>Прошу знатоков дать толкование, поелику это возможно. А то перекинусь к нехристям-новохроноложцам, упрямо толкующим о том, что летописи русские написаны не тогда, и не теми, и понятно зачем.
Схожий забавный эпизод содержится в книге Успенского "Слово о словах"
"В одной из грамот конца XVI века мне встретилась такая примерно удостоверительная помета.
«А к сей росписи руку приложили Ивашко Кузнецов, да Ивашко Зыбин, да Глупой, Бо-рисов сын Перепел, да погоста Микифорова дьячок Игнатий Велосипедов...»
Я остолбенел от неожиданности.
Как? В XVI столетии, за четыре века до нашего времени, во дни царя Бориса Годунова или еще раньше, жил на Руси, в глухом погосте Микифоровке человек, носивший фамилию Велосипедов?!
Но ведь это же значит, если всерьез принимать все, что я только, что вам говорил, что его отца или деда звали «Велосипед». А тогда приходится думать, что «велосипеды» в те вре-мена у нас на Руси были совсем обычным, широко известным экипажем: их знали даже где-то в далеком захолустье Псковской земли, «на речке Локоньке». Как к этому следует отнестись? Мы {330} же знаем, что машина «велосипед» изобретена только в XIX веке и самое слово «ве-лосипед» появилось вместе с нею.
Может быть, грамота, которую я читал,— грубая подделка, написанная каким-то неве-жественным шутником, который все подогнал, как полагается, да забыл, когда люди создали этот двухколесный экипаж?
Загадка может показаться неразрешимой. На самом же деле отгадка ее или крайне про-ста, или же я очень ошибаюсь.
Что такое слово «велосипед»? Это довольно обычное искусственное сочетание двух ла-тинских корней: «вéлокс» — значит «быстрый», «пес» («pes», родительный — «pedis») — «но-га». «Велоси + пед» — «быстроног». Довольно понятно, почему именно так назвали машину, предназначенную для скорой езды при помощи мускульной силы человека.
Теперь примем во внимание совершенно другое обстоятельство.
И в западных странах и у нас в течение долгих столетий латинский язык считался язы-ком особо образованных людей; знание латыни отличало ученых, церковников, адвокатов, врачей от остальной народной массы.
С изучением этого языка создалась довольно забавная мода среди людей начитанных: переводить на него свои — французские, немецкие, голландские, русские— фамилии.
Именно так голландский ученый картограф XVI века Герард Крэмер заменил свою «грубую» фамилию Крэмер, которая по-немецки значит «купец», на звучное латинское имя Меркатор (оно тоже означает «купец», только по-латыни).
По такой же причине за сто лет до этого знаменитый немецкий церковник Филипп Шварцэрд (что в переводе значит примерно Чернозёмов) заменил свою немецкую фамилию греческим равнозначным псевдонимом Меланхтон, эллинист XVI века Вильгельм Гольцманн (дерево-человек) стал Ксил-андром, а известный минералог Георг Бауэр (крестьянин) превра-тился в XVI столетии в Агриколу («земледелец» по-латыни). {331}
Несколько позднее странная мода эта перешла и к нам, на Русь. Привилась она у нас и держалась довольно прочно преимущественно в среде духовенства, представители которого в семинариях и бурсах изучали латынь и греческий.
В XVIII или XIX веках уже очень многие служители церкви так или иначе получали вместо своих простонародных и обычных фамилий латинские и греческие при помощи просто-го перевода. Надеждины становились Сперанскими или Эсперовыми, потому что «сперарэ» по-латыни значит «надеяться». Человек, называвшийся Добровольским, то ли по собственному желанию, то ли велением начальства делался Беневоленским: ведь это значило то же самое. Появились бесчисленные Ляуданские (от латинского «ляудо» — «хвалить»), Вельекотные (ис-порченное «деликатный»), Бенедиктовы, Бенефактовы («бéнэ» — «хорошо», «благо»; «дико» — «говорю»; «фацио» — «делаю») и многие другие.
В XVI и даже XVII веках мода эта еще не успела у нас сложиться. Русское духовенство в большинстве своем было темным и невежественным и латынь знало плохо.
Но, видимо, правило не без исключений; Гоголь не фантазировал, не только когда изо-бражал в «Вие» бурсаков — «грамматиков», «риторов» и «философов», но и тогда, когда за-ставил Тараса Бульбу экзаменовать сыновей в латинской премудрости. Были, несомненно, и в духовной среде люди, слыхавшие про Меркурия-велосипеда, быстроногого античного бога, знавшие латынь настолько, чтобы переделать русскую фамилию одноименника — Бегунов или Быстроногов — на этакий классический лад: «быстрый» — «вéлокс», «ноги» — «пéдэс»; Быс-троногов — Велосипедов. Разумеется, они были: иначе откуда бы взялись в древней грамоте эти занятные фамилии?
Таково мое объяснение этого курьезного случая. Может быть, кто-либо найдет и дру-гую его версию, более убедительную; я охотно приму ее и вовсе не буду огорчен своей ошиб-кой: слишком уж хорошо пример с дьячком Велосипедовым показывает, как увлекательны чисто языковедческие вопросы и исследования и как в то же время нелегко бывает приво-{332}дить их к бесспорному концу, давать на них точные и верные ответы. Он отлично убеж-дает: чтобы доискаться до происхождения даже одного слова, одного имени, надо знать и при-нять в расчет множество фактов из истории и культуры не только нашей Родины, но и всей Ев-ропы. А иначе, пожалуй, придется признать, что велосипеды были изобретены еще во дни Ивана Грозного и Елизаветы Английской."
"Самолет при Петре I
Вы снимаете с полки 58-й том «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона и открываете его на статье «Шлиссельбург».
В статье, напечатанной, к слову говоря, в 1903 году, то-есть еще до того, как вышла из пеленок авиация, рассказывается, как войска Петра I овладели крепостью Орешек и городом Шлиссельбург у истока Невы:
«Особый отряд был переправлен на правый берег и овладел находившимися там укре-плениями, прервав сообщения крепости с Ниеншанцем, Выборгом, Кексгольмом. Флотилия блокировала ее со стороны Ладожского озера. На самолете была устроена связь между обоими берегами Невы...»
Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы во времена Петра I в армиях применялись само-леты, на которых можно было бы пересекать широкие реки?
Рев мотора под Санкт-Питер-Бурхом! Самолет в шведских войнах великого Петра! Да это прямо удивительное открытие!
Посмеиваясь, вы говорите: «Тут что-то не так! Очевидно, речь идет не о наших воз-душных машинах». А о чем же?
Приходится провести целое военно-историческое исследование, прежде чем мы добь-емся истины. Да, двести лет назад «самолетом» называлось нечто, очень мало похожее на наши нынешние самолеты. Впрочем, если вы спросите у современного сапера, он сообщит вам, что слово это живо и доныне: и сейчас понтонеры на фронте, при переправах, применяют порою особые самоходные паромы, движущиеся силой речной струи. Эти своеобразные при-способления издавна называются самолетами.
На таком именно самолете поддерживал и Петр I связь между частями, находившимися по обе стороны могучей реки. Значит, слово «самолет» в нашем языке {236} существовало за много времени до того, как первые пропеллеры загудели в небе. Только оно имело тогда со-вершенно иное значение.
В разное время оно имело таких значений даже не одно, а несколько.
Возьмем ту же «Энциклопедию», но только на слово «Самолет». Оно находится в 56-м томе; том этот вышел в свет в 1900 году. «Самолет, — говорится там,— ручной ткацкий ста-нок, с приспособлением для более удобной перекидки челнока».
А кроме того, как мы хорошо помним с детства, в самых старых сказках именовалось искони «самолетом» все то, что может само летать по воздуху, — например волшебный ковер *.
[* Слово это вообще охотно применяли ко всему быстрому на ходу, подвижному. Одно из «акционерных» пароход-ных обществ на Волге до самой революции было известно под фирмой «Самолет». Среди шуток юного А. Чехова («Перепутанные объявления») есть такая: «Пароходное О-во «Самолет» ищет места гувернантки». Видимо. «О-во» это было в те дни весьма популярным.]
Теперь нам ясно, что получилось в этом случае. Когда языку понадобилось дать имя новоизобретенной воздушной машине, каких до сих пор он не знал, люди как бы внезапно вспомнили, что подходящее для этого слово давно уже существует в сокровищнице русской речи.
Правда, оно не было «безработным», это слово: оно имело свои значения. Но одно из них (особый паром) было известно очень мало кому. Другое (ткацкий станок) употреблялось тоже только техниками да рабочими-текстильщиками. Третье значение — сказочное — никак не могло помешать: таких «самолетов» в настоящем мире не было; спутать их никто не мог ни с чем. И язык спокойно передал это имя новому предмету: он создал новое слово, перелицевав, переосмыслив старое. Он придал ему совершенно иной, небывалый смысл.
Вы, может быть, теперь представляете себе дело так: народ наш по поводу названия новой машины устраивал специальные совещания, рассуждал и обсуждал, как поступить луч-ше, потом «про-{237}голосовал» этот вопрос и решил его «большинством голосов...»
А другим, возможно, все рисуется иначе: просто нашелся умный и знающий человек, который помнил старое слово; он придумал употреблять его в новом значении и «пустил в ход». И то и другое неверно.
Разумеется, новое употребление слова «самолет» сначала пришло в голову одному или двум-трем людям; не всем же сразу! Но совершенно так же другим людям казалось в те дни более удобным и подходящим назвать новую машину заимствованным из древних языков словом «аэроплан». В первое время, когда только возникла авиация, почти все говорили имен-но «аэроплан», а вовсе не «самолет». А потом, совершенно независимо от того, чего хотели отдельные люди, язык как бы сам по себе выбрал то, что ему казалось более удобным и пригодным. Слово «аэроплан» постепенно исчезло; слово «самолет» завоевало полное вла-дычество. И сделано это было не моим, не вашим, не чьим-нибудь одиночным вкусом или вы-бором, а и мной, и вами, и миллионами других — могучим чутьем к языку, свойственным все-му народу — хозяину и хранителю этого языка **."