От Георгий Ответить на сообщение
К Георгий Ответить по почте
Дата 15.04.2000 10:55:00 Найти в дереве
Рубрики Программа; Версия для печати

Юнна Мориц. Продолжение-1

...Как часто, увы, бывает у талантливых поэтов, в поэзии Юнна Мориц более смела и откровенна, чем в своих интервью. Беседуя с давно ей знакомыми либеральными журналистами, она все же обходит острые вопросы и даже старается найти оправдание своим вызывающим стихам. Как поэт, она издевается над Хавьером Соланой и Клинтоном, над банкирами и политиками, не стесняясь и не останавливаясь ни перед чем в своих выражениях. Передо мной лежат ее последние сборники "Лицо" и "Таким образом". Они наполнены лексикой анпиловских бунтарей, они созвучны самым ожесточенным страницам газеты "Завтра". Они беспощадны по отношению к палачам и богачам. Они едки и язвительны по отношению к западной цивилизации во главе с США. Это откровенная поэзия протеста. Откуда эта смелость и этот протест? Я вывожу их из потаенного гетто, заложенного с детства в душе маленькой киевлянки. Но, думаю, у каждого из сотен тысяч ныне протестующих есть своя потаенная ниша, своя глубинная причина для протеста. В конце концов, и у Александра Проханова, и у Василия Белова они — эти причины — тоже разнятся. Каждый шел к своему противостоянию с нынешней бесовщиной своим путем. Юнна Мориц с образом гонимого гетто в душе нашла себе в современной России точно обозначенное, ею воображаемое и ею воспроизведенное в стихах место певца в переходе, зарабатывающего таким нелегким трудом деньги на помощь близким. Думаю, все свои яркие протестные стихи Юнна Мориц пишет с точки зрения этого нищего наблюдателя жизни, обездоленного музыканта-побирушки в уличном переходе или в переходе метро. Это ее будто бы самоуничижение лишь поднимает поэта над всей сытой, богатеющей на глазах нищего народа, культурной тусовкой: "Искусство шутом враскоряку жрет / на карнавале банд… / Кто теперь сочиняет стихи, твою мать?.. / Выпавший из гнезда шизофреник. / Большой настоящий поэт издавать / должен сборники денег…" Она презрительно отвернулась от сборникоденежных поэтов, она не хочет быть с великими лакеями, вспомним ту же семейку Ростроповичей, жадно слетающихся на деньги, нет, ей противно такое величие. "Какое счастье — быть не в их числе!.. / Быть невеликим в невеликом доме, / в семействе невеликих человечков…" Юнна Мориц несет в себе образ гонимого еврейства, и ей в нынешней поэзии явно не по пути с тем же еврейством, вышедшим из гетто, пересевшим в "Мерседесы" и переехавшим в особняки. Она своей поэзией входит в противостояние и с еврейством всемирным, европеизированным, забывшим про гетто обездоленных и заботящимся лишь о правах граждан мира, скажем, с поэзией такого рафинированного сноба, как Давид Самойлов, для которого Юнна Мориц со своей гонимостью и отверженностью гетто наверняка была чересчур местечкова. Вот и в нынешней действительности Юнна Мориц ассоциирует себя не с богатой финансовой элитой и не с прикормленными ими культурными лакеями, а с униженной бедолагой, поющей в переходе. Это у нее не единичное стихотворение, а повторяющийся мотив. Знак поэта, его нынешняя мета.

Тут я давеча клянчила работку,

Чтоб родимого спасти человека,

Прикупить ему скальпель с наркозом.

Обратилась к одному прохиндею,

Гуманисту в ранге министра,

Борцу за права чикатилы…

………………

— Ты очнись, оглянись, что творится!

Президент еле кормит семейство!

А уж я обнищал невозможно!

Тут приехала за ним вождевозка,

И помчался он работать бесплатно,

Голодать на кремлевских приемах,

Делить нищету с президентом.

А я мигом нашла себе работку —

Подхватила я свой аккордеончик,

В переходе за денежку запела,

В переходе, в подворотне, на крыше,

Ветром, ливнем, а также метелью

Заработала на скальпель с наркозом.

Поэт, он же бродячий музыкант, певе

ц в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово оказывает реальную помощь проходящим людям. Эта поэзия — святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге "Таким образом" целый цикл Юнна Мориц поименовала "Вчера я пела в переходе": "Вчера я пела в переходе / и там картину продала / из песни, что поют в народе, / когда закусят удила…" Место в переходе — это ее определившееся место в гетто, это ее отношение к жизни, это ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, которым сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мелодию тоски. Когдатошняя невыездная протестантка, подписывавшая лишь письма в защиту Солженицына и Синявского, в своем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все поц-модернисты.

Уже и Гитлера простили

И по убитым не грустят.

Поэзию большого стиля

Посмертно, может быть, простят…

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни стали после краха советской власти заступаться не придворные лакеи, не авторы "Лонжюмо" и "Братской ГЭС", не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно Борис ли Примеров, или Юнна Мориц.

Она сама была поражена тем обнаруженным и ощутимым вероломством, что "как только "Союз нерушимый" вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту "высокоинтеллектуальную" улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под "ангельскую музыку" правозащитных бомбовозов над Балканами".

Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц стала сродни гонимости ее отцов и дедов, гонимости еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то "Распни Его", а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.

Старики подбирают объедки,

Улыбаясь, как малые детки,

Как наивно-дурацкие предки

Мудрецов, раскрутивших рулетки.

……………..

Стариков добивают спортивно,

Стариков обзывают противно.

И, на эту действительность глядя,

Старики улыбаются дивно.

Есть в улыбке их нечто такое,

Что на чашах Господних витает

И бежит раскаленной строкою

По стене… но никто не читает.

Это верно, никто не читает ныне раскаленные строки поэзии. Но нет ли тут вины и самих поэтов? Нет ли тут вины и самой Юнны Мориц? Парадоксально, но поэт в силу ли житейской боязни, в силу ли человеческого окружения, от которого никому не уйти, свою бунтующую, стреляющую, сострадающую поэзию, порой написанную собственною кровью, прячет под обложками богато изданных книг и элитарно-либеральных журналов. А в интервью "Литературной газете" как бы оправдывается, что, скажем, поэма "Звезда сербости", которую надо бы печатать на листовках и нести в миллионные массы, печатать в самых тиражных оппозиционных газетах и зачитывать по радио "Резонанс", не имеет отношения к коллективному протесту. Мол, в исполнении поэта, ставшего вместе с массами, поэма "Звезда сербости" "будет воспринята как политический акт определенного коллектива. А когда я пишу такую поэму, все знают, что это моя, и только моя, личная инициатива, за мной, кроме искры Божьей в моей человеческой сути, никто не стоит…"

Нашла Юнна Мориц чем гордиться! Она даже не понимает, что противоречит своему же манифесту. Как же поднять дух народов и стран, как же сбить спесь с того же ГОВНАТО, если поэт не хочет присоединять свой голос к общему протесту?

Именно такие протесты ГОВНАТОВЦам и прочим российским манипуляторам очень выгодны. Вроде бы сказал слово против где-то там в дорогущей книжке, которую нищий народ и не купит, или в журнале элитарном, который, опять же, протестный человек и не догадается открыть, а теперь можешь спокойненько жить дальше. Протестные стихи Юнны Мориц рвутся на протестный простор. Пустит ли их туда поэт Юнна Мориц? Разве этот босховский зимний пейзаж для элитарного изнеженного богатенького читателя:

Ван Гога нашли у ефрейтора в койке,

Картину вернули вдове,

Курящий младенец лежал на помойке

И продан в страну или в две,

До полной стабильности — самая малость:

Уж красок полно для волос!

Как мало еврея в России осталось,

Как много жида развелось…

Я понимаю, что напиши эти строчки Станислав Куняев, его же хором бы опять обвинили во всех смертных грехах. Понимаю, что смелость прямой речи в поэзии Юнны Мориц даже в разговоре на "жидовскую" тему идет от ее глубинного гетто, которое никто не сможет отринуть. Еврей в либеральной поэзии может быть куда более смел на любую тему, нежели прихорашивающийся в политкорректного интеллигента русачок. Иосиф Бродский мог высказаться откровеннее, чем Евгений Евтушенко. Евгений Рейн пришел на юбилей Юрий Кузнецова и назвал его поэзию великой, чего, очевидно, не осмелился бы сделать Игорь Шкляревский, кстати, не пришедший на юбилей своего былого друга Станислава Куняева. Да и такую поэму, как "Звезда сербости", никогда бы не позволила себе Белла Ахмадулина, и дело здесь не в уровне таланта, а в уровне откровенности.

Вот идет поход крестовый

За Большую Демократь.

Серб стоит на все готовый,

Он не хочет умирать.

И поэтому, летая

Над Белградом, демократ

Убивает часть Китая, —

Серб опять же виноват!..

Откровенность могут позволить себе в России лишь гонимые — гонимые по духу своему, по праву древнего гетто или в силу социальных катастроф, новых национальных противоречий. Гнет либеральной жандармерии, соединенный с прямыми репрессиями ельцинских властей и с прямой зависимостью от денежного мешка, не дает возможности быть предельно искренним, подлинным и первичным любому из самых уважаемых членов нынешней интеллектуальной и культурной элиты. Политкорректность убила чувство исповеди и гнева в либеральной культуре. Лишь отринув политкорректность, можно претендовать на правду и истину. Откровенен Юрий Кузнецов, откровенен Александр Проханов, но они и есть гонимые сегодняшнего дня. Я понимаю, что название поэмы "Звезда сербости" идет у Юнны Мориц от звезды гонимых, нашиваемой на одежды узников в фашистских лагерях. Но ведь такую же звезду гонимых можно было нашить на защитников Дома Советов в 1993 году, на трижды закрытую газету "День". Гонимость с разных концов и по разным причинам могла бы и соединить сегодня простых людей России.

Сербы стали гонимым народом Европы, и сердце не забывавшей про свое гетто Юнны Мориц откликнулось на новых гонимых. Конечно, я мог бы не докапываться до параллелей "звезды сербости" с желтой звездой на еврейских куртках в немецких концлагерях, свести все к единой протестной позиции патриотов России, поддержать Юнну Мориц в ее серболюбии, назвать ее поэму гражданской публицистикой, но я понимаю, что корни ее — другие. И поэтому не будем хитрить и таиться.

Жидоеды, сербоеды, русоеды —

И далее везде друг-друга-еды,

До полной, окончательной победы,

До убедительной и точечной победы,

Когда в отдельной точке трупоеды

Найдут, что сербоедский Йошка Фишер —

Такой же труп, как сербоедский Гитлер.

Как всякоедский Гитлер Йошка Фишер,

Как Йошка Алоизович Солана,

Хавьер Адольфович и Гитлерович Йошка…

Конечно же, русско-славянское желание отпора НАТО, поствизантийская державность опираются на иные корни, на иную идеологию, нежели крик души поэта, переживающего с детства гонимость своего народа и ныне отождествившего эту гонимость с судьбой гонимых сербов.

А чем фашисты хуже "дерьмократов",

Американских психов и европских,

Штурмовиков, разгромщиков, пиратов

С улыбками побед на фейсах жлобских?!

Как сперму, на Белград спускают бомбы,

Военного оргазма изверженье.

Погром Балкан вздувает их апломбы.

И это называется сраженье?!

Может быть, это же сострадание к гонимым позволило Юнне Мориц не подписывать палаческих писем либеральной интеллигенции типа "Раздавите гадину", призывающих к прямой кровавой расправе с оппозицией в России? Честь ей за это и хвала. Но именно ее же поэзия и вызывает у меня лично чувство протеста: почему эти стихи обездоленных неизвестны обездоленным? Почему поэма, смело, по-новаторски написанная современным уличным языком частушек и песен, поэма, которой Россия может гордиться как еще одним актом противостояния новому мировому порядку, числится в графе некой личной инициативы и личного высказывания?

Гром гремит, земля трясется,

ГОВНАТО в Сербию несется,

Летчик сбит ночным горшком, —

Что он чешет гребешком?..

Не для того, думаю я, Юнна Петровна, Вам Бог дал право и возможность написать такую поэму, чтобы она лежала в богатых магазинах "Вошь энд гоу" и ее лениво перелистывали эти самые хавьеры и соланы, эти самые с европским вкусом люди.

Война уже идет. Не с сербами. А с нами.

Но вся Земля живет, овеянная снами

О будущем… Каком?! На нас летит цунами,

И станем мы вот-вот жильцами катакомб.

Пойдут на нас плясать несметные вояки,

Пирог Земли кусать под видом честной драки,

Гумпомощь нам бросать, тряпье в помойном баке

На выжженной земле гуманитарных бомб.

Я уже встречал в "Октябре" Ваши протестные стихи и даже цитировал их в своих статьях, удивляя Вашей смелостью того же Станислава Куняева и Владимира Личутина, но все равно был поражен, случайно наткнувшись на поэму "Звезда сербости", изданную в книге "Лицо". Наверное, так же были поражены первые читатели поэмы Александра Блока "Двенадцать". Но ведь Блок не запер свою поэму в какой-нибудь сборник символистов, дал право на ее широчайшее распространение. Может быть, и с поэмой "Звезда сербости" поступить точно так же? Опубликовать ее сразу же в "Советской России" и в "Завтра", вот когда ее прочитают сотни тысяч читателей по всей России, тогда она уже точно станет принадлежать не только поэту Юнне Мориц, но и всем гонимым и обездоленным, борющимся и воюющим.

Куча денег у ГОВНАТО,

Жаль, что сербов маловато.

На гектар таких времен

Нужен сербов миллион.