшинством и большинством нации,
большинством, не обладавшим не только гражданскими, но и многими эле-1ентарными человеческими правами).
Павловская интерпретация - абсолютиско-самодержавная, централизаторско-деспотическая: дворянства можно было лишиться только по воле
монарха, но для этого достаточно было пустяковой оплошности на вахт-параде. Вообще павловская модель чести предполагает отношение к
дворянам как к слугам монарха - Хозяина, из рук которого получаются щедрые милости, а унижение - не унижение собственно, а так -
неизбежная сторона лакейской службы. Так, один из будущих флигель-адьютантов получил пятнадцать палочных ударов, а на следующий день
стал офицером гвардии (при Алекасадре I простой солдат, подвергнувшийся телесному наказанию, не мог стать даже унтер-офицером,
закрыты были, соответственно, носителю такого позорного пятна и дорога в офицеры, и шанс приобрести личное дворянство). Отношение
монарха к активному меньшинству просто как к своей челяди весьма способствует такому же отношению к этому меньшинству и большинства.
Отсюда логично вытекает популистская концепция, трактующаяя монарха не как лидера активного меньшинства, а в качестве верховного
представителя народа, надзирающего за этим меньшинством и апеллирующего в случае необходимости к большинству.
Эйдельман пишет по этому поводу следующее:
<В системе просвещенного абсолютизма Екатерины II народ, по выражению Герцена, был (ничем); после подавления восстания
Пугачева стиль управления остается самодержавно-просвещенным, элитарно-аристократическим>.
Напомним, мы трактуем поражение пугачевщины как победу революционного, дворянского меньшинства нации над ее консервативным
большинством.
А теперь приведем мнение Эйдельмана о том, что мы называем павловским популизмом:
<Для Павла, же все, екатерининско-потемкинское устройство потенциально враждебно его линии. И тогда в совершенно новых исторических
условиях, через четверть тысячелетия после Ивана Грозного, царь снова обращается к старинному страшному механизму - к определенной,
своеобразной, социально крайне ограниченной ориентации на <чернь>. Низы постепенно начинают рассматриваться как определенный резерв
политики, как орудие или, точнее, потенциальное орудие самодержавия>.
Эйдельман усиливает свое утверждение ссылкой на мнение Я. И. Санглена - руководителя тайной полиции при Александре I:
<Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же
кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно>.
Пользуясь современной политологической терминологией, мы называем популистской концепцию, предполагающую, что <низы постепенно
начинают рассматриваться как определенный резерв политики, как орудие или, точнее, потенциальное орудие самодержавия>. Такое
название этой концепции представляется нам вполне уместным еще и потому, что реальное ее воплощение, как и большинства современных
популистских концепций, вовсе не предполагало возможности большинства контролировать правящее меньшинство. *Нет, речь шла о смене
екатерининской модели, павловской. Екатерининская модель, предполагала наличие развитых структур, позволяющих активному меньшинству
нации контролировать верховную власть. Структуры эти в значительной степени получили правовое оформление. В павловской модели
верховная власть, демагогически апеллируя к низам, значительно уменьшила возможности ее контроля активным меньшинством. Меньшинству
при этом отводилась роль слуг монархии. Слуг, пользовавшихся, разумеется, огромными привилегиями по сравнению с большинством, к,
которому монархия тем не менее, постоянно апеллировала. В связи с этим, невольно вспоминается оруэлловская <Ферма животных> и
лозунг, предложенный меньшинством большинству: <Все животные равны, но некоторые равнее>. Дворянство, бывшее активным меньшинством
нации, неизбежно должно было быть открытым социальным слоем. Превращение его в челядь Романовых порождало тенденцию к большей
закрытости (активное меньшинство требует притока свежей крови, челядь, ожидающая милостей Хозяина, заинтересована в ограничении
числа допущенных в <ее ряды> - чем меньше это число, тем больше милостей прийдется <на душу населения>; в связи с этим следует
вспомнить учреждение по приказу Павла Вспомогательного банка для дворянства, выдававшего огромные ссуды - этот аспект с тех пор
постоянно присутствует в финансовой политике российского абсолютизма). Надо сказать, что в челядь российское дворянство, к чести
его, так и не превратилось. Об этом свидельствуют самые разные проявления активной социальной позиции <благородного сословия> - от
убийства Григория Распутина до участия многих дворян в революционном движении (и не только декабристов - В. И. Ульянов тоже, между
прочим, был дворянином, процент дворян среди народовольцев был значительно выше доли <благородного сословия> в населении Российской
империи). Однако, определенное стремление к такому превращению со стороны революционеров Романовых было. В этом смысле интересен
внешне незначительный, но весьма характерный и яркий, эпизод такого рода из повести Юрия Тынянова <Пушкин>. Речь в нем идет о том,
как в юные годы жизни великого русского поэта лицеистам предложено было по существу выполнять лакейские обязанности при членах
царской семьи. Части этих отпрысков российского дворянства такое предолжение показалось вполне приемлимым и полезным для карьеры.
Другие его с негодованием отвергли.
<...>