От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	15.04.2000 10:52:00
	Рубрики	Программа;

http://zavtra.ru/cgi//veil//data/denlit/055/31.html

Author: Владимир Бондаренко

Title: ДОБРОВОЛЬНОЕ ГЕТТО ЮННЫ МОРИЦ

No: 4(55)

Date: 06-04-2001



Юнна Мориц всегда чувствовала себя чужой на пиру любой из элит. "Никакую паутину / исступленно не плести, / одиночества картину / до шедевра довести!.." Может быть, это и спасало ее поэзию, которую она воспринимала как важнейшую часть жизни. Вот уж кто не согласится с представлением, господствующим на Западе, что поэзия — это некая игра для ума или развлечения, что поэт — некий специалист, овладевший некой профессией. Нет, поэзия способна переименовать, переделать, возвысить мир. Вот уж верно: "Не бывает напрасным прекрасное". Слово у нее самоценное — не только что-то обозначает, но и само по себе имеет ценность как важнейшая часть бытия.

Казалось бы, после крушения советской власти наступает ее время, ушли годы, когда за стихотворение "Памяти Тициана Табидзе", а особенно за строчки "Кто это право дал кретину — / Совать звезду под гильотину?", ее на долгие годы занесли в черные списки, когда девять лет по идеологическим причинам не издавали новых книг, когда объявили "невыездной". А теперь же — свобода творить, свобода писать, свобода ездить. Впрочем, первыми поехали и насовсем уехали именно те, кто объявлял ту или иную поэзию "невыездной". Все равно — Юнны Мориц или Николая Тряпкина. Впрочем, эти выехавшие комиссары и сейчас на Западе, став славистами, очень строго определяют, кого из современных поэтов пускать в Европу, а кого и близко не подпускать. Но вряд ли они распространили нынче свои запреты на поэзию Юнны Мориц. Ей-то светило оказаться в "дамках" русской поэзии и в прямом, и в переносном смыслах. И происхождение, и репутация, и былые запреты давали ей карт-бланш. Думаю, нашлись бы наверняка и богатые друзья из олигархов. Что же по-прежнему превращает Юнну Мориц в обитательницу гетто отверженных, из которого она сама не желает выходить? И западный мир ее совсем не прельщает:

Все там, брат, чужое,

Не по нашей вере.

Не по нашей мере

Окна там и двери

Все чужое, милый, —

Не по нашей воле.

Не от нашей боли

Воют ветры в поле.

……………………..

Но всего чужее —

Страх чужой при мысли,

Что у них на шее

Мы с тобой повиснем.

Осознанно поэт не желает идти в мир сытости и роскоши, оставляя себя среди сирых и убогих, среди обреченных на нищету и гибель людей в нынешней России, подобно польскому доктору Янушу Корчаку, пошедшему с обреченными детьми на смерть в концлагере. "Все красавцы, все гении, все мозги уезжают, / остаются такие бездари и дураки, как я". Конечно, это уничижение паче гордости, но уничижение не только самой себя, а также и всех остальных неимущих, от которых отгородилась не только Россия богачей, но и Россия элитарной, не желающей видеть беды народа либеральной культуры. Именно потому и решила остаться в России, среди якобы "бездарей и дураков", что верит в слово поэта. Верит в могущество поэзии. В ее способность не только мир озвучить, но и человека сделать иным. И потому Юнна Мориц верит в свою необходимость людям. Поразительно, литературные круги всю жизнь ее считали чересчур эстетской, а сама Мориц ощущала себя востребованной простыми слушателями и читателями. Вера в поэзию заставила такого сознательного поэта-одиночку неожиданно заговорить от имени всех поэтов Земли. "Мы — поэты планеты Земля — в ответ на бомбежки Югославии войсками блока ГОВНАТО — силой поэзии будем крушить авторитеты нового гегемонства. Мы дадим современникам и оставим потомкам самые отвратительные портреты сегодняшних "победителей", называющих Третью мировую войну "защитой прав человека". Мы превратим их в посмешище, мы знаем, как это делать! Гегемонство ГОВНАТО, на глазах всего человечества уничтожая суверенную страну Югославию, диктует свои гегемонские условия капитуляции, свои порядки, свои блокады, свои гегемонские интересы всей планете Земля. Мы — поэты этой планеты — будем силой поэзии наносить удары по гегемонам и гегемончикам, которые сами себя назначили правительством всей Земли… Мы — поэты планеты Земля — не дадим загнать человечество в зону страха, мы будем сбивать спесь с гегемонов и гегемончиков мощной струей поэзии. С нами — Бог, Создатель, Творец!"

Для политиков этот манифест — всего лишь довольно неожиданный протест известного либерального поэта против агрессии НАТО в Югославии, для читателя — подтверждение веры Юнны Мориц в силу поэзии, способной поднять дух народа и страны.

О поэме "Звезда сербости", знаковом событии и в судьбе Юнны Мориц, и в поэзии последних лет, поговорим позже, а прежде попытаемся понять путь поэта к подобному бунтарскому произведению.

Юнна Мориц родом из киевской еврейской семьи, и все тревоги и волнения украинского еврейства, помноженные на переживания войны, она впитала в себя. И отрекаться от них никогда не собиралась. Как Анна Ахматова писала в "Реквиеме": "Я была тогда с моим народом…", так и Юнна Мориц не собиралась уходить от своего народа в космополитическую европеизированную наднациональную элиту. Когда-то она написала: "В комнате с котенком, / тесной, угловой, / я была жиденком / с кудрявой головой…" А рядом, за стенкой, жили татары, православные, в тесноте, да не в обиде. "Под гитару пенье, / чудное мгновенье — / темных предрассудков / полное забвенье!" Это все та же барачная, коммунальная атмосфера тридцатых годов, что и у Высоцкого: "Мои — без вести павшие, твои — безвинно севшие". С той поры у Юнны Мориц и ненависть к рою садящихся на сладкое, и желание чувствовать себя в изгнании от кормушек, от власти, от наград.

Я — не из роя, и в этом суть.

Полынью пахло в моем раю,

Лечили хиной — от малярий.

Любили горькую там струю

Поэты, пахари, маляры…

Горчили губы у матерей,

Горчили письма из лагерей.

Но эта горечь была не яд,

А сила духа, который свят.

Там родилась я в жестокий год,

И кухня жизни была горька,

И правда жизни была груба

И я — не сахар, стихи — не мед,

Не рассосется моя строка,

Не рассосется моя судьба.

Еще одно дитя 1937 года, связанное с этим годом навсегда и жизнью своей, и поэзией своей. С одной стороны, она со своим запрятанным в душе гетто должна быть крайне далека от глубинного русского почвеннического Рая Валентина Распутина или Виктора Потанина. От мистического державничества Александра Проханова. Но, с другой стороны, как близки эти разные писатели, осознающие свои разные корни, близки своим отрицанием лакейства, патоки и высокомерного интеллектуального избранничества. Близки прежде всего тем, что у каждого есть своя почва, своя опора в народе. У каждого свой отказ от наднациональных космополитических высот.

Может быть, резче всего это запрятанное гетто в душе Юнны Мориц прорывалось в отказе от любой стайности, от любой тусовочности: "Я с гениями водку не пила / и близко их к себе не подпускала… / И более того! Угрюмый взгляд / На многие пленительные вещи / Выталкивал меня из всех плеяд, / Из ряда — вон, чтоб не сказать похлеще". Она всегда в своей поэзии предпочитает первичность жизни, первичность ощущений, первичность запаха и звука любым эффектным формальным приемам. Разочаровавшись еще в самом начале своей литературной деятельности в чрезмерных игрищах и неприкрытом политиканстве шестидесятников с их стайностью, стадионностью и чаще всего поэтическим пустозвонством, она, впрочем, как и почти все ее поколение 1937 года, ушла в одиночество стиха. Не такая ли судьба у Геннадия Русакова, у Игоря Шкляревского, у Олега Чухонцева? Тогда же отвернулись от шестидесятничества и более молодые, такие разные поэты, как Татьяна Глушкова и Иосиф Бродский, Юрий Кузнецов и Юрий Кублановский. Еще в 1979 году Юнна Мориц писала:

Я знаю путь и поперек потока,

Он тоже — вещий, из грядущих строк.

Он всем известен, но поэты только

Стоят по грудь — потока поперек.

Юнна Мориц не принимала жеманных игр и эстетического рукоделия в литературных салонах еще и потому, что на всю жизнь осталась обожжена своим военным детством, всегда помнила, каково это: "Из горящего поезда / на траву / выбрасывали детей. / Я плыла / по кровавому, скользкому рву / человеческих внутренностей, костей… / Так на пятом году / мне послал Господь /спасенье и долгий путь… / Но ужас натек в мою кровь и плоть — / и катается там, как ртуть!"

Поэт, как правило, говорит о себе все в своих стихах, надо только внимательно его читать, надо чувствовать не только чернила, но и кровь поэта. Юнна Мориц любила изысканность стиля, увлекалась сложными рифмами, экспериментировала с ритмом стиха, чем так понравилась ведущему теоретику стиха Михаилу Гаспарову, но ее запрятанная глубоко под кожей гонимость всегда оставалась в душе, и в результате — ранимость на гонимость, дерзость к властителям в литературе, отказ от ученичества: "Из-за того, что я была иной, / и не лизала сахар ваш дрянной, / ошейник не носила номерной, / и ваших прочих благ промчалась мимо…"

Она шла по свободному пути одиночества, отказавшись от многих шалостей интеллигенции, от ее снобизма, от ее учительства. И более того, отказав высоколобой интеллигенции в праве учительства над народом. "Мой кругозор остается почти примитивным, — / только мое и твое сокровенное дело". Из своего еврейства она извлекла принцип гонимости и не собиралась с ним расставаться, ее не манило новое барство.

Свои принципы Юнна Мориц не пожелала поменять и после перестройки. Если в году 1979 она писала:

Нет, нет и нет! Взгляни на дураков,

Геройство променявших на лакейство, —

Ни за какую благодать веков

Попасть я не желаю в их семейство!

то, продолжая эту тему и дальше, едко наблюдая за лакеизацией всей числящей себя прогрессивной культуры, она уже в 1998 году, отказываясь от вежливости и осторожности в выражениях, переходит на прямую речь:

Меня от сливок общества тошнит!..

В особенности — от культурных сливок,

От сливок, взбитых сливками культуры

Для сливок общества.

Не тот обмен веществ…

…………………….

Сырую рыбу ела на Ямале,

Сырой картофель на осеннем поле,

Крапивный суп и щи из топора

В подвале на Урале…

……………….

А тут, когда настало

Такое удивительное время

И все, что хочешь, всюду продается —

Моря и горы, реки и леса,

Лицо, одежда, небеса, продукты

Включая сливки общества, — тошнит

Меня как раз от этих самых сливок…

В постсоветский период начинается в поэзии Юнны Мориц время прямого действия. С пугающей многих откровенностью она отворачивается от более чем благополучных друзей, от своего либерального окружения, от самых либеральных журналов. Она с головой уходит в какое-то бродяжничество, народное бомжество, помойничание, как бы самоунижаясь до тех старушек, которые в аккуратно заштопанных пальто аккуратно роются в помойках, выбирая себе питание на жизнь. Вдруг гонимое нищее гетто заговорило в ней во весь голос, и она встала рядом с ныне отверженными постсоветским режимом. Уже их глазами она смотрела на новую власть и либеральную культуру. Она уже кричит во весь голос: "Такая свобода, / что хочется выть". Она становится поэтом из гетто обездоленных: "А старушка вот плохая, / вспоминает вкус конфет, всем назло не подыхая…". Она среди тех, кто "не умеет культурно /свое место занять в гробу…", идет учиться у народа его языку, хлесткому, площадному, бунтарскому.

Очень Моника любила

Хер сосать дебила Билла.

Сербия — не Моника,

Там своя гармоника!..