По просьбе Сергея Стрыгина вывешиваю две части воспоминаний майора Олега Закирова,
бывшего сотрудника УНКВД по Смоленской области. Тексты предоставлены редколлегией журнала "Новая Польша".
Олег Закиров
«Новая Польша», 2004, № 12.
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ЧАСТНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ...
Продолжение документальных записок*
* Начало см. в «Новой Польше», 2004, № 9.
Начальником Смоленского управления КГБ был генерал-майор А.И.Шиверских (уволен в отставку в 1992 г.) Он занял эту должность благодаря всемогущему покровителю — генерал-полковнику Агееву (зам. председателя КГБ СССР), они оба раньше служили в Иркутске. Шиверских был довольно серым, бесцветным чиновником (но в то же время самоуверенным и чванливым), а всех осмелившихся на критику называл демагогами. Сам генерал страдал косноязычьем, разговаривая — проглатывал слова, как будто не говорил, а жевал жвачку. Если бы не «мохнатая лапа» в Москве, он вряд ли бы дослужился до подполковника. Такие люди и делали карьеру в КГБ, и в партии, кто действовал по принципу «служить бы рад, прислуживаться — тоже».
За свои критические выступления и требования ликвидировать дачный поселок сотрудников КГБ в Катыни (на костях расстрелянных жертв репрессий, в том числе и польских офицеров) я очень быстро оказался в дежурной службе УКГБ, на самой низкой должности. Эту службу называли «кладбищем чекистов», следующим этапом карьеры была улица.
«Олег, не лезь ты на рожон, — говорил мне сослуживец по дежурной службе Григорьев, — увидишь еще, что эта перестройка кончится диктатурой». При этом он делал ссылки на исторические примеры.
«Перестройка кончится перестрелкой», — пошутил электрик УКГБ Владимиров, но, как оказалось позже, был прав.
Примерно в это время я заметил, небывалый интерес некоторых руководящих сотрудников УКГБ к охоте: вдруг все стали охотниками, но покупали не двустволки-дробовики, а прямо с Тульского завода заказывали себе многозарядные карабины с нарезным стволом ( на всякий случай). Сам я питал надежду, что хуже, чем есть, уже не будет. Шла тревожная весна 1989 года, время надежд и горьких разочарований. Русские (и не только) начали массово выезжать из южных республик в Российскую Федерацию. Запахло «жареным», прилавки магазинов катастрофически опустошались, появились талоны на продукты и все прочее. Как особый и дурной знак люди восприняли исчезновение в магазинах мыла и стирального порошка. Началась тихая паника. Квартиры многих людей стали превращаться в продовольственные склады — мешки с мукой, соль, спички и т.п., как на случай войны или конца света. Разгорался все сильнее армяно-азербайджанский конфликт... Руководящий состав КГБ проклинал Горбачева, но небольшая часть молодых сотрудников связала свои надежды с перестройкой — чуть позже этих последних быстро поувольняли, просто выкинули как щенят. Генерал Шиверских стал теперь больше выбирать слова: вместо «антисоветские проявления» он теперь мягко замечал о «потере политической ориентации у части сотрудников КГБ», имея в виду меня и подобных мне. КГБ ждал своего часа... И сейчас, надо честно признать, дождался. Партия еще была руководящей, свирепствовали парткомы.
Завалив меня с головой срочной работой в архиве, Шиверских рассчитывал, что времени и сил на «демагогию» у меня не останется. Так внешне и выглядело. Я скрипел авторучкой с удвоенной скоростью, делая помимо основной работы свой список пострадавших для будущего (как я мечтал) музея репрессированных и для книги памяти. На мои требования предать гласности списки репрессированных путем публикации в областной газете КГБ не реагировало (только через несколько лет они начали публикации списков реабилитированных). Удлиняя свой печальный список пострадавших, я записывал краткие сведения, номера дел и, как сказано у О.Мандельштама, «мертвецов голоса».
Дело №1422(с) на Ефремова Якова Васильевича, 1879 г.р., деревня Раевка Монастыршенского района Смоленской обл., осужден тройкой НКВД по ст.5810 05.10.1937 на 8 лет ИТЛ, говорил: «...не Николай II был кровавый, а Сталин... обобрали до нитки, еще на заем заставляют записываться (заем на оборону страны), оборонять нечего, лишь бы от Сталина избавиться. Расстреливают тех, кто хотел для крестьян лучшей жизни...»
Дело №15068 на Титова И.А., 1906 г.р., и Кабанова П.А., 1898 г.р., из деревни Забежинка Батуринского района Западной [позднее Смоленской] области, 01.09.1931 тройка ОГПУ Зап. области по ст.58810 осудила обоих на 10 лет концлагерей. Кабанова обвиняли в частности за следующие слова: «Колхозы — это разорение и гибель крестьянства... Обижались на прежнюю власть, что была плоха, а советская власть плоше в несколько раз, раньше все было и все сыты были, а сейчас нет ничего, все голодные и босые...»
Единицы из доживших до второй реабилитации присылали в адрес УКГБ письма — например, Пантелеев Ф.А., 1916 г.р., дело №21503(с), ст.58910, осужден тройкой НКВД 30.09.1937 на 10 лет лагерей. Вот некоторые строки его письма:
«...какие только пытки против меня не применялись — и избивали на допросах и заставляли стоять... вынужден был подписать чтобы не умереть с голоду... направили на каторжные работы в Ивдельлаг... (на станции Сома в 60 км от Ивделя выгрузили)... выпрыгивали из вагонов, нас ставили на колени (в снег). Потом подъехал верхом начальник Сомского отделения Мотаксапула и заставил всех стоящих на коленях сказать следующее: „МЫ ВРАГИ НАРОДА, НАС ПРИВЕЗЛИ СЮДА ИСКУПИТЬ СВОЮ ВИНУ перед Родиной и лично перед товарищем Сталиным”. Пока это не сказали, конвой не разрешал вставать на ноги, но холод заставил кричать эти слова. Выступил Мотаксапула: „Мы должны за зиму построить дорогу до Ивделя — шпал не хватит, ЛЮДЕЙ ПОЛОЖИМ, но дорогу построим”. И действительно людей положили больше, чем шпал, умирали от голода и холода, но дорогу строили... на строительстве дороги погибли... сотни тысяч людей, которых хоронили прямо в тайге... об их кончине не было сообщено родным. Освободился в 1947 г.
Находился 10 лет в произволе и беззаконии. Те, кто издевался над людьми, ушли на льготные пенсии, а мы (обиженные) никакими льготами не пользуемся. В Костромской области живут Топоров Александр и Фролов Александр Андреевич — эсэсовцы, которые издевались над людьми (заключенными)... Как надо мной ни издевались, как ни обижали, я все пережил... живу на скромной пенсии с подорванным здоровьем...»
Вопреки утверждениям ярых сталинистов об энтузиазме 30х годов, документы говорят обратное. Поражает меткая характеристика преступной власти:
«Советская власть — это кучка сволочей и бандитов, которые исковеркали всю человеческую жизнь в нашей стране. Все самые лучшие люди арестованы и томятся в тюрьме, а самая сволочь заправляет страной» — дело №11985 на Паршину П.И., 1882 г.р., ст.58610, расстреляна 17.10.1937.
Народ не обманешь, он видел эту власть «в гробу», видел преступность этой власти, народ не был глупым стадом. Поэтому мне частенько попадались в архивных делах слова: «Это не власть, а банда». Энкавэдэшники не щадили людей с солидным возрастом, так был осужден Давыдов Г.Г., аж 1844 года рождения! Сталин поставил себе за цель уничтожить как можно больше людей, помнивших лучшие (дореволюционные) годы. Правда, советская власть и к детям не знала пощады, их направляли в колонии и высылали в Сибирь как ЧСИР (член семьи изменника родины). Например, 13летний Валерий Вихорев (из детдома) за «измену родине» был направлен в детскую колонию.
В НКВД была создана (вернее сфабрикована) ПОВ («Польская организация войсковая»), которой на самом деле не существовало. Большинство польского населения западной части СССР было репрессировано якобы за принадлежность к ПОВ. Людей просто арестовывали по данным адресных бюро, которым поручалось представить списки граждан с национальностью «поляк». Затем под пытками добивались показаний под заранее составленные, вымышленные протоколы допросов.
Из архивных дел было видно, что репрессиям нещадно подвергались священники (католики, православные, лютеране и т.д.). Например, по делу на лютеранского священника Швальбе Густава Анцевича, 1880 г.р., арестованного 06.11.1929 ОГПУ области, было репрессировано 111 человек, а 24 — расстреляны (в основном это были латыши).
Пока руководство управления КГБ опомнилось и мне запретили работать в архиве, я успел просмотреть около 130 дел на сотни пострадавших. Кроме списка репрессированных я еще составил список работавших в то время энкавэдистов Смоленска и области.
В Смоленске в те времена проживало более двух тысяч поляков, а по всей области — значительно больше. Сколько их осталось после репрессий, можно только догадываться (точных данных я на этот счет не нашел).
Как я ни старался найти в архиве Смоленского УКГБ хоть какой-нибудь след о катынском расстреле польских офицеров в 1940 г., но кроме упоминания в одном деле об аресте жителя Катыни за излишнюю болтливость — ничего не было. Естественно, его арестовали за то, что он говорил правду: что расстреляли не немцы, а наши — НКВД. Видимо, после войны архив тщательно «просеяли», а все касающееся Катыни было изъято (скорее всего забрано в Москву, в архив НКВД СССР).
Таким образом — будучи заподозренным или из-за осторожности генерала КГБ Шиверских, как бы чего не вышло, — я снова оказался в дежурной службе УКГБ, у меня теперь было много времени, и это мне на руку. Поразмыслив, я решил (не найдя документов по Катыни) искать живых свидетелей — пенсионеров-сотрудников НКВД, работавших в Смоленске в 1940 году. «Документ, бумагу можно сжечь, а самое ценное — это свидетели во плоти (при любом следствии)», — размышлял я. Помог мне один случай на дежурстве. Был глубокий вечер, большинство сотрудников КГБ разошлось по домами. Ушел наконец и генерал, телефонные звонки замолкли, я немножко расслабился от дневной суеты. В этот момент загудел наш городской телефон: кому-то неймется, подумал я, поднимая трубку. В трубке послышался взволнованный голос какой-то старушки, которая просила немедленно «связать» ее с заместителем начальника Смоленского УКГБ полковником Головко. Я ответил, что Головко только что ушел домой.
— Срочно позвоните ему домой, — потребовал старушечий голос.
— Хорошо, — сказал я, — но что мне ему передать и кто вы? Ваша фамилия?
— Передайте ему, что мужчина из Москвы расспрашивал жителей Козьих Гор о польских офицерах, — и добавила: — Кто звонит, он знает.
При этих словах я сразу насторожился, сонливость сняло как рукой, я лихорадочно соображал, как бы затянуть разговор подольше.
— Что конкретно спрашивал этот человек из Москвы и у кого? — спросил я.
— Москвич спрашивал, кто расстрелял польских офицеров , он у меня спрашивал, — ответила женщина.
— Что вы на это ему ответили? — сгорая от нетерпения спроси, я доносительницу.
— Ответила то, что мне положено отвечать, — уклончиво сказала она.
Такой ее ответ меня совершенно не устраивал, и я спросил, а что положено отвечать в таких случаях.
— Ответила как надо, что расстреляли польских офицеров немцы.
Я чуть было ее не спросил, а кто расстрелял их на самом деле...
Чтобы не вызвать ее подозрений, я сказал:
— В общем вы ответили как надо, а вашу информацию я сейчас передам Головко, и он с вами свяжется.
Набирая номер телефона Головко, я надеялся, что, может, и этот мне скажет больше, чем положено. Так я начал раскручивать клубок «тайны Кремля №1» (как будут позже писать газеты).
