Средний класс в этнонациональном орнаменте: проблема срединности в русской ментальности (*+)
http://www.inp.ru/lib/k2/kn2-17.html
Средний класс в этнонациональном орнаменте: проблема срединности в русской ментальности
Препятствием для становления среднего класса служит постоянно воспроизводящаяся ситуация духовно-нравственной неопределенности
массового сознания советского и постсоветского общества. Речь идет не просто о состоянии некоторой неприкаянности, а, главным
образом, о неразвитости промежуточных звеньев между полярными состояниями духа, когда обнаруживается и "высокая мораль",
существующая преимущественно в форме возвышенного нравственного идеала, время от времени проявляемая в эпизодах подвижничества,
героики, а также в ригористических оценках людей, событий, исторических и бытовых случаев, и, одновременно, выявляется существование
"профанной" морали, житейской, "низовой" нравственности. Такое раздвоение в общем-то нормально, если бы не одно обстоятельство:
между ними зияет пропасть - не получила развития, укоренения в прочной традиции "срединная" мораль, обрученная с формализованным
правом. Очень возможно, что именно этот факт является основной причиной заторможенности процесса формирования среднего класса, его
становления и бытия в нашей стране. Или, по крайней мере, одним из обстоятельств, вызывающих "историческую задержку". С другой
стороны, этот класс в свою очередь является выразителем "срединной" морали, условием становления реалистичности морали как таковой,
ее образования при переработке пестрых нравов, местных традиций, локальных обычаев.
Примечательно и другое обстоятельство: состояние "провала" между крайностями необычайно слабо отрефлексировано, не дано самому
массовому сознанию. Его носители не способны без лукавства представить самим себе отчет в том, каким же образом в сокровенных
структурах их сознания угнездились гетерогенные, даже противоречащие друг другу ментальные начала. Речь идет не о том, что ничто
человеческое русской душе не чуждо, и не о духе коллективно-бессознательного с присущей ему расколотостью сознания человека. До сих
пор не произошел синтез данных начал, не сблизились ментальные крайности (подобно тому, как не произошло синтеза между моральной
онтологией традиционного социума и онтологией рациональной морали модерна в пострациональной морали, где приставка "пост" означает
не исход из прошлого, а преемственность состояний). Во всяком случае, такого сближения и, тем более, синтеза не произошло в
необходимом объеме и с достаточной степенью эшелонированности, которые нужны для слияния отдельных "молекул" среднего класса во
внушительный социальный массив в мире, где уже идет распад макроструктур на множество индивидуальных жизненных проектов.
Вероятно, так и возникает феномен неопределенности и аксиологического маятника в духовно-нравственной жизни страны, постоянного
колебания между крайностями, шараханья из стороны в сторону без успокоения в заветной зоне "золотой середины". И не только в
макроистории с ее длинными волнами, но и в биоистории нравственной жизни отдельного человека. Правда, как показывают опросы, люди
предпочитают самоидентифицироваться в качестве ординарных, "простых", "средних" людей, благоразумно избегающих крайностей любого
рода, используя и иные подобные мифологемы относительно самих себя, что способствует снижению уровня личной ответственности и перед
самими собой, ближними и, тем более, перед дальними. В этом и без того запутанном, сложном мире трудно такую ответственность
уяснить, зато необычайно легко ее "сбросить" или сделать дисперсной.
В этом отношении правы те, кто утверждает, что "Россия - удивительная страна". Н. Гоголь назвал Отечество святой Русью с
народом-богоносцем, а в то же самое время не менее наблюдательный мыслитель В. Белинский считал этот народ безбожным и свирепым. У
русского народа, скажет позже Н. Лосский, не сформирована "срединная культура". А уже ближе к нашему времени Д. Биллингтон озаглавит
свою известную книгу необычайно выразительно: "Икона и топор: к интерпретации истории культуры России".
Аксиологические колебания в итоге отложились в нравственных качествах многих людей. Смещения идут минуя заветную "золотую середину":
от активизма - к пассивности, от энтузиазма - к апатии, от покорности властям, судьбе, общине - к бунтарству против них всех, от
легковерия, наивности, почти детской доверчивости - к хитроманству и неразборчивому негативизму, от святости - к греховности
(уместно вспомнить, к случаю, известный афоризм К. Леонтьева: русский человек может быть святым, но не может быть просто честным),
от высокого - к низкому, от готовности трудиться в критические моменты производства до седьмого пота (а в этом, полагал В.
Ключевский, в Европе нет равных русскому человеку) - до длительных приступов меланхолии, хандры, затяжного безделья (отсюда,
наверно, родилась насмешливая фраза: "Никто так не умеет работать, как не умеем мы"), от нетерпимости ко всему "не нашему",
агрессивности по отношению к "чужому" - до поразительного долготерпения и доброжелательности, от общинной ориентации, знаменитой
"соборности" - до пониженной способности к самоорганизации приватной и публичной жизни на рациональной основе и т.д. До наших дней
затруднения по этой части связаны с дефицитом умеренности, равномерной активности вообще, со всяческой мерой в особенности. "Россия
была и, по всей вероятности, остается страной крайностей, стремления во всем достигать последнего предела" (Д. Лихачев), страной
"огневой неистовости в желании немедля утвердить небо на земле" (В. Шульгин), что поставляло излюбленные сюжеты для отечественной
трагики (а заодно и для юмористики). И колебания подобного маятника, раздвоенность массового сознания усиливаются в смутное время, в
котором и нам выпало счастье жить.
Все это - не константные атрибуты российского сознания (картину разнообразит этнонациональная психология страны, наполняя ее
оттенками и нюансами, так как принимает во внимание классовые, сословные, конфессиональные, отчасти профессиональные и региональные
различия), а только выразительные предпочтения, влиятельные тенденции, которым, естественно, противостоят контртенденции. И такое
состояние сознания не нуждается в какой-то оправданности перед более спокойным, "отстоявшимся", "нормальным", "праведным"
состоянием. Данность этнонационального характера не подлежит оценке в двумерной позитивно-негативной логике, в манихейском духе
(например, достижительство, которое часто относят лишь к ментальности среднего класса, не является его безраздельным владением, ибо
возможно в различных измерениях и регистрах).
Остановимся на такой существенной черте нашей ментальности, которую не без оснований называют "российской нирваной", сплином, тоской
или хандрой. Это - не просто индивидуальное качество того или иного лица, а устойчивое мироощущение значительного слоя
рефлексирующей русской интеллигенции ХIХ и ХХ столетий. Возникло оно в ситуациях исторического выбора, вблизи точек бифуркации
развития, глубоких переворотов в образе жизни, в эпоху социальных потрясений, так сказать "конвульсий" сначала запаздывающей
модернизации, а затем советской патримониальной (или консервативной) и постсоветской перемодернизации страны - вместо плавного,
эволюционного и основательного развития, когда каждый этап изживается "до дна", а не наезжает один на другой, образуя замысловатой
конфигурации торосы из различных плохо состыкованных пластов культуры, ее ценностных установок, из нагромождения всевозможных
жизненных стилей поведения и типов личностей. А именно эти обстоятельства лежат в основе культурных расколов, сотрясающих всю
духовную историю России.
Особенности социокультурного развития страны побуждают оценить жизненные идеалы квиетизма и хандры, вывести их из-под гнета
двузначных оценок - то как абсолютного блага, то как столь же абсолютного зла. Они уберегают человека от торопливого стремления
стать членом среднего класса, добившегося "собственноручно" делового, профессионального, жизненного успеха путем активизма, вступая
в бурный поток социальной энергетики, от прегрешений социальной ангажированности, от поспешной и поверхностной веры в целительность
радикального программизма. Поэтому инвективы против квиетизма и хандры далеко не всегда справедливы и этически безупречны, тем
более, что успех и неуспех, ориентация на успех или отклонения от него сами по себе не являются неким инобытием добра и зла.
Пространство между активизмом и квиетизмом, пронизанное насмешливостью и скепсисом, о котором обычно говорят, что он "здоровый",
характеризуется не столько взаимоотталкиванием, сколько парадоксальной сопряженностью, переменностью исходных значений, скользящих
атрибуций, никак не умещающихся в русле заурядного морализаторства, возмущенного установками на "недеяние" и постыдную эвакуацию с
"площадей истории".
В одном из культурологических исследований отмечено, что если бы отечественное социальное знание, не опасаясь упреков в
изоляционистских устремлениях, создало в конце ХХ века науку "русское отчизноведение", то очень скоро внутри него появилась бы
особая отрасль знания - "хандрология" и "хандрософия" со своим собственным предметом исследования - хандрой. Автор этого слегка
ироничного высказывания Н.В. Любомирова полагает, что анализируя феномен русской хандры в национальной культуре, мы имеем дело с
двумя традициями. Одну она называет "публично-политической", тогда как вторую именует "социально-подпольной". И русская мысль,
подобно коромыслу, вечно качается в "политическое" и от "политического", в ней то приходят, а то уходят волны политомании.
Обратимся к оппозиционной модели культурного архетипа. И вместо того, чтобы возвращаться в домодернизированную реальность, отрекаясь
от факта автономизации сфер общественной жизни и автономизации самой личности, а также чтобы укрыться в анонимности, перестать быть
человеком массы, чтобы выбраться из-под подчинения системам рационального планирования и нормированной машинной продукции и при этом
не утерять завоеваний личностного развития, опасаясь, наконец, стать "невостребованной личностью", - необходимо сохранить
самобытность, придавая жизненной активности надындивидуальный, даже надмировой смысл. Это позволит человеку эпохи постмодерна
воспринимать свою активность как миссию, как призвание в его сакральной или светской версии, побуждая, по Э. Фромму, постоянно
обдумывать факт собственного рождения. И тогда, пародируя автора вышеприведенного высказывания, можно сказать, что если бы
отечественное социальное знание, не боясь упреков в антиизоляционизме, создало в конце ХХ века науку "русское отчизноведение", то
очень скоро заметили бы, что внутри него появилась особая отрасль знания - "успехология" и "успехософия". Деловой, профессиональный
и даже жизненный успех в целом, конечно, не могут рассматриваться в качестве эквивалента абсолютного блага. Но ориентация на успех
имеет глубокие корни в российской ментальности, как бы некоторые ни сторонились подобного утверждения. Более того, есть немало
оснований говорить о российской идее успеха, ее прописанности в философско-этическом и "простонародном" лексиконе. Пусть не столь
выразительно, как в случае с хандрой (что само требует дополнительных историко-филологических разысканий о причинах такой
асимметрии).
Наряду с русским квиетизмом в различных его контекстах и русским стоицизмом, имеется и этнонациональный жизненный идеал социальной и
партикулярной активности. В частности, он связан не только с русским либерализмом, но и с русским консерватизмом, который очень
слабо подвержен "политомании" и радикализации. И этот идеал усиливается по мере перехода от традиционного малоподвижного народного
бытия к динамизму модернизационного существования, испытав на этом трудном и затяжном пути как скорбь и бремя сомнений различного
свойства, так и стыд от приверженности философии бодрячества и близорукого оптимизма (реакция на тяготы форсированной и не всегда
желаемой модернизации, искусы революционаризма и нигилизма, приманки тоталитаризма и т.п.).
Многообразные социологические данные позволяют утверждать, что в России происходит постепенное отступление от якобы генетически
запрограммированного традиционализма, казарменного коллективизма и патернализма, которые в немалой степени блокировали и отчасти
продолжают блокировать ориентацию на достижения, связанную с образованием среднего класса, погашают ориентации на личный (а в ряде
случаев и даже на коллективный) успех в деятельности, препятствуют утверждению гражданских прав и контрактных отношений с
соответствующей этикой ("скромной этикой контракта", по выражению С.С. Аверинцева), принципов несогласия с идеократическими
началами. А именно данные ориентации и начала создавали устойчивый каркас для привычных матриц ценностных суждений, для всего
морального "кода" общения.
Немалую роль (не всегда и не во всем положительную) в таком расчищении ценностной "площадки" для среднего класса сыграли развившиеся
еще в доперестроечное время потребительский индивидуализм (мы полагаем возможным говорить об особом "русском" индивидуализме,
наподобие того, как пишут об эксклюзивном индивидуализме римском, византийском, англосаксонском, японском и т.п.), бюрократический
рационализм и десинкретизация ценностного мира как условия повышения эффективности деятельности внутри специализированных подсистем
социума эпохи модерна, укрепления персональной ответственности за последствия собственных поступков, не дозволяя утопить ее в некоей
"коллективной ответственности".
Наметилось, впрочем, не просто безвозвратное вытеснение традиционализма с его уже давно подорванных позиций в ценностном мире.
Выявились предпосылки для его сближения с модерном, сближения ценностей внешнего успеха с успехом "внутреннего делания",
консервативных и либеральных ценностей. Путь к этому сближению оказался извилистым и полным всяческих перекосов. Остались и
останутся различия между целерациональными и ценностно-рациональными социальными действиями. Но в ситуации преодоления крайностей
индивидуализма и коллективизма (теоретически их застывшая оппозиция начала преодолеваться в обществознании чуть ли не XVIII века в
этических доктринах Ф. Хатчесона, А. Смита, Д. Юма и особенно - в XIX веке) они перестают быть несовместимыми, так как и те, и
другие действия стали предполагать взвешивающую стратегию поведения с оглядкой на последствия, требовать свободного рационального
выбора и, соответственно, минимизации импульсивности поступков "по убеждению" (разумеется, при сложной многоуровневой мотивации
поступков всегда остается место для проявления чувственной стороны морали, для "доброй воли"). Принцип комплементарности
предполагает верность нормам этики успеха, правилам честной игры на всех рынках, кооперативность действий, преданность жизненному
призванию и самореализации, солидаристским ценностям.
Социологические исследования обнаруживают существование продвинутых групп населения России (все более многочисленные "островки", уже
напоминающие "архипелаг", но все еще не слившийся в "континент" среднего класса) с развитой коммуникативной рациональностью
поведения, с освоенными достижительными ориентациями. Они воплощают умеренные формы индивидуализма и солидаризма, предрасположение к
нескончаемому дискурсу по поводу правил поведения на всевозможных поприщах успеха. В то же время они воплощают результат усвоения
норм и ценностей этики успеха в такой степени, что уже можно разглядеть - пусть и размытые - контуры, неясные прообразы российского
варианта национальной модели данной этики.
Если руководствоваться концепцией государства-нации, то следует сфокусироваться на ведущей роли среднего класса в его формировании.
Во-первых, именно средний класс образует социальный фундамент конституирования государства-нации. И тогда он парадоксальным образом
из "срединного" класса становится авангардным, разрешая давнее - заявившее о себе в Западной Европе едва ли не с XV века,
актуализировавшееся в XVIII столетии и преодоленное на рубеже XIX-XX веков - противоречие между демосом и этносом. Долгое время эта
роль принадлежала буржуазии, но ближе к нашему времени именно средний класс, впитавший в свой состав значительную часть буржуазии,
конституируется в качестве внушительного множества социально и политически активных граждан демократически организованного общества.
И когда неожиданно для привычной российской социальной лексики утверждают, что политическое государство "производит народ",
преобразуя для этого идентичности существующих в его пределах этнических общностей, а также традиционных классов и конфессий в нечто
целостное, то имеют в виду лидирующую роль среднего класса в генезисе наций как наиболее заинтересованной в нем силе.
Средний класс участвует в постепенной трансформации шумпетерианской (формальной, делегативной, электоральной) демократии, возникшей
в неорганичной для нее среде, в демократию аутентичную, неидентитарную, либеральную, качественную (по выражению К. Ясперса) с
базовым консенсусом относительно целей конвенции, ее содержания, перспектив, инструментов реализации и процедур. Соответственно, в
этическом плане происходит автономизация морали и создание ее нормативно-ценностных подсистем. Средний класс участвует в
консолидации вокруг эндогенных социокультурных поведенческих стандартов, ценностей и символов, не связанных с какой-то одной
этнической общностью, группой, ибо консолидируется "согражданская общность", объединяющая людей с общими интересами, мироощущением и
даже судьбой, а потому и с постоянно возобновляемым стремлением жить вместе в рамках одной политии.
Во-вторых, средний класс образует - чаще всего стихийно, ненамеренно, в ходе эволюционного отбора - широкую основу для достижения
языковой однородности и общекультурной идентичности в рамках государства-нации (что не исключает ситуаций билингвизма и языкового
равноправия). Такая основа открывает путь к гомогенизации многосоставного общества, каковым является Россия. Осуществляется это на
базе перехода от унаследованной этничности, исходный пункт которой - кровное родство, к обретаемой национальной идентичности через
личную вовлеченность и свободный выбор. Одновременно происходит переход от этнического патриотизма к патриотизму гражданскому. Режим
постоянного диалога культур большинства с культурами меньшинств в направлении выработки общей ментальности при наличии политической
воли, а также при достаточных властных ресурсах, открывает возможность перехода к "постнациональному обществу" типа Европейского
Союза со стратегией неуклонной деэтнизации государства и деэтатизации этничности (четкая формула В.Тишкова).
Отвлекаясь сейчас от острейшей проблемы налаживания диалога между государством и этносом (этносами), который некоторые исследователи
полагают просто невозможным, отметим, что в вовлеченности, о которой шла речь выше, своеобразным мотором служит активная позиция
среднего класса в современной системе образования и воспитания. Именно данная система с помощью трансгенерационной трансляции
групповых ценностей и нормативных образов в современном сегментированном обществе с моральными подсистемами (политическая и
экономическая этика, трудовая и профессиональная мораль, этика управления, образования, науки и т.п.) поддерживает необходимый
уровень культурной однородности. Делает она это, продуцируя правила, оценочные шаблоны, регламенты экономической и политической
коммуникации. И выполняет подобную интеграционную миссию эта система "...вне зависимости от того, ставится ли перед ней такая задача
осознанно, поскольку политическая культура является неотъемлемым элементом общественного наследия в целом". Поддерживая
общенациональный образовательно-воспитательный проект, средний класс - более всех других общностей - задает стандарты публичного
поведения для всех иных общностей.
Мы акцентируем государственное начало в образовательно-воспитательном проекте, так как возможности частного сектора здесь
сравнительно ограниченны, прежде всего в объемном отношении, а заочные, дистантные, интерактивные, телевизионные и т.п. методы
образования второсортны (по выражению Н.Б. Карлова). Они способны лишь дополнять серьезное базовое образование, не говоря уже о
воспитании, которое фактически деинституализируется, выпадает из сферы образования. И даже наш еще во многом протосредний класс по
своим качественным и количественным показателям, несмотря на явное ослабление государственных позиций в образовательной сфере,
отдает себе отчет в значимости государственных начал образовательного проекта в России, ибо практически весь состав этого класса
"родом" из государственного сектора в образовании.
