После прочтения этой дискуссии я взял свое издание мемуаров Д. Эйзенхауэра "Крестовый поход в Европу" (Смоленск: Русич, 2000, 528 стр.) и, своему немалому изумлению, действительно не смог там нечего обнаружить о том, что Жуков рассказывал Эйзенхауэру про разминирование минных полей пехотой. Я был так сильно заинтригован, что нашел и заказал на eBay-e ее первое издание, выпущенное компанией Doubleday & Company, Inc. в 1948 г. Там этот эпизод есть. Сразу за описанием его с Жуковым полета из Ленинграда в Берлин, после слов "… было ясно, что это опытный солдат" (стр. 521 в моем русскоязычном издании) идет следующее (перевод мой, существующие в русском переводе места выделены курсивом):
"Маршал был изумлен, когда я рассказал ему, что у каждой из наших дивизий с их батальонами усиления численность поддерживалась на уровне 17 тыс. человек. Он сказал, что старался иметь в дивизиях около 8000 человек, но часто после долгих боев численность некоторых дивизий падала до 3-4 тыс.
Очень поучительным для меня было его описание русского метода атаки через минные поля. Немецкие минные поля, прикрытые оборонительным огнем, были тактическими препятствиями, которые приводили к большим потерям и задержкам. Прорыв через них всегда становился трудоемким делом, несмотря на то, что наши специалисты придумали массу всевозможных устройств для безопасного уничтожения мин. Маршал Жуков совершенно обыденно рассказал мне о своей практике, которая была приблизительно такой: "Существуют два вида мин: противопехотные и противотанковые. Когда мы подходим к минному полю, наша пехота атакует, как будто его там нет. Потери от противопехотных мин мы считаем примерно равными тем, которые причинили бы нам пулеметы и артиллерия, если бы немцы решили защищать этот участок большими силами войск, а не минными полями. Атакующая пехота не подрывает противотанковые мины, поэтому после прорыва через минное поле она создает плацдарм, после чего подходят саперы и прокладывают пути для техники."
Я живо представил себе, что случилось бы с любым американским или английским командиром, если бы он применил подобную тактику, и еще более ярко вообразил, что сказали бы об этом солдаты любой из наших дивизий, если бы мы попытались сделать такой метод частью нашей тактики. Американцы измеряют цену войны в человеческих жизнях, а русские – в суммарных потерях страны. Русские хорошо понимают значение высокого морального духа, но для его подъема и поддержания они, очевидно, полагаются на общий успех и на патриотизм, возможно даже фанатизм.
Насколько я понимаю, Жуков не придавал большого значения методам, которые мы считали жизненно важными для поддержания высокого морального духа в американских войсках: систематической смене частей, созданию условий для их отдыха, коротким отпускам и увольнениям и, что самое важное, разработке приемов, позволяющих не подвергать людей излишнему риску на поле боя. Все это было обычной практикой в нашей армии, но казалось малознакомым в его.
Но он согласился со мной, что подавление морального духа врага всегда должно быть главной целью верховного командования. Для этого нет ничего лучше, чем достижения стратегической неожиданности, когда наши силы внезапно оказываются в положении, создающем угрозу способности врага продолжать войну, или, по крайней мере, в важном районе. Этот эффект усиливается, если сопровождается и тактической внезапностью, которая вызывает в передовых частях врага страх, что их вот-вот уничтожат. Раз за разом в компаниях в Средиземноморье и в Европе мы успешно достигали внезапности, или стратегической, или тактической, а иногда – обоих. Мы и сами пострадали в результате тактически внезапного по мощи и сроку немецкого наступления в Арденнах в декабре 1944. Однако в этом случае его вероятность и примерное место были предвидены в такой степени, что меры противодействия были заранее спланированы и успешно осуществлены. Несмотря на это, его первоначальный эффект на моральный дух фронтовых частей оказался заметным.
Основная разница в американском и русском отношении к людям проявилась в другом случае. Разговаривая с одним из русских генералов, я заметил, что одной из непростых проблем, с которой нам пришлось столкнуться на разных этапах войны, была необходимость заботиться о многочисленных немецких пленных. Я упомянул, что их кормили тем же самым пайком, что и наших солдат. С большим изумлением он спросил: "Почему же вы это делали?" Я ответил: "Во-первых, моя страна была обязана это делать согласно Женевской конвенции. Во-вторых, немцы захватили тысячи американских и английских пленных, и я не хотел дать Гитлеру повод или основания обращаться с ними более жестоко, чем он это и так делал." Русский вновь изумился такому моему отношению и спросил: "А какая вам разница, как немцы относятся к пленным? Ведь они сдались и не могут больше воевать." Однако эти утверждения вовсе необязательно означают, что русские жестоки или совершенно безразличны к человеческой жизни. Россия вынесла тяжелые испытания во Второй мировой войне. В 1941 году нацисты оккупировали огромную территорию страны. От Волги до западных границ почти все было разрушено. Когда мы в 1945 году летели в Россию, я не видел ни одного целого дома между западной границей страны и районами вокруг Москвы. На этой захваченной нацистами территории, говорил мне маршал Жуков, было убито столько женщин, детей и стариков, что невозможно точно установить их точное число. Некоторые крупные города были просто стерты с лица земли и до ноября 1942 г. оставалось мало надежды, что, несмотря на отчаянное сопротивление русских, враг может быть задержан до тех пор, пока их промышленность сумеет восстановиться, а западные союзники на полную мощь вступят в войну. Все это вызвало бы ожесточение у любого народа; было бы совершенно поразительно, если бы у русских не появилось более сильного чувства ненависти к немцам и более сурового отношения к ужасам войны, чем в странах, находившихся далеко от районов боевых действий.
Даже во время их успешных наступлений за победы они расплачивались дорогой ценой. Самая расточительная форма военных действий, при которой истощающий характер наступления проявляется быстрее всего – это тактическое продвижение превосходящими силами, которые постепенно отвоевывают территорию у гибко и умело обороняющегося противника. Враг постоянно приспосабливается к обстановке, вынуждая раз за разом производить атаки, приводящие к большим потерям, против тех же самых войск, занимающих заранее подготовленные позиции и, поскольку фактор истощения начинает играть все более важную роль, противник в итоге может изменить соотношение моральных и материальных сил в свою пользу. В начальный период войны Жуков был вынужден проводить контрнаступления, используя свои армии таким дорогостоящим методом. И только в последние месяцы войны Советы начали, в военном отношении, пожинать плоды, за которые они ранее заплатили огромными жертвами. Гордые своими победами, русские всегда с горечью вспоминали их цену. Я знаю это из своего личного опыта. Когда потянулись месяцы войны, во мне нарастало ожесточение против немцев, и особенно против гитлеровской банды. Всюду были видны следы разрушений – свидетельство безжалостного тщеславия Гитлера. Каждое сражение, каждая стычка оплачены изуродованными телами, жизнью молодых солдат союзных армий.
Во время войны сотни убитых горем матерей и невест обращались ко мне с личными письмами, умоляя дать им хоть какую-нибудь надежду, что их любимые еще живы, или, в худшем случае, сообщить им что-нибудь дополнительное об обстоятельствах их смерти. На каждое из таких писем посылались сочувственные ответы, и это было наиболее действенным средством вызвать неугасимую ненависть к тем, кто ответственен за развязанную агрессивную войну. Возможно, именно поэтому я так хорошо понимал настроение русских.
Маршал Жуков не выказал большого интереса к мерам, которые, как я полагал, учитывая опыт союзников в Северной Африке и Европе, необходимо предпринять, чтобы защитить простого пехотинца и повысить его индивидуальную эффективность. На эффективности сухопутных частей заметно отражается способность их командира доставить своих людей на линию огня так, чтобы они не устали от долгих и изматывающих маршей и в таких условиях, чтобы обеспечить их защиту от беспокоящего огня, который постоянно тревожит тыловые районы. Некоторые из наших специальных соединений обычно перевозились на передовую в бронетранспортерах, и процент их потерь, гораздо меньший, чем процент потерь среди боевых частей обычных пехотных дивизий, ясно указывал мне желательность разработать пути и средства, чтобы все войска могли идти в бой в подобных благоприятных условиях. Русские, однако, считали меры защиты индивидуального солдата от ран и усталости чересчур дорогостоящими. Казалось, они думали, что великие победы неизбежно требуют огромных жертв."
А вот текст оригинала:
"The marshal was astonished when I told him that each of our divisions, with its reinforcing battalions, was maintained at a strength of 17,000. He said that he tried to maintain his divisions at about 8000, but that frequently, in a long campaign, some would be depleted to a strength of 3000 to 4000.
Highly illuminating to me was his description of the Russian method of attacking through mine fields. The German mine fields, covered by defensive fire, were tactical obstacles that caused us many casualties and delays. It was always a laborious business to break through them, even though our technicians invented every conceivable kind of mechanical appliance to destroy mines safely. Marshal Zhukov gave me a matter-of-fact statement of his practice, which was, roughly, "There are two kinds of mines; one is the personnel mine and the other is the vehicular mine. When we come to a mine field our infantry attacks exactly as if it were not there. The losses we get from personnel mines we consider only equal to those we would have gotten from machine guns and artillery if the Germans had chosen to defend that particular area with strong bodies of troops instead of with mine fields. The attacking infantry does not set off the vehicular mines, so after they have penetrated to the far side of the field they form a bridgehead, after which the engineers come up and dig out channels through which our vehicles can go."
I had a vivid picture of what would happen to any American or British commander if he pursued such tactics, and I had an even more vivid picture of what the men in any one of our divisions would have had to say about the matter had we attempted to make such a practice a part of our tactical doctrine. Americans assess the cost of war in terms of human lives, the Russians in the over-all drain on the nation. The Russians clearly understood the value of morale, but for its development and maintenance they apparently depended upon overall success and upon patriotism, possibly fanaticism.
As far as I could seе, Zhukov had given little concern to methods that we considered vitally important to the maintenance of morale among American troops: systematic rotation of units, facilities for recreation, short leaves and furloughs, and, above all, the development of techniques to avoid exposure of men to unnecessary battle-field risks, all of which, although common practices in our Army, seemed to be largely unknown in his.
However, he agreed with me that destruction of enemy morale must always be the aim of the high command. To this end nothing is so useful as the attainment of strategic surprise; a surprise that suddenly places our own forces in position to threaten the enemy's ability to continue the war, at least in an important area. This effect is heightened when accompanied by the tactical surprise that arouses the fear in the enemy's front-line units that they are about to be destroyed. Time after time in the campaigns in the Mediterranean and in Europe we successfully achieved surprise in either the strategic or tactical field, sometimes in both. We suffered tactical surprise in the strength and timing of the German attack in the Battle of the Bulge in December 1944. In this instance, however, the probability and the general location were foreseen to the extent that reaction had been planned and could be effectively executed. Nevertheless, the early effect on morale of front-line troops was noticeable.
The basic differences between American and Russian attitudes in the handling of men were illustrated on another occasion. While talking to a Russian general I mentioned the difficult problem that was imposed upon us at various periods of the war by the need to care for so many German prisoners. I remarked that they were fed the same rations as were our own soldiers. In the greatest astonishment he asked, "Why did you do that?" I said, "Well, in the first place my country was required to do so by the terms of the Geneva Convention. In the second place the German had some thousands of American and British prisoners and I did not want to give Hitler the excuse or justification for treating our prisoners more harshly than he was already doing." Again the Russian seemed astounded at my attitude and he said, ''But what did you care about men the Germans had captured? They had surrendered and could not fight any more." However, these statements did not necessarily mean that the Russians were cruel or were innately indifferent to human life.
The experience of Russia in World War 11 was a harsh one. The year 1941 saw the entire western portion of that country overrun by the Nazis. From the region of the Volga westward, almost everything was destroyed. When we flew into Russia, in 1945,1 did not see a house standing between the western borders of the country and the area around Moscow. Through this overrun region, Marshal Zhukov told me, so many numbers of women, children, and old men had been killed that the Russian Government would never be able to estimate the total. Some of their great cities had been laid waste and until November 1942 there seemed to be little hope that their desperate defense could hold off the enemy until their industries could be rehabilitated and the Western Allies could get into the war in force.
All this would have embittered any people; it would have been completely astonishing if the Russians bad not had a more direct and personal vindictiveness toward the Germans and a sterner attitude toward the realities of war than was the case in countries far removed from the scene of hostilities.
Even in their successful offensives they paid a terrible price for victory. The most costly form of warfare, and the one in which the diminishing power of the offensive soonest manifests itself, is the tactical advance by superior forces that gradually gains ground against a flexible and skillful defense. The enemy constantly readjusts his forces so as to compel successive and expensive attacks against the same troops in prepared positions and, as the maintenance factor begins seriously to enter the problem, the enemy may reverse original relative values in both moral and material strength. In the early Russian counteroffensives of the war Zhukov had been compelled to employ his armies in this expensive method. It was not until the final months of the war that the Soviets began, in a military sense, to gain the great rewards paid for by their earlier severe sacrifices. Proud of their victories, the Russians always remembered with bitterness their cost.
I know that in my personal reactions, as the months of conflict wore on, I grew constantly more bitter against the Germans, particularly the Hitler gang. On all sides there was always evidence of the destruction that Hitler’s ruthless ambition had brought about. Every battle, every skirmish, demanded its price in broken bodies and in the extinction of the lives of young Allied soldiers.
During the war hundreds of brokenhearted fathers, mothers, and sweethearts wrote me personal letters, begging for some hope that a loved one might still be alive, or, at the very least, for some additional detail as to the manner of his death. Every one of these I answered, and I know of no more effective means of developing an undying hatred of those responsible for aggressive war than to assume the obligation of attempting to express sympathy to families bereaved by it. Possibly, therefore, I had a more sympathetic understanding of the Russian attitude than would have been possible before the beginning of the war.
Marshal Zhukov showed little interest in measures that I thought, after Allied experience in North Africa and Europe, should be taken to protect the foot soldier and to increase his individual effectiveness. The efficiency of ground units is markedly affected by the success of a commander in getting his men onto the battle line without the fatigue of long and exhausting marches and under such conditions as to provide them protection from the sporadic fires that always harass the rear areas. Certain of our special formations habitually rode to battle in lightly armored vehicles and the percentage of losses among these, as compared to the percentage of losses among the fighting units of the normal infantry divisions, clearly indicated to me the desirability of devising ways and means whereby all troops could go into battle under similarly favorable circumstances. The Russians, however, viewed measures to protect the individual against fatigue and wounds as possibly too costly. Great victories, they seemed to think, inevitably require huge casualties."
